тесняйтесь, - сказал ему д'Эстерваль, видя, что тот осторожничает, - режьте в свое удовольствие; самое обычное дело - выпускать кровь из задницы женщины, потому что от этого она чувствует себя лучше. Затем Жернанд завладел Жюстиной и, уложив ее на Доротею, подверг ее ягодицы такой же операции, которую испытала супруга д'Эстерваля. Его не переставали сосать, время от времени он заставлял педерастов брать в рот члены друг друга или располагал их так, чтобы все, в том числе он сам, могли потрудиться языком и губами. Граф получал много и ничего не отдавал: его пресыщение или же бессилие было настолько глубоким, что самые отчаянные усилия не могли вытащить его из оцепенения, казалось, он испытывает очень сильные ощущения, но внешне это никак не проявлялось. Несколько раз он приказывал Жюстине сосать юношей, а затем, прильнув к его губам, влить в него бальзам, собранный ею. Наконец композиция расстроилась окончательно, только графиня осталась лежать на канапе. Тогда Жернанд попросил всех зрителей помочь ему. - О чем вдет речь? - осведомился Брессак. - Перед вами женщина, которую я отдаю в ваши руки, друзья мои, - сказал Жернанд, - я вас умоляю оскорблять, унижать, истязать ее всеми возможными способами: чем больше она будет страдать, тем сильнее разгорятся мои страсти. Это предложение было встречено с необыкновенным энтузиазмом и исполнено с не меньшим пылом. Старухи, ганимеды, Доротея и особенно д'Эстерваль и Брессак набросились на бедную графиню с таким остервенением, отделали ее так немилосердно, с такой жестокостью отнеслись к ней, что слезы несчастной лились безостановочно. Они плевали ей в лицо, били по щекам, пускали в рот газы, пинали ногами. Словом, нет слов, чтобы описать все, что претерпела она в продолжении двух часов, пока д'Эстервалю не пришла мысль содомировать ее. Графиню поставили в соответствующую позу, заставили сосать член мужа, в это время Доротея сношала содомита в зад клитором, Брессак овладел своим дядей, лобзая ягодицы Жюстины. Эту причудливую группу окружили ганимеды, одним под- ставляя для поцелуя члены, другим - очаровательные зады. Жернанд, сунув фаллос в рот жене, с удовольствием хлестал ее по щекам: она всегда служила жестокой похоти этого ужасного человека, и казалось, что честь принадлежать ему одновременно давала ей титул его жертвы, злодей возбуждался собственной жестокостью только по причине брачных уз, придававших ему силы. Но группа вновь распалась: Жернанд расположил участников по обе стороны своей супруги, чтобы женские и мужские задницы были перемешаны. Отойдя на несколько шагов, он внимательно оглядел композицию, затем подошел и начал ощупывать и целовать все выставленные предметы по очереди. Он никому не причинял боли, но добравшись до жены, осыпал ее ударами и принялся щипать и кусать бедную плоть, на которую уже и без того нельзя было смотреть без содрогания. В конце концов он потребовал, чтобы все мужчины совершили с графиней содомию; он брал все члены по очереди, сам подносил их к преддверию столь близкого ему ануса и заталкивал внутрь, а Жюстина облизывала его фаллос. Каждый получил позволение прочистить зад его супруги, но жертвоприношение должно было иметь место у него во рту, пока же происходило совокупление, язык графа трудился в заднем проходе содомита. Этот эпизод продолжался долго, и вот хозяин возбудился по-настоящему; он встал и приказал Жюстине занять место графини. Наша добронравная дева упала на колени и стала молить Жернанда избавить ее от этого ужаса, но разве она не знала, что желания такого человека равносильны заповедям небесным? Итак, графиню положили на канапе, Жюстина легла на нее задом к палачу, тот снова брал мужские члены и снова вставлял их в отверстие плачущей Жюстины, которой в это время было ведено щекотать клитор графини и целовать ее в губы. Для графа церемония осталась прежней: он жадно лобзал задницу каждому содомиту и требовал совершить излияние себе в рот. Когда круг завершился, распутник решил, что пора приступать к главному. - Все это напрасная потеря времени, - сказал он решительно, - мне нужно другое. Итак, за дело! Приготовь руки, потаскуха! Все отошли в сторону и в подчительном молчании ожидали дальнейших событий. Брессак и д'Эстерваль, вложив свои фаллосы в род ганимедам, во все глаза смотрели на виновника торжества. Жернанд грубо схватил жену, поставил ее на колени на табурет и велел Жюстине привязать ее руки к широким черным лентам. Затем обследовал положенные лигатуры; решив, что они недостаточно тугие, он крепко затянул их, чтобы - как он выразился - кровь брызгала фонтаном. Поцеловал вмиг посиневшие руки, пощупал вены и молниеносным движением вскрыл их. Брызнула кровь. Жернанд изомлел от восторга и сел в кресло напротив жертвы, наблюдая, как струятся два алых фонтанчика; Жюстина усердно сосала его, он оказывал такую же услугу четырем окружившим его юношам, не спуская глаз с