его игрой, правда, принимаемой всерьез, стало путем манипуляций с числами месяцев и дней своего заточения определение даты предполагаемого освобождения. В конце концов, он ополчился против Рене-Пелажи. На самом ли деле она боролась за его освобождение? Не случилось ли у нее романа с другим мужчиной? Он был готов поклясться, что жена увлекалась его другом, Лефевром, который достал ему кое-какие книги. Когда в 1781 году в разговоре Рене-Пелажи упомянула о своем решении жить вместе с мадам де Вилле, чтобы снова иметь свой дом, Сад обвинил ее в лесбиянстве. Увидеться в первый раз им позволили 13 июля 1781 года, по прошествии почти четырех с половиной лет после их последней встречи. Маркиза доставили в зал заседаний крепости, где под наблюдением полицейского офицера пара наконец получила возможность встретиться. В ноябре Ле Нуар сказал Рене-Пелажи, что, если она будет настаивать на регулярных свиданиях с мужем, он обязательно сообщит высшему начальству о скандале, учиненном Садом ввиду неустойчивости его психики. Вероятно, речь шла о слове "grosse" {толстая (фр.)}, которое Рене-Пелажи предположительно использовала для характеристики лишнего веса, который успела набрать, вложив в него самый невинный смысл. Услышав это, маркиз рассвирепел, сделав для себя вывод о беременности. Кстати, она и впрямь сказала о себе, что выглядит, как беременная свинья. Этого самоуничижительного замечания оказалось достаточно, чтобы разгорелась ссора. Пока еще ни состояние ума, ни условия тюремного содержания Сада не позволяли ему заняться писательством. Но первый проблеск вдохновения дал о себе знать в ночь 16 февраля 1779 года, после шестимесячного пребывания в заточении. Он сообщил о ярком, словно явь, сне, в котором его посетила Лаура Петрарки, пришедшая, чтобы утешить его, поскольку никто из живых членов семьи этого не сделал. Видение призывало последовать за ней к радостям Рая. Но проявления подобного рода не могли оказать на Сада сколько-нибудь значимого впечатления. Все же переживание наложило отпечаток, ставший причиной перемен, свидетелем которых было суждено стать миру в ближайшее время. Запертый в четырех стенах, маркиз начал создавать свое собственное царство. Ему предназначалось стать не жертвой, а скорее актером, к тому же непревзойденным в мыслях и воображении. Он все еще жаждал обрести свободу, но в письмах, в которых он добивался ее, начала угадываться и другая озабоченность. Поскольку выхода за пределы толстых стен Венсенна не предвиделось, возможно, у него оставался единственный вариант освобождения - уйти в себя. В письмах заключенного все более требовательно зазвучали просьбы присылать ему книги, письменные принадлежности и свечи, без которых книги и ручки во мраке камеры, находившейся почти на вершине средневековой башни, оказались бы бесполезны. Эти приготовления служили не просто противоядием, в медленной агонии одиночества. Они служили тем основанием, на котором Сад собирался построить новый мир. Казалось, в своих письмах маркиз изо дня в день переосмысливает личное представление о самом себе. Он не будет слезливым просителем, а станет героическим и несгибаемым борцом за собственное дело. Те, кто его упрятал сюда, полагали, что после многих лет заточения Сад, подобно другим узникам, сойдет с ума. Но он не оправдал их ожиданий, напротив, ему суждено потрясти умы буржуазных читателей ужасающей ясностью интеллекта. Это здравомыслие маркиз направит против своих врагов, превратив его в оружие тотальной войны. Даже еще в то время, когда Сад не начал искать спасения в написании романов, в письмах уже стали проявляться идеи, нашедшие впоследствии отражение в его литературном творчестве. Несмотря на силу, которую он демонстрировал во многих своих письмах, маркиз не был неуязвимым. Слишком часто его самообладание таяло, как восковая маска, и Сад набрасывался на своих охранников с яростью, грозившей физической расправой. Как правило, гнев оказывался направленным против охранников или слуг, но в 1780 году маркиз обратил его против своего наиболее знаменитого товарища по заточению. Вспышки ярости со стороны де Сада заставили тюремщиков отказать ему в привилегии прогулок во внутреннем дворе тюрьмы. Кипя от возмущения по этому поводу у себя в камере, он пришел к выводу, что сделано это с таким расчетом, чтобы вместо него там мог гулять граф Мирабо. Вскоре после этого оба заключенных столкнулись лицом к лицу. У Сада случился один из его приступов бешенства, которые бывали с ним со времен, когда в детской дворца Конде он избил юного Бурбона, своего друга по играм. Он крикнул, что Мирабо служит шлюхой для начальника тюрьмы, Шарля де Ружмона, и поклялся отрезать негодяю уши, как только они окажутся на свободе. "Мое имя, - холодно произнес граф, - принадлежит человеку чести, который никогда не резал и не травил женщин и который