амурных делах, прожженным космополитом! В свою очередь я предупредил Мерили, что потерял на войне глаз и ношу повязку, что я, увы, женат, но, похоже, семейная лодка наскочила на риф. Боюсь, припомнив свою боевые подвиги, я еще намекнул, что от женщин у меня на войне, как от вшей, отбою не было. Женщины на меня так и вешались - как вши накидывались. Присказка у нас такая была: что, дескать, у контуженных на голове "вошки в салочки гоняют". Дрожащий от желания и распираемый тщеславием, я примчался точно в назначенный час. Служанка повела меня по длинному прямому коридору к ротонде. Оказалось, вся прислуга графини Портомаджьоре - сплошь женщины, даже швейцары, и садовники. Та, что встретила меня, помнится, поразила своей мужеподобностью, суровостью и тем, как совершенно по-военному приказала остановиться у края ротонды. x x x В центре, с головы до ног облаченная в глубочайший траур по мужу, графу Бруно, стояла Мерили. Маски смерти не было на ее лице, но оно было до того бледно и так сливалось с льняными волосами в неярком свете ротонды, будто вся голова вырезана из куска старой слоновой кости. Я был ошеломлен. Голос ее звучал надменно и пренебрежительно: - Итак, мой вероломный маленький армянский протеже, - сказала она, - мы встретились снова. 28 - Держу пари, рассчитывал сразу же лечь в койку, - сказала она. Ее слова эхом отозвались в ротонде, как будто божества под куполом шепотом пустились в пересуды. - Вот неожиданность, прости, - продолжала она, - сегодня мы даже и рук друг другу не пожмем. В грустном изумлении я покачал головой. - За что ты так на меня сердита? - Тогда, во время Великой депрессии, я думала, ты мой единственный на свете, настоящий друг. А потом, когда ты свое получил, больше я о тебе и не слышала. - Ушам своим не верю. Ты же сама велела мне уйти, ради нас обоих. Ты что, забыла? - Ты, видно, был страшно рад это услышать. Сразу же смылся. - Ну, а что, по-твоему, надо было делать? - Подать знак, любой знак, что беспокоишься обо мне. А у тебя за четырнадцать лет времени на это не нашлось, ни одного телефонного звонка, ни одной открытки. А теперь ты вдруг появляешься, словно фальшивая монетка, от которой не отделаться, и на что рассчитываешь? Рассчитываешь сразу же в койку. x x x - Ты хочешь сказать, мы могли бы и дальше встречаться? - спросил я с недоверием. - Встречаться? Это как это -_встречаться_! - передразнила она сердито. Гнев ее отозвался в куполе карканьем передравшихся ворон. - По части любви у Мерили Кемп никогда не было недостатка. Отец так любил меня, что избивал каждый день. Футбольная команда в школе так меня любила, что после выпускного бала насиловала всю ночь. Импрессарио в варьете "Зигфельд" до того меня любил, что заставил сделаться одной из его шлюх, не то грозился вышвырнуть вон, да еще плеснуть кислотой в лицо. Дэн Грегори уж так был влюблен, что спустил меня с лестницы из-за дорогих кистей, красок и всего прочего, что я тебе посылала. - _Что_ он сделал? - переспросил я. И тут она рассказала мне всю правду о том, как я стал учеником Дэна Грегори. Я был потрясен. - Но... но ему же нравились мои работы, разве нет? - запинаясь спросил я. - Нет, не нравились, - ответила она. x x x - Так мне первый раз из-за тебя досталось. Второй раз он избил меня из-за тебя тогда, в день Святого Патрика, когда мы переспали и ты навсегда исчез. Вот так, рассказывай теперь, как ты чудесно со мной обходился. - Мне никогда еще не было так стыдно, - пробормотал я. - А что _ты_ со мной делал, помнишь? Водил меня на эти прогулки - глупые такие, счастливые, замечательные. - Да, - сказал я, - помню. - А еще ты тер ступни о ковер, а потом касался пальцем моей шеи, так неожиданно. - Да, - сказал я. - И еще мы с тобой такое выкидывали, - сказала она. - Да, тогда в каморке, когда были вместе. Она снова взорвалась: - Нет! Да нет же, нет! Дурак ты! Ну и дурак! Невообразимый дурак! Когда ходили в Музей современного искусства! x x x - Значит, ты потерял на войне глаз, - сказала она. - Как Фред Джонс, - говорю. - И как Лукреция и Мария. - А кто это? - Моя кухарка, - сказала она, - и прислуга, которая привела тебя сюда. x x x - У тебя много боевых наград? - спросила она. На самом деле их у меня было достаточно. У меня две бронзовые медали "За отличие", и "Пурпурное сердце" - за ранение, да еще жетон - благодарность в Президентском приказе, и Солдатская медаль, и медаль "За образцовую службу", и Лента за участие в европейско-африканской ближневосточной кампании с семью звездами - по числу сражений. Больше всего я гордился Солдатской медалью, которой награждают того, кто спас другого солдата, причем не обязательно в бою. В 1941 году в форте Беннинг, штат Джорджия, я вел курс по технике маскировки для будущих офицеров. Я увидел, что горит