и даже не хотел этого. Думаю, я сделал это, просто желая показать самому себе, что я еще существую. Анкета, которую я заполнил, естественно, была полна вранья, была таким нагромождением лжи, что школа даже не потрудилась уведомить меня об отказе. Тем не менее мое имя каким-то образом попало в список возможных преподавателей. Поэтому и приходили эти бесконечные рекламы. Я открыл почтовый ящик, в котором было содержимое за три-четыре дня. Там был чек от компании Кока-Кола, извещение о собрании акционеров Дженерал моторс, запрос от Стандарт ойл в Нью-Джерси по поводу ведения моих дел и рекламный предмет фунтов восемь весом, замаскированный под школьный учебник. Он предназначался для тренировки школьников в перерывах между занятиями. В рекламе говорилось, что физическая подготовка американских детей ниже, чем у детей почти всех стран мира. Но реклама этого странного предмета не была самой странной вещью в моем почтовом ящике. Здесь были вещи гораздо более странные. Одна -- письмо в конверте обычного размера из поста Американского легиона им. Френсиса Донована в Бруклайне, штат Массачусетс. Другая -- туго свернутая маленькая газета, посланная с Центрального вокзала. Я сначала вскрыл газету. Оказалось, что это `Белый Христианский Минитмен' [Минитмен (Minute Man) -- ополченец, солдат народной милиции, образованной во время Войны за независимость в Америке, -- должен был за считанные минуты прибывать на пункт сбора (отсюда название). В наше время М. -- вооруженный член тайной фашистской организации, возникшей в США после второй мировой войны.] -- непристойный, безграмотный, антисемитский, антинегритянский, антикатолический злобный листок, издаваемый преподобным доктором Лайонелем Дж. Д. Джонсом, Д. С. X. Самый крупный заголовок гласил: "Верховный суд требует, чтобы Соеданенные Штаты стали страной метисов!" Второй по величине заголовок гласил: "Красный Крест вливает белым негритянскую кровь!" Эти заголовки, едва ли могли меня поразить. Ведь именно этим я зарабатывал себе на жизнь в Германии. Еще ближе к духу прежнего Говарда У. Кемпбэлла-младшего был заголовок небольшой заметки в углу первой страницы: "В выигрыше от второй мировой войны только международное еврейство". Затем я открыл письмо из поста Американского легиона. В нем говорилось: Дорогой Говард! Я был очень удивлен и разочарован, узнав, что ты еще не умер. Когда я думаю обо всех хороших людях, погибших во время второй мировой войны, а затем вспоминаю, что ты еще жив и живешь в стране, которую предал, меня просто тошнит. Ты, наверное, будешь счастлив узнать, что наш пост вчера вечером решил, что тебя надо либо повесить, либо депортировать в Германию, страну, которую ты так любишь. Теперь, когда я знаю, где ты, я скоро нанесу тебе визит. Будет приятно вспомнить старые времена. Когда ты сегодня ляжешь спать, вонючая крыса, я надеюсь, тебе приснится концентрационный лагерь Ордруф. Мне надо было бросить тебя в яму с известью, когда у меня была такая возможность. Весьма, весьма искренне твой Бернард О'Хара, Председатель поста Американского легиона. Копии: Дж. Эдгару Гуверу, ФБР, Вашингтон, округ Колумбия Директору ЦРУ, Вашингтон, округ Колумбия Редакции журнала `Тайм', Нью-Йорк Редакции журнала `Ньюсуик', Нью-Йорк Редакции `Инфантри джорнел', Вашингтон, округ Колумбия Редакции журнала `Лиджи Мегезин', Индианополис, штат Индиана Главному следователю Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, Вашингтон, округ Колумбия Редакции газеты `Белый Христианский Минитмен', 395, Бликер-стрит, Нью-Йорк. Конечно, Бернард О'Хара был тот молодой человек, который взял меня в плен в конце войны, протащил по лагерю смерти Ордруф и запечатлен вместе со мной на достопамятной фотографии с обложки `Лайф'. Когда я нашел это письмо в своем почтовом ящике в Гринвич Вилледж, я удивился, каким образом он узнал, где я нахожусь. Перелистав `Белый Христианский Минитмен', я увидел, что О'Хара не единственный, кто обнаружил Говарда У. Кемпбэлла-младшего. На третьей странице под простым заголовком "Американская трагедия!" была короткая заметка: Говард У. Кемпбэлл-младший -- знаменитый писатель и один из самых бесстрашных патриотов в американской истории, сейчас живет в бедности и одиночестве в мансарде на улице Бетьюн, 27. Такова судьба мыслящих людей, достаточно храбрых, чтобы сказать правду о тайном международном заговоре еврейских банкиров и международного еврейского коммунизма, которые не успокоятся, пока кровь каждого американца не будет безнадежно загажена негритянской и (или) восточной кровью. Глава тринадцатая. ЕГО ПРЕПОДОБИЕ ДОКТОР ЛАЙОНЕЛ ДЖЕЙСОН ДЭВИД ДЖОНС, Д. С. Х., Д. Б.... Я благодарен Институту документации военных преступников в Хайфе за материалы, которые позволили включить в эту книгу биографию доктора Джонса, издателя `Белого Христианского