ударами трости напишет это честное имя на твоей спине, если до этого тебя не подвергнут колесованию. Единственное, чего он опасается, что придется надеть черное платье на твою казнь на Гревской площади". Как писал в письмах Мирабо, было ужасно сидеть в одной тюрьме с таким "чудовищем", как Сад, и быть не в силах переносить встречи такого рода. В работах маркиза имеются отдельные упоминания о графе, причем не иначе как о шпионе, подлеце, предателе или невежде. Оба заключенных так никогда и не помирились, хотя прогулки Сада в скором времени возобновились. Кроме подобных встреч, контакт маркиза с внешним миром осуществлялся посредством посылаемых и получаемых им писем, которые в обязательном порядке подвергались в тюрьме перлюстрации. Жизнь за пределами тюремных стен продолжалась, и время и смерть не щадили тех, кто когда-то были дороги Саду, но теперь представлялись существами почти что вымышленными, далекими и нереальными, как персонажи романа. Шли месяцы, и свиданий с Рене-Пелажи не позволяли. Все это время он продолжал неутомимо строчить письма, все еще стремясь доказать собственную невиновность и требуя освобождения все еще обзывая мадам де Монтрей старой шлюхой и осыпая непристойными ругательствами начальника де Ружмона, а также "приспешников" парижской полиции. Рене-Пелажи отвечала ему, что сделать для него что-либо станет возможным только в том случае, если он наберется терпения и будет хорошо себя вести. Однако время шло, и это обещание звучало все реже и все с меньшей долей уверенности. - 4 - До Сада дошли слухи о его переводе в тюрьму на острове, и это не на шутку испугало маркиза. Но сырость и холод условий пребывания в Венсенне ослабили грудь узника. Он, как и мадемуазель де Руссе, начал харкать кровью и нуждался в более теплом климате. Поступило предложение перевести его в тюрьму в Монтелимар, чтобы он находился ближе к Ла-Косту. Находясь в том краю, маркиз даже сможет заниматься управлением собственных поместий, да и Гофриди получит возможность навещать его. Сад знал только одно: тюрьма в Монтелимаре славится антисанитарными условиями, и ему совсем не хочется оказаться там. Кроме свободы, он ничего не хотел. При необходимости, в знак расплаты за освобождение, маркиз мог бы согласиться отправиться в ссылку. На деле он даже начал вынашивать иллюзорную мечту, что король, вместо того чтобы сделать из него изгнанника, послав за границу, по примеру отца назначит дипломатом. Обсуждение его перевода продолжалось весь 1781 год. Мадам де Монтрей твердила о своем безразличии к судьбе зятя. Монтелимар Сад считал для себя неприемлемым. Он предпочитал быть помещенным в крепостную башню Креста, возвышавшуюся над небольшим городком к востоку от Роны. А еще лучше попасть бы в Пьер-Ансиз, где командир гарнизона относился бы к нему как к собрату-офицеру. Но из этого ничего не вышло. Тогда маркиз снова заговорил о добровольном изгнании. Но его предложение служить королю за границей на какой-нибудь дипломатической должности осталось без внимания. Судя по всему, какое-то время он не знал о несчастье, постигшем семью Монтреев 13 мая того года. В возрасте тридцати семи лет скончалась Анн-Проспер, "канонесса", привязанность которой к Саду вызвала такой скандал, причинив немалую боль мадам де Монтрей. Она так и не вышла замуж, но и не посвятила себя в полной мере религии. С того времени, как они с Садом были вместе, прошло лет шесть-семь. Подобно многим другим лицам, с которыми его сталкивала жизнь, Анн-Проспер шагнула немного дальше за черту воспоминаний. Если Гофриди правдиво описал симптомы ее болезни, она, вероятно, умерла от аппендицита, перешедшего в перитонит. Печаль по этому поводу стала прерогативой мадам де Монтрей. Смерть одной из дочерей и отступничество второй, в совокупности с моральным предательством зятя, почти уничтожили молодое поколение ее семьи. Младшая дочь находилась замужем, но вся любовь мадам де Монтрей теперь сосредоточилась на внуках, двух сыновьях Сада. По отношению к самому маркизу она оставалась непримирима, но уже без страстности, присутствовавшей прежде в ее комментариях. Четыре года спустя она заметит устало: "Он должен оставаться в тюрьме уже потому, что выпущенный на свободу будет только безобразничать". Другой год, 1782, принес известие о разрушениях в Ла-Косте. Буря с ураганным ветром, скорость которого возрастала каждые пятнадцать минут и достигла устрашающей силы, вызвала обвал штукатурки, обнажив трещины по углам стен. В сентябре местное население обобрало виноградник и истребило молодых куропаток. Мадемуазель де Руссе, ослабленная болезнью, выехала из здания и остальным его обитателям порекомендовала сделать то же самое. Из-за невоздержанности во время встречи с Мирабо Сад на восемь месяцев лишился права на прогулки, которые возобновились только весной 1781 года. Маркиз сидел в камере и