казарма, подал тревогу, потом дважды туда входил и вынес двух солдат, которые были без сознания. В бараке, кроме них, никого не было, да и не должно было находиться. Они напились, и пожар начался, по-видимому, из-за их неосторожности, за что им дали два года принудительных работ без оплаты и лишили льгот при увольнении со службы. Насчет медалей: Мерили я сказал, что получил то, что мне причиталось, не больше и не меньше. Терри Китчен, кстати, страшно завидовал моей Солдатской медали. У него была Серебряная звезда, но он считал, что Солдатская медаль в десять раз ценнее. x x x - Когда вижу человека с медалью, так бы и расплакалась, обняла его и сказала: "Бедный ты мой, сколько ж тебе пришлось вынести, чтобы жена с детишками спокойно жили". И еще она сказала, что ей всегда хотелось подойти к Муссолини, у которого орденов и медалей было столько, что места на мундире не хватало, и спросить: "Раз вы совершили столько подвигов, как это от вас еще что-то осталось?" А потом она припомнила проклятую мою фразу в разговоре по телефону. - Значит, говоришь, на войне от женщин, как от вшей, недостатка не было? Только вычесывать успевай. Извини, говорю, мне очень жаль, и в самом деле, напрасно я это сказал. - Никогда раньше не слышала этого выражения, - сказала она. - Пришлось догадываться, что оно значит. - Да забудь ты это. - Знаешь, что я подумала? Подумала, что тебе встречались женщины, которые за кусок хлеба для себя и детей своих да стариков на все пойдут, ведь мужчины или погибли, или воевали. Ну что, правильно? - О Господи, хватит, - простонал я. - Что с тобой, Рабо? - Достала ты меня, вот что. x x x - Вообще-то не трудно было догадаться, - сказала она. - Ведь, когда война, женщины всегда оказываются в таком положении, в этом вся штука. Война - это всегда мужчины против женщин, мужчины только притворяются, что дерутся друг с другом. - Бывает, что очень похоже притворяются, - сказал я. - Ну и что, они ведь знают, что о тех, кто лучше других притворяется, напишут в газетах, а потом они получат медали. x x x - У тебя обе ноги свои или есть протез? - Свои. - А Лукреция, служанка, которая тебе дверь открыла, потеряла и глаз и ногу. Я думала, может, и ты потерял ногу. - Бог миловал. - Так вот. Однажды утром Лукреция пошла к соседке, которая накануне родила, отнести два свежих яичка, надо было через луг перейти. И она наступила на мину. Чья это была мина, неизвестно. Известно только, что это мужских рук дело. Только мужчина способен придумать и закопать в землю такую остроумную штучку. Прежде, чем уйдешь, попробуй уговорить Лукрецию показать тебе все медали, которыми она награждена. И добавила: - Женщины ведь ни на что не способны, такие тупые, да? И в землю они только зерна закапывают, чтобы выросло что-нибудь съедобное или красивое. И ни в кого гранатой не запустят, разве что мячом или свадебным букетом. Окончательно сникнув, я сказал: - Хорошо, Мерили, ты своего добилась. В жизни не чувствовал себя ужаснее. Надеюсь, Арно достаточно глубока, вот возьму и утоплюсь. Позволь мне вернуться в гостиницу. - Оставь пожалуйста, - сказала она. - По-моему, я просто заставила тебя посмотреть на собственную персону так, как все мужчины смотрят на женщин. Если это мне удалось, то очень хотела бы, чтобы ты остался на обещанный чай. Кто знает? А вдруг мы опять станем друзьями? 29 Мерили привела меня в маленькую уютную библиотеку, в которой, по ее словам, размещалась собранная ее покойным мужем огромная коллекция порнографических книг по гомосексуализму. Я полюбопытствовал, куда же книги делись, и оказалось, она продала их за немаленькую сумму, а деньги разделила между своими слугами - все они женщины, все так или иначе серьезно пострадали во время войны. Мы расположились друг против друга в чересчур мягких креслах за кофейным столиком. Дружелюбно мне улыбнувшись. Мерили сказала: - Так-так, мой юный протеже, ну, как дела? Давненько не виделись. Семейная лодка, говоришь, наскочила на риф? - Прости, не надо было мне этого говорить. Вообще ничего не надо было говорить. Я как наркотика нанюхался. Чай с петифурами подала служанка, у которой вместо ладоней были стальные зажимы. Мерили что-то бросила ей по-итальянски, та рассмеялась. - Что ты сказала? - Что твоя семейная лодка разбилась о риф. Женщина с зажимами ответила Мерили, и я попросил перевести. - Она говорит, чтобы в следующий раз ты женился на мужчине. Муж держал ее ладони в кипятке, чтобы выпытать, с кем она спала, пока он был на фронте. А спала она с немцами, потом, кстати, с американцами. И началась гангрена. x x x В уютной библиотеке над камином висела картина, написанная в манере Дэна Грегори, я о ней уже упоминал, - подарок Мерили от жителей Флоренции, на картине - ее покойный муж граф Бруно, отказывающийся завязать