ента приехали три советских писателя: один из Таллинна, откуда родом предки миссис Берман (если, разумеется не считать Садов Эдема), и два из Москвы, родного города Дэна Грегори. Мир тесен. Они не говорили по английски, но сопровождающий прилично переводил. Они ничего не сказали о холле, зато, в отличие от большинства гостей из СССР, показали себя утонченными знатоками абстрактного экспрессионизма. Правда, уходя, им захотелось узнать, почему такая мазня висит в холле. Тут я прочел им лекцию миссис Берман об ужасах, которые ожидают этих малюток, и едва не довел их до слез. Они ужасно смутились. Стали бурно извиняться, говорить, что не поняли истиной сути литографий, а вот теперь, когда я объяснил, единодушно считают эти картины самыми значительными в коллекции. А потом ходили от картины к картине, сокрушались насчет горькой судьбы, уготованной этим девочкам. Все это почти не переводилось, но я ухватил слова "рак", "война" и тому подобные. Полный успех, у меня ладони болят от рукопожатий. Никогда еще посетители не прощались со мной так пылко! Обычно им вообще нечего сказать. А эти что-то кричали мне с улицы, трогательно, во весь рот улыбались, кивали головами. И я спросил молодого человека из Госдепартамента, что они кричат, а он перевел: - Нет - войне! Нет - войне! 20 Возвращаясь в прошлое: Когда Дэн Грегори сжег мою картину, почему я не поступил с ним так, как он когда-то с Бескудниковым? Почему не высмеял его и не ушел, отыскав другую работу? А вот почему: к тому времени я уже многое понимал в мире коммерческого искусства и знал, что художников вроде меня пруд пруди, и все умирают с голода. Подумать только, как много я терял: собственную комнату, приличную еду три раза в день, занимательные поручения, позволявшие странствовать по всему городу, наконец, общество прелестной Мерили, с которой я проводил массу времени. Дураком бы я был, если б ради самолюбия пожертвовал своим счастьем! x x x Когда умерла кухарка-гермафродит, Сэм By, китаец из прачечной, захотел поработать у нас на кухне, и его наняли. Сэм By великолепно готовил - и обыкновенные американские блюда, и изысканные китайские, а кроме того, как и раньше позировал, когда Грегори писал матерого преступника Фу Манчу. x x x Снова в настоящее: Цирцея Берман сегодня за ленчем сказала, что, раз занятия живописью доставляли мне такое удовольствие, надо снова начать писать. Покойная Эдит как-то тоже дала мне этот совет, и я ответил миссис Берман так, как в свое время Эдит: "Я сделал все посильное, чтобы не относиться к себе серьезно". Она спросила, что доставляло мне больше всего радости в профессиональной жизни, когда я занимался только искусством: первая персональная выставка, продажа картины за огромную сумму, дружба с собратьями по кисти, похвала критиков, - что? - Мы много говорили об этом в свое время, - ответил я, - И сошлись на том, что если нас с холстами да красками посадить в индивидуальную капсулу и забросить в космос, то у нас все равно останется то, что мы любим в живописи, - возможность наносить краску на холст. Я в свою очередь спросил ее, что всего радостнее для писателя: прекрасная рецензия, колоссальный аванс, экранизация, или когда видишь, как твою книгу читают, - что? И она сказала, что тоже была бы счастлива, если б ее посадили в капсулу и забросили в космос, но при условии, что с ней законченная набранная рукопись и в придачу кто-нибудь из издательства, где она печатается. - Не понял, - сказал я. - Для меня момент высшего наслаждения - когда я передаю рукопись своему издателю и говорю: "Вот! С этим покончено. Больше не желаю этого видеть". x x x Снова в прошлое: Не одна Мерили Кемп была в западне, как Нора в "Кукольном доме", пока она не выкинула свой фортель. Я тоже был в западне. А потом понял: есть еще третий такой же - Фред Джонс. Казалось бы, красивый, величавый, гордится положением помощника великого художника Дэна Грегори, но и он - та же Нора. После первой мировой войны жизнь Фреда Джонса все катилась и катилась под откос, но на войне у него проявился талант запускать в воздух платформы с крыльями с пулеметами. Когда он в первый раз поднял в небо эту штуковину - аэроплан, то, должно быть, испытал то же чувство, что и Терри Китчен, впервые взявший в руки пульверизатор. А второй раз Фред Джонс испытал то же чувство, когда всадил пулеметную очередь во что-то голубеющее перед ним и увидел, как летевший впереди самолет выписывает спираль из дыма и огня, а потом падает вниз и взрывается солнечной вспышкой. Красота! Такая неожиданная, такая совершенная! И до чего легко достижимая! Фред Джонс мне как-то сказал, что дымные росчерки, оставляемые падающими самолетами и продырявленными аэростатами, - это самое красивое, что он видел на свете. А теперь мне кажется, что восторг, который вызывали у