кровавых струй, которые возбуждали его и были единственным источником самых сладостных удовольствий. Тут сострадательная Жюстина, движимая неодолимым чувством жалости, собрав всю свою энергию, ускорила взрыв сладострастия своего хозяина, так как желала положить таким образом конец страданиям несчастной хозяйки, то есть превратилась в шлюху из чувства добронравия и в бесстыдницу в силу добродетельности. И вот наконец она наступила, благодатная развязка, но благодаря заботам д'Эстерваля. Этот заботливый родственник каким-то чутьем почувствовал, что Жернанду требуется встряска: он приподнял его, вонзил ему в зад свой громадный инструмент, а Брессак, подогретый столь необычным зрелищем, подставил лицо под струйки крови, брызжущие из рук жертвы, он не переставал содомировать мальчика и извергнулся в тот момент, когда кровь залила ему лицо. Тогда-то и проявилась вся жестокость графа: он подскочил к жене, осыпал ее проклятиями, покрыл поцелуями ее раны, слизывая и глотая кровь. Этот элексир довершил его опьянение, он перестал соображать совершенно, его бормотания напоминали бычий рев, он удушил бы мадам де Жернанд, если бы его не удержали служанки и Жюстина, в то время как его коварные друзья, напротив побуждали злодея к решительным действиям. - Оставьте его в покое! - кричал подлый Брессак, хотя сам уже испытал оргазм. - Не мешайте ему! - твердила Доротея. - Черт побери' - орал д'Эстерваль. - Что страшного, если он даже прикончит ее? Одной женщиной будет меньше - только и всего. Но и силы, удерживавшие его, были достаточно велики. Жюсгина, которую кто-то из злодеев успел оттолкнуть, вновь обняла бедра графа и продолжила свое дело. Доротея, подставив ему свои ягодицы, теребила основание члена и яички. Наконец его освободили от кипящей жидкости, температура, консистенция и в особенности обилие которой приводили его в такое исступление, что казалось, будто он вот-вот проститься с жизнью. Извергнутая сперма не вместилась бы в семь столовых ложек, и самая густая каша показалась бы жидкой в сравнении с ней, но при всем при этом эрекция так и не наступила - явный признак истощения. Но пусть об этом судят люди знающие. Граф ел чрезмерно много и очень мало расходовал энергии. Не в этом ли заключалась причина? Жюстина хотела броситься на помощь хозяйке, остановить кровь. - Одну минуту, разрази тебя гром! - заорал д'Эстерваль, вытаскивая разгоряченный от похоти фаллос из зада Жернанда. - Одну минуту, черт бы тебя побрал! Разве не видишь, что мне надо излить сперму? Вначале он обвел присутствующих мутным взором, словно никого не видя. Потом всмотрелся в несчастную окровавленную графиню, прильнул к ней всем телом и совершил с ней, почти бесчувственной грубый содомитский акт. - Ну вот, - проговорил он через короткое время, отжимая насытившийся член, - теперь можете помогать этой блуднице, сколько хотите, но я должен был кончить. Наконец раны жертвы перевязали и уложили ее на канапе в плачевном состоянии, а наши либертены во главе с Жернандом, даже не удостоив жалостливым взглядом неподвижную жертву своей ярости, быстро вышли вместе со своими юными наперсниками, предоставив служанкам и Жюстине приводить ее в порядок. Именно в таких ситуациях лучше всего судить о людях. Если перед вами новичок, случайно подхваченный волной собственных страстей, на его лице вы прочтете угрызение совести, когда он, успокоившись, посмотрит на отвратительные последствия своего исступления. А если это развратник, с сердцем, прогнившим от всевозможных пороков, такие последствия его не испугают; он будет взирать на них спокойно, без сожаления, быть может, даже с приятным волнением утомленной похоти {Но если, и в том нет сомнения, самый виновный бывает самым счастливым, так как его удовольствия не замутнены сожалениями и угрызениями, тогда очевидно, что порок больше способствует счастью, нежели добродетель. Какое горькое разочарование для моралистов! (Прим. автора).}. Итак, наши распутники, скорее приятно взволнованные, чем расстроенные, рассуждая о наслаждениях, которые только что вкусили, скоро почерпнули в свежих воспоминаниях силы, необходимые для того, чтобы устремиться мыслию к новым. Они уединились в просторном будуаре, взяв с собой педерастов, и там, лаская и облизывая юношеские тела, каждый старался разжечь за приятной беседой тлеющие угольки недавнего пожара. - Вы понимает сами, дядюшка, - начал Брессак, - насколько восхительна ваша страсть? - Да, да, я не видел ничего более пикантного, - подхватил д'Эстерваль, - чем это сочетание сладострастия и жестокости, ничто в мире меня не возбуждает так сильно и ничто не в состоянии настолько полно удовлетворить наши прихоти, чем способ, который практикует господин де Жернанд. - Но мне кажется, - заметил Брессак, - я бы не стал ограничиваться только руками: я бы делал надрезы по всему телу. - Я тоже так делаю, - ответил Жернанд, - и шрамы моей дорогой супруги