глаза перед расстрелом. На самом деле было не совсем так, сказала она, но _совсем_так_ никогда ведь не бывает. И тут я спросил, как случилось, что она стала графиней Портомаджьоре, владелицей роскошного палаццо, богатых поместий на севере и всего остального. И Мерили мне рассказала: она с Грегори и Фредом приехали в Италию до вступления Соединенных Штатов в войну против Германии, Италии и Японии, и принимали их как больших знаменитостей. Их приезд считался блестящим пропагандистским успехом Муссолини: еще бы, ведь это "величайший американский художник, известнейший авиатор и неотразимо прекрасная, талантливая актриса Мерили Кемп" - так дуче называл нас и говорил, что "мы прибыли, чтобы принять участие в духовном, физическом и экономическом итальянском чуде, которое на тысячелетия станет образцом для всего мира". Пропаганда так с ними носилась, что пресса и общество принимали Мерили с почестями, достойными великой актрисы. - Вот так, внезапно из туповатой, легко доступной девки я превратилась в жемчужину в короне нового римского императора. Дэн и Фред, надо сказать, пришли в замешательство. Им ничего не оставалось, как относиться ко мне с уважением на публике, вот уж я повеселилась! Ты же знаешь, Италия совершенно помешана на блондинках, и где бы мы ни появлялись, первой входила я, а они шли позади, вроде моей свиты. И я как-то без всяких хлопот выучила итальянский. Вскоре говорила гораздо лучше Дэна, хотя он еще в Нью-Йорке брал уроки итальянского. Фред же, конечно, так и не выучил ни слова. x x x Фред и Дэн, погибшие, можно сказать, за дело Италии, стали итальянскими героями. А слава Мерили даже пережила их славу, она осталась очаровательным, прекрасным напоминанием об их высшей жертве, а также о предполагавшемся преклонении многих американцев перед Муссолини. Должен сказать, она и правда была все еще прекрасна, когда мы встретились, - даже без косметики и во вдовьем трауре. Хотя после всего пережитого могла бы выглядеть и пожилой дамой в свои сорок три года. А впереди у нее оставалась еще треть столетия! Она еще станет, помимо всего прочего, самым крупным в Европе агентом по продаже изделий фирмы "Сони". Да, жизни в этой старушке Мерили еще было на двоих! Мысль графини о том, что мужчины не просто бесполезные, но и опасные идиоты, тоже опередила свое время. У нее на родине эти идеи по-настоящему восприняли только в последние три года Вьетнамской войны. x x x После смерти Грегори ее постоянно сопровождал в Риме граф Портомаджьоре, красавец Бруно - холостяк, оксфордец, министр культуры в правительстве Муссолини. С самого начала граф объяснил Мерили, что близость между ними невозможна, так как его интересуют только мальчики и мужчины. Такое предпочтение считалось в те времена криминальным, но граф, несмотря на все свои возмутительные поступки, чувствовал себя в безопасности. Он знал, что Муссолини не даст его в обиду, поскольку он был единственный представитель старой аристократии, который принял высокий пост в правительстве диктатора и, кроме того, буквально пресмыкался перед этим выскочкой в сапогах. - Дерьмо он был, настоящее дерьмо, - заметила Мерили. - Люди издевались над его трусостью, тщеславием и изнеженностью. - Но оказалось, - добавила она, - при всем при том он умело руководил британской разведкой в Италии. x x x Популярность Мерили в Риме после гибели Дэна и Фреда, еще до вступления Америки в войну, выросла необычайно. Она как сыр в масле каталась, бродила по магазинам и танцевала, танцевала, танцевала с графом Бруно, который обожал поболтать с ней и вообще держался истинным джентльменом. Он исполнял все ее желания, вел себя корректно и никогда не указывал, что и как ей делать, пока однажды вечером не сообщил, что сам Муссолини приказал ему жениться на ней! - У него было много врагов, - рассказала Мерили, - все они нашептывали Муссолини, что Бруно гомосексуалист и британский шпион. Муссолини, конечно, знал о его пристрастии к мальчикам и мужчинам, но что у такого ничтожества хватит ума и присутствия духа заниматься шпионажем, дуче представить себе не мог. Приказав своему министру культуры жениться на Мерили и тем самым продемонстрировать, что он не гомосексуалист, Муссолини передал ему документ, который Мерили должна была подписать. Документ составили, чтобы успокоить итальянскую аристократию, которой претила мысль, что старинные родовые поместья попадут в руки американской потаскушки. Согласно документу, в случае смерти графа Мерили пожизненно являлась владелицей его собственности, но без права продажи и передачи другому лицу. После ее смерти собственность переходила к ближайшему по мужской линии родственнику графа, а им, как уже говорилось, оказался миланский автомобильный делец. На следующий день японцы внезапной атакой уничтожили