него дуги, спирали и дымовые пятна на небе, можно сравнить с ощущениями Джексона Поллока, когда тот видел, как растекаются капли краски на холсте, лежащем на полу студии. То же чувство счастья! Только в том, что делал Поллок, недоставало самого привлекательного для толпы - самопожертвования. x x x Вот, по-моему, суть происходившего с Фредом Джонсом: Авиаполк стал его домом - так же, как для меня в свое время саперная рота. А потом его вышвырнули - по той же причине, что меня: он лишился глаза. И если на машине времени я мог бы вернуться в Великую депрессию, то сделал бы себе, юнцу зеленому, страшное предсказание: "Эй ты, самоуверенный армянский мальчишка! Послушай-ка. Знаешь, почему Фред Джонс такой странный и такой мрачный? И сам будешь таким же - одноглазым ветераном, который боится женщин и не приспособлен к жизни на гражданке". Тогда, в юности, мне было любопытно, каково это - без глаза, и я экспериментировал, прикрывая один глаз рукой. Смотрел одним глазом, но мир не казался таким уж обедненным. Я и сейчас не ощущаю, что отсутствие глаза - такая уж серьезная помеха. Цирцея Берман буквально в первый же час нашего знакомства спросила, каково быть одноглазым. Ведь она может спросить кого угодно о чем угодно и когда угодно. - Да нормально, - ответил я, - катаюсь как сыр в масле. x x x Вспоминаю Дэна Грегори: недаром У.С.Филдс называл его "недомерком-арапахо" - сам-то похож на индейца, а на побегушках у него Мерили и Джонс. Думаю, они бы замечательно подошли для иллюстрации Грегори к какому-нибудь рассказу из времен Римской империи: император, а за ним послушно ходит пара белокурых голубоглазых пленников-германцев. Занятно, что пленником, которого Грегори всегда таскал за собой на людях, был Фред, а не Мерили. Фред сопровождал его на званые вечера, на лисью охоту в Виргинии, в круизы на яхте "Арарат". Не вдаваясь в подробности, могу со всей определенностью сказать, что Грегори и Фред были мужчины как мужчины. Никакие не гомосексуалисты. Уж не берусь судить, почему, но Грегори не имел ничего против наших с Мерили длинных прогулок по Манхеттену, во время которых на нее по три, четыре раза оборачивались прохожие. Видно, понять не могли, как такой юнец, явно не родственник, добился расположения этой удивительно красивой женщины. - Все думают, у нас любовь, - сказал я однажды во время прогулки, и она ответила: - Правильно думают. - Ты ведь понимаешь, что я имею в виду. - Как ты думаешь, что такое любовь? - спросила она. - Да я не знаю. - Тогда знай, что лучшее в любви - бродить вот так и радоваться всему вокруг. Если ничего другого у тебя не будет, жалеть нечего. И тут мы - наверно, раз в пятидесятый - отправились в Музей современного искусства. Уже около трех лет прожил я в Нью-Йорке, и мне было почти двадцать. Теперь я уже не был подающим надежды учеником. Я был наемным служащим у художника, и хорошо, что имел хоть такую работу. Множество людей охотились за любой работой и ожидали конца Великой депрессии, чтобы снова началась нормальная жизнь. Но пришлось пережить новую мировую войну, прежде чем началась нормальная жизнь. Как она вам? Ведь у нас сейчас нормальная жизнь. x x x Но позвольте сказать вам, что жизнь казалась сущим адом в 1936 году, когда Дэн Грегори застукал нас с Мерили выходящими из Музея современного искусства. 21 Дэн Грегори застукал на с Мерили выходящими из Музея современного искусства в день Святого Патрика*, когда вверх по Пятой авеню - полквартала от музея - с трещотками и барабанным боем двигался традиционный парад. Лимузин Грегори с поднимающимся верхом - самое прекрасное средство передвижения, производившееся в Америке, - из-за этого парада застрял в пробке как раз перед входом в музей. За рулем сидел бывший авиатор первой мировой войны Фред Джонс. /* 17 марта - Национальный праздник Ирландии./ Я так и не выяснил, что со своей спермой делал Фред. Скорее всего, как и я, накапливал ее. Так я, во всяком случае, думаю, припоминая, как он выглядел за рулем роскошного лимузина Грегори. Но черт с ним, с Фредом. Еще некоторое время, пока его не убьют в Египте, с ним все будет в порядке, а вот мне предстояло окунуться в самостоятельную жизнь и при этом попытаться устоять на ногах. На всех было что-то зеленое. Тогда, да и сейчас, чтобы не провоцировать стычек с католиками-ирландцами, даже черные, выходцы с Востока и евреи-хасиды надевали что-нибудь зеленое. И Мерили, и Грегори, и я, и Фред - все мы были в зеленом. Дома, на кухне, Сэм By тоже надел зеленое. Грегори так и трясло от гнева. Ткнув в нас пальцем, он заорал: - Поймал! Стоять на месте! Вот я с вами поговорю. Он выбрался из машины, продрался сквозь толпу и встал перед нами, расставив ноги, сжав кулаки. Мерили он бил часто, но меня, конечно, ни разу. Странно, меня еще никто не бил. Так никто и не