Минитмена'. Хотя Джонс не был лицом, обвиняемым в военных преступлениях, на него имелось весьма внушительное досье. Вот что я выяснил, перелистывая эту сокровищницу сувениров. Его преподобие доктор Лайонел Джейсон Дэвид Джонс, Д. С. X., Д. Б. родился в Хаверхилле, штат Массачусетс, в 1889 году в семье методистов. Он был младшим сыном дантиста, внуком двух дантистов, братом двух дантистов и шурином трех дантистов. Он сам собирался стать дантистом, но был исключен из зубоврачебной школы Питтсбургского университета в 1910 году за то, что сейчас могло быть скорее всего диагностировано как паранойя. В 1910 году он был исключен просто за неуспеваемость. Синдром его неудачи был далеко не прост. Его экзаменационные работы были, наверное, самыми длинным из когда-либо написанных в истории зубоврачебного образования и, вероятно, менее всего относящимися к делу. Они начинались достаточно разумно с рассмотрения вопроса, предлагавшегося на экзамене. Но, безотносительно к этому вопросу, Джонс ухитрялся перейти от него к собственной теории: зубы евреев и негров безусловно доказывают дегенеративность их обладателей. Его зубоврачебные работы были высокого класса, и преподаватели надеялись, что со временем он избавится от своей политической интерпретации зубов. Но его болезнь прогрессировала, и в конце концов его экзаменационные работы стали безумными памфлетами, призывающими всех протестантов англосаксов объединиться против еврейско-негритянского засилия. Когда Джонс начал обнаруживать по зубам доказательства вырождения у католиков и унитариев и когда у него под матрацем нашли пять заряженных пистолетов и штык, его в конце концов выкинули вон. Родители Джонса отреклись от него, чего никогда не смогли сделать мои родители. Оставшись без единого цента, Джонс нашел место ученика бальзамировщика в похоронном бюро братьев Шарф в Питтсбурге. За два года он стал управляющим. Еще через год он женился на овдовевшей владелице Хетти Шарф. Хетти тогда было пятьдесят восемь, а Джонсу двадцать четыре. Большинство исследователей жизни Джонса, почти все до единого настроенные к нему крайне недружелюбно, были вынуждены признать, что Джонс действительно любил свою Хетти. Брак, продолжавшийся до смерти Хетти в 1928 году, был счастливым. Действительно, он был таким счастливым, таким совершенным, таким подлинным государством двоих, что Джонс все это время почти ничего не делал по части пробуждения бдительности англосаксов. Его, казалось, удовлетворяло ограничение расового вопроса профессиональными шуточками по поводу определенных трупов, шуточками, которые были привычными и в кругу самых либеральных бальзамировщиков. И это были его золотые годы не только с эмоциональной, финансовой, но и с творческой точки зрения. Работая с химиком доктором Ломаром Хорти, Джонс изобрел Виверин -- бальзамирующую жидкость, и Гингива-тру, материал для зубных протезов, прекрасно имитирующий естественные зубы. Когда умерла жена, Джонс почувствовал необходимость возродиться. Его возродило то, что все это время скрыто дремало в нем. Джонс стал таким проповедником расизма, про которых говорят, что он выполз из пещеры. Джонс выполз из своей пещеры в 1928 году. Он продал похоронное бюро за восемьдесят четыре тысячи долларов и основал газету `Белый Христианский Минитмен'. В 1929-м Джонс был разорен биржевым крахом 1929 года. Его газета прекратила существование после четырнадцатого выпуска. Все четырнадцать выпусков были бесплатно разосланы каждому, кто значился в справочнике Who's Who. Единственными иллюстрациями были фотографии и схемы зубов, и каждая статья объясняла какое-нибудь текущее событие с точки зрения Джонсовой теории о стоматологии и расах. В последнем номере газеты он отрекомендовал себя как доктор Лайонел Дж. Д. Джонс, доктор стоматологической хирургии. Опять без гроша, теперь уже сорокалетний Джонс откликнулся на объявление в профессиональном журнале похоронных работников. Школа бальзамировщиков в Литтл Роке, штат Арканзас, нуждалась в президенте. Объявление было подписано вдовой бывшего президента и владельца. Джонс получил работу, равно как и вдову. Вдову звали Мэри Алиса Шоуп. Когда Джонс на ней женился, ей было шестьдесят восемь лет. И Джонс снова стал преданным мужем, счастливым, цельным и уравновешенным человеком. Школа, которую он возглавил, называлась достаточно прямолинейно: Литтлрокская школа бальзамирования. Ежегодно от терял на ней восемь тысяч долларов. Джонс продал недвижимость школы, прекратил обучение благородному искусству бальзамирования и превратил ее в Библейский университет Западного полушария. Университет не имел учебных помещений, ничему не обучал и все дела вел по почте. Он присуждал степени доктора богословия и высылал дипломы в застекленной рамке -- и все эа восемьдесят долларов. Джонс и сам разжился степенью доктора