основную часть американского флота в Перл-Харборе, поставив мирную тогда, антимилитаристски настроенную Америку перед необходимостью объявить войну не только Японии, но и ее союзникам, Германии и Италии. x x x Но еще до Перл-Харбора Мерили ответила отказом единственному мужчине, предложившему ей брак, да еще богатому и родовитому. Поблагодарив графа за неведомые ей прежде радости и оказанную честь, она отвергла его предложение, сказав, что пробудилась от дивного сна (а это мог быть только сон), и теперь ей пора вернуться в Америку, хотя никто ее там не ждет, и попытаться примириться с тем, кто она такая на самом деле. А утром, захваченная мыслью о возвращении на родину, она вдруг почувствовала, какой в Риме мрачный и леденящий моральный климат, ну просто - точные ее слова - "ночь с мокрым снегом и дождем", хотя на самом деле сверкало солнце и не было никаких туч. x x x На следующее утро Мерили слушала по радио сообщение о Перл- Харборе. В передаче говорилось о почти семи тысячах американцев, живущих в Италии. Формально отношения между странами еще не были разорваны, и американское посольство, пока еще функционировавшее, заявило, что изыскивает способы отправить в Соединенные Штаты по возможности всех - и при первой же возможности. Правительство Италии со своей стороны обещало всячески способствовать их отправке, хотя причин для массового бегства не было, поскольку "между Италией и Соединенными Штатами существуют тесные исторические и кровные связи и разрыв их - в интересах только евреев, коммунистов и загнивающей Британской империи". Тут к Мерили вошла горничная, в очередной раз сообщив, что опять какой-то рабочий интересуется, не подтекают ли старые газовые трубы у нее в спальне, а следом вошел сам рабочий, в комбинезоне и с инструментами. Он начал обстукивать стены, принюхивался, бормотал что-то по-итальянски. А когда они остались вдвоем, он, продолжая стоять лицом к стене, тихо заговорил по-английски, с акцентом, выдающим уроженца Среднего Запада. Оказалось, что он из военного министерства Соединенных Штатов - в то время оно называлось Министерством обороны. Шпионская служба тоже входила тогда в это министерство. Он понятия не имел, симпатизирует она демократии или фашизму, но счел своим гражданским долгом попросить ее остаться в Италии и постараться сохранить добрые отношения с людьми в правительстве Муссолини. По ее словам, Мерили впервые тогда подумала о своем отношении к демократии и фашизму. И решила, что демократия звучит лучше. - А зачем мне оставаться и делать то, что вы просите? - спросила она. - Как знать, а вдруг вам станут известны очень ценные для нас сведения, - ответил он. - Как знать, а вдруг вы сумеете оказать услугу своей родине. - У меня ощущение, будто весь мир вдруг сошел с ума, - сказала она. А он ответил, что мир давно уже превратился не то в тюрьму, не то в бедлам. И тогда, в доказательство того, что мир сошел с ума, она рассказала про приказ Муссолини своему министру культуры жениться на ней. Вот, по словам Мерили, как он отреагировал: - Если в вашем сердце есть хоть капля любви к Америки, вы выйдете за него. Так дочь шахтера стала графиней Портомаджьоре. 30 Почти до самого конца войны Мерили не знала, что ее муж - британский шпион. Она, как и все, считала его человеком слабым и неумным, но прощала его, ведь жили они прекрасно и он был к ней очень добр. - Всегда скажет мне что-нибудь необыкновенно забавное, лестное и сердечное. Ему и правда очень нравилось мое общество. И оба мы были без ума от танцев. Стало быть, была в моей жизни еще одна женщина, помешанная на танцах, готовая танцевать с кем угодно, лишь бы танцевал хорошо. - Ты никогда не танцевала с Дэном Грегори, - сказал я. - Он не хотел, - ответила она, - и ты тоже. - Да я и не умел никогда. И не умею. - Кто хочет - сумеет. x x x Когда она узнала, что муж - британский шпион, на нее это не произвело особого впечатления. - У него были самые разные военные формы - на разные случаи, но я понятия не имела, чем они отличаются. На каждой полно нашивок, поди разбери. Я никогда не спрашивала: "Бруно, за что ты получил эту медаль? Что это за орел у тебя на рукаве? Что это за кресты по углам воротника?" И когда он сказал, что он - британский шпион, для меня это значило одно: еще какие-то побрякушки военные. Мне казалось, что к нам это не имеет никакого отношения. После того, как его расстреляли, она боялась страшной пустоты, но этого не случилось. Тогда-то она и ощутила, что настоящие ее друзья, которые с нею останутся до конца жизни, - простые итальянцы. - Где бы я ни появлялась, Рабо, ко мне все относились с сочуствием и любовью, и я платила тем же и плевала на то, какие там побрякушки они носят! - Я тут у себя дома, Рабо, - сказала она. - Никогда бы здесь