побил никогда. Вся эта катавасия, конечно, возникла из-за секса: юность против старости, деньги и власть против физической привлекательности, тайные мгновенья запретной радости и всякое такое - но Грегори говорил только о благодарности, о преданности и современном искусстве. Что до современного искусства: картины в музее большей частью написаны до первой мировой войны, когда нас с Мерили еще и на свете не было! В то время общество с большим трудом принимало изменения стиля живописи. Зато теперь, конечно, все необычное сразу же провозглашают шедевром! x x x - Паразиты! Твари неблагодарные! Поганцы маленькие, обманывать меня вздумали! - бушевал Грегори. - Любящий папа просил только одного в доказательство вашей преданности - никогда не ходить в Музеи современного искусства. Думаю, из тех, кто слышал его крики, многие и не знали, что мы стоим у входа в музей. Думали, наверно, что он накрыл нас, когда мы выходили из отеля или меблирашек, в общем, оттуда, где для любовников всеща найдется постель. И если поняли его "папа" буквально, то, разумеется, решили, что он мой отец, а не ее, ведь мы с ним так похожи. - Это дело принципа! Неужели не понятно? Знак того, что вы на моей стороне, а не на их. Плевать мне, что вы смотрите всякий хлам. Но вы - моя команда и должны были этим гордиться. - Он задыхался от гнева и яростно мотал головой. - Вот почему я поставил очень простое, очень легко выполнимое условие: не смейте ходить в Музей современного искусства! x x x Напуганные его натиском, мы, кажется, даже не разжали рук. Из музея мы вышли довольные, взявшись за руки, словно деревенская парочка. Возможно, мы так и стояли перед ним, взявшись за руки, словно деревенская парочка. Только сейчас я осознал: Грегори накрыл нас в тот момент, когда между нами уже было молчаливое согласие, что нынче мы будем вместе. Понимаю теперь, мы себя уже не контролировали и, даже если бы не налетели на него, все равно в тот день стали бы любовниками. Раньше, рассказывая эту историю, я всегда подчеркивал, что, если бы мы на него не напоролись, ничего бы между нами не было. Как бы не так! x x x - Мне наплевать, чем вы там любуетесь, - кричал он. - Я просил об одном: не оказывать уважения заведению, в котором мазки, плевки, пачкотня и блевотина сумасшедших, всяких там дегенератов и шарлатанов считаются великими творениями, достойными поклонения. Восстанавливая в памяти его слова, поражаюсь, как осторожно в те дни мужчины, даже в гневе, выбирали выражения в присутствии женщин и детей, избегая слов вроде "х...я" или "срань". Цирцея Берман считает, что нет ничего дурного, если в наше время запретные прежде слова употребляют все и каждый, ведь женщины, да и дети, без всякой застенчивости говорят обо всем, что касается тела, а значит, и обходиться со своим телом будут разумнее. - Возможно, - сказал я. - А вы не думаете, что такая откровенность приводит еще и к тому, что они ничего толком выразить не умеют? - И напомнил привычку кухаркиной дочки именовать всех, кто по какой-то причине ей не нравится, "жопа занудная". - Ни разу не слышал от Селесты объяснений, чем же ее недруги заслужили эту кличку, позаимствованную из проктологии. x x x - Вы не могли обидеть меня больнее, - продолжал Грегори, пустив в ход свой знаменитый британский акцент. - Ты мне был как сын, - сказал он мне, - а ты дочкой, - это относилось к Мерили, - и вот благодарность! И самое обидное даже не то, что вы туда пошли. Нет. Самое обидное, что вы такими счастливыми оттуда вышли! Это же издевательство надо мной и всеми, кто пытается сохранить чистоту в искусстве! Он заявил, что сейчас же едет на Сити-Айленд, где в сухом доке стоит "Арарат", и будет жить на яхте до тех пор, пока Фред ему не сообщит, что мы убрались из дома на Сорок восьмой улице и даже следов нашего пребывания не осталось. - Убирайтесь! Скатертью дорога, больно вы мне нужны, паршивцы! Полный сюрреализм, а еще таким реалистом считается! Поселиться на восмидесятифутовой яхте в сухом доке! Входить и выходить по трапу, пользоваться бортовым туалетом и телефоном! А вспомните, какую эксцентричную студию он сотворил - воплощенная галлюцинация, сколько туда вложено усилий и затрат! И в конце концов он так все устроит, что вместе с лучшим другом его убьют в Египте в итальянской форме! Жизнь Дэна Грегори, если не считать его живописи, связана с реальностью и здравым смыслом меньше, чем самое радикальное современное искусство! x x x Репортаж из настоящего: подробно меня расспросив, Цирцея Берман установила, что ни одной книги своего бывшего лучшего друга Пола Шлезингера я так и не дочитал до конца. А она, оказывается, с тех пор как живет здесь, прочла их все до одной. Они у меня все есть. Занимают в библиотеке свою почетную полочку, и на каждой дарственная надпись его рукой, свидетельство