же направился туда. Однако радиосообщение это оказалось "уткой". Бивнеклювые дятлы, эти крупные, красивые обитатели первобытных лесов, на самом деле полностью вымерли, поскольку люди уничтожили их естественную среду обитания, не оставив необходимых им гниющего леса, тишины и покоя. - Им нужны были полные тишина и покой,- заключил Рой.- Как и мне, и, думаю, вам тоже. и прошу извинить, если я потревожил вас. Я сделал не больше того, что могла бы сделать любая птица. Какое-то автоматическое устройство в ее больших мозгах щелкнуло - и она ощутила слабость в коленях и холод в животе. Она влюбилась в этого незнакомца. Больше подобным воспоминаниям никто из живущих не предается. 2 Джеймс Уэйт прервал грезы Мэри Хепберн словами: - Я так вас люблю. Прошу, выйдите за меня замуж. Я так одинок. Мне так страшно. - Поберегите силы, мистер флемминг,- ответила она. На протяжении этой ночи он то и дело, с перерывами, упрашивал ее вступить с ним в брак. - Дайте мне вашу руку,- продолжал он. - Всякий раз, как я вам ее даю, вы не желаете потом ее отпускать,- отозвалась она. - Обещаю, на сей раз отпущу,- заверил он. Она протянула ему руку, и он слабо ухватился за нее. Его не посещали никакие видения из будущего или прошлого. Он почти целиком состоял из одного трепыхающегося сердца - подобно тому, как Хисако Хирогуши, вклинившаяся внизу, под ними, между унитазом и умывальником, представляла собой не более чем утробу со зреющим внутри плодом. Хисако жила только ради своего еще не родившегося ребенка. x x x Люди по-прежнему икают, как то было всегда, и находят смешным, если кто-нибудь пукает, и по-прежнему стараются умиротворить больных проникновенными интонациями. Тон, которым разговаривала Мэри, просиживая на корабле подле Джеймса Уэйта, можно часто ус лышать и сегодня. Независимо от слов тон этот внушает больному то, что он хочет слышать в данный момент,- именно то, что хотелось слышать Уэйту тогда, миллион лет назад. Мэри внушала это ему посредством множества слов, хотя на самом деле достаточно было одного ее тона, который говорил: "Мы тебя любим. Ты не одинок. Все будет хорошо..." и так далее. Ни одна утешительница сегодня, разумеется, не может похвастать такой сложной любовной жизнью, какая выпала Мэри Хепберн, и ни один страдалец - столь сложной, как у Джеймса Уэйта. Любая сегодняшняя история любви сводилась бы к простейшему вопросу: на стал ли для двух замешанных в ней лиц период, соответственно, течки и гона. Мужчина и женщины в наши дни бессильны противостоять интересу друг к другу, к наростам на плавниках друг у друга и тому подобному лишь дважды в течение года, а во времена нехватки рыбы - всего раз в год. Вот сколько зависит от рыбы. Мэри Хепберн и Джеймс Уэйт же могли, при благоприятном стечении обстоятельств, вытеснять свой здравый смысл любовью почти в любое время. И тогда, в солярии на палубе корабля, перед самым восходом солнца Уэйт был искренне влюблен в Мэри, а Мэри в него - вернее, в того, за кого он себя выдавал. Всю ночь напролет она называла его "мистер Флемминг", и он ни разу не попросил, чтобы та звала его настоящим именем. Почему? Потому что он не мог вспомнить, какое же из его имен настоящее. - Я сделаю вас очень богатой,- обещал Уэйт. - Да-да,- отвечала Мэри.- Конечно-конечно... - Дам вам долю в своих доходах,- продолжал он. - Берегите силы, мистер Флемминг,- отзывалась она. - Пожалуйста, станьте моей женой,- умолял он. - Мы поговорим об этом, когда доберемся до Бальтры,- обещала она. Она преподносила ему Бальтру как нечто, ради чего ему следует жить. Всю ночь она нашептывала, утешая его рассказами о Бальтре и обо всем, что их там ожидает,- точно то был некий рай земной со святыми и ангелами, встречающими их на пристани, всевозможной снедью и лекарствами. Он знал, что умирает._ - Вы будете очень богатой вдовой,- говорил он ей. - Не будем сейчас об этом,- отвечала она. Что касается богатства, которое она должна была формально унаследовать, поскольку ей и впрямь предстояло выйти за него замуж и остаться его вдовой,- то самые большемозглые сыщики в мире не сумели бы обнаружить и мельчайшей крупицы такового. в каждом новом городе он создавал образ честного гражданина, никогда не существовавшего в действительности, чье состояние неуклонно росло - несмотря на то, что планета в целом становилась все беднее,- и благосостояние которого гарантировалось правительствами Соединенных Штатов и Канады. Сбережения же, лежавшие на счету в мексиканском городе Гвадалахара, в местных песо, были к тому времени полностью выбраны. Если бы состояние его продолжало расти теми темпами, которыми оно увеличивалось в то время, то к нынешнему моменту оно вобрало бы в себя галактики, черные дыры, кометы, астероидные туманности, метеоры, а также милые сердцу капитана метеориты и всяко го иного рода межзвездную материю - то есть практически всю вселенную целиком. И продолжай численность человечества возрастать в той же пропорции, что и тогда,- оно бы нынче перевесило даже состояние Джеймса Уэйта - то есть все это, вместе взятое. Сколь невероятные мечты об экспансии владели человеческими существами лишь вчера, миллион лет назад! 