в форме писем Рене-Пелажи строчил полные злобы протесты. Его здоровье пошатнулось: он уже некоторое время харкал кровью и страдал от геморроя, когда, наконец, врачу позволили осмотреть узника. У него возникли проблемы со зрением, и в сумраке камеры Сад плохо видел. Маркиз потребовал осмотра окулиста, но нужный специалист все не шел. К началу 1783 года он, похоже, ослеп на один глаз. Генерал-лейтенант Ле Нуар считал все жалобы де Сада симуляцией. Но как бы то ни было, его осмотрел окулист Гранжан, и аптекарь выписал лекарства. Врачи вынесли заключение, что причиной недомогания явились чрезмерные занятия чтением и письмом в полутемном помещении. Но, несмотря на состояние органов зрения, поток посланий из камеры становился более плотным и объемным. Свою невиновность он выразил кратко и без обиняков. "Я - либертен, - объявил он, - но я не преступник и не убийца!" Словно для подтверждения своей правоты, он принялся подробно описывать свои сексуальные желания и философские рассуждения. Когда Рене-Пелажи и мадемуазель де Руссе в один голос предупредили его, что такое состояние ума и темы, которыми он одержим, не могут способствовать его освобождению, он, едва сдерживая негодование, ответил: "Я уважаю любые вкусы и любые фантазии, какими бы абсурдными они не казались". Потом, рассуждая о красоте Рене-Пелажи, он пообещал, выйдя на свободу, первым делом расцеловать ее глаза, груди, попку, и лишь только после этого помчаться к своему книготорговцу, чтобы купить книги Бюффо, Монтеня, Дора, Вольтера и Руссо. Похоже, теперь секс и литература уравновешивали друг друга. В своих письмах маркиз гордо заявлял о собственных пристрастиях. В одном из них он камня на камне не оставил от философии мадам де Монтрей о неприкосновенности дамского ануса, призывая Рене-Пелажи вспомнить горячую страсть ночей в Ла-Косте. Но настало время, когда она вспомнила, что является маркизой де Сад, женщиной благородного происхождения, матерью двух подрастающих сыновей, и не желала, чтобы ей напоминали о происходившем в прошлом, тем более не хотела обсуждать это в настоящем. Супруга ответила мужу, что, если он будет продолжать в прежнем духе, в то время как все письма прочитываются тюремной цензурой, она откажется от дальнейшей переписки с ним. Но Сада, похоже, уже нельзя было остановить. Он пустился в радостные объяснения, что величайшим удовольствием в его тюремной жизни стала бы возможность отрезать яйца Альбаре, приспешнику семьи Монтреев, который сопровождал Рене-Пелажи во время ее поездки в Миолан, где Сад, как заключенный Савойя, томился в тюрьме; маркиз мечтал о красивой нагой женщине, лежащей в его камере в позе каллипигийской Венеры, стягивающей вуаль с бедер и оглядывающейся через плечо; страстно желал взорвать пороховой склад крепости и, наконец, открыть посылку и с жутким трепетом обнаружить в ней парочку присланных ему черепов. Что касалось мадам де Монтрей, теперь у него имелись доказательства того, что она являлась шлюхой и лицемеркой, а своего дурака-мужа наградила целым выводком ублюдков. "И найти тварь более жуткую, - писал он 3 июля 1780 года, - невозможно. Ад никогда не "изрыгал" ничего ей подобного. Именно из такого материала древние проповедники вылепили своих фурий". Не обошел Сад вниманием и других своих преследовательниц. В январе 1783 года он снова пожалел о старых добрых временах, когда дворянин, безвинно пострадавший от руки шлюхи, имел право обратить против нее меч. Потом, когда в нем снова проснулась жалость к себе, маркиз умолял Рене-Пелажи подумать, стали бы его родители так обращаться с ней, как ее родители обращались с ним. "Ради всего святого, приди ко мне!" - взывал он к ней. Прошла зима, но Сад так и не увиделся с женой. И он снова обозлился на своего главного врага. Было известно, что мадам де Монтрей выдавала себя за солдатскую проститутку и продавалась простым солдатам. Предваряя темы своих будущих романов, Сад не мог удержаться от ироничного замечания, как подобные ей преступники могут обладать властью судить и наказывать несчастных бедолаг, томящихся во мраке и грязи камер Венсенна и Бастилии. Какого бы наказания он ни заслуживал, Сад молил Бога только об одном: чтобы его больше не могла наказать семья, во главе которой стоял бы сводник, монополист и содомит. Но каким бы горьким не стал тон писем, судя по стилю, их писал человек, навсегда утративший надежду обрести свободу. 