того, как мы близки с Полом вот уже столько лет. Я читал рецензии почти на все его книги и ясно представляю себе, как они котируются. Пол, думаю, подозревал, что я не читал его книг, хотя, конечно, мы про это никогда не говорили. В обычной жизни человек он безответственный, и, зная это, я не могу относиться серьезно к его книгам. Ну как я буду всерьез воспринимать то, что написано в них о любви и ненависти, о Боге и человеке, о том, оправдывает ли цель средства и так далее? Впрочем, вот что: мы с ним квиты. Он никогда не ставил меня высоко ни как художника, ни как коллекционера, да и с чего бы? Так что же нас связывало? Одиночество и раны, полученные во второй мировой войне. Тяжелые раны. x x x Цирцея Берман нарушила договор молчания о тайне запертого амбара. В библиотеке она обнаружила толстую иллюстрированную книгу со сломанным переплетом - страницы потрепаны, да еще и в пятнах от пальцев, перепачканных краской, хотя книга вышла только три года назад. В книге изображена военная форма практически всех родов войск всех армий, принимавших участие во второй мировой войне. Миссис Берман без обиняков спросила, имеет ли книга отношение к тому, что в амбаре. - Может, да, а может, и нет, - ответил я. Но вам по секрету скажу: - имеет, еще как имеет. x x x От музея мы с Мерили плелись домой как выпоротые детишки. Временами нас вдруг разбирал смех, и мы, цепляясь друг за друга, хохотали и хохотали. Так вот всю дорогу ластились друг к другу, и все больше нас друг к другу тянуло. Остановились посмотреть, как дерутся двое белых у бара на Третьей авеню. Зеленого ничего нет ни на том, ни на другом. Они переругивались на непонятном языке. То ли македонцы, то ли баски, то ли с Фризских островов, Бог их знает. Мерили слегка прихрамывала и чуть-чуть клонилась влево - результат того, что один армянин спустил ее с лестницы. Зато другой армянин обнимал ее, зарывался головой ей в волосы и все прочее, а в штанах у него было такое, что хоть кокосовый орех коли. Мне нравится воображать нас мужем и женой. Сама жизнь может сделаться священной. В мечтах мы вместе покидали Сады Эдема, и так вот, поддерживая друг друга, влачились через пустыню, преодолевая испытания - большие и малые. Не знаю, почему нам было так весело. Напомню о нашем возрасте: мне было около двадцати, ей двадцать девять. А человеку, которому мы собирались наставить рога или что-то в этом роде, - пятьдесят три, и жить ему оставалось всего семь лет, совсем не мало, как подумаешь теперь. Воображаю - иметь сейчас впереди еще целых семь лет! x x x А может, нам было так весело оттого, что вот-вот наши тела займутся кое-чем еще, что им предназначено на земле, а предназначено ведь не только есть, пить да спать. И не было тут ни мести, ни вызова, ни грязи. Мы же не в постели Грегори этим занялись, где Мерили спала с ним, не в постели Фреда Джонса в соседней комнате, не в ослепительной комнате для гостей, напоминавшей апартаменты времен Французской империи, не в студии и даже не в моей постели, хотя могли бы выбрать местечко где угодно, кроме подвала, - в доме ведь не было никого, кроме Фу Манчу. Наше безумное соитие в чем-то предвосхищало абстрактный экспрессионизм, это было просто соитие - и все. Да, и мне вспомнился рассказ художника Джима Брукса о том, как он работал, да и все абстрактные экспрессионисты работали примерно так же. - Накладываю первый мазок, - говорил он. - А дальше половину работы, не меньше, делает холст. Полотно, если дело пошло хорошо, после первого же мазка само предлагает, даже диктует, что делать. У нас с Мерили первым мазком был поцелуй у двери, как только мы вошли в дом, долгий, влажный, жаркий, головокружительный поцелуй. Такая вот живопись! x x x Наше с Мерили полотно потребовало новых, более влажных поцелуев, а потом - полуобморочного, самозабвенного возбужденного танго, ощупью вверх по лестнице, через парадную столовую. Случайно опрокинули кресло, поставили на место. Полотно - оно делало даже не половину, а все - погнало нас через буфетную в заброшенную каморку футов в восемь. Там не было ничего, кроме продавленной софы, наверно, оставшейся от прежних хозяев. Крошечное оконце смотрело на голые вершины деревьев заднего дворика. Мы не нуждались в дальнейших подсказках полотна. Мы знали, что делать, чтобы получился шедевр. И он у нас получился. x x x Я тоже не нуждался в подсказках опытной женщины. Я тоже знал, что мне делать. Раз - и еще - и еще! И был такой отклик! Да я же всю жизнь только этим и занимался! А какие радости впереди! Всю оставшуюся жизнь буду делать это постоянно, черт подери! И делал. Только так хорошо мне уже никогда не было. Больше никогда полотно жизни не помогало мне с партнершей создать любовный шедевр, если позволительно так выразиться. Стало быть, как любовник Рабо Карабекян хоть один