3 Кстати сказать, Уэйт оставил по себе потомство. Он не только отправил некогда голубым туннелем на тот свет торговца антиквариатом, но и сумел зачать наследника. Следует признать, что, по дарвиновским меркам,- и как убийца, и как производитель - он весьма преуспел. Производителем он стал всего шестнадцати лет от роду - что являлось миллион лет назад для самца человека возрастом сексуального расцвета. в ту пору он жил еще в Мидлэнд-Сити, что в штате Огайо. Как-то раз жарким июльским днем он подстригал газон у дома сказочно богатого торговца автомашинами и владельца местной сети экспресс-закусочных, Дуэйна Хувера, который был женат, но бездетен. Мистер Хувер находился в то время по делам в Цинциннати, а миссис Хувер, которую Уэйту ни разу не доводилось видеть, хотя он часто стриг у них газоны,- в доме. Она никогда оттуда не выходила, поскольку, как слышал Уэйт, от злоупотребления алкоголем и лекарствами, прописанными ей врачом, в ее большом мозге развились слишком сильные отклонения, чтобы доверяться ему на людях. Уэйт в те времена был весьма привлекательным. Как и его родители. Их род вообще отличался красотой. Несмотря на жару, Уэйт не хотел снимать рубашку, потому что стыдился следов, оставленных наказаниями, которым подвергали его многочисленные приемные родители. Позже, когда он промышлял проституцией на острове Ман-хэттен, клиенты находили эти шрамы, оставленные тлеющими сигаретами, вешалками, пряжками ремней и так далее, очень возбуждающими. Сексуальных утех Уэйт не искал. у него только-только созрело решение податься в Нью-Йорк, на Манхэттен, и он ни за что не хотел совершать ничего такого, что послужило бы полиции предлогом, чтобы упечь его за решетку. Полиции он был хорошо известен: его частенько допрашивали в связи с различными кражами и тому подобным, хотя ни одного настоящего преступления за ним не числилось. Тем не менее полиция не спускала с него глаз. При этом они говорили ему что-то вроде: "Раньше или позже, сынок, ты что-нибудь серьезное да натворишь". И тут миссис Хувер появилась в проеме парадного входа, одетая лишь в очень откровенный купальник. За домом находился бассейн. Лицо ее носило следы пьянства и уже было не первой свежести, зубы в плохом состоянии, но фигура сохранила еще былую красоту. Она спросила, не зайдет ли он в дом, где работают кондиционеры,- отдохнуть в прохладе и выпить чая со льдом или лимонада. В следующее мгновение, как осознал Уэйт, они уже занимались любовью, и она твердила ему, что они под стать друг другу - оба потерянные,- и целовала его шрамы и так далее. Миссис Хувер забеременела и девять месяцев спустя родила сына, которого мистер Хувер считал своим. Ребенок был хорошенький и вырос хорошим танцором и очень музыкальным, в точности как Уэйт. x x x Весть о рождении ребенка дошла до Уэйта, когда он уже осел в Манхэттене, но он никогда не относился к нему как к сыну. Долгие годы он чудесно жил, не задумываясь об этом, пока однажды его большой мозг без всякой видимой на то причины не ошарашил е го мыслью, что где-то есть молодая особь мужского пола, которая не появилась бы на свет без его участия. От этой мысли его бросило в дрожь. Это было слишком серьезным последствием для столь незначительного происшествия. С чего бы ему было тогда хотеть сына? Он ума не мог приложить. x x x Сегодня сексуальный расцвет для самцов человека наступает в шесть лет или около того. Если шестилетнему самцу встречается на пути самка, у которой течка, ничто не в силах удержать его от вступления с нею в половую связь. И мне жаль его, ибо я помню, каким сам был в шестнадцать лет. Постоянное возбуждение было для меня сущим адом. а оргазм, как и ныне живущим, не приносил облегчения. Проходит каких-то десять минут - и что же? Ничто не способно помочь, кроме нового оргазма. а ведь нужно было еще уроки делать! 