богословия Б. У. З. П., так сказать, из подручных средств. Когда умерла его вторая жена, он снова начал выпускать своего `Минитмена' и в заголовке именовался уже -- его преподобие доктор Дж. Д. Джонс, Д. С. X., Д. Б. Кроме того, он написал и опубликовал на собственные деньги книгу, в которой стоматология и теология сочетались с изящными искусствами. Книга называлась `Христос -- не еврей'. Он доказывал свою точку зрения, приводя в книге пятьдесят знаменитых картин с изображением Иисуса. Все эти картины, по мнению Джонса, свидетельствовали, что зубы и челюсти у Христа не еврейские. Первые выпуски нового `Белого Христианского Минитмена' была столь же нечитабельны, как и старые. Но затем случилось чудо: `Минитмен' подскочил с четырех страниц до восьми. Оформление, шрифт и бумага стали шикарными и красивыми. Вместо зубных схем газета была буквально нафарширована фотографиями различных скандальных историй, происходивших во всех странах мира. Объяснение было простым и очевидным. Джонса наняли и финансировали как агента пропаганды новорожденного гитлеровского Третьего рейха. Последние известия, фотографии, карикатуры и редакционные статьи поступали к Джонсу прямо с фабрики нацистской пропаганды в Эрфурте, Германия. Вполне возможно, кстати, что многие из его непристойных материалов были написаны мною. Джонс оставался агентом германской пропаганды даже после вступления США во вторую мировую войну. Его арестовали только в июле 1942 года, когда ему вместе с двадцатью другими было предъявлено обвинение в: заговоре с целью подрыва морального духа, веры и доверия военнослужащих сухопутных и морских сил, а также и народа Соединенных Штатов к государственным служащим и республиканской форме правления, в заговоре с целью использования и злоупотребления свободой слова и печати для распространения своих преступных взглядов, в расчете на то, что страны, где есть свобода слова, беззащитны перед внутренними врагами, маскирующимися под патриотов; в попытках подорвать, ослабить и затруднить надлежащее функционирование республиканской формы правления под предлогом честной критики; в заговоре с целью лишить правительство Соединенных Штатов веры и доверия со стороны военнослужащих сухопутных и морских сил, а также народа, и тем самым сделать его неспособным защитить страну и народ как от вооруженного нападения извне, так и от предательства изнутри. Джонс был осужден и приговорен к четырнадцати годам, из коих отсидел восемь. Когда он был освобожден из тюрьмы в Атланте в 1950 году, он оказался богатым человеком. Изобретенные им бальзамирующая жидкость Виверин и Гингива-тру, материал для искусственных зубов, получили широкое признание на соответствующем рынке. В 1955 году он возобновил публикацию `Минитмена'. Через пять лет этот энергичный пожилой общественный деятель семидесяти одного года от роду, лишенный всякого чувства вины, его преподобие доктор Лайонел Дж. Д. Джонс, Д. С. X., Д. Б. нанес мне визит. Почему я удостоил его такой подробной биографии? Для того, чтобы противопоставить себе этого невежественного полоумного расиста. Я -- ни невежественный, ни полоумный. Те, чьи приказы я выполнял в Германии, были так же невежественны и полоумны, как доктор Джонс. Я знал это. Но, Боже правый, я все равно выполнял их инструкции. Глава четырнадцатая. ВИД СВЕРХУ В ЛЕСТНИЧНЫЙ ПРОЛЕТ... Джонс нанес мне визит через неделю после того, как содержимое моего почтового ящика изменилось и стало выводить меня из равновесия. Сначала я сам попытался встретиться с ним. Он печатал свою грязную газетенку всего в нескольких кварталах от моей мансарды, и я пошел туда просить его прекратить всю эту историю. Я не застал его. Когда я вернулся домой, почтовый ящик был полон. Почти все письма были от подписчиков `Минитмена'. Общей темой было то, что я не одинок, что у меня есть друзья. Женщина из Маунт Вернона, штат Нью-Йорк, писала, что мне уготован трон на небесах. Мужчина из Норфолка писал, что я новый Патрик Генри [Патрик Генри -- член законодательного собрания колонии Виргиния, активно выступал за независимость США. В ответ на обвинения в измене, когда он заявил, что только представители колоний могут облагать эти колонии налогами (1775), сказал: "Пусть это измена, но надо ею воспользоваться".]