28 апреля 1782 года маркиз окончательно понял безнадежность своего положения. Де Сад снова отправил письмо Рене-Пелажи. На сей раз он подписался: "заключенный Сад". - 5 - В его корреспонденции не чувствуется большого интереса к великим социальным событиям, из которых в те годы складывалась история Франции. Когда маркиз касался новостей, происходивших в собственном семействе, комментарии, как правило, сквозили недовольством. В начале 1784 года он разразился приступом гнева, узнав, что старший сын обесчестил семью, так как не пошел в кавалерию, а согласился служить в пехотном полку. После того как Рене-Пелажи снова позволили повидаться с мужем, его письма к ней стала пронизывать благоразумная подозрительность осторожного респектабельного буржуа. Он предупреждал ее, чтобы она не демонстрировала себя публике, как какая-нибудь шлюха, и не ходила по городу пешком, словно уличная женщина. Эти темы оказались для него настолько болезненными, что в том же тоне и о том же маркиз написал одной из подруг Рене-Пелажи и попросил присматривать за неосмотрительной маркизой де Сад. Хотя его настроения часто менялись, а письма казались сумбурными, все же Сад к началу 1784 года еще не сошел с ума, сидя в сумрачной камере Венсенна. Закаляясь в горечи и иронии, оценивая свою силу в мире воображения, постепенно зрело его темное второе "я" и порой, выдвигаясь на первый план, руководило действиями маркиза. "Вот, что я тебе скажу, - писал он Рене-Пелажи, - тюрьма - это вместилище зла. Изолированность заключения открывает путь некоторым навязчивостям. Наступающее вследствие этого расстройство происходит быстро и неотвратимо". Столетие спустя из стен другой тюремной камеры Оскар Уайлд сделает аналогичное замечание. "Разум вынужден думать", - писал Уайлд в прошении министру внутренних дел и добавлял, что в тюремной камере "в случае тех, кто страдает от сексуальных мономаний, он становится естественной жертвой болезненных страстей и непристойных фантазий, и мыслей, текущих чредой, оскверняющих и разрушительных". Но с подобными ужасами Сад сговорился лучше, чем это удалось Уайлду. Вполне понятно, человек мог отрешиться от черных мыслей, осаждающих его разум, но также можно и упиваться тем, что другой узник, Жан Жене, назвал "пиром внутренней темницы". Нельзя сказать точно, когда из корреспондента маркиз стал писателем. Его письма на протяжении нескольких лет заточения претерпевали изменения, озлобленность превращалась в моральный скептицизм, искавший широкой аудитории. В путевых журналах и переписке Сад уже давно стал страстным и чувственным стилистом. Известно, что он даже пробовал перо как драматург. Но пока в письмах продолжают звучать все те же сетования личного характера: начальник тюрьмы Ружмон, по приказу мадам де Монтрей, якобы пытается отравить его; здоровье его ухудшается; один глаз утратил способность видеть; вот уже четыре года, как он просит прислать ему врача, но доктор так и не появился. Неудивительно, что после восьми-девяти лет заключения маркиз, которому едва перевалило за сорок пять, выглядел, как старик: волосы поседели, и жизнь узника Венсенна придала жесткость чертам его лица. "Господин де Сад пишет яростные письма, делая нападки на весь мир, - сообщила в октябре 1783 года Рене-Пелажи, - а не только на тех, кто держит его там, где он есть. Маркиз обещает отомстить за себя. Но так дело не продвинешь. Я написала ему об этом. Надеюсь, он подумает на сей счет и успокоится". Все же лучшие из своих писем Сад написал "святой Руссе" в последние три года ее жизни. Страницы его переписки стали тренировочным полигоном для мощного интеллекта, особенно в его упражнениях философией. Верхом совершенства, превзойти которое удавалось ему не часто, стало письмо, написанное ей в январе 1782 года в ответ на известие о смерти Готон, швейцарской служанки, комната которой находилась в непосредственной близости от его спальни в замке Ла-Коста. Похоронить ее он приказал по церковному обряду как для новообращенной, хотя в последние годы, выйдя замуж, она стала протестанткой. Смерть Готон вдохновила маркиза на прощальную речь, ставшую превосходнейшим образцом садовского красноречия, в которой даже типичные для него обличения в адрес мадам де Монтрей приняли новое величие и риторический размах. "Орел, мадемуазель, должен порой покидать заоблачные высоты неба и опускаться на землю, дабы усесться где-нибудь на горной вершине Олимпа, древних соснах Кавказа, холодной лиственнице Юры, белом хребте Таврии или даже иногда близ потоков Монмартра. Из истории (а история - вещь замечательная) мы знаем, что Катон, Великий Катон возделывал поле своими руками; Цицерон собственноручно сажал деревья на аллеях Форума - не знаю, спилил их кто или нет; Диоген укрылся в бочке; Авраам из глины лепил статуи... И сегодня, в наши дни, мадемуазель, в наши собственные августейшие дни разве не наблюдаем мы, как президентша де Монтрей бросает Эвклида и Барема, чтобы обсудить со своей кухаркой масло для салата? Вот вам доказательство, мадемуазель, что человек преуспел и поднялся. Все же, несмотря на это, день имеет два роковых момента, которые напоминают ему о печальных состоянии грубого бытия... И эти два момента (если вы простите меня, мадемуазель, за выражения, которые, вероятно, не благородны, но достаточно правдивы), сии два ужасных момента - это когда он должен наполнять себя и когда должен опорожняться. Сюда нужно добавить момент, когда человек узнает, что его наследство погибло, или когда его заверяют в смерти преданных рабов. В таком положении я и нахожусь, моя прелестная святая, это и станет темой сего печального послания. Я скорблю по Готон..." {перевод сделан на основании английского варианта текста.