4 Пассажиры "Bahia de Darwin" еще не успели сильно проголодаться. Внутренности каждого из них, включая Казаха, еще выжимали последние питательные молекулы из того, что их хозяева съели накануне. Никто пока не жил за счет резервов собственного организма - каковой способ выживания характерен для галапагосских черепах. Малышки канка-боно уже изведали, что такое голод. Для остальных же это еще должно было стать открытием. Единственные двое, кто еще сохранял силы и не спал без конца, были Мэри Хепберн и капитан. Маленькие канка-боно, ничего не знавшие о кораблях и океане, не понимали, что им говорилось на каком бы то ни было языке, кроме наречия канка-боно. Хисако пребывала в прострации. Селена была слепа от рождения, а Уэйт умирал. Таким образом, людей, способных вести корабль и ухаживать за Уэйтом, оставалось только двое. В первую ночь плавания эти двое договорились, что Мэри будет дежурить у штурвала днем, когда по солнцу безошибочно можно определить, где восток, откуда они бежали, а где запад, суливший им воображаемый покой и изобилие. Капитан же должен был управлять судном ночью, ориентируясь по звездам. Тот, кто не дежурил в данный момент у штурвала, обязан был сидеть с *Уэйтом и, если получится, мог немного соснуть. Конечно, дежурства получались очень долгими, однако само испытание обещало быть недолгим, так как, по расчетам капитана, Бальтра находилась всего часах в сорока хода от Гуаякиля. Доведись им доплыть до Бальтры - чему сбыться было не суждено,- и они бы нашли остров разбомбленным и опустошенным еще одной авиабандеролью с дагонитом. x x x Люди в те времена были столь плодовиты, что обычные взрывы, вроде вызванных перуанскими ракетами, почти не влекли за собой никаких биологических последствий. Даже по завершении длительных войн выяснялось, что в живых оставалась еще масса людей. Дети рождались в таком количестве, что даже серьезные попытки сократить численность населения с помощью применения силы оказывались обреченными на неудачу. Они оставляли по себе не более глубокий след - за исключением ядерных ударов по Хиросиме и Нагасаки,- чем "Bahia de Darwin", безрезультатно разрезавшая и баламутившая поверхность океана. Именно эта способность человечества столь быстро залечивать раны путем деторождения привела многих к мысли, что разного рода взрывы - не более чем шоу-бизнес, высокотеатральный способ самовыражения. Тем не менее человеческому роду суждено было, не считая крошечной колонии на Санта Росалии, утратить эту способность, которую навсегда, покуда он состоит из воды, сохранит поглощающий все следы океан: заживлять собственные раны. Что же касается человечества, то его ранам вскоре предстояло стать незаживляемыми. а взрывчатым веществам - перестать быть всего лишь отраслью шоу-бизнеса. x x x Итак, продолжай человечество по-прежнему исцелять нанесенные себе самому раны посредством совокупления - мой рассказ о колонии на Санта Росалии превратился бы в трагикомедию с тщеславным и некомпетентным капитаном Адольфом фон Кляйстом в главной роли. Действие ее протекало бы от силы несколько месяцев, а не миллион лет, и колонисты никогда бы не стали настоящими колонистами, а лишь потерпевшими кораблекрушение, которых вскоре заметили бы и вызволили с острова. В том числе и посрамленного капитана, который один был всецело ответствен за все их мучения. По прошествии всего одной ночи в открытом море, однако, капитан еще сохранял уверенность, что все идет как нужно. Вскоре Мэри Хепберн должна была сменить его у штурвала - при этом он намеревался дать ей следующие инструкции: "Следите, чтобы солнце в се утро находилось над кормой, а весь день - по носу судна". Самой насущной задачей капитан считал завоевать уважение своих спутников. Они были свидетелями его самого позорного поведения. Он надеялся, что к моменту их прибытия на Бальтру они позабудут о том, как он напился, и станут рассказывать всем встречным и поперечным о том, как он спас им жизнь. Это еще одна способность, которая была свойственна людям раньше, а ныне ими утрачена: предвкушать в мыслях события, которые еще не произошли, а может быть, и не произойдут никогда. Моя мать тоже была в этом сильна. Когда-нибудь, мечтала она, отец перестанет писать научную фантастику и создаст что-то такое, чем люди будут зачитываться. и у нас будет новый дом в каком-нибудь красивом городе, хорошая одежда и так далее, и тому подобное. Порою, слушая ее, я удивлялся, зачем Богу было вообще трудиться и создавать реальный мир. Ибо сказано "Мандараксом": Воображение способно заменить множество путешествий - и насколько это дешевле! Джордж Уильям КЈртис (1824-1892) Итак, капитан, полуголый, стоял на мостике "Bahia de Darwin", а мысленно находился на острове Манхэттен, где хранилась большая часть его денег и жило большинство друзей. Он грезил о том, как выберется с Бальтры и купит себе уютную квартирку на Парк-авеню - и ну его к черту этот Эквадор! x x x И тут в мечты его вторглась грубая реальность. Над горизонтом самое показалось что ни на есть реальное солнце. Показалось - но не там, не совсем там. Капитан всю ночь воображал, будто держит курс прямо на запад. Это означало, что солнце должно было всходить у него за кормой. А это солнце, хотя и поднималось сзади, оказалось тем не менее еще и в значительной степени справа. Поэтому он положил судно на левый галс и развернул его так, чтобы солнце было там, где ему и надлежало быть. Его большой мозг, повинный в допущенной ошибке, уверил