. Женщина из Сент-Пола прислала мне два доллара, чтобы я продолжал свою полезную деятельность. Она извинялась: это все, что она имеет. Человек из Бартлесвилля, штат Оклахома, спрашивал меня, почему я до сих пор не выбрался из этого Жидо- Йорка и не поселился в каком-нибудь истинно американском месте. Я не мог понять, как Джонс нашел меня. Крафт утверждал, что он тоже озадачен. Но он вовсе не был озадачен. Это он от имени анонимного патриота послать экземпляр своей замечательной газеты Бернарду О'Хара в пост имени Френсиса X. Донована Американского легиона. У Крафта были свои виды на меня. И в то же время он писал мой портрет с таким сочувственным проникновением в мое "я", с такой симпатией, которые едва ли можно объяснить только желанием одурачить простачка. Когда пришел Джонс, я позировал Крафту. Крафт только что пролил бутылку разбавителя, и я открыл дверь, чтобы выветрился запах. Странное монотонное песнопение вплывало из лестничной клетки в открытую дверь. Я вышел на площадку, заглянул в отделанный дубом и лепниной спиральный пролет. Единственное, что я увидел, это руки четверых людей, движущиеся вверх по перилам. Это был Джонс с тремя друзьями. Странное песнопение сопровождало движение рук. Руки продвигались фута на четыре по перилам, останавливались, и затем возникало пение. Это был счет до двадцати на фоне одышки. У двоих товарищей Джонса, его телохранителя и его секретаря, были очень больные сердца. Чтобы их бедные старые сердца не лопнули, они останавливались через каждые несколько шагов, отмеряя отдых счетом до двадцати. Телохранителем Джонса был Август Крапптауэр, бывший Vize-BUndesfuehrer организации Германо-Американский Bund. Крапптауэру было шестьдесят три года, одиннадцать лет он провел в тюрьме Атланта и там едва не отдал концы. Тем не менее он все еще выглядел вызывающе, по- мальчишески молодо, словно регулярно ходил к косметологу морга. Величайшим достижением его жизни была организация общего митинга Bund и ку-клукс-клана в Нью-Джерси в 1940 году. На этом митинге он заявил, что папа римский -- еврей и что евреи владеют закладной в пятнадцать миллионов долларов на недвижимость Ватикана. Смена папы и одиннадцать лет в тюремной прачеч- ной не изменили его мнения. Секретарь Джонса, Патрик Кили, был лишенный сана павликианский священник. "Отцу Кили", как называл его хозяин, было семьдесят три года. Он был алкоголиком. Перед второй мировой войной он служил капелланом детройтского оружейного клуба, который, как позже выяснилось, был организован агентами нацистской Германии. Мечтой клуба было перестрелять всех евреев. Одна из проповедей отца Кили на клубном собрании была записана газетным репортером и полностью напечатана на следующее утро. Это обращение к Богу было столь изуверским и фанатичным, что поразило папу Пия XI. Кили был лишен сана, и папа Пий отправил длинное послание Американской Иерархии, в котором среди прочего говорилось: "Ни один истинный католик не должен участвовать в преследовании своих еврейских соотечественников. Удар по евреям -- это удар по всему роду человеческому". Кили, в отличие от его многих близких друзей, никогда не был в тюрьме. Пока его друзья наслаждались паровым отоплением, чистыми постелями и регулярным питанием за государственный счет, Кили трясся от холода, паршивел, голодал, допивался до бесчувствия в трущобах, скитаясь по стране. Он бы до сих пор пропадал в трущобах или покоился бы в могиле для нищих, если бы Джонс и Крапптауэр не разыскали и не выручили его. Знаменитая проповедь Кили, между прочим, оказалась парафразой сатирической поэмы, сочиненной мною и переданной на коротких волнах. И сейчас, когда я увековечиваю свой вклад в литературу, я хотел бы подчеркнуть, что заявление вице-бундесфюрера Крапптауэра относительно папы и закладных на Ватикан тоже мои изобретения. Итак, эти люди поднимались ко мне по лестнице, распевая: раз, два, три, четыре... И медленно, как все их восхождение, двигался далеко позади четвертый член их компании. Четвертой была женщина. Все, что я мог видеть, -- это ее бледная, без колец рука. Рука Джонса лидировала. Она сверкала кольцами, как рука византийского принца. В описи ювелирных изделий этой руки фигурировали бы два обручальных кольца, сапфировая звезда, дарованная ему в 1940 году группой матерей, входящих в Ассоциацию Воинствующих Неевреев имени Поля Ревера [Поль Ревер -- американский патриот времен Войны за независимость.], алмазная свастика на ониксовой основе, подаренная ему в 1939 году бароном Манфредом Фрейхер фон Киллингером, тогдашним генеральным консулом в Сан-Франциско, а также Американский орел [Американский орел -- герб США -- орел с оливковой ветвью (символ мира) в одной лапе и пучком из 13 боевых стрел (по числу первых тринадцати колоний -- символ войны) -- в другой.], вырезанный из нефрита и оправленный в серебро, -- образец японского искусства, подарок Роберта Стерлинга Вильсона. Вильсон -- Черный Фюрер Гарлема -- негр, который попал в тюрьму в 1942 году как японский шпион. Разукрашенная драгоценностями рука Джонса покинула перила. Джонс сбежал по лестнице к женщине, сказал ей что-то, чего я не понял. Затем он снова появился, семидесятилетний мужчина, почти совершенно без одышки. Он возник передо мной и осклабился, показывая ряд белоснежных зубов из Гингива-тру. -- Кемпбэлл? -- спросил он, дыша почти ровно. -- Да, -- ответил я. -- Я -- доктор