} Де Сад действительно горевал. То, что он сказал дальше, прозвучало намного лучше его официальных панегириков в адрес Марата и Лепелетье, произнесенных им в годы Революции. Вряд ли кого-то могла устроить подобная надгробная речь, кроме "святой Руссе", хотя, возможно, она ее тоже не устраивала... "У Готон, говорят, была самая прелестная... Черт, как это называется? Словари не дают подходящего синонима этого слова, а приличие не позволяет написать мне это буквами... Что ж, сказать по правде, мадемуазель, у нее самая прелестная... спустившаяся с гор Швейцарии за последнее столетие, безупречная репутация". Если эти слова выглядели оскорбительными для ее памяти, то, во всяком случае, никто, кроме Сада не мог придумать их. Это лишь искренний комплимент, сделать который мог один лишь маркиз. Почти следом, 26 января, он разродился письмом о нелепости суда и наказания в мире, где не может быть абсолютного морального стандарта. Это была точка зрения чистого материализма, согласно которой человечество стало "несчастными тварями, брошенными на мгновение на эту небольшую навозную кучу, где безапелляционно заявлено: одна половина стада должна преследовать вторую... Вы, которые решают, что есть преступление, а что нет, в Париже вы вешаете людей за то, за что в Конго их увенчали бы коронами"... С точки зрения Сада учителями человечества надлежит стать скорее Ньютону, а не Декарту, Копернику, а не Тихо Браге. Но мадемуазель де Руссе отличалась здоровым практицизмом и приготовилась возразить ему. "В Париже не вешали людей за поступки, за которые в Конго можно получить корону, - уверяла она его. - В Париже их вешали за то, что они по своей глупости полагали, что находятся в Конго". Сад прочитал Вольтера, к которому относился с некоторым неодобрением, ввиду амбивалентности взглядов философа на христианство. Многое прочел он и из Руссо. 18 января 1779 года мадемуазель де Руссе прислала ему в Венсенн заверения, что "Эмиль" спокойно стоит на своем обычном месте на полке в Ла-Косте. Но в заключение Сад попал до смерти Руссо и публикации "Исповеди". Когда в июле 1783 года он попросил Рене-Пелажи прислать ему экземпляр книги, тюремное начальство в Венсенне конфисковало ее. Он решил, что решение отказать ему в книге приняла Рене-Пелажи, и в том же месяце в одном из писем выразил по этому поводу негодование. С какой стати запрещать ему Руссо, если она позволила читать ему Вольтера? "Жан-Жак" для него был тем же, чем для нее и ее "друзей-фанатиков" был Фома Аквинский. Сад продолжал требовать книгу в июле, заверяя, что философия природы Руссо являлась для него образцом строгой морали и относилась к числу немногих, которые могли исправить его поведение. В скором времени маркиз покажет Природу как силу, оказывающую гораздо более неблагоприятное влияние на человеческие деяния, чем мог вообразить Руссо. Все же Руссо, с его политикой, социальным договором и просвещенной республикой, довольно хорошо вписывался в политическую философию Сада, которую он позже сформулировал для себя. Но самым главным являлось то, что Жан-Жак повлиял на его собственные более благородные инстинкты, на которые Сад теперь ссылался. Во втором письме от июля 1783 года чувствовалось, что гнев маркиза несколько поостыл. Он писал Рене-Пелажи, что мысленно целует ее попку, как и обещал сделать, когда впервые попросил о книге. Поскольку его письмо, прежде чем отправить адресату, читали приспешники Ружмона, такая интимная подробность должна была скорее вызвать ее смущение и досаду, чем благодарность, и Сад наверняка знал это. Даже находясь в заточении, "господин номер шесть" не совсем утратил способность карать. Маркиза также захватила работа философа Ламетри, автора "Человека-машины", опубликованная в 1748 году. Являясь довольно простыми по своей сути, взгляды Ламетри оказали существенное влияние на литературные персонажи Сада, если не на их создателя. Сущность человека, по мнению философа, следовало определять исключительно на основании научного наблюдения и эксперимента. Этот метод позволял сделать один-единственный вывод: человеческое существо является машиной, в такой же степени зависимой от внешнего побуждения, словно механизмы и инструменты новой научной эпохи семнадцатого и восемнадцатых веков. В семнадцатом веке анатомия в такой же степени, как механика, являлась передовым разделом науки. Вывод был использован для поддержки материалистической философии и христианского