его совесть, что ошибка эта не столь уж велика и произошла недавно, из-за того, что перед рассветом звезды поблекли и он потерял ориентацию. Спокойствие совести было ему необходимо не меньше, чем уважение пассажиров. Этот его большой мозг жил собственной жизнью, и в конце концов наступит даже такой момент, когда капитан попытается всадить в него пулю за те заблуждения, в которые тот его ввел. Но до этого часа оставалось еще пять дней. Тогда он еще доверял своему мозгу и, выправив курс, отправился на корму - посмотреть, как себя чувствует "Уиллард Флемминг", и помочь Мэри, как они и собирались, перенести его в тень, в проход между офицерскими каютами. Я не поставил звездочку перед именем Уиллард Флемминг, поскольку подобное лицо никогда не существовало и, следовательно, не могло умереть. Мэри Хепберн настолько не интересовала капитана как личность, что он не потрудился даже узнать ее фамилию. Он полагал, что фамилия ее была Каплан - как значилось на нагрудном кармане ре списанной армейской куртки, которая служила теперь Уэйту подушкой. Уэйт тоже называл ее миссис Каплан - сколько бы раз она его ни поправляла. Как-то среди ночи он сказал ей: - Вы, евреи, умеете выживать. - Вы тоже сумеете, Уиллард,- откликнулась она. - М-да...- произнес он.- Прежде я полагал, что умею, миссис Каплан. а теперь уже не слишком уверен. Но, во всяком случае, те, кто не мертв, уже, считай, выжили. - Ну-ну...- вмешалась она.- Давайте лучше поговорим о чем- нибудь приятном. Скажем, о Бальтре. Однако, видимо, подача крови в мозг Уэйта на некоторое время нормализовалась, потому что он не дал увести себя в сторону от этой темы и с сухим смешком продолжал: - Люди так любят похваляться своей способностью выжить, точно в этом есть что-то из ряда вон выходящее. Единственный, кто не может этим похвастаться,- это труп. - Ну-ну, что это вы...- пролепетала она. x x x Когда капитан после восхода солнца подошел к ним, Мэри только что дала согласие на брак с Уэйтом. Он ее все-таки уломал. Он молил ее об этом, точно жаждущий о глотке воды, так что в конце концов она решила уступить. Если ему так позарез необходима была помолвка с нею, а это было все, чем она могла его одарить, то она сочла за благо дать ему желаемое. Однако она вовсе не собиралась сразу принимать всерьез свое обещание - если собиралась вообще. Ей, разумеется, нравилось все, что он о себе рассказал. Узнав во время их ночных разговоров, что она энтузиаст лыжных походов, он с умилением сказал, что сроду не чувствовал себя счастливее, чем катаясь на лыжах, когда вокруг чистый, нетронутый снег и величественная тишина скованных морозом озер и лесов. На самом деле ему никогда не приходилось вставать на лыжи, но одной из его жертв была вдова владельца лыжной базы, расположенной в Белых горах, в Нью-Гэмпшире. Он начал обхаживать ее весной и бросил, обобрав до нитки, еще до того, как зеленые листья стали оранжевыми, желтыми, красными и коричневыми. Мэри обручилась не с реальным мужчиной. Женихом ее был некий собирательный образ, стилизация. Впрочем, неважно, с кем она обручилась, уверял ее большой мозг, поскольку они все равно не смогут пожениться до прибытия на Бальтру, а там Уилларда Флемминга, если он к тому моменту еще будет жив, немедленно госпитализируют для интенсивного лечения. Так что у нее, решила она, есть еще масса времени на то, чтобы брак расторгнуть. Поэтому она не восприняла всерьез слова Уэйта, с которыми он обратился к подошедшему капитану: - У меня есть замечательная новость. Миссис Каплан согласилась стать моей женой. Я счастливейший человек в мире! И тут судьба сыграла с Мэри шутку почти столь же мгновенную и неумолимую, как мое обезглавление на верфи в МальмЈ: - Вам повезло. Как капитан этого судна, находящегося в международных водах, я официально уполномочен сочетать вас браком,- отозвался капитан и начал церемонию.- Дорогие мои, мы собрались здесь перед лицом Господа, чтобы... Две минуты спустя он провозгласил "Уилларда Флемминга и Мэри Каплан" мужем и женой. 5 Ибо сказано "Мандараксом": Клятвы - не более чем слова, а слова - не более чем ветер. Сэмюэль Батлср (1612-1680) Мэри Хепберн на Санта Росалии заучила наизусть как эту цитату "Мандаракса", так и сотни других. Однако с течением лет она стала относиться к своему браку с "Уиллардом Флеммингом" все серьезнее - несмотря на то, что ее второй муж умер с улыбкой на устах через каких-нибудь пару минут после того, как капитан провозгласил их мужем и женой. Будучи уже древней старухой, согбенной и беззубой, она как-то сказала пушистой Акико: "Я благодарю Бога за то, что он послал мне двух прекрасных мужчин". Она имела в виду Роя и "Уилларда Флемминга". Кроме того, она таким образом хотела сказать, что невысоко ставит капитана, который к тому времени тоже был древним стариком, отцом и