шедевр да создал, он был сотворен в тайне и исчез с лица земли еще быстрее, чем картины, сделавшие меня сноской в истории живописи. Создал ли я что-нибудь, что переживет меня, если не считать презрения первой моей жены, сыновей и внуков? А мне не все ли равно? А другим не все ли равно? Горе мне. Горе всем тем, кто оставляет после себя так мало стоящего и долговечного! x x x Как-то, уже после войны, я разоткровенничался с Терри Китченом о трех идеальных часах с Мерили, о блаженном ощущении парения в космосе, и он сказал: - Ты пережил "_анти-эпифанию_", вот как. - Что? - Теория такая, я сам ее изобрел, - сказал он. Живописью он тогда еще не занимался, а вот поболтать любил, это было задолго до того, как я купил ему распылитель для краски. Раз уж на то пошло, я тогда тоже был просто-напросто болтун, а с художниками просто дружил. Я собирался стать бизнесменом. - В Боге плохо не то, что Он редко дает о себе знать. Наоборот, беда в том, что Он держит за шкирку и тебя, и меня, и всех; держит - и не отпускает. Как раз сегодня он, оказывается, провел день в музее Метрополитен, где полно картин, на которых Бог дает наставления Адаму и Еве, Деве Марии, разным святым мученикам и т.д. - Если верить художникам, такие моменты очень редки, но только встречал ты кретинов, которые верят художнику? - сказал он и заказал еще одно двойное виски, а я, разумеется, заплатил. - Эти моменты часто называют эпифаниями, и, уверяю тебя, они так же обыкновении, как обыкновенная домашняя муха. - Понимаю, - сказал я. Кажется, Поллок тоже сидел там и прислушивался к разговору, хотя мы трое еще не успели прославиться как "три мушкетера". Он, в отличие от нас, занимался живописью по-настоящему и болтать не любил. Когда Терри сделался художником, он тоже научился молчать. - Значит, блаженно парил в космосе? - переспросил Китчен. - Прекрасный пример "_анти-эпифании_", редчайший момент, когда Господь Бог отпустил твой загривок и позволил тебе на минутку стать человеком. Долго длилось это ощущение? - Может, с полчаса, - ответил я. Он откинулся на спинку стула и с удовлетворением сказал: - Вот видишь! x x x Кажется, в тот же день я снял у одного фотографа студию для нас с Терри на чердаке большого дома около Юнион-сквер. Студии на Манхеттене в то время были очень дешевы. И вообще художник мог позволить себе жить в Нью-Йорке. Представляете? Сняв студию, я сказал Терри: - Жена узнает - убьет. - А ты устрой ей семь анти-эпифании в неделю, она будет так благодарна, что сможешь спокойно удирать. - Легко сказать, - ответил я. x x x Те, кто уверен, что романы Цирцеи Берман, она же Полли Медисон, расшатывают устои американского общества, ибо рассказывают школьницам, как легко забеременеть, если не принять меры, и о прочем в том же роде, безусловно сочли бы богохульством идею Терри насчет анти-эпифании. А я вот не вспомню никого, кто усерднее Терри стремился бы к достойному служению Богу. Он мог бы сделать блестящую карьеру в юриспруденции, бизнесе или занявшись финансами или политикой. Кроме того, он был прекрасным пианистом и великолепным спортсменом. Оставшись в армии, он быстро дослужился бы до генерала, а возможно - до председателя Комитета начальников штабов. Но когда мы познакомились, он уже оставил подобные мысли и хотел стать художником, хотя никогда живописи не учился и даже примитивного яблока не мог нарисовать. - Пора начать делать что-то стоящее! - сказал он. - А живопись - это то немногое, чего я еще не попробовал. x x x Знаю, многие считали, что Терри умеет рисовать, и, если захочет, получается похоже. Но единственное подтверждение тому - маленький фрагмент картины, которая раньше висела в моем холле. Он никогда не давал названия этой картине, но она широко известна как "Таинственное окно". За исключением одного фрагмента, картина эта - типичный китченовский экспромт, сделанный пульверизатором, - яркий цветовой вихрь, вроде вида на циклон со спутника. Но один фрагмент, если рассмотреть его внимательно, - это не что иное, как перевернутая копия "Портрета мадам Икс в полный рост" Сингера Сарджента*, - те же прославленные молочно-белые плечи, носик с горбинкой и все остальное. /* Джон Сингер Сарджент (1856-1925), американский портретист./ Простите, должен разочаровать: эту причудливую вставку, это таинственное окно сделал не Терри, он такого сделать просто не мог. По настоянию Терри фрагмент этот написал банальный иллюстратор с нелепым именем - Рабо Карабекян. x x x Терри Китчен говорил, что единственные минуты, когда он испытывал "анти-эпифанию" и Господь Бог оставлял его в покое, бывали у него сразу после секса и еще два раза, когда он употреблял кокаин. 