Джонс. У меня для вас сюрприз. -- Я уже видел вашу газету, -- сказал я. -- Нет, не газета. Больший сюрприз. Теперь в поле зрения появились отец Кили и вице-бундесфюрер Крапптауэр; они хрипели и прерывистым шепотом считали до двадцати. -- Еще больший сюрприз? -- сказал я, приготовившись дать ему суровый отпор, чтобы он и подумать не смел, что мы с ним опять одного поля ягода. -- Женщина, которую я привел... -- начал он. -- Что это за женщина? -- Это -- ваша жена, -- сказал он. -- Я связался с ней, -- сказал Джонс, -- и она умоляла меня ничего не говорить вам о ней. Она настояла, чтобы это было именно так, чтобы она просто появилась без всякого предупреждения. -- Чтобы я сама могла понять, есть ли место для меня в твоей жизни, -- сказала Хельга. -- Если нет, я просто попрощаюсь, исчезну и никогда больше не потревожу тебя снова. Глава пятнадцатая. МАШИНА ВРЕМЕНИ... Если бледная, без колец рука внизу на перилах была рукой моей Хельги, это была рука сорокапятилетней женщины. Если это рука Хельги, это рука немолодой женщины, которая шестнадцать лет провела в плену у русских. Непостижимо, чтобы моя Хельга все еще могла оставаться красивой и полной жизни. Если Хельга пережила русское наступление на Крым, избежала всех ползающих, жужжащих, свистящих, гремящих, бряцающих игрушек войны, которые убивали быстро, ее все равно ожидала участь) которая убивает медленно, как проказа. Мне не надо было гадать, что это за участь. Эта участь была хорошо известна, она одинаково относилась ко всем пленным женщинам на русском фронте, она была частью ужасной повседневности любой вполне современной. вполне образованной, вполне асексуальной нации во вполне современной войне. Если моя Хельга избежала гибели в бою, захватившие ее в плен, конечно, затолкали ее прикладами в команду каторжников. Ее, конечно, загнали в одно из стад хромающих, грязных, скособоченных, отчаявшихся оборванцев, без числа рассеянных по матушке-России, превратили ее в ломовую лошадь, питающуюся вырытыми на обледенелых полях кореньями, в безымянное бесполое косолапое существо, запряженное в громыхающую тачку. -- Моя жена? -- спросил я у Джонса. -- Я не верю вам. -- Легко проверить, лгу я или нет, -- сказал он шутливо. -- Посмотрите сами. Я решительно и твердо пошел вниз. И я увидел женщину. Она снизу улыбалась мне, подняв подбородок так, что я видел ее черты ясно и четко. Ее волосы были снежно-белые. В остальном это была моя Хельга, не тронутая временем. В остальном она была такой же цветущей и изящной, как в нашу первую брачную ночь. Глава шестнадцатая. ХОРОШО СОХРАНИВШАЯСЯ ЖЕНЩИНА... Мы плакали как дети, подталкивая друг друга вверх по лестнице в мою мансарду. Проходя мимо отца Кили и вице-бундесфюрера Крапптауэра, я увидел, что Кили плачет. Крапптауэр стоял по стойке "смирно", отдавая честь англосаксонской семье. Джонс, выше по лестнице, сиял от удовольствия при виде чуда, которое он совершил. Он потирал и потирал свои покрытые драгоценностями руки. -- Моя -- моя жена, -- сказал я старому другу Крафту, когда мы с Хельгой вошли в мансарду. И Крафт, пытаясь удержать слезы, раскусил надвое мундштук своей погасшей трубки из кукурузного початка. Он никогда не плакал, но сейчас был близок к этому, мне кажется, очень близок. Джонс, Крапптауэр и Кили вошли за нами. -- Как получилось, -- сказал я Джонсу, -- что вы возвращаете мне жену? -- Фантастическое совпадение, -- ответил Джонс. -- Однажды я узнал, что вы еще живы. Через месяц я узнал, что ваша жена тоже жива. Разве, такое совпадение -- не рука Господня? -- Не знаю, -- сказал я. -- Моя газета небольшим тиражом распространяется в Западной Германии. Один из моих подписчиков прочел о вас и прислал мне телеграмму. Он спрашивал, знаю ли я, что ваша жена только что вернулась как беженка в Западный Берлин, -- сказал он. -- Почему он не телеграфировал мне? -- спросил я. Я повернулся к Хельге. -- Дорогая, -- сказал я по-немецки, -- почему ты не телеграфировала мне? -- Мы так долго были разлучены, я так долго была мертва, -- сказала она по-английски. -- Я думала, что ты, конечно, начал новую жизнь, в которой для меня нет места. Я надеялась на это. -- Моя жизнь -- это только место для тебя, -- сказал я. -- Ее никогда не мог бы заполнить никто, кроме тебя. -- Так много надо рассказать, о многом поговорить, -- сказала она, прижимаясь ко мне. Я смотрел на нее с изумлением. Ее кожа была такой нежной и чистой. Она поразительно хорошо сохранилась для женщины сорока пяти лет. Что делало ее прекрасный вид еще более удивительным -- это ее рассказ о том, как она провела последние пятнадцать лет. Ее взяли в плен в Крыму и изнасиловали. В товарном вагоне отправили на Украину и приговорили к каторжным работам. -- Оборванные, спотыкающиеся, повенчанные с грязью суки, -- говорила она, -- вот кто мы были. Когда война