свидетельствуют о том, что мало найдется мест на ее прекрасном теле, которые избежали бы моей ярости. - А правда ли, - спросил д'Эстерваль, - что только ваша жена обладает способностью возбуждать вас во время этой процедуры? - Меня может возбудить любая другая женщина, - сказал Жернанд, - но нет сомнения в том, что графиня воспламеняет все мои страсти гораздо лучше и полнее. - Должно быть, это связано с принципиальным отношением графа к нашему полу, - предположила Доротея. - О, я уверен, что это отношение непримиримо в высшей степени, - сказал Брессак. - Если бы дядя соизволил объяснить нам свои принципы, все общество с удовольствием выслушало бы их. Жернанд согласился, и поскольку как раз в этот момент пришла Жюстина доложить хозяину о состоянии той, кого поручили ее заботам, ей позволили присутствовать на лекции, которую Жернанд начал следующим образом: - Вы полагаете, друзья, что мои страсти намекают на мое, скажем, не очень высокое мнение о женщинах, и конечно, вы не ошибаетесь, думая, что я презираю их не меньше, чем ненавижу, но когда женщина связана со мной брачными узами, я испытываю к ней двойное пренебрежение и тройную антипатию. Прежде чем перейти к анализу этих чувств, я бы хотел спросить вас, на каком основании следует считать, что муж обязан составить счастье своей жены, и по какому праву жена может претендовать на это. Согласитесь, что потребность сделать друг друга счастливыми может существовать у двух людей, имеющих одинаковую возможность вредить друг другу и, следовательно, обладающих равной силой. Подобный союз может получиться лишь в том случае, если между этими людьми сразу будет заключен пакт о том, что каждый из них будет использовать свою силу не во вред другому, но такое странное соглашение, разумеется, немыслимо между сильным существом и существом слабым. По какому праву последний требует, чтобы первый щадил его? И какая глупость может заставить первого согласиться на это? Я готов согласиться не применять силу в отношении того, кто может быть для меня опасен, но зачем мне церемониться с человеком, который предназначен служить мне самой природой? Вы скажете: из чувства жалости? Это чувство уместно в отношении существа, равного мне и похожего на меня, и поскольку оно эгоистичное, это возможно только при условии молчаливого согласия с тем, что лицо, внушающее мне сострадание, будет относиться ко мне точно так же. Но если я во всем превосхожу его, такое сострадание мне не нужно, и я не буду стремиться завоевать его. Неужели я такой дурак, чтобы жалеть человека, которому я не должен внушать жалость? Разве буду я оплакивать смерть цыпленка, которого зарезали к моему обеду? Этот человек, стоящий гораздо ниже меня, не имеющий никакой связи со мной, не может зародить в моем сердце никаких чувств. Таким образом, отношения между женой и мужем ничем не отличаются от отношений между цыпленком и мною. В обоих случаях речь идет о домашней живности, которой надо пользоваться так, как подсказывает природа. Однако я задам уважаемым дамам вопрос: если бы природа предназначила ваш пол для счастья нашего и наоборот, разве она, эта слепая природа, допустила бы столько ошибок при создании обоих полов? Разве она вложила бы в них такие серьезные недостатки, из которых обязательно должны проистекать взаимные отчуждения и неприязнь? Чтобы не ходить далеко за примерами, скажите мне, друзья, какую женщину может сделать счастливой человек с такой организацией, как у меня? И наоборот, какой мужчина может безмятежно наслаждаться женщиной, если он не обладает гигантскими пропорциями, необходимыми, чтобы удовлетворить ее? Существуют ли по вашему мнению моральные качества в мужчине, которые способны компенсировать его физические несовершенства? И какой разумный человек, досконально знающий женщин, не воскликнет вслед за Эврипидом: "Тот из богов, кто сотворил женщину, может гордиться тем, что создал самое мерзкое из всех существ и самое вредное для мужчины!" Выходит, если доказано, что два пола совершенно не подходят друг для друга и что не существует худа для одного, которое не было бы во благо другому, тогда неправда, будто природа создала их для взаимного счастья: она может дать им желание сблизиться на короткое время с тем, чтобы способствовать размножению, но только не желание соединиться и найти свое счастье друг в друге. Коль скоро у слабого нет оснований требовать жалости от сильного, и, стало быть, он не вправе рассчитывать на снисхождение, ему не остается ничего другого, кроме как смириться. Поскольку, невзирая на невозможность взаимного счастья, и тот и другой пол вечно ищут его, слабый должен, благодаря смирению, собрать ту единственную толику блаженства, которая ему доступна, а сильный должен добиваться своего счастья любым понравившимся ему способом, ведь общеизвестно, что счастье сильного заключается в осуществлении данных ему способностей, то есть в