не оказалась, не помешайся Дэн на Муссолини. Но у этого армянина из Москвы в башке винтиков не хватало, и благодаря этому я дома, дома! x x x - Теперь расскажи, что _ты_ делал все эти годы, - сказала она. - Ничего особенного. Моя жизнь кажется мне удручающе неинтересной. - Ну ладно, давай рассказывай. Потерял глаз, женился, дважды произвел потомство, говоришь, что снова занялся живописью. Насыщенная жизнь, насыщеннее не бывает! Да, думал я, с того дня Святого Патрика, когда мы сошлись и меня распирало от счастья и гордости, в моей жизни кое-что происходило, хотя не много, не много. У меня было несколько забавных солдатских историй, которые я рассказывал дружкам- собутыльникам в таверне "Кедр", рассказал и ей. У нее была настоящая жизнь. Я собирал забавные байки. У нее был дом. Я же почувствовать себя дома и не мечтал. x x x Первая солдатская история: - Когда освобождали Париж, я решил найти Пабло Пикассо, это воплощение Сатаны для Дэна Грегори, и убедиться, что с ним все в порядке. Пикассо приоткрыл дверь, не снимая цепочки, и сказал, что занят, не желает, чтобы его беспокоили. Всего в нескольких кварталах от дома еще пушки стреляли. Пикассо захлопнул дверь и защелкнул замок. Мерили расхохоталась и сказала: - Может, ему было известно, какие ужасные вещи говорил о нем наш господин и учитель. - И добавила: знай она, что я жив, она сохранила бы фотографию из итальянского журнала, которую только мы с ней могли по-настоящему оценить. На фотографии был коллаж Пикассо: разрезанный плакат, рекламирующий американские сигареты. На плакате три ковбоя курят вечером у костра, а Пикассо сложил куски так, что получилась кошка. Из всех имеющихся на земном шаре специалистов по искусству, наверно, только Мерили и я знали, что изрезанный плакат - работа Дэна Грегори. Неплохая идейка, а? x x x - Похоже, это был единственный раз, когда Пикассо обратил хоть какое-то внимание на одного из самых популярных американских художников, - предположил я. - Похоже, - согласилась она. x x x Вторая солдатская история: - Я попал в плен за несколько месяцев до конца войны, - рассказал я. - В госпитале меня подлатали и отправили в лагерь для военнопленных под Дрезденом, где практически нечего было есть. Продовольствия в том, что когда-то называлось Германией, не было. В лагере все отощали - кожа да кости, кроме человека, которого мы сами выбрали делить пайки. Он никогда не оставался с едой наедине. Мы ждали, когда ее привезут, и все тут же при нас делилось. А он все равно почему-то выглядел сытым и довольным, а мы превращались в скелеты. Оказывается, он потихоньку подбирал крошки и слизывал то, что прилипало к ножу и поварешке, и наедался. Кстати, тем же невинным способом достигают полного процветания многие мои соседи здесь, на побережье. У них на попечении все, что еще уцелело в этой, вообще говоря, обанкротившейся стране, поскольку они, понимаете ли, достойны доверия. И уж будьте уверены, что-то прилипает и к их ловким пальцам, а что уцепили, мимо рта не пронесут. x x x Третья солдатская история: - Однажды вечером нас всех под охраной вывели из лагеря и погнали маршем по сельской местности. Часа в три ночи приказали остановиться: располагаемся под открытым небом на ночлег. Просыпаемся с солнцем и видим, что мы на краю долины, недалеко от развалин средневековой каменной часовни, а охрана исчезла. И в долине, на не тронутой войной земле тысячи, тысячи людей, которых, как и нас, под охраной привели сюда и бросили. Там были не только военнопленные. Были и узники концентрационных лагерей, которых сюда пригнали, и люди с заводов, где они трудились, как рабы, и выпущенные из тюрем уголовники, и сумасшедшие из лечебниц. Преследовалась цель удалить нас подальше от городов, где мы могли устроить Бог весть что. Были здесь и штатские, бежавшие от русских, от американцев и англичан. Армии союзников почти уже сомкнулись и на север от нас, и на юг. А еще были здесь сотни немцев, по-прежнему вооруженных до зубов, но теперь притихших, дожидавшихся, кому бы сдаться. - Обитель мира*, - сказала Мерили. /* Исаия, 33:18./ x x x Я сменил тему, перешел от войны к миру. Рассказал, что после большого перерыва вернулся к искусству и, к собственному удивлению, сделал несколько серьезных работ, от которых Дэн Грегори, герой Италии, погибший в Египте, перевернулся бы в могиле; таких работ, каких еще свет не видывал. Она замахала руками в притворном ужасе: - О, прошу тебя, только не об искусстве. Оно прямо как болото - всю жизнь барахтаюсь. Но внимательно выслушала рассказ о нашей небольшой группе в Нью-Йорке и о наших картинах, совсем одна на другую не похожих, за исключением того, что это картины, и ничего больше. Я выговорился, она вздохнула и покачала головой: - Самое немыслимое, что можно сделать с