кончилась, никто даже не позаботился сказать нам об этом. Наша трагедия была нескончаемой. Мы не значились ни в каких списках. Мы бесцельно брели по разрушенным деревням. Любому, у кого была какая-нибудь черная и бессмысленная работа, достаточно было поманить нас, и мы ее выполняли. Она отодвинулась от меня, чтобы жестами сопровождать свой рассказ. Я подошел к окну, слушал и глядел сквозь пыльное стекло на голые ветви деревьев без листьев и птиц. На трех пыльных оконных стеклах были грубо нарисованы свастика, серп и молот, звезды и полосы. Я нарисовал эти символы несколько недель назад, в конце нашего с Крафтом спора о патриотизме. Я усердно прокричал "ура" каждому символу, разъясняя Крафту смысл патриотизма, соответственно, нациста, коммуниста и американца. -- Ура, ура, ура! -- прокричал я тогда. А Хельга все пряла свою пряжу, ткала биографию на безумном ткацком станке истории. Она убежала с принудительных работ через два года и на следующий день была схвачена полоумными азиатами с автоматами и полицейскими собаками. Три года провела она в тюрьме, рассказывала она, и затем ее отправили в Сибирь переводчицей и писарем в регистратуру огромного лагеря военнопленных. Хотя война давно уже кончилась, здесь в плену еще находились восемь тысяч эсэсовцев. -- Я пробыла там восемь лет, к счастью для себя, загипнотизированная этой несложной рутиной. У нас были подробные списки всех узников, этих бессмысленных жизней за колючей проволокой. Эти эсэсовцы, некогда такие молодые, сильные, наводившие страх, стали седыми, слабыми, жалкими, -- говорила она. -- Мужья без жен, отцы без детей, ремесленники без ремесла. Говоря об этих сломленных эсэсовцах, Хельга задала загадку сфинкса:"Кто ходит утром на четырех ногах, в полдень на двух, вечером на трех?" И сама себе ответила хрипло: "Человек". А потом ее репатриировали, некоторым образом репатриировали. Ее вернули не в Берлин, а в Дрезден, в Восточную Германию. Заставили работать на сигаретной фабрике, которую она описывала в удручающих подробностях. Однажды она сбежала в Восточный Берлин, оттуда перешла в Западный. Вскоре она вылетела ко мне. -- Кто оплатил тебе дорогу? -- спросил я. -- Ваши почитатели, -- с жаром ответил Джонс. -- Не думайте, что вы должны благодарить их. Они считают себя настолько обязанными вам, что никогда не смогут вам отплатить. -- За что? -- спросил я. -- За то, что вы имели мужество говорить правду во время войны, когда все остальные лгали, -- ответил Джонс. Глава семнадцатая. АВГУСТ КРАППТАУЭР ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ВАЛГАЛЛУ... Вице-бундесфюрер по собственной инициативе спустился с лестницы, чтобы принести багаж моей Хельги из лимузина Джонса. Наше с Хельгой воссоединение сделало его снова молодым и галантным. Никто не знал, что у него на уме, пока он не появился у меня на пороге с чемоданом в каждой руке. Джонс и Кили оцепенели от страха за его синкопирующее, почти остановившееся больное сердце. Лицо вице-бундесфюрера было цвета томатного сока. -- Идиот! -- сказал Джонс. -- Нет, нет, я в полном порядке, -- сказал Крапптауэр улыбаясь. -- Почему ты не попросил Роберта сделать это? -- сказал Джонс. Роберт был его шофер, сидевший внизу в его лимузине. Роберт был негр семидесяти трех лет. Роберт был Робертом Стерлингом Вильсоном, бывшим рецидивистом, японским агентом и Черным Фюрером Гарлема. -- Надо было приказать Роберту принести вещи, -- сказал Джонс. -- Черт возьми, ты не должен так рисковать своей жизнью. -- Это честь для меня, -- сказал Крапптауэр, -- рисковать жизнью ради жены человека, служившего Адольфу Гитлеру так верно, как Говард Кемпбэлл. И он упал замертво. Мы пытались оживить его, но он был совершенно мертв, с отвалившейся челюстью, ну полное дерьмо. Я побежал вниз, на третий этаж, где жил доктор Абрахам Эпштейн со своей матерью. Доктор был дома. Доктор Эпштейн обошелся с несчастным старым Крапптауэром весьма грубо, заставляя его продемонстрировать всем нам, что он действительно мертв. Эпштейн был еврей, и я думал, что Джонс и Кили могут возмутиться тем, как он трясет и бьет по щекам Крапптауэра. Но эти древние фашисты были по-детски уважительны и доверчивы. Пожалуй, единственное, что Джонс сказал Эпштейну после того, как тот объявил Крапптауэра окончательно мертвым, было: "Кстати, я дантист, доктор". -- Да? -- сказал Эпштейн. Ему это было неинтересно. Он вернулся в свою квартиру вызвать "скорую помощь". Джонс накрыл Крапптауэра моим одеялом из военных излишков. -- Именно сейчас, когда дела его наконец пошли на лад, -- сказал он об умершем. -- Каким образом? -- спросил я. -- Он начал создавать небольшую действующую организацию, -- сказал Джонс. -- Небольшую, но верную, надежную, преданную делу. -- Как она называется? -- спросил я. -- Железная Гвардия Белых Сыновей Американской Конституции, -- сказал