абсолютном подчинении слабого.. Таким образом, оба пола найдут счастье друг в друге, но найдут его каждый по-своему: один - путем слепого повиновения, другой - самым энергичным угнетением. Если бы природа с самого начала не предполагала, что один пол будет властвовать над другим, тиранизировать его, почему она не дала им равных сил? Сделав одного во всех смыслах ниже второго, разве недостаточно ясно она показала, что согласно ее воле сильный должен пользоваться своими правами? Чем больше будет его власть, тем несчастнее станет женщина, связанная с ним, и тем лучше он исполнит замыслы природы. И судить о результатах следует не по жалобам слабого существа - любое такое суждение будет ложным и порочным, потому что оно учитывает только точку зрения людей слабых; надо судить об этом по степени могущества сильного, а когда действие этой силы направлено на женщину, надо разобраться в том, что такое женщина, и как относились к этому презренному полу в древности, как сегодня относятся к нему три четверти народов на земле. Итак, что мы увидим, если беспристрастно подойдем к этому? Хилое создание, всегда ничтожное в сравнении с мужчиной, бесконечно менее сообразительное, менее умное, представляющее собой нечто отвратительное, совершенно противоположное тому, что может понравиться ее господину, тому, что должно доставлять ему удовольствие; мы видим существо грязное в течение трех четвертей жизни, неспособное удовлетворить мужа, когда природа заставляет ее вынашивать ребенка, вечно раздражительное, мстительное, властное; это настоящий тиран, если дать ему волю, это пресмыкающееся животное, если его держать в узде, но всегда лживое, всегда злобное и опасное; наконец, это настолько извращенное создание, что на церковном соборе в Маконе долго и всерьез рассуждали, можно ли причислить это существо, столь же отличное от мужчины, как обезьяна от человека, к человеческому роду. Но возможно, это было заблуждение того, давно прошедшего века? Возможно, к женщине относились с большим уважением в более поздние времена? Может быть, персы, мидяне, вавиляне, греки, римляне - может, они почитали этот мерзкий пол, которого мы имеем сегодня глупость делать своим идолом? Увы! Я вижу, что его повсюду угнетают, всюду отстраняют от дел, унижают, держат взаперти - короче говоря, с женщинами обычно обращаются как с животными, которыми пользуются в моменты нужды и сразу после этого снова ставят в стойло. Когда я вспоминаю Рим, я слышу, как мудрый Катон взывает из древней столицы мира: "Если бы мужчины обходились без женщин, они могли бы общаться с богами". Один римский цензор начинал свою речь такими словами: "Если было бы возможно прожить без женщин, мы познали бы истинное счастье". Я слышу, как в театрах Греции декламируют: "О, Юпитер! Что заставило тебя сотворить женщин? Разве не мог ты давать жизнь людям более разумным способом, таким способом, который избавил бы нас от этого бича?" Известно, что тот же народ - греки - смотрели на этот пол с таким презрением, что потребовались специальные законы, чтобы вынудить спартанцев размножаться, и в этой республике в качестве наказания преступника одевали в женское платье, то есть в одежду самого низкого и презренного существа на свете. Но не будем углубляться в столь далекое прошлое и посмотрим, как сегодня на земле относятся к этому несчастному полу. Как с ним общаются? Во всей Азии он рабски служит капризам деспота, который мучает и истязает его и наслаждается его страданиями. В Америке народы, человечные от природ ы (эскимосы), проповедуют исключительно благожелательные отношения между мужчинами, а к женщинам относятся с необыкновенной жестокостью. Я вижу, как в одной части вселенной женщин унижают и кладут в постель заезжим чужестранцам, в другой они служат разменной монетой. В Африке их положение и того хуже: они выполняют работу тяглового скота, обрабатывают землю и прислуживают мужьям только на коленях. Давайте проследуем за капитаном Куком и посмотрим чудесный остров Таити, где беременность считалась преступлением и иногда стоила жизни женщине, а ребенка не щадили никогда. На других островах, открытых тем же отважным мореплавателем, их били и оскорбляли собственные дети, и в этих забавах с удовольствием принимал участие отец. Чем ближе люди стоят к природе, тем вернее они исполняют ее законы. Женщина не имеет с мужем иных отношений, кроме отношения рабыни к своему господину, и на большее она, разумеется, не имеет никаких прав. Во всех случаях, друзья мои, все народы земли широко пользовались своими правами в отношении женщин, и иногда бывали случаи, когда их предавали смерти сразу после появления на свет, оставляя небольшое число для продолжения рода. Некоторые арабские племена закапывали девочек, достигших возраста семи лет, на холме около Мекки, так как по их мнению этот презренный пол недостоин видеть солнце. В серале короля Ахема женщины при