22 Репортаж из настоящего: Пол Шлезингер отправился в Польшу - нашел куда. В утреннем выпуске "Нью-Йорк тайме" сегодня написано, что его направила туда на неделю международная организация писателей "ПЕН-клуб" - в составе делегации, цель которой изучить на месте положение преследуемых собратьев по перу. Может быть, поляки ответят взаимностью и вникнут в его положение? Кто из писателей более достоин сожаления: тот, которому выворачивает руки и затыкает рот полицейский, или живущий в условиях полной свободы, но исписавшийся так, что ему больше совершенно нечего сказать? x x x Репортаж из настоящего: вдова Берман водворила в самый центр моей гостиной старомодный биллиардный стол, отправив стоявшую там мебель на склад конторы "Все для дома. Хранение и доставка". Не стол, а настоящий слон, такой тяжелый, что пришлось поставить в подвале опорные столбы, иначе он мог провалиться вниз, на банки с Сатин-Дура-Люксом. В биллиард я не играл с армейских времен, да и тогда играл слабовато. Но вы бы видели, как миссис Берман с любой позиции вгоняет шар в лузу! - Где вы научились так играть? - спросил я. Она рассказала, что после самоубийства отца бросила школу и, чтобы не погрязнуть в беспорядочных связях и не спиться в Лакаванне, по десять часов проводила за биллиардным столом. Впрочем, меня она играть не заставляет. И никого другого - тоже. Думаю, что и в Лакаванне с ней никто не играл. Но происходит странная вещь. Вдруг пропадает ее убийственная собранность, на нее находит приступ зевоты, потом она начинает скрести себя то тут, то там, будто у нее приступ чесотки. Тогда она отправляется в постель и на следующий день спит до полудня. Ну и меняется же у нее настроение, никогда такого не видал! x x x Но как же насчет тайны картофельного амбара, ведь в этой рукописи столько намеков? А если Цирцея Берман прочтет ее и догадается обо всем? Не догадается. Она обещаний не нарушает, а когда я начинал писать, обещала, что, как только я перевалю за сто пятидесятую страницу, если такое произойдет, она в качестве награды предоставит мне полное уединение в этом кабинете. Когда я настолько продвинусь, если продвинусь, сказала миссис Берман, что мы с книгой станем сокровенными друзьями, то вторгаться ей будет уже неприлично. Думаю, очень приятно упорной работой добиться определенных привилегий, знаков уважения, но хотелось бы спросить, кто она такая, чтобы награждать меня или наказывать, и что, черт возьми, тут такое - детский сад или концентрационный лагерь? Ее я не спрашиваю - еще лишит меня всех привилегий. x x x Вчера днем посмотреть мою замечательную коллекцию приехали два щеголеватых молодых немецких бизнесмена. Типичные представители постнацистской деловой Германии, для которых история начинается с чистого листа, и сами они такие новенькие, прямо с иголочки. По-английски они говорили с аристократическим британским произношением, как когда-то Дэн Грегори, но сразу спросили, понимаем ли мы с Цирцеей по-немецки. Конечно, выясняли, можно ли им переговариваться друг с другом, чтобы мы не понимали. Мы ответили - нет, хотя Цирцея свободно говорила на идиш, так что неплохо понимала по-немецки, да и я тоже - наслушался ведь, когда был военнопленным. Вскоре мы догадались, что их интерес к моим картинам - только предлог. На самом деле интересует их моя недвижимость. Приехали взглянуть, не одряхлел ли я, не в маразме ли, а может, у меня семейные или денежные неурядицы, и тогда они живехонько меня облапошат и выкурят с бесценного побережья, а сами тут же понастроят коттеджики и будут их сдавать в наем. Удовлетворения они не получили. Когда их двухместный "мерседес" отчалил, Цирцея, дитя еврейского брючного фабриканта, сказала мне, отпрыску сапожника-армянина: - Теперь мы - вроде индейцев. x x x Я уже говорил, это были западные немцы, но вполне могли бы быть и мои сограждане-американцы, соседи по побережью. И я думаю: может, тайная причина того, что многие здесь, независимо от гражданства, так себя ведут, вот в чем - Америка для них все еще девственный континент, стало быть, народ тут вроде индейцев, не понимает ценностей этой земли, или, во всяком случае, слишком беспомощен, слишком невежествен, чтобы за себя постоять. x x x Самая печальная тайна этой страны в том, что очень многие ее граждане относят себя к гораздо более высокой цивилизации. Другая цивилизация вовсе не значит - другая страна. Напротив, это может быть прошлое, та Америка, которая существовала, пока ее не испортили потоки иммигрантов, а также предоставление гражданских прав черным. Такое умонастроение позволяет очень многим в нашей стране лгать, обманывать, красть у нас же самих, подсовывать нам всякую дрянь, наркотики и развращающие увеселения. Кто же тогда мы, остальные, - недоразвитые аборигены, что ли? x x x Такое умонастроение объясняет и многие американские похоронные обычаи. Если вдуматься, вот идея большинства похоронных обрядов: умерший награбил на этом чуждом ему