Джонс. -- У него был несомненный талант сплачивать совершенно обычных парней в дисциплинированную, полную решимости силу. -- Джонс печально покачал головой. -- Он находил такой глубокий отклик у молодежи. -- Он любил молодежь, и молодежь любила его, -- сказал отец Кили. Он все еще плакал. -- Это эпитафия, которую надо выбить на его могильной плите, -- сказал Джонс. -- Он обычно занимался с юношами в моем подвале. Вы бы посмотрели, как он его оборудовал для них, обычных подростков из разных слоев общества. -- Это были подростки, которые обычно болтались неприкаянными и без него могли бы попасть в беду, -- сказал отец Кили. -- Он был одним из самых больших ваших почитателей, -- сказал Джонс. -- Да? -- сказал я. -- Раньше, когда вы выступали на радио, он никогда не пропускал ваших радиопередач. Когда его посадили в тюрьму, он первым делом собрал коротковолновый приемник, чтобы продолжать слушать вас. Каждый день он просто захлебывался от того, что слышал от вас накануне ночью. -- Гм... -- произнес я. -- Вы были маяком, мистер Кемпбэлл, -- сказал Джонс с жаром. -- Понимаете ли вы, каким маяком вы были все эти черные годы? -- Нет, -- сказал я. -- Крапптауэр надеялся, что вы будете идейным наставником его Железной Гвардии, -- сказал Кили. -- А я -- капелланом, -- сказал Кили. -- О, кто, кто, кто возглавит теперь Железную Гвардию? -- сказал Джонс. -- Кто выступит вперед и поднимет упавший светильник? Раздался сильный стук в дверь. Я открыл дверь, там стоял шофер Джонса, морщинистый старый негр со злобными желтыми глазами. На нем были черная униформа с белым кантом, армейский ремень, никелированный свисток, фуражка Luftwaffe без кокарды и черные кожаные краги. В этом курчавом седом старом негре не было ничего от дяди Тома. Он вошел артритной походкой, но большие пальцы его рук были заткнуты под ремень, подбородок выпячен вперед, фуражка на голове. -- Здесь все в порядке? -- спросил он Джонса. -- Вы что-то задержались. -- Не совсем, -- сказал Джонс, -- Август Крапптауэр умер. Черный Фюрер Гарлема отнесся к этому спокойно. -- Все помирают, все помирают, -- сказал он. -- Кто поднимет светильник, когда помрут все? -- Я как раз сейчас задал тот же вопрос, -- сказал Джонс. Он представил меня Роберту. Роберт не подал мне руки. -- Я слышал о вас, но никогда не слушал вас, -- сказал он. -- Ну и что, нельзя же всем всегда делать только приятное, -- заметил я. -- Мы были по разные стороны, -- сказал Роберт. -- Понимаю, -- сказал я. Я ничего не знал о нем и был согласен с его принадлежностью к любой из сторон, которая ему больше нравилась. -- Я был на стороне цветных, -- сказал он, -- я был с японцами. -- Вот как? -- сказал я. -- Мы нуждались в вас, а вы в нас, -- сказал он, имея в виду союз Германии и Японии во второй мировой войне. -- Но с многим из того, что вы говорили, мы не могли согласиться. -- Наверное так, -- сказал я. -- Я хочу сказать, что, судя по вашим передачам, вы не такого уж хорошего мнения о цветных, -- сказал Роберт. -- Ну, ладно, ладно, -- сказал Джонс примирительно. -- Стоит ли нам пререкаться? Что надо, так это держаться вместе. -- Я только хочу сказать ему, что говорю вам, -- сказал Роберт. -- Его преподобию я каждое утро говорю то же, что говорю вам сейчас. Даю ему горячую кашу на завтрак и говорю: "Цветные поднимутся в праведном гневе и захватят мир. Белые в конце концов проиграют". -- Хорошо, хорошо, Роберт, -- сказал терпеливо Джонс. -- Цветные будут иметь свою собственную водородную бомбу. Они уже работают над ней. Японцы скоро сбросят ее. Остальные цветные народы окажут им честь сбросить ее первыми. -- И на кого же они собираются сбросить ее? -- спросил я. -- Скорее всего, на Китай, -- сказал он. -- На другой цветной народ? -- сказал я. Он посмотрел на меня с сожалением. -- Кто сказал вам, что китайцы цветные? -- спросил он. Глава восемнадцатая ПРЕКРАСНАЯ ГОЛУБАЯ ВАЗА ВЕРНЕРА НОТА... Наконец нас с Хельгой оставили вдвоем. Мы были смущены. Будучи весьма немолодым человеком и проживя столько лет холостяком, я был более чем смущен. Я боялся подвергнуть испытанию свои возможности любовника. И страх этот усиливался удивительной молодостью, которую каким-то чудом сохранила моя Хельга. -- Это... это, как говорится, начать знакомство заново, -- сказал я. Мы говорили по-немецки. -- Да, -- сказала она. Теперь она подошла к окну и рассматривала патриотические эмблемы, нарисованные мною на пыльном стекле. -- Что же из этого теперь твое, Говард? -- спросила она. -- Прости?.. -- Серп и молот, свастика или звезды и полосы -- что теперь тебе больше нравится? -- Спроси меня лучше о музыке, -- сказал я. -- Что? -- Спроси меня лучше, какая музыка мне теперь нравится? -- сказал я. -- У меня есть некоторое мнение о музыке. И у меня нет никакого мнения о политике. -- Понятно, -- сказала она. -- Хорошо, какую