малейшем подозрении в неверности, при первом признаке неповиновения сладострастным прихотям властителя или, когда они начинали внушать отвращение, подвергались самым жестоким пыткам, и палачом был сам король. На берегах Ганга они должны были лишать себя жизни на прахе умерших мужей как бесполезные предметы, которыми не могли больше пользоваться их господа. В других странах их травили, как диких зверей, и уничтожать их считалось большой честью. В Египте их приносили в жертву богам. На Формозе беременных женщин бросали под ноги слонам, и те растаптывали их. Германские законы предусматривали небольшой штраф - десять экю - за убийство чужой жены, убивать своих или блудниц можно было вообще безнаказанно. Одним словом, - всюду - повторяю: всюду! - женщины уничтожались, избивались, приносились в жертву суеверию предков, варварству супругов или капризам распутников, и самое печальное для них в том, что чем глубже их изучаешь, чем лучше понимаешь, тем больше появляется уверенности, что они заслуживают такую участь. Как это возможно, возмущаются их глупые поклонники, что противники этого пола не хотят замечать в них достоинства? Посмотрите, восторженно умиляются они, как заботятся женщины о детях, как внимательно относятся к пожилым людям, как помогают нам справиться со старостью, как облегчают наши болезни, с какой чуткостью воспринимают наши горести, с какой деликатностью переживают вместе с нами наши беды, с каким искусством отвращают от нас несчастья и сушат наши слезы!.. И вы еще смеете не беречь, не боготворить столь совершенные создания! Не цените таких преданных подруг, подаренных вам природой! Нет, друзья дорогие, я их не уважаю и не обожаю - я остаюсь тверд в своих убеждениях посреди иллюзий, которым противостоит моя мудрость: я вижу лишь слабость, страх и эгоизм в качествах, которые вы превозносите. Если подобно волчице или суке женщина кормит молоком свой плод, это объясняется секрецией, которую диктует природа и которая необходима для ее здоровья; если она бывает для нас полезной в некоторых случаях, так это объясняется скорее темпераментом, нежели добродетельностью, скорее гордыней или самолюбием. Не будем удивляться таким причинам: слабость ее органов, которая делает ее особенно чувствительной к малодушному чувству жалости, машинально и без всяких на то оснований заставляет женщину жалеть окружающих и утешать их горести, и в силу своей природной подлости она заботится о мужчине, так как чувствует нутром, что рано или поздно он ей пригодится. Но в этом нет никакой добродетельности, никакого бескорыстия - напротив, я вижу в ее поведении личную заинтересованность и машинальность. Вопиющей глупостью было бы считать добродетелями ее нужды и потребности и искать мотивы ее прекрасных поступков, которые нас ослепляют, в каких-то иных качествах, а не в ее дебильности и страхе, так почему я, хотя и имеющий несчастье жить среди народа, недостаточно умного, чтобы проникнуться такими великими принципами и отказаться от самого нелепого из предрассудков, - почему я должен лишать себя прав в отношении этого пола, которые мне предоставила природа? Зачем я буду отказываться от удовольствий, вытекающих из этих прав? Нет, друзья мои, это совершенно неправильно: я буду скрывать свое поведение, если это необходимо, но тайком все равно сброшу с себя абсурдные цепи, в которые заковали меня человеческие законы, и буду обращаться со своей женой так, как мне заблагорассудится, как диктуют мне законы вселенной, которые я нахожу в собственном сердце и в природе. - Знаете, дядюшка, - заметил Брессак, который в продолжении этой речи не переставал демонстрировать очаровательному подростку, вторгшись в его зад, насколько он одобряет максимы относительного женского пола, излагаемые Жернандом, - знаете, милый дядя, теперь я окончательно уверен, что исправить вас невозможно. - Вот почему я никому не советовал бы браться за это дело, - отвечал граф. - Когда дерево старое, нельзя его гнуть, в моем возрасте, можно сделать еще несколько шагов по дороге порока, но невозможно ступить на путь добра. Впрочем, мои принципы и вкусы составляют мое счастье, с самого детства они всегда служили единственным основанием моего поведения и моих поступков, может быть, я пойду еще дальше - я чувствую, что это возможно, - но свернуть не смогу. Меня слишком ужасают предрассудки людей, я слишком искренне ненавижу их цивилизацию, их добродетели и ихних богов, чтобы пожертвовать ради этого своими принципами. - Господа, вставила слово неистовая мадам д'Эстерваль, - вы презираете мой пол, но мои убеждения ставят меня слишком высоко над его слабостью, чтобы я взяла на себя неблагодарную задачу защищать его. Вы видите перед собой странное существо, которое, как вы успели заметить, имеет больше общего с вашим полом, нежели с женщинами, и в этом вы могли убедиться по тому, с какой энергией я предавалась удовольствию мучить