оптимизма людей, подобных Сэмюэлю Кларку, который в таких открытиях порядка и гармонии видел основу для оправдания веры и систем верований. Ламетри, занимая определенное положение, не исключал возможности существования Бога и бессмертной души, хотя его система не давала научных доказательств этого. Однако это определение не спасло философа от преследования, и ему пришлось искать убежища в более терпимом и разумном обществе Лейдена. До 1783 года Сад все еще представлял себя скорее в качестве абстрактного философа, нежели автора пьес и романов. "Шишковидная железа, - писал он лаконично Рене-Пелажи, - находится в том месте, которое мы, философы-атеисты, считаем вместилищем человеческого разума". Маркиз воспользовался системой Ламетри, хотя для его целей с одинаковым успехом подошли бы учения Эпикура и других материалистов-философов, с работами которых ему пришлось познакомился в процессе обучения. Философия, неважно какая, послужила материалом для творчества де Сада. Подобно Генри Филдингу, работавшему в Англии сорока годами раньше, маркиз стал одним из наиболее эрудированных и начитанных романистов того времени. - 6 - Более десяти лет Сад пробовал себя в написании пьес для публичных театров и даже преуспел в этом деле, когда в 1773 году в Бордо поставили одну из его пьес. Ее он, вероятно, написал в 1772 году, когда скрывался, а потом отправил Рене-Пелажи, чтобы она переписала ее. В конце 1780 года, просидев в заключении в Венсенне три года, маркиз снова увлекся работой драматурга. Его романам было суждено запечатлеть интимные сексуальные мелодрамы его одиночества, но в пьесах Сад предстает перед публикой как верноподданный, моралист и увлекательный рассказчик. "Жанна де Ленэ, или Осада Бове" являлась попыткой создания патриотической трагедии. Написал он ее в 1783 году и 26 марта того же года переслал Рене-Пелажи. "Граф Окстиерн, или Последствия распутства" показывает маркиза в роли предупреждающего моралиста. Такие пьесы, как "Будуар, или Глупый муж" относились к числу откровенных комедий, так хорошо знакомых театральным подмосткам Парижа, которые не отличались особой оригинальностью. За небольшим исключением, его пьесы отвергались. В революционный период театры поинтересовались ими и опять отказались от постановок. Хотя в этом присутствовал элемент невезения, тем не менее пьесы Сада не блещут ни стилем, ни иными качествами, а скорее характеризуются их отсутствием. В тюремной камере в 1781 году маркиз принялся писать для театра. В тот год он начал пьесу, в которой намеревался показать, чем должен заниматься "философ-атеист". Называлась она "Диалог между священником и умирающим". В некотором отношении выбранная им тема не считалась оригинальной: добродетельный безбожник на смертном одре, отвергающий утешение религии и "суеверие", стал уже своего рода клише в просветительской мысли эпохи. Не проявил Сад оригинальности и в том, что позаимствовал рассуждения Ламетри, дабы показать жизнь как механистический процесс. Достоинство заключается не в силе Сада-философа, а в мощи Сада-писателя. Предметом насмешек становится проповедник, а не его верования. Умирающий оборачивает против него его же собственное оружие. Чтобы сделать нанесенное оскорбление более чувствительным, что очень свойственно для концовок Сада, смерть добродетельного атеиста вызывает появление в комнате шести прекрасных женщин. Они берут проповедника под руки и продолжают его обучение, преподнося урок истинного "разложения натуры". В своем "Диалоге" Сад снова смешивает Ламетри и добродетельных атеистов мифологии Просвещения. Умирающий человек говорит проповеднику, что преступление и добродетель - всего лишь процессы природы. Согласно этому аргументу, такие понятия, как порок и добродетель, преступление и мораль, не имеют смысла в механистической вселенной. Это утверждение вызывало у Ламетри и материалистов определенное чувство неловкости. Их всевозможные надежды основывались на вере в Бога, что в определенной степени совпадало с рациональным, лишенным предрассудков объяснением вселенной. Во всяком случае, если от религии следовало отказаться, ее можно заменить моральными инстинктами рассудочного человеколюбия. Но Сад задавался вопросом: "А что будет в противном случае?" Конечный вывод его "Диалога" озадачил как добродетельных атеистов, так и истинных христиан. Сам Сад исследует главный вывод в качестве философа-атеиста и завзятого спорщика. Логическим заменителем так называемой Высшей Сущности, стала новая романтическая божественность Природы. Следовательно, мораль человеческого общества следовало перенимать у самой Природы, но любому наблюдателю ясно, что ей нет никакого дела до абсурдности человеческих условностей, как нет дела до того, насколько они влияют на преступления и наказания. В действительности, и само человечество не имеет единых, повсеместно