дедом всех родившихся на острове - за исключением Акико. x x x Акико была единственной среди молодого поколения колонистов, кто любил слушать рассказы из прежней, материковой жизни, в особенности о любви. и Мэри вынуждена была извиняться перед ней, что не много может поведать ей любовных историй от собственного лица. Однако ее родители действительно очень любили друг друга, говорила она,- и Акико с наслаждением слушала рассказ о том, как отец и мать Мэри целовались и обнимались до своего последнего дня. Мэри смешила Акико до слез рассказом о нелепом романе, если можно его так назвать, который был у нее со, вдовцом по имени Роберт Войцеховиц, возглавлявшим отделение английского языка в илиумской средней школе - покуда школу не закрыли. Он был единственный мужчина, не считая Роя и "Уилларда Флемминга", который когда-либо просил ее руки. История же была такова: Роберт Войцеховиц начал названивать ей и просить о встрече всего две недели спустя после похорон Роя. Она отвергла его, дав понять, что ей рано пока помышлять о новом спутнике жизни. Она делала все возможное, чтобы отбить у того охоту к возобновлению ухаживаний, но, несмотря на это, он как-то днем зашел ее проведать - вопреки всем ее уговорам, что ей очень нужно побыть одной. Он подкатил к ее дому, когда она подстригала газон, попросил выключить газонокосилку и сделал ей предложение, выпалив его скороговоркой. Мэри описывала Акико его машину - и та покатывалась со смеху, хотя ей за всю свою жизнь не суждено было увидеть ни одного автомобиля. Роберт Войцеховиц ездил на "ягуаре", который некогда смотрелся очень красиво, но к тому времени был уже весь в проплешинах и вмятинах с водительской стороны. Машина эта была прощальным даром его жены. Звали ее Дорис - имя, которое Акико затем даст одной из своих пушистых дочек, под влиянием всего одной рассказанной Мэри истории. Дорис Войцеховиц получила в наследство немного денег и купила мужу "ягуар" в благодарность за то, что тот был ей таким хорошим супругом. У них был взрослый сын, Джозеф - остолоп, который искорежил роскошный "ягуар", покуда мать его еще была жива. Джозефа отправили в тюрьму "за вождение транспортного средства в состоянии алкогольного опьянения". И тут не обошлось без нашего старого приятеля, от которого усыхают мозги: алкоголя. Роберт сделал ей предложение посреди единственного свежеподстриженного газона на всю округу. Остальные успели прийти в полную запущенность, поскольку все остальные жители разъехались кто куда. и все то время, что Войцеховиц излагал свое предложение, и х непрерывно, пытаясь казаться свирепым, облаивал большой золотистый ретривер. Это был Дональд, тот самый пес, который был таким утешением Рою в последние месяцы его жизни. Даже у собак в ту эпоху были имена. Дональд был псом. Роберт - человеком. Дональд был безобидный пес. Он отродясь никого не кусал. Все, чего он хотел,- это чтобы кто-нибудь швырнул подальше палку и он бы принес ее назад, чтобы кто-нибудь кинул ее вновь и чтобы он ее вновь принес, и так далее, до бесконечности. Дональд был не слишком умственно одаренным существом - мягко говоря. Ему явно не дано было написать бетховенскую Девятую симфонию. Во сне Дональд часто скулил, и его задние лапы вздрагивали. Ему снилось, что он бегает за палками. Роберт боялся собак, поскольку, когда ему было пять лет, на них с матерью напал доберман-пинчер. Он чувствовал себя в их присутствии нормально, если поблизости находился кто-то, кого собаки слушались. Но стоило ему оказаться с собакой один на один, какой бы величины она ни была, как его прошибал пот и охватывала дрожь, а волосы вставали дыбом. Так что он тщательно избегал подобных ситуаций. На беду, его брачное предложение явилось для Мэри Хепберн такой неожиданностью, что она разразилась слезами - чего ныне ни с кем не происходит. Она была так смущена и выбита из колеи, что путанно извинилась перед Робертом и убежала в дом. Она не хотела быть ничьей женой, кроме Роя. Пусть Рой умер - она все равно не желала замуж ни за кого другого. Роберт же между тем остался на газоне перед домом один на один с Дональдом. Будь у Роберта его большие мозги в порядке, он бы спокойно направился к своей машине, презрительно велев Дональду закрыть пасть и убираться в дом вслед за хозяйкой. Но вместо этого он повернулся и кинулся бежать. Причем мозг его был столь ущербен, что заставил его пробежать мимо машины, через улицу - где, преследуемый Дональдом, он влез на яблоню перед заброшенным домом, прежние обитатели которого отправились на Аляску. Дональд же уселся под деревом и принялся на него лаять. Роберт провисел так целый час, боясь спуститься, покуда Мэри, заинтересовавшись, отчего это Дональд так долго брешет без умолку, не вышла посмотреть и не вызволила своего незадачливого ухажера. Роберта, когда тот