музыку ты теперь любишь? -- "Белое Рождество", -- сказал я, -- "Белое Рождество" Бинга Кросби. -- Что-что? -- сказала она. -- Это моя любимая вещь. Я так ее люблю, у меня двадцать шесть пластинок с ее исполнением. Она взглянула на меня озадаченно. -- Правда? -- сказала она. -- Это... это моя личная шутка, -- сказал я, запинаясь. -- Вот как! -- Моя личная -- я так долго жил один, что все у меня мое личное. Было бы удивительно, если бы кто-нибудь смог понять, что я говорю. -- Я смогу, -- с нежностью сказала она. -- Дай мне немного времени, совсем немного, и я снова буду понимать все, что ты говоришь. -- Она пожала плечами. -- У меня тоже есть мои личные шутки. -- Вот теперь у нас снова все будет личное на двоих, -- сказал я. -- Это будет прекрасно. -- Опять государство двоих. -- Да, -- сказала она. -- Скажи... -- Все, что угодно, -- сказал я. -- Я знаю, как умер отец, но ничего не смогла выяснить о маме и Рези. Слышал ли ты хоть что-нибудь? -- Ничего, -- ответил я. -- Когда ты их видел в последний раз? -- спросила она. Вспоминая прошлое, я мог назвать точную дату, когда последний раз видел отца Хельги, ее мать и хорошенькую маленькую фантазерку сестричку Рези Нот. -- Двенадцатого февраля 1945 года. И я рассказал ей об этом дне. День был такой холодный, что у меня ныли кости. Я украл мотоцикл и заехал навестить родителей жены -- семью Вернера Нота, шефа берлинской полиции. Вернер Нот жил в предместье Берлина, далеко от зоны бомбежки. Он жил с женой и дочерью в окруженном стеной белом доме, монолитном, прочном и величественном, как гробница римского патриция. За пять лет тотальной войны дом совсем не пострадал, не треснуло даже ни одно стекло. Сквозь высокие, глубоко посаженные южные окна, как в раме, был виден окруженный стенами фруктовый сад, а северные обрамляли вид на берлинские руины с торчащими из них памятниками. Я был в военной форме. На ремне у меня был крошечный револьвер и большой нелепый парадный кинжал. Я обычно не носил формы, хотя имел право носить ее -- синюю с золотом форму майора Свободного Американского Корпуса. Свободный Американский Корпус был мечтой фашистов, мечтой о боевой части, сформированной в основном из американских военнопленных. Это должна была быть добровольная организация. Она должна была сражаться только на русском фронте. Это должна была быть военная машина с высочайшим боевым духом, движимая любовью к западной цивилизации и страхом перед монгольскими ордами. Когда я говорю, что эта воинская часть была мечтой нацистов, у меня начинается приступ шизофрении, так как идея Свободного Американского Корпуса принадлежала мне. Я сам предложил создать этот корпус, придумал форму и знаки отличия, написал его кредо. Кредо начиналось словами: "Я, подобно моим славным американским предкам, верю в истинную свободу..." Свободный Американский Корпус не имел шумного успеха. В него вступили всего трое американских военнопленных. Бог знает, что с ними сталось. Подозреваю, что их уже не было в живых, когда я приехал навестить Нотов, и что из всего корпуса остался в живых только я. Когда я заехал к ним, русские были всего в двадцати милях от Берлина. Я решил, что война уже на исходе и самое время кончать мою шпионскую карьеру. Я вырядился в форму, чтобы усыпить бдительность тех немцев, которые могли помешать мне выбраться из Берлина. К багажнику моего украденного мотоцикла был привязан сверток с гражданской одеждой. Я заехал к Нотам без всякой задней мысли. Я просто хотел попрощаться с ними и чтобы они попрощались со мной. Я беспокоился о них, жалел, по-своему любил их. Железные ворота большого белого дома были открыты. В воротах, подбоченившись, стоял сам Вернер Нот. Он наблюдал за работой группы польских и русских женщин, угнанных в Германию. Они перетаскивали чемоданы и мебель из дома в три запряженных лошадьми фургона. В упряжке были маленькие золотистые лошадки монгольской породы, ранние трофеи русской кампании. Надсмотрщиком был толстый, средних лет голландец в поношенном костюме. Охранял женщин высокий старик с одностволкой времен франко-прусской войны. На его чахлой груди болтался Железный крест. Еле волоча ноги, из дома вышла женщина, несшая великолепную голубую вазу. Она была обута в деревянные башмаки с холщовыми завязками. Это было оборванное существо без имени, без возраста, без пола. У нее был потухший взгляд. Нос у нее был отморожен, в багровых и белах пятнах. Казалось, она вот-вот уронит вазу, она так ушла в себя, что ваза просто могла выскользнуть у нее из рук. Мой тесть, видя, что ваза может упасть, завопил, как полоумный. Он визжал, что Бог мог бы пожалеть его, посочувствовать ему хоть раз, дать ему более разумное и энергичное существо. Он вырвал вазу у оцепеневшей женщины. Чуть ли не в слезах он призывал нас всех полюбоваться голубой вазой, которая ед