принятых условностей. Он уже иллюстрировал этот пример Рене-Пелажи и Анн-Проспер, описывая страны, где наложницы в гаремах рассматривались в качестве животных для переноски груза, и убийство которых считалось столь же естественным, как убийство овцы или коровы. Никому и в голову не приходило, что это дурно. Если отбросить религию и заменить ее Природой, то на основании какой морали поведение одного народа ставить над поведением другого? В таком новом естественном порядке становится ясно: законы людей, принятые демократическим или диктаторским путем, являются не более чем сиюминутной модой, имеющей не больше моральных полномочий, чем та, что продиктована вкусом модельера или швеи. В "Философии в будуаре" и в других более поздних произведениях Сад уже конкретно заявил - убийство и насилие являются естественными актами и довольно часто встречаются в царстве животных. Наказания за эти деяния в природе не существует. Более того, животное, совершающее их, имеет больше шансов на выживание, чем тварь, не делающая этого. В системе, где религия ставится выше природы, моральные приоритеты, естественно, будут иными. Но если определяющее место в морали отводится Природе, то, естественно, нелепо придерживаться социального кодекса, согласно которому убийство и насилие являются преступлениями. Неудивительно, что под холодным градом подобных доводов защиты от них искали как атеисты, так и верующие. Но расслабиться своей аудитории Сад не позволяет и утверждает - Природа является высшей властью, и не имеет значения, совокупляется мужчина с женщиной для того, чтобы иметь от нее ребенка, или с иной целью. Если не будет происходить продолжения рода; то сообщество людей перестанет существовать, но конец человечества или жизни на земле в целом не имело бы особого значения для вселенной как таковой. Принимая во внимание сей довод, становится ясно, что, если бы Сад мучил Роз Келлер так, как это представлено в самом ярком описании скандала, или с помощью яда замедленного действия убил девиц в Марселе, Природа все равно не предъявила бы ему обвинений и не проявила бы печали. Действительно, человеческий род может вымереть, но продукты разложения трупов станут питательной средой для рождения иных форм жизни. Сущность этой философии нелепа, абсурдна и в какой-то степени комична. Но опровергнуть утверждение, что Природа является главным моральным арбитром, после того, как оно прозвучало, было не так-то просто. Естественный мир маркиза, созданный в романе типа "Жюльетты", является довольно неприятным, что заставляет осторожного атеиста вернуться в лоно ортодоксальной религии, выбирая из двух зол меньшее. В такой же степени, как Джон Мильтон в "Потерянном рае", но только с еще большей долей амбивалентности, Сад-романист утверждает - его литературное творчество служит для оправдания путей Провидения к человечеству. Описываемые жестокости являются в таком случае грандиозной иронией в духе Свифта. Выражения, в которых его персонажи заявляют о наслаждении, получаемом от содомии или инцеста, радостях убийства, жестокости, с помощью которых они изобличают глупость добродетели или сострадания, вполне соответствуют этой интерпретации. Более того, создавая эти характеры, Сад рисовал мир таким, каким он должен быть, как ему казалось, исходя из собственного опыта, то есть это не является продуктом его фантазии. В жизни, как и литературном творчестве, маркиз представляет собой такую же раздвоенность и амбивалентность. Без каких-либо признаков лицемерия он исповедовал религию, не отрекался от нее и в качестве автора своих произведений. Сад посещал богослужения, выступал против жестокости, присягал сначала королю, а потом пришедшей ему на смену республике, придерживался установленных правил. Но он вел жизнь, характеризуемую неприемлемыми в обществе сексуальными желаниями, которым предавался в действительности и фантазиях. Рассматриваемые по существу, сочинения Сада лишены философской последовательности. Присутствующие в его произведениях ужасы явно несут на себе печать моральной иронии. Но даже в свете этих доказательств его работы не выражают продолжительной и неизменной веры. Неуравновешенный по характеру, испытывавший давление жизненных обстоятельств, Сад не годился для такой последовательности. Выступал ли он в роли беглеца, скрывающегося от правосудия, заключенного, ищущего милостей, или аристократа, вовлеченного в революционный террор, он чаще был вынужден реагировать на события, а не контролировать их. В этом отношении Революция стала для него событием огромной политической важности, принесшим куда больше разочарований, чем исполнения надежд, которые поначалу вселила. Если в "Злоключениях добродетели" маркиз высмеивал нравственные установки роялистской Франции, то на страницах "Жюльетты, или Процветании порока", где Друзья Революции стали Друзьями