спустился, просто мутило от страха и отвращения к самому себе. и тут же действительно вывернуло наизнанку. После чего, стоя с запачканными ботинками и брюками, он в отчаянии прорычал: "Я не мужчина. Просто-напросто не мужчина. Я больше никогда вас не стану беспокоить. и вообще не побеспокою ни одну женщину". А пересказал я здесь этот случай оттого, что к подобному же самоуничтожительному мнению о своих достоинствах предстояло прийти и капитану Адольфу фон Кляйсту после того, как, взбивая океанскую воду винтами своего корабля, он, по истечении пяти дней и ночей, так и не сумел отыскать хоть какой-нибудь остров. x x x Он слишком отклонился к северу - даже больше чем слишком. То есть всех _нас_ занесло слишком далеко на север - даже больше чем слишком. Голод мне, разумеется, не грозил - как и Джеймсу Уэйту, который лежал, окаменев, замороженный, в холодильнике для мяса, в камбузе. Камбуз, хотя там и были вывернуты все лампочки, а иллюминаторов не имелось, все же можно было осветить с помощью адского мерцания электронагревателей в его духовках и плитах. И водоснабжение тоже работало исправно. в кранах повсюду было предостаточно воды, и горячей, и холодной. Так что жаждой никто не мучился, однако голод все пассажиры испытывали зверский. Казах, собака Селены, куда-то исчезла. Я не поставил перед ее именем звездочки, так как к этому времени собаки уже не было в живых. Малышки канка-боно выкрали ее, пока Селена спала, задушили голыми руками, ободрали и разделали, пользуясь в качестве орудий лишь собственными зубами и ногтями. После чего зажарили ее мясо в электропечи. О том, что они учинили, еще никто не знал. Собака уже все равно жила за счет ресурсов собственного организма. К тому моменту, как они умертвили ее, она представляла собой одни кожу да кости. Но доживи она даже до Санта Росалии - у нее не было бы впереди сколь-нибудь значительного будущего, даже случись ей там, что мало вероятно, встретить кобеля. Ведь она подверглась стерилизации. Единственное, что было бы в ее силах, чтобы пережить самое себя,- это остаться в сознании маленькой Акико, которой вскоре предстояло родиться, воспоминанием о собаке. При самом благополучном стечении обстоятельств Казах могла бы дожить до рождения на острове других детей, чтобы те играли с ней, видели, как он а машет хвостом, и так далее. Лая ее им бы запомнить все равно не удалось, поскольку Казах никогда не лаяла. 6 Чтобы никто не растрогался до слез, я теперь говорю о безвременной гибели Казаха: "Что ж, она бы все равно не написала бетховенскую Девятую симфонию". То же самое я говорю и о смерти Джеймса Уэйта: "Что ж, ему все равно не дано было написать бетховенскую Девятую симфонию". Этот извращенный довод, призванный доказать, как мало нам дано совершить за свою жизнь - какова бы ни была ее продолжительность,- изобретен не мною. Впервые я услышал этот довод по-шведски на одних похоронах, где мне довелось присутствовать еще при жизни. На той церемонии провожали в последний путь тупого и не пользовавшегося ничьей симпатией мастера с судоверфи, по имени Пер Олаф Розенквист. Он умер совсем юным - или, точнее, в возрасте, считавшемся юным в ту эру,- от наследственного порока сердца, как и Джеймс Уэит. Я пошел на похороны со своим приятелем, сварщиком Хьялмаром Арвидом Бостремом; хотя теперь, миллион лет спустя, все эти имена - лишь пустой звук. и когда мы выходили из церкви, Бострем сказал мне: "Что ж - он бы все равно не написал бетховенскую Девятую симфонию". Я спросил, сам ли он придумал эту мрачную шутку, и он ответил, что нет, он слышал ее от своего деда-немца, который во время Первой мировой войны был офицером, ответственным за захоронение убитых на западном фронте. Солдаты, которым внове была подобная работа, имели тогда обыкновение предаваться философским размышлениям над тем или иным трупом, перед тем как швырнуть ему в лицо лопату глины, о том, кем бы он мог стать, если бы не умер столь молодым. и бывалый напарник, среди прочих циничных вещей, мог сказать задумчивому новобранцу: "Не грусти. Ему все равно было не написать бетховенскую Девятую симфонию". x x x Когда меня самого еще молодым похоронили в МальмЈ, всего в шести метрах от Пера Олафа Розенквиста, Хьялмар Арвид Бострем, покидая кладбище, так же сказал и обо мне: "Что ж, Леон все равно бы не написал бетховенскую Девятую". Этот довод пришел мне на память, когда капитан фон Кляйст укорял Мэри за ее плач по человеку, которого они считали Уиллардом Флеммингом. К тому времени минул лишь двенадцатый час их плавания, и капитан чувствовал еще легкое превосходство над нею, да и практически над всеми. Объясняя ей, как вести корабль курсом на запад, он добавил: - Что за пустая трата времени - проливать слезы по совершенно незнакомому человеку! Судя по тому, что вы мне рассказали, у него не было родных и никакой полезной деятельностью он уже не занимался. Так о чем же плакать? Быть может, для меня то был самый удобный момент, чтобы произнести бестелесным голосом: "Он все равно бы не написал бетховенскую Девятую симфонию". Однако капитан сам решил пошутить - хотя прозвучало это не слишком похоже на шутку: тогда, когда есть повод. в данном случае оплакивать совершенно нечего. - Он был моим мужем! Я всерьез отнеслась к браку, который вы заключили между нами. Можете смеяться, коли хотите!