мадам де Жернанд. Поэтому я хочу заявить, что всегда желала быть мужчиной в том смысле, в каком дело касается ваших вкусов и страстей. - А я, - осмелилась вмешаться в разговор стойкая Жюстина, - я буду всегда бежать от них, как от хищных зверей. Мы уже сказали, что головы присутствующих, ничуть не успокоенные истязаниями графини, еще сильнее затуманились после этой беседы. - Почему вы не попробуете утолить ваши страсти на прекрасных мальчиках, которые вас окружают? - спросил хозяина д'Эстерваль? - Иногда я это делаю, - ответил граф, - но поскольку я люблю молодых людей с такой же страстью, с какой презираю женщин, мне представляется, что только с последними можно давать полную свободу жестокости, но если это вас позабавит, друзья, я ничего не имею против. - Это меня возбудило бы чрезвычайно, - сказал Брессак, - вот уже час, как мой инструмент гуляет в потрохах одного из ваших наперсников, которого я бы с огромным удовольствием подвергнул всевозможным мучениям. С этими словами Брессак так немилосердно сдавил яички ганимеда, что мальчик, которому было не более четырнадцати, испустил жуткий вопль, и из глаз его брызнули слезы. - Оставьте нам этого сорванца, - сказал подошедший д'Эстерваль, - здесь их столько, что вы не испытаете особенных ощущений, если помучите одного или двух. - А вы что с ним сделаете? - спросил Жернанд. - Жертву, разумеется, - сказал Брессак. - И вы увидите очень жестокую сцену, если не возражаете, - добавил д'Эстерваль. - Но совершенно необходимо, - заметила Доротея, - чтобы Жюстина и мадам де Жернанд были жрицами при этом жертвоприношении. - Я согласен, - сказал господин де Жернанд, - если только моя драгоценная женщина получит небольшую дозу страданий, а без этого... Короче, пойдем к ней сейчас же. - О сударь! - забеспокоилась нежная Жюстина. - Вы подумали о состоянии госпожи? - Подумал. - И Жернанд отвесил Жюстине увесистую оплеуху. - И ты тоже окажешься в таком же состоянии, если не прекратишь умничать. Запомни, дурочка, - продолжал мясник, - что я позволяю тебе развивать мои идеи, если на то достанет твоего воображения, но под страхом смерти запрещаю даже пытаться охладить мой пыл. - Пойдем скорее к вашей супруге, дядя, - сказал Брессак, - а я отнесу туда нашу жертву на своем члене. И распутник, не отходя от насаженного на кол мальчика, действительно доставил его в апартаменты тетки, которая, даже не подозревая о том, что несчастья ее могут удвоиться, предавалась сладостному и спасительному сну, когда появились эти бандиты. Скроем эти новые оргии от уставших уже глаз нашего читателя, ибо нам предстоит еще поведать немало ужасов, заметим лишь, что то была кровавая сцена, что графине и Жюстине пришлось также послужить мишенями жестокости и что маленький очаровательный ганимед скончался через четыре часа, потеряв всю свою кровь {Разумеется, нетрудно набросить покров на некоторые эпизоды, но сколько жадных и ненасытных читателей желают узнать всю правду! Хотя, видит Бог, если удовлетворять постоянно их любопытство, что останется делать их воображению (Прим. автора.)}. "Куда я попала? - спрашивала себя Жюстина спустя две недели. - какую услугу оказал мне Брессак, приведя меня в этот дом? Чудовище! Он прекрасно знал, что увеличивает мои несчастья, иначе не стал бы делать этого. Вот так, раздираемая угрызениями совести оттого, что ей приходится жить в лоне порока, и отчаянием оттого, что она не может вырвать из него свою хозяйку, бедная девушка мучилась и напрягала весь свой ум, пытаясь найти какой-нибудь выход, и ничего не находила, чтобы избавить и себя и графиню от стольких злоключений и несчастий. - Ах, Жюстина, ты еще увидишь новых гостей в этом замке, - сказала ей однажды мадам де Жернанд, которая наконец поняла, что добрая служанка достойна ее доверия. - Кого же, мадам? - Господина де Верней, еще одного дядю Брессака, твоего мучителя, брата моего мужа; он приезжает сюда два раза в год вместе с женой, сыном и дочерью. - Тем лучше, мадам, - ответила простодушная Жюстина, - по крайней мере вас оставят в покое на это время. - В покое? Ах, милая девочка, да меня будут истязать в тысячу раз сильнее! Эти визиты приносят мне неисчислимые страдания, все мои беды возрастают многократно, и в это время нет на свете человека, который мучился бы более жестоко, чем я. - Послушай меня, Жюстина, я открою твоим глазам жуткие тайны, которые подвергнут тебя в дрожь. Господин де Верней, дорогая, более распутен, чем его брат, более необуздан, бесстыден и жесток; это сущий зверь, который не знает предела своим диким страстям и который, на мой взгляд, уничтожил бы весь мир, если бы счел это полезным для своих мерзких удовольствий. Ему сорок пять лет, как ты понимаешь, он младше брата, не так огромен, как он, но более злобен, силен и выглядит еще ужаснее... Это настоящий сатир, да, Жюстина, жестокий сатир во всех смыслах... Все, что ты видела гнусного, девочка, доведено