Преступления, он насмехался над насилием и коррупцией нового порядка, его вероломством и бойней. И если читатель заканчивает чтение его последнего романа с чувством, что любая альтернатива лучше нарисованного там мира, это, вероятно, является выражением мысли самого Сада, для которого старый порядок с церковью и королем едва ли был хуже восьми лет тирании, голода, сумасбродства и кровавой бойни Террора, которым отмечены наиболее мрачные периоды смелого нового мира, существовавшего между 1789 и 1797 годами. Но философская преданность Сада принималась во внимание в гораздо меньшей степени, чем форма ее выражения. На протяжении двух последующих столетий мало кого из его читателей интересовали механистические гипотезы Ламетри или свободная мысль эпохи Просвещения. Маркиза мало читали, но он выжил благодаря тому, что о нем много говорили как об авторе эротической жестокости и сардонической непристойности. Мало кто считал его философом-материалистом, выражавшим своим взгляды с помощью литературного приема порнографии, чаще его рассматривали как порнографа, искавшего себе оправдания в философских сентенциях. Философия Сада представляется изменчивой и амбивалентной: только в своей одержимости он оставался верен себе и своей репутации. - 7 - Время, проведенное маркизом в Венсенне, отыгрывалось на тех, кто мог бы оказать на него противоположное влияние. Среди знакомых ему женщин преждевременно ушли из жизни Анн-Проспер и Готон. Теперь, 28 января 1784 года, в Ла-Косте от туберкулеза скончалась мадемуазель де Руссе. Прошло две или три недели, прежде чем Сад узнал эту печальную новость. Возможно, ее еще дольше утаивали от него. К этому времени Рене-Пелажи уже утратила привязанность, которую испытывала к своей сопернице в любви Сада. Получив известие о смерти, она приказала, чтобы все предметы, являющиеся собственностью семьи Сад, которые могли затеряться среди вещей покойной, немедленно возвратили на место. Все выглядело так, словно де Руссе являлась сводницей Нанон, сбежавшей с фамильным серебром. Какие бы чувства не вызвала в душе Сада эта потеря, мир за пределами тюремных стен, стал для него менее реальным, чем правда собственных литературных творений. В 1783 году он написал Рене-Пелажи, что темная сторона его натуры быстро и верно воцаряется в его мыслях. Но еще до того, как маркиз смог в полной мере выразить эти настроения на бумаге, в начале 1784 года он получил сообщение о своем переводе из крепости Венсенн. С момента заключения в тюрьму, в 1777 году, прошло почти шесть с половиной лет. Все это время, кроме шести недель, когда летом 1778 года он стал беглецом, внешнего мира Сад не видел. 1784 год был високосным, и его отъезд из крепости состоялся 29 февраля. Но дата отъезда не стала датой освобождения. Большую крепость маркиз покинул под наблюдением инспектора Сюрбуа и в девять часов вечера того же дня стал заключенным Бастилии.  Глава девятая - НОЧИ БАСТИЛИИ  - 1 - Причиной перевода Сада в Бастилию стали совершенно невозможные условия прежнего существования. Худших условий жизни, чем в Венсенне, не было. Состояние древней башни пришло в упадок, и начальство приняло решение о ее закрытии. Несмотря на то, что Бастилии в скором времени предназначалось стать самой печально знаменитой тюрьмой в истории, все же условия содержания там оказались немного лучше, чем в Венсенне. Здание частично относилось к тюрьме и частично - к административному центру. Еще до первых всплесков революции уже поступали предложения о ее закрытии и сносе, получившие принципиальное одобрение. В 1784 году Сад стал одним из ее немногочисленных заключенных. К 1789 году их количество уменьшилось до семи. Узников содержали в четырех угловых башнях, и шансов на побег из Бастилии имелось не больше, чем из Венсенна. Когда маркиз прибыл туда, внешний вид здания как нельзя больше соответствовал его репутации. За первым подъемным мостом, отделявшим сооружение от улиц района Сент-Антуан, где селились ремесленники, поднимались высокие крепостные стены с круглыми башнями на углах. Потом следовал второй мост, ведший к внутренним постройкам. Камеру для него уже приготовили. Располагалась она в башне, названной по прихотливой фантазии одного из тюремщиков башней Свободы. На ее платформе было установлено тринадцать пушек, из которых салютовали в дни больших национальных торжеств. Режим Бастилии в некоторых аспектах оказался мягче, хотя Сад в письмах заверял, что условия его содержания стали хуже, чем в Венсенне. Теперь Рене-Пелажи позволили регулярно посещать его, приносить одежду, еду, книги и свечи - словом, все, в чем он нуждался. К 1787 году она могла встречаться с ним раз в две недели. Здесь его больше не донимали обысками в камере, как это случалось в Венсенне. Охрана под предлогом подрывной литературной деятельности Сада больше не врывалась в камеру, не