- горячо возразила она (Уэйт к тому времени еще не был положен в морозильник, и кончина его была еще свежа в памяти).- Он многое дал этому миру и мог бы дать еще больше, сумей мы его спасти! - и что же такого замечательного он дал миру?- не удержался капитан. - Он смыслил в ветряных мельницах больше, чем кто-нибудь из ныне живущих,- отвечала Мэри.- Он говорил, что смог бы закрыть угольные шахты и урановые рудники и что его ветряков было бы достаточно, чтобы в самых холодных частях света стало тепло, как во Флориде. И еще он был композитор. - Да ну?- отозвался капитан. - Да! Он написал две симфонии. Эту подробность - в свете всего сказанного ранее - я нашел особенно пикантной. Оказывается, Уэйт в последнюю в своей жизни ночь приписал себе авторство двух симфоний. Когда они доберутся домой, продолжала Мэри, она отправится в Мус Джо и отыщет эти симфонии, никогда еще не исполнявшиеся, она постарается сделать все, чтобы они прозвучали в исполнении какого-нибудь оркестра. - Уиллард был такой скромный,- закончила она. - Судя по всему, так,- промолвил капитан. x x x Сто восемь часов спустя капитану пришлось вступить в прямое соперничество с этим образцом скромности и добродетели. - Если бы только Уиллард был жив,- заявила Мэри,- он бы точно знал, как поступить. Капитан успел уже полностью утратить чувство собственного достоинства, и хотя впереди у него было еще тридцать лет жизни, ему не суждено было вновь обрести это чувство. Чем не сюжет для настоящей трагедии? Испытывая унижение от насмешек Мэри, он произнес: - Я готов принять любые предложения. Вам нужно лишь сказать, как на моем месте поступил бы ваш замечательный Уиллард,- и я исполню это с величайшим удовольствием. К тому времени он дал своему мозгу отставку и плыл, повинуясь лишь чувству и поворачивая по его совету судно то туда, то сюда. Любой встречный остров площадью с носовой платок вызвал бы у него слезы благодарности. и этому "так, снова сверимся по солнцу, теперь полный вперед, теперь налево, теперь задний ход, теперь направо" не было конца. Палубой ниже Селена Макинтош взывала: - Ка-заааааах! Ка-заааааах! Кто-нибудь видел мою собаку? - Наверху ее нет,- прокричала в ответ Мэри, после чего, пытаясь представить, что сделал бы на их месте Уиллард, подумала вдруг, что, быть может, "Мандаракс" работает не только как часы и переводчик, но и как радиопередатчик. и попросила капитан а попытаться передать с помощью компьютера сигнал о помощи. Капитан не знал, что доставшееся им устройство было "Мандаракс". Он полагал, что это "Гокуби". Такой "Гокуби" валялся и у него дома, в Кито, в ящике стола - вместе с запонками, наручными часами и прочей мелочью. Его подарил ему брат на прошлое Рождество, но он не нашел в этом аппарате какого-либо прока. Для него это была просто игрушка, и он доподлинно знал, что никакого радиопередатчика в ней нет. Теперь он взвесил в руке эту штуковину, которую принимал за "Гокуби", и ответил Мэри: _- _Я_ бы отдал правую руку на отсечение ради того, чтобы этот кусок железа оказался радиопередатчиком. Но заверяю вас: даже святейший Уиллард Флемминг не смог бы передать или принять какое бы то ни было сообщение с помощью "Гокуби". - Мне кажется, пора бы вам бросить манеру высказываться так категорично обо всем на свете!- парировала Мэри. - Да, мне тоже так кажется,- уступил он. - Тогда пошлите сигнал SOS,- продолжала Мэри.- Хуже ведь не будет? - Хуже не будет, это верно. Вы совершенно правы, миссис Флемминг,- ответил капитан и, поднеся к губам микрофон "Мандаракса", несколько раз повторил слово, обозначавшее миллион лет назад на международном морском языке сигнал бедствия: "Mayday! Mayday! Mayday!" / Майский день (англ.)./ После этого он отодвинул компьютер в сторону, так, чтобы они с Мэри могли прочитать ответ, если бы он проступил на экране. Случилось так, что они подключились к тому сектору памяти этого аппарата, который отсутствовал у "Гокуби" и в котором хранились цитаты на всевозможные темы, включая месяц май. и на экранчике появились следующие таинственные слова: "В развратном мае - кизил, каштан, багряник цветущий. Быть съеденным, расчлененным, опьяненным среди шорохов..." Т.С.