континенте, а теперь с золотом Эльдорадо возвращается к своим родным берегам. x x x Но обратно, в 1936 год. Слушайте! Наша с Мерили анти-эпифания подходила к концу. Отлично мы ее использовали. Сейчас мы лежали, держа друг друга за плечи, глядя, ощупывая каждую ямочку, как будто исследуя, что за механизм дала нам природа. Сверху, под связкой каких-то прутиков, была теплая упругая ткань. И тут мы услышали, как отворилась входная дверь. Терри Китчен сказал однажды о собственных ощущениях после секса: - Эпифания возвращается, все натягивают одежду и начинают метаться, как цыплята, которым голову отрубили. x x x Мы с Мерили одевались, и я шептал, что люблю ее всем сердцем. Что еще шепчут в такие мгновения? - Нет, не любишь. Не можешь, - отвечала она. Словно я ей совсем чужой. - Я буду таким же великим иллюстратором, как он. - Но с другой женщиной. Не со мной. Только что была сумасшедшая любовь, а теперь она делает вид, словно какое-то ничтожество пытается подцепить ее на танцульке. - Что-то я не так сделал? - спросил я. - Ничего ты не сделал, ни плохого, ни хорошего, - сказала она, - и я тоже. - Бросила на мгновение одеваться, посмотрела мне прямо в глаза. Их тогда еще было два. - Ничего этого не было. - И снова стала одеваться. - Тебе хорошо? - спросила она. - Конечно. - И мне тоже, только это не надолго. Вот вам и реализм! Я-то думал, мы заключили договор быть вместе навсегда. Так думают после близости многие. И еще я думал, что у Мерили может быть от меня ребенок. Не знал, что при аборте в швейцарской клинике, казалось бы, насквозь продезинфицированной, она подцепила инфекцию и поплатилась стерильностью. Многого не знал я о ней и не узнал еще четырнадцать лет! - Как ты думаешь, что нам делать дальше? - спросил я. - Что делать дальше _кому_? - Нам, - ответил я. - Ты имеешь в виду, после того, как, взявшись за руки и смело улыбаясь, мы навсегда уйдем из этого уютного дома? - спросила она и добавила: - Ну, просто опера, смотри не обревись. - Какая опера? - Красавица, светская львица, любовница знаменитого художника, который вдвое старше ее, соблазняет его ученика, юношу, годящегося ей в сыновья. Их разоблачают. Вышвыривают на улицу. Она надеется, что ее любовь и советы помогут юноше стать великим художником, но они погибают, замерзнув под мостом. Примерно так все и могло повернуться, поверьте. x x x - Тебе нужно уйти, а я должна остаться, - сказала Мерили. - У меня скоплено немножко денег, тебе хватит на неделю-другую. В любом случае тебе пора уходить. Уж слишком ты удобно устроился. - Как мы можем расстаться после того, что произошло? - недоумевал я. - Тогда часы остановились, - сказала она, - а теперь снова пошли. Все, что было, - не в счет, забудь. - Как я могу? - Но я же смогла, - отвечала она. - Ты еще мальчик, а обо мне должен заботиться мужчина. Дэн - мужчина. Сгорая от стыда, растерянный и униженный, я украдкой ретировался к себе в комнату. Собрал свои пожитки. Она даже не вышла проводить меня. В какой была она комнате, что делала - не знаю. Никто не видел, как я ушел. И на закате дня Святого Патрика 1936 года я навсегда покинул этот дом, даже не обернувшись, а вслед мне с дверей Дэна Грегори глядела Горгона. x x x Первую ночь своей самостоятельной жизни я провел в здании Вандербильта, где помещалась ночлежка ИМКА, всего в квартале от Мерили, но не видел ее и ничего не слышал о ней с тех пор четырнадцать лет. Добьюсь успеха и разбогатею, ведь Мерили этого ждет от меня, фантазировал я, а потом вернусь и заберу ее у Грегори. Месяц-другой мне эта перспектива казалась вполне реальной. Сколько я читал о таких чудесных историях в книжках, которые иллюстрировал Дэн Грегори. Пока я не стану достоин ее, она меня не захочет видеть. Дэн Грегори, когда он отделался от меня, был занят новым изданием "Романов о короле Артуре и рыцарях Круглого стола". Мерили позировала ему: он писал с нее Гвиневеру. Я должен добыть для нее Святой Грааль. x x x Однако Великая депрессия быстро выбила из моей головы эти фантазии. Я не мог обеспечить даже собственную бесценную персону приличной едой и ночлегом и часто околачивался среди бродяг на бесплатных кухнях и в ночлежках. Зато, греясь в библиотеках, я совершенствовал свое образование: глотал знаменитые романы, стихи, книги по истории, а также энциклопедии, словари и всякие новые пособия - как добиться успеха в Соединенных Штатах Америки, как учиться на ошибках, как сразу же вызвать доверие и расположение незнакомых людей, как начать собственный бизнес, как продать что угодно кому угодно, как вверить себя Божьей воле, перестав растрачивать время и силы в бесплодной суете. Как разумно питаться. Как истинное дитя Грегори и своего времени, в своем самообразовании я стремился, чтобы мой словарь и осведомленность во всех великих достижениях, событиях