полотном, вы, значит, и сделали, - сказала она. - Итак, американцы берут на себя смелость написать: "конец". - Думаю, мы не к этому стремимся, - сказал я. - И напрасно. После всего, что перенесли женщины, дети и вообще все беззащитное на этой планете по вине мужчин, самое время, чтобы не только картины, но и музыка, скульптура, стихи, романы и все, созданное мужчинами, говорило одно-единственное: мы слишком ужасны, чтобы обитать на этой чудесной земле. Признаем. Сдаемся. Конец. x x x Наше неожиданное воссоединение, сказала Мерили, для нее подарок судьбы, так как она надеется, что я ей помогу решить одну проблему с убранством ее палаццо, над которой она бьется многие годы: какими картинами закрыть бессмысленные пустоты между колоннами ротонды, или, может, картин вообще не нужно? - Пока я владею этим палаццо, хочу оставить здесь следы своего пребывания, - сказала она. - Сначала я думала нанять детей и женщин, чтобы они написали здесь фрески с изображением лагерей смерти, бомбежки Хиросимы и взрывающихся мин, которые закопали, или, может быть, чего-то из древних времен - как сжигают ведьм на кострах, как христиан бросают на съедение диким зверям. Но решила, что такие картины в конечном счете будут только подстрекать мужчин к еще большей жестокости и разрушениям: "Ого, - подумают они, - да мы же могущественны как боги. Мы можем делать самые ужасные вещи, если нам захочется, и никто нас не остановит". Так что твоя идея, Рабо, лучше. Пусть, приходя ко мне в ротонду, они никакого для себя поощрения не получат. Пусть стены не вдохновляют их. Пусть кричат им: Конец! Конец! x x x Так было положено начало второй крупнейшей коллекции американского абстрактного экспрессионизма - первая коллекция была моя, и счета за хранение картин сделали нас с женой и детьми бедняками. Никто не желал покупать их ни по какой цене! Мерили решила купить не глядя десять картин, по моему выбору, - по тысяче долларов за штуку. - Ты шутишь! - воскликнул я. - Графиня Портомаджьоре никогда не шутит. Я знатна и богата, как все, кто прежде жил в этом дворце, так что делай, как я сказала. Я так и сделал. x x x Она спросила, придумали ли мы название своей группе, мы же никак себя не называли. Это критики потом название нам изобрели. - Вам бы назвать себя "Генезис", - предложила Мерили, - потому что вы возвращаетесь к истокам, когда еще саму материю предстоит создать. Мысль ее мне понравилась, и, вернувшись в Америку, я попытался соблазнить ею остальных. Но никто почему-то не соблазнился. x x x Мы говорили и говорили, за окнами уже стемнело. Наконец она сказала: - Думаю, тебе пора идти. - Почти слово в слово как тогда, в день Святого Патрика, четырнадцать лет назад. - Надеюсь, на этот раз ты меня не так быстро забудешь. - Я и не забывал никогда. - Забыл только, что можно было бы и побеспокоиться обо мне. - Слово чести, графиня, - сказал я, вставая. - Такого не повторится. Это была наша последняя встреча. Мы, правда, обменялись несколькими письмами. Недавно я отыскал в своем архиве одно из них. Письмо датировано 7 июля 1953 года, три года прошло с нашей встречи, и написано там, что нам не удалось создать картины ни о чем, на любом полотне она отчетливо видит хаос. Разумеется, это шутка. "Передай это всем в "Генезисе", - говорилось в письме. На это письмо я ответил телеграммой, копия которой у меня сохранилась: В НИХ НЕ ПРЕДПОЛАГАЛОСЬ ДАЖЕ ХАОСА. ОДУМАЕМСЯ И ВСЕ ЗАКРАСИМ. ПОВЕРЬ КРАСНЕЕМ ОТ СТЫДА. СВЯТОЙ ПАТРИК. x x x Репортаж из настоящего: Пол Шлезингер добровольно отправился в психиатрическое отделение госпиталя ветеранов в Риверхеде. Я никак не мог справиться со страшными веществами, которые его собственное тело поставляет в кровь, и он стал невыносим даже для самого себя. Миссис Берман рада, что его здесь нет. Пусть уж лучше о нем позаботится Дядя Сэм. 31 Из всего, о чем мне стыдно вспоминать, мучительнее всего для моего старого сердца - несостоятельность в качестве мужа славной, отважной Дороти и, как следствие - отчуждение моих мальчиков, Анри и Терри, моей плоти и крови, от собственного отца. Что будет написано в Книге Судного дня о Рабо Карабекяне? Воин: отлично. Муж и отец: крайне неудовлетворительно. Серьезный художник: крайне неудовлетворительно. x x x Когда я вернулся из Флоренции, дома меня поджидала жестокая расплата. Славная, отважная Дороти и оба мальчика подхватили какой-то новейшей разновидности грипп, еще одно послевоенное чудо. Доктор уже их смотрел и собирался прийти снова, а заботы по хозяйству взяла на себя соседка сверху. Решили, что, пока Дороти не встанет на ноги, я только помеха, и мне лучше провести несколько ночей в студии около Юнион-сквер, которую снимали мы с Терри Китченом. Самое умное было мне уйти лет на сто! - Хочу тебя кое-чем порадовать перед