Элиот (1888-1965) 7 Капитан и Мэри на минуту поверили, что им удалось вступить в связь с внешним миром,- хотя никакой ответ на сигнал SOS не мог прийти так быстро и в столь литературной форме. "Mayday! Mayday! Вызывает "Bahia de Darwin". Координаты судна неизвестны. Вы меня слышите?"- вновь произнес капитан в микрофон. На что "Мандаракс" ему ответил: Май новый выдаться чудесный может, но Двадцать четыре стукнет нам с тобой. А.Э.Хаусмен (1859-1936) Итак, стало очевидным, что это сам компьютер, реагируя на слово "май", выдавал им цитаты. Это несколько озадачило капитана, но он продолжал верить, что в руках у него находится "Гокуби", хотя, быть может, и чуть усовершенствованной модификации, че м тот, который хранился у него дома. Ничего-то ему не было известно! Уловив, что ответы он получает на слово "май", капитан решил попробовать "июнь". "Мандаракс" немедленно отреагировал: Уж июнь бушует повсюду. Оскар Хэммерстайн II (1895-1960) - Октябрь! Октябрь!- выкрикнул капитан. и "Мандаракс" отвечал ему: Осенние листья увяли, Сер, как пепел, был небосвод. Плоско-пепельным был небосвод. Шел пустынный вечер, октябрь - и мой самый непамятный год. Эдгар Аллан По (1809-1849) Это было все, на что был способен "Мандаракс", который капитан все еще принимал за "Гокуби". Мэри сказала, что, пожалуй, лучше ей забраться в "воронье гнездо" и понаблюдать - вдруг что-нибудь да увидит. Однако, прежде чем отправиться туда, она отпустила еще одну колкость в адрес капитана, попросив его назвать остров, который она может вскоре увидеть со своего наблюдательного пункта. Ибо вот уже третий день, как тот упоминал все новые острова, лежавшие якобы за горизонтом, прямо по курсу: "Смотрите в оба. Вскоре должен показаться Сан Кристобаль или, быть может, Хеновеса - в зависимости от того, как сильно мы отклонились к югу,- говорил он; и затем в тот же день заявлял: - Ага! Я знаю, где мы. в любой момент может появиться Худ - единственное в мире место гнездовья волнистого альбатроса, самой крупной птицы на архипелаге". И так без конца. Кстати сказать, эти альбатросы и по сей день существуют и по-прежнему гнездятся на острове Худ, Размах крыльев у них достигает двум метров, и они все так же верны воздушной стихии. Они все еще полагают, что будущее за теми, кто умеет летать. Однако теперь, на исходе пятого дня плавания, на вопрос Мэри, какой остров ожидает их впереди, капитан промолчал. Она спросила снова - и он мрачно ответил: - Гора Арарат. x x x Я был удивлен, когда, забравшись в "воронье гнездо", она не вскрикнула от неожиданности при виде того, что я принял за редкое атмосферное явление. Оно начиналось прямо за кормой корабля и тянулось, уходя куда-то вдаль, как кильватер. Явление это, связанное, как я решил, с электричеством, хотя и совершенно беззвучное, было, повидимому, сродни шаровой молнии или огням святого Эльма. Бывшая учительница глядела прямо на эту невидаль, не подавая вида, будто считает его чем-то из ряда вон выходящим. и тут я понял, что лишь я способен это видеть и что это в точности такое: туннель в Загробную жизнь. Он опять пришел за мной. До этого я видел его трижды: в тот миг, когда мне отсекло голову, затем на кладбище в МальмЈ, когда влажная шведская земля барабанила по крышке моего гроба и Хьялмар Арвид Бострем, которому уж точно не дано было ничего написать, сказал про меня: "Что ж, он все равно не написал бы бетховенскую Девятую симфонию". и в третий раз - когда я сам сидел в вороньем гнезде во время шторма в Северной Алтантике, под дождем со снегом и морскими брызгами, высоко, точно баскетбольный мяч, держа свою отрубленную голову. Вопрос, подразумеваемый явлением голубого туннеля, был обращен только ко мне: утолил ли я, наконец, полностью свое любопытство в отношении жизни? Если да - то мне достаточно было лишь ступить внутрь этого подобия шланга от пылесоса. Даже будь в этом туннеле, светившемся столь же неярким светом, как и электроплиты в камбузе "Bahia de Darwin", всасывающая тяга - она, похоже, не мешала моему отцу, писателю-фантасту Килгору Трауту стоять в самом входном отверстии и болтать со мной. x x x Первое, что мне сказал отец из-за кормы "Bahia de Darwin", было: - Ну что, с тебя не довольно еще этого корабля дураков, мой мальчик? Иди скорей к папе. Только откажись - и тебе не увидеться со мной еще миллион лет. Миллион лет! Боже мой: миллион лет! Он не шутил. Каким бы плохим отцом он ни был, он всегда держал свои обещания и никогда сознательно не обманывал меня. Поэтому я сделал шаг в его сторону, но второго делать не стал. Я вел себя как самка синелапой олуши в начале брачного танца. Как и там, этим первым неуверенным шагом запущены были часы, ход которых с этого момента становился неотвратимым. Я уже изменился, хотя до входа в туннель оставалось пройти еще немало. Гул машин "Bahia de Darwin" зазвучал глуше и стальная палуба стала прозрачной, так что взгляду моему открылась главная кают- компания, где девочки из пл