и известных человечеству личностях были не хуже, чем у тех, кто кончал престижные университеты. Кроме того, у меня было искусственное произношение. Такое же, как у Грегори; и как у Мерили, кстати, тоже. Но у Мерили и у меня - не забывайте, она дочка шахтера, я сын сапожника - хватало ума не выдавать себя за британских аристократов. Мы скрывали наше простое происхождение, растягивая гласные и коверкая окончания, - помнится, тогда для этих фортелей еще не придумали названия, теперь-то они известны как "трансатлантический" акцент - изысканный, приятный на слух, не американский, но и не британский. В этом отношении мы с Мерили как брат и сестра: "звучим" одинаково. x x x Скитаясь по Нью-Йорку с такими познаниями и хорошим произношением, но часто голодный и замерзший, я понял соль шуточки насчет самообразования в Америке: знания - это особый такой хлам, который разными способами обрабатывают в престижных университетах. Истинная ценность, которую дают престижные университеты, - это пожизненное членство в респектабельной, постоянно пополняющейся искусственной семье. Мать и отец мои родились в естественных семьях, из тех больших семей, какие обычны были у состоятельных армян в Турции. Я же, родившись в Америке, в тех местах, где совсем не было армян, не считая моих родителей, постепенно стал членом двух больших искусственых и относительно уважаемых семей, хотя, конечно, в социальном отношении они никак не ровня Йельской или Гарвардской. Вот эти семьи. 1. Офицерский корпус армии Соединенных Штатов Америки во время войны. 2. Школа абстрактного экспрессионизма после войны. 23 Ни в одном из тех мест, где меня знали как посыльного Дэна Грегори, получить работу я не смог. Думаю, хотя точно не знаю, он сказал им, что юноша я эгоистичный, неблагодарный, бесталанный и всякое такое. Что ж, справедливо. Работы и так не хватало, зачем давать ее человеку, совсем на них не похожему, какому-то армянину? Пусть армяне сами заботятся о своих безработных. В результате именно армянин помог мне, когда я уже докатился до того, что в Центральном парке рисовал шаржи желающим, а они давали мне на чашку кофе или чуть больше. Этот армянин был не из Турции, не из России, а из Болгарии, семья его переехала в Париж, когда он был еще ребенком. Они влились в оживленную и процветающую армянскую общину Парижа, тогда столицы художников. Я уже говорил, что мои родители тоже стали бы парижанами, если б их не сбил с толку и не уговорил податься в Сан-Игнасио мошенник Вартан Мамигонян. Настоящее имя моего спасителя Мкртыч Коюмджан, впоследствии офранцуженное и превратившееся в Марк Кулон. Кулоны тогда, как и теперь, были гигантами туристской индустрии, у них имелись туристские агентства, и они устраивали поездки в любую точку земного шара. Марку Кулону, когда он заговорил со мной в Центральном парке, было всего двадцать пять, его послали из Парижа с поручением найти рекламное агентство для рекламирования их фирмы в США. Придя в восторг от ловкости, с которой я орудую карандашом, он сказал, что мне надо отправиться в Париж, если я хочу серьезно заняться живописью. Здесь таилась ирония, скрытая, конечно, до поры до времени: в конце концов я оказался членом небольшой группы художников, которые лишили Париж славы столицы живописи и сделали такой столицей Нью-Йорк. Думаю, в основном из национальных чувств - армянин должен помогать армянину - он купил мне костюм, рубашку, галстук, пару ботинок и привел в рекламное агентство "Лейдвел и Мур", которое понравилось ему больше других. И поставил условие, что фирма Кулонов будет сотрудничать с агентством, если оно возьмет меня на работу художником. Так я получил работу. Больше я никогда не видел Марка Кулона и никогда о нем не слышал. Но вообразите! Как раз сегодня утром, когда я вспомнил о Кулоне впервые за полстолетия, "Нью-Йорк тайме" вышла с его некрологом. В некрологе говорится, что Марк Кулон - герой французского Сопротивления и что после войны он занимал пост руководителя совета директоров самой крупной в мире туристской компании "Братья Кулон и компания". Какое совпадение! Ну и что? Не следует относиться к таким вещам слишком серьезно. x x x Репортаж из настоящего: Цирцея Берман совершенно помешалась на танцах. Хватает кого угодно, любого, кто попадется, независимо от возраста и положения, в качестве кавалера, и отправляется на любой танцевальный вечер в округе радиусом тридцать миль, а такие вечера чаще всего устраиваются для сбора денег на нужды добровольной пожарной команды. Вчера она заявилась домой в три часа ночи с пожарной каской на голове. Теперь пристает ко мне, чтобы я брал уроки танцев, которые дает Охотничий клуб в Ист-Квог. Я сказал ей: - Не собираюсь жертвовать последние остатки собственного достоинства на алтарь Терпсихоры. x x x Дела мои у "Лейдвела и