уходом, - сказал я Дороти. - Хочешь сказать, мы не поедем в этот заброшенный дом куда-то к черту на рога? - Ну зачем ты так? - сказал я. - Тебе и мальчикам там понравится - океан, свежего воздуха сколько угодно. - Тебе предложили там постоянную работу? - спросила она. - Нет. - Но ты ведь собираешься искать работу. И получишь диплом профессионального бизнесмена, мы ради этого стольким пожертвовали, и обойдешь все конторы, пока не найдется какая- нибудь поприличнее, где тебя примут, и у нас, наконец, будет постоянный заработок. - Золотко мое, послушай спокойно. Во Флоренции я продал картин на десять тысяч долларов. Наша квартирка в цокольном этаже больше походила на склад декораций, так она была забита огромными полотнами - друзья отдавали мне их в уплату долгов. Она съязвила: - Тогда ты кончишь в тюрьме - у нас и на три доллара живописи не наберется. Вот какой я ее сделал несчастной, у нее даже чувство юмора появилось, которого раньше, когда мы поженились, уж точно не было. x x x - Казалось бы, тебе тридцать четыре года, - сказала Дороти. Ей самой было двадцать три! - Мне и есть тридцать четыре. - Ну, так и веди себя, как в тридцать четыре подобает. Как мужчина, у которого на руках семья, а то глазом не моргнешь, как будет тебе сорок, и тогда уж о работе и не мечтай, разве что продукты будешь фасовать или заправлять газовые баллоны. - Ты хватила через край. - Не я хватила через край, жизнь такая, что за край загоняет! Рабо! Что случилось с человеком, за которого я вышла замуж? У нас были такие разумные планы на разумную жизнь. И вдруг связался с этими людьми, с этими босяками. - Я всегда хотел быть художником. - Ты мне никогда об этом не говорил. - Не думал, что у меня получится. Теперь думаю - получится. - Слишком поздно тебе начинать, да и рискованно для семейного человека. Проснись! Разве для счастья не достаточно просто хорошей семьи? Другим-то достаточно, - говорила она. - Дороти, послушай, я ведь продал во Флоренции картин на десять тысяч долларов. - Они тоже пойдут прахом, как все остальное. - Если ты любила бы меня, то верила бы, что из меня выйдет художник. - Я тебя люблю, но терпеть не могу твоих дружков и твои картины, - сказала она. - И, кроме того, я боюсь за детей и за себя. Война ведь кончилась, Рабо! - А при чем тут война? - спросил я. - При том, что не надо безумствовать хватит уже этих лихих затей, у которых нет шанса на успех. Ты уже получил все медали, какие можно, чего тебе еще? Оставьте в покое Францию, зачем вам Париж? - Это была ее реакция на наши высокопарные разговоры о том, что мы сделаем Нью-Йорк вместо Парижа столицей живописи. - Зачем его завоевывать? Ведь Франция наша союзница. И вообще ничего плохого тебе не сделала. Она все говорила, говорила, но я уже был за дверью, и ей оставалось лишь поступить так же, как поступил в свое время Пикассо, - захлопнуть дверь и запереть замок. Я слышал, как она рыдает. Ах, она бедняжка! Бедняжка! x x x Дело шло к вечеру. Я с чемоданом пришел в студию. Китчен спал на раскладушке. Не будя его, я решил посмотреть, что он написал в мое отсутствие. Оказалось, он исполосовал все свои работы опасной бритвой с ручкой из слоновой кости, унаследованной от деда по отцовской линии, президента нью-йоркской Центральной железной дороги. Искусство от этого, честно говоря, ничего не потеряло. Я, естественно, подумал: чудо, что он заодно вены себе не перерезал. На раскладушке лежал высоченный, похожий на Фреда Джонса, красавец англосаксонского типа: прекрасная модель для Грегори, чтобы иллюстрировать какой-нибудь рассказ об идеальном американском герое. Появляясь вместе, мы в самом деле выглядели, как Фред и Грегори. Мало того, Китчен и относился ко мне так же почтительно, как Фред к Грегори, - полный абсурд. Фред был косноязычный и по-своему обаятельный тупица, а мой закадычный друг, который спал тут же на раскладушке, окончил Йельскую высшую юридическую школу, к тому же профессионально играл на рояле, в теннис, в гольф. Не только эта опасная бритва досталась ему в наследство от его семьи, но и куча талантов. Отец его был первоклассным виолончелистом, замечательно играл в шахматы, прославился как садовод и, конечно, как выдающийся юрист, который одним из первых начал борьбу за права черных. Спящий мой приятель обскакал меня и по военной части, став подполковником Воздушно-десантных войск, а в боях действительно проявил отчаянную храбрость. И тем не менее он передо мной благоговел, поскольку я умел делать то, чему он так никогда и не выучился, - в рисунке и в живописи добиваться абсолютного сходства. Что же касается моих собственных работ, висевших в студии, этих огромных цветовых полей, перед которыми я мог стоять часами в полном оцепенении, - они для меня были только началом. Я надеялся, что они