в нем до гигантских размеров: как будто природа хотела компенсировать то, чего она не додала его брату; помимо всего, он ненасытен и может замучить до смерти десяток женщин. Его жена, которой тридцать два года, - одно из самых прекрасных созданий на свете; у нее длинные каштановые волосы, гибкая роскошная фигура, напоминающая Венеру, чистые и добрые глаза, исполненные неописуемой нежности, красивый рот, крепкое тело ослепительной белизны - одним словом, это образец совершенства. Но ей бы следовало иметь более сильный характер, чтобы выносить, как она делает уже восемнадцать лет, необычные и нечеловеческие прихоти своего отвратительного супруга, который истязает ее ежедневно. - О мадам, неужели есть на земле существо, более жестокое, чем господин де Жернанд? - Ты сама увидишь, Жюстина, пока же приготовься к этому ужасному сюрпризу. Дай мне закончить рассказ о людях, которые скоро прибудут. Виктору, сыну господина де Верней, семнадцать лет, он - копия своей матери; невозможно найти юношу, более красивого, деликатного и очаровательного, я знаю только одно существо, способное соперничать с ним в красоте... его сестру Сесилию, ей четырнадцать лет, можно с уверенностью сказать, что сами боги создали ее собственными руками, чтобы дать людям представление о своем могуществе: никогда не встречалось более стройной фигурки, более кроткого и одновременно выразительного личика, более красивых волос и зубов, короче говоря, не будь ее матери, Сесилия считалась бы самым прекрасным украшением нашего мира. Так вот, Жюстина, и эти женщина и двое ее прекрасных детей, рожденных ею от супруга, каждый день служат жертвами жестокой похоти этого монстра... Впрочем, наверное, меньше страдает Виктор, так как яд отцовского примера уж изъявил его душу. - О небо! Вы меня пугаете... Чтобы отец развращал своих детей... Но стоит ли удивляться таким ужасам мне, - продолжала Жюстина, - мне, которая видела их предостаточно! - Но эти должны превзойти все, что ты видела. Этот злодей не довольствуется простым кровосмешением, он позволяет себе чудовищные вещи... - Что же он делает? - Он выбирает очаровательнейших детей обоего пола из самых богатых и знатных семейств и бросает их в жертву своей похоти. Ему помогают в этом ловкость и деньги, и он настолько требователен в отношении возраста, что если предлагаемый ему предмет хотя бы на один месяц старше семи лет, он его тут же отвергает; ты сама понимаешь, Жюстина, что творит это чудовище с бедными детьми. Более половины расстаются с жизнью, и эти трагические последствия питают ненасытное сластолюбие злодея: я слышала, что он не может дойти до кульминации, не будучи уверенным в том, что его гигантские мужские принадлежности почти наверняка растопчут обреченную розу, которая разжигает его сладострастную ярость. Он в два раза богаче своего брата благодаря очень выгодному браку, который он заключил, путешествуя в дальних странах, и сомнительным делам, которые принесли ему кучу золота, поэтому может тратить на свои ужасные утехи неисчислимые средства. Для него ищут жертв во всех провинциях и тайком доставляют их в фамильный замок Верней, расположенный в десяти лье отсюда, где он живет много лет. Обыкновенно он привозит с собой некоторых из этих несчастных детей, и ты увидишь, Жюстина, существовал ли когда-нибудь более ужасный злодей. Наша сострадательная сирота, придя в ужас от всего услышанного, как и следовало ожидать, на следующий же день обратилась к маркизу де Брессаку. - Сударь, - встревоженно заговорила она, - я случайно узнала, что моей бедной госпоже грозит большая беда; вы в курсе предстоящего события и можете ли его предупредить? - Я знаю об этом, - спокойно ответил Брессак, - речь идет о моем дяде, таком же брате моей матери, как Жернанд, которого я не видел ни разу, но много наслышан о его любезности и уме. - О сударь, эти умные мужчины гораздо опаснее, чем остальные... Они красиво рассуждают о своих извращениях и предаются им без угрызений совести, с ними невозможно иметь дело... Вас соберется четверо злодеев в этом замке, четверо самых отъявленных злодеев, и я представляю, что здесь будет твориться. - Очень на это надеюсь, - подтвердил Брессак. - Нет ничего сладостнее, чем встретиться с друзьями, которые имеют столько общего с вами: можно поведать им свои мысли, свои желания, которые еще сильнее разгораются от того, что вы узнаете нового для себя, можно соперничать друг с другом в изощренности, вдохновлять друг друга, и результаты таких встреч восхитительны. - Они будут фатальными для моей бедной госпожи. - Подумай, Жюстина, что для тебя это ничтожество? Когда ты перестанешь быть игрушкой твоего глупого сердца? А если вдруг окажется, что моей тетке будет грозить серьезная опасность, уж не собираешься ли ты, как это было в случае с моей матерью, рисковать своей жизнью ради нее? Полноте, девочка, откажись по доброй воле от своего