будут усложняться и усложняться по мере того, как медленно, но неуклонно я буду приближаться к тому, что до сих пор ускользало от меня: к душе, к душе, к душе. x x x Я разбудил его и пригласил в таверну "Кедр" на ранний ужин, сказал, что плачу. О потрясающем деле, которое удалось провернуть во Флоренции, я промолчал, ведь он в нем не участвовал. Пульверизатор к нему в руки еще не попал, это произойдет через два дня. Когда умерла графиня Портомаджьоре, в ее коллекции, между прочим, было _шестнадцать_ работ Терри Китчена. x x x Ранний ужин означал и раннюю выпивку. За задним столиком, который стал нашим постоянным местом, уже сидели три художника. Назову их X, Y и Z. Не желая поощрять обывателей, которые считают, что первые абстрактные экспрессионисты - сплошь пьяницы и дикари, позвольте сказать, кто за этими инициалами не скрывается. Не скрываются за ними - повторяю, не скрываются - Уильям Базиотис, Джеймс Брукс, Биллем де Конинг, Аршил Горки - к этому времени он уже умер, Адольф Готтлиб, Филип Гастон, Ханс Хофман, Барнет Ньюмен, Джексон Поллок, Эд Рейнгарт, Марк Ротко, Клиффорд Стилл, Сид Соломон, Бредли Уокер Томлин. Поллок, правда, появился в тот вечер, причем на полицейской машине, но был совсем плох. Не мог произнести ни слова и скоро отправился домой. А один из присутствующих, насколько я знал, вообще был не художник. Он был портной. Звали его Исидор Финкельштейн, его мастерская находилась как раз напротив таверны. После нескольких рюмок он болтал о живописи не хуже остальных. Его дед, венский портной, рассказал он, перед первой мировой войной сшил несколько костюмов Густаву Климту*. /* Густав Климт (1862-1918), австрийский художник, известен портретами, выполненными мозаичными цветовыми пятнами в стиле "модерн"./ И тут мы стали выяснять, почему это, несмотря на несколько выставок, которые с энтузиазмом отметила критика, и несмотря на большую статью о Поллоке в "Лайфе", мы ничего не можем заработать на жизнь. Решили, что, может, это из-за нашей небрежности в одежде и неухоженности. В шутку, разумеется. Мы только и знали, что шутить. До сих пор не могу понять, с чего это вдруг шесть лет спустя все стало таким трагически серьезным для Поллока и Китчена. x x x Сидел в таверне "Кедр" и Шлезингер. Именно здесь мы и познакомились. Пол собирал материал для романа о художниках, одного из многих, которые он так и не написал. Помню, в конце вечера он сказал мне: - До меня не доходит, как при вашей неистовой увлеченности вы такие несерьезные. - А в жизни все только шутка, разве не знаете? - сказал я. - Нет, - ответил он. x x x Финкельштейн заявил, что жаждет решить проблему одежды для всех, кого она волнует. Он готов пошить костюмы в рассрочку с маленькими предварительным взносом. Дальше помню только, как в мастерской Финкельштейн снимает мерки с X, Y, Z, Китчена и меня. Поллок со Шлезингером тоже туда отправились, но лишь в качестве наблюдателей. Денег, разумеется, ни у кого, кроме меня, не было, и я, как мне и положено, заплатил предварительный взнос за всех туристскими чеками, оставшимися от поездки во Флоренцию. На следующий же день, между прочим, X, Y и Z расплатились со мной картинами. У Х были ключи от нашей квартиры, я дал их ему, когда его вышвырнули из паршивенькой гостиницы за то, что он чуть не спалил кровать. Он и двое других явились без предупреждения, оставили картины и ушли, не дав бедной Дороти опомниться. x x x Финкельштеин, тот самый портной, на войне действительно убивал, как и Китчен. Я - нет. Финкельштеин служил в Третьей армии Паттона, он бьш танкистом. Снимая с меня мерку для костюма, который и сейчас висит у меня в шкафу, он с набитым булавками ртом рассказал, как мальчишка с противотанковым ружьем за два дня до окончания войны в Европе покорежил гусеницу его танка. Они убили его, не успев осознать, что это почти еще ребенок. x x x И вот неожиданность: когда через три года Финкельштеин умер от инсульта, а наши финансовые дела пошли уже на лад, оказалось, что он тоже художник, но скрывал это! Молоденькая вдова его, Рейчел, кстати, очень похожая на Цирцею Берман, прежде чем навсегда закрыть мастерскую, устроила там персональную выставку. Его картины лишены претензий, но оставляют сильное впечатление: он работал на совесть, как и его собратья по оружию, герои войны Уинстон Черчилль и Дуайт Эйзенхауэр. Как и они, он наслаждался яркими красками. Как и они, ценил все реальное. Вот каков был покойный художник Исидор Финкельштеин. x x x Мерки были сняты, мы вернулись в таверну, снова засев за столик - пили, закусывали и болтали, болтали без умолку, а тут к нам подсел человек лет шестидесяти, по виду богатый и влиятельный. Я никогда прежде не видел его; остальные, кажется, тоже. - Слышал, вы - художники, - сказал он. - Не возража