добролюбия, вернее от своей глупости, которая так часто тебя подводила! Будь эгоистичной и, следовательно, мудрой, заботься только о себе, прекрати умножать без конца свои горести, взваливая на свои плечи чужие беды. Что значит для тебя жизнь или смерть женщины, к которой тебя поставили в услужение? Что вас объединяет? Неужели ты настолько простодушна, что придумываешь всякие призрачные узы, которые всегда приводят тебя к несчастью? Погаси свою душу, Жюстина, бери пример с нас, постарайся обратить в удовольствие все, что тревожит твое сердце. Когда ты, подобно нам, достигнешь вершин стоицизма, ты почувствуешь, как из этой апатии рождаются тысячи неведомых наслаждений, бесконечно более восхитительных, нежели те, которые ты находила в своей чудовищно нелепой чувствительности. Неужели ты думаешь, что в детстве я не имел такого же сердца, как у тебя? Но я раздавил его порывы и в обретенной таким образом сладострастной твердости нашел источник множества новых удовольствий, ради которых стоило отказаться от прежних заблуждений. - Ах, сударь, я знаю, до чего доходят люди, заглушившие в себе голос совести. - Это-как раз то, что тебе нужно: только так можно познать истинное наслаждение, я сам стал счастливым человеком лишь тогда, когда научился хладнокровно творить любые злодеяния. Пока моя душа, пребывая в пеленках, понемногу прислушивалась к тому властному голосу, который ныне звучит во мне, я тоже страдал от ее неуместных движений, и ее часто волновали глупые угрызения. Но я боролся, я построил принципы из своих заблуждений и только после этого узнал счастье. Из своей души можно сделать все, что угодно: рычаги философии подвигают ее к нужному состоянию, и то, что внушало нам ужас в детстве, в зрелом возрасте становится объектом наивысших удовольствий. - Как, сударь! Вы хотите уверить меня, что никогда не раскаиваетесь в ужасном убийстве собственной матери, которое совершили на моих глазах? - Имей я десять матерей, я бы всех их уничтожил таким же образом. Нет, Жюстина, то преступление - еще не предел возможностей моей души: требуется много других, более выдающихся, чтобы вознести ее на должную высоту. А теперь насчет твоих опасений: не вздумай сообщить их Жернанду, его гранитное сердце глухо к порывам чувствительности, и ты можешь жестоко поплатиться. Когда приедет Верней, будь с ним умницей - нежной, предупредительной, покорной, - спрячь подальше твои глупые порывы. Я представлю ему тебя в выгодном свете, и, быть может, это знакомство будет тебе полезным. В этот момент к Брессаку вошли четверо юношей и положили конец беседе, которая была не по вкусу Жюстине, и девушка с облегчением вздохнула, когда ее прервали. - Останься, если хочешь, предложил Брессак, принимаясь целовать педерастов и стаскивать с них панталоны, - хотя ты и женщина, ты не мешаешь моим утехам и можешь даже принять в них участие... Но строгонравная Жюстина, которая никогда не участвовала в подобных мерзостях, если ее к тому не принуждали, удалилась, вздыхая и думая про себя: "Великий Боже, до чего может дойти человек, попавший в рабство своим страстям! Даже в нубийских лесах вряд ли есть звери, более жестокие". Она, опечаленная, возвратилась к хозяйке сообщить о ничтожных результатах переговоров, которые она считала своим непременным долгом предпринять, как вдруг одна из служанок пришла сказать, что ее требует к себе господин де Жернанд. - Жюстина, - начал мрачный владелец замка, - почему ты не предупредила меня, что в доме творится неладное? - Я вас не понимаю, сударь. - Ну, так я тебе объясню, - сказал Жернанд, не изменяя выражения на каменном лице. - Дело в том, что Доротея без ума от моей жены и только что просила позволения провести нынче же утром несколько часов в обществе графини. Я дал согласие, но хочу увидеть эту сцену. Ты спрячешь меня в кабинете, который находится за той стеной, возле которой стоит оттоманка графини, чтобы я мог через тайное окошко посмотреть, что будет творить с моей целомудренной супругой эта мерзкая лесбиянка. - Выходит, вы уже не раз пользовались таким способом? - Еще бы! Я делаю это каждый день: я прячусь там же, чтобы послушать, как жалуется на меня графиня, и получить от этого удовольствие. Наша героиня, которая на этот раз благоразумно решила не перечить, зашла с Жернандом в указанную комнату, а ничего не подозревавшая Доротея отправилась к мадам де Жернанд, которую очень удивил этот визит. Мадам д'Эстерваль, властная, высокомерная, не менее жестокая, чем ее супруг, и получившая полную свободу действий, как и следовало ожидать, не стала церемониться и разыгрывать из себя влюбленную. Ее сопровождала одна из старых служанок, имевшая задание заставить несчастную хозяйку дома сделать все, что потребует от нее эта современная Мессалина. О сопротивлении не могло быть и речи: измученная уже жертва могла противопоставить наглости только свои слезы и свои прелести. Невозможно