ить? Мирзоза улыбнулась, а Мангогул продолжал: - Пусть принесут дневник моих путешественников и пусть не вынимают моих закладок или, клянусь бородою... Ему принесли дневник, он открыл его и стал читать: "Островитяне созданы совсем иначе, нежели другие люди. Каждый от рождения несет на себе знак своего призвания, поэтому в большинстве случаев все бывают тем, чем должны быть. Те, кому природа судила быть геометрами, обладают удлиненными пальцами, похожими на циркуль. Мой хозяин принадлежал к их числу. Субъект, рожденный быть астрономом, отличается глазами в форме улитки. Географы имеют голову, похожую на глобус. У музыкантов или изучающих акустику уши в форме рожка. У межевщиков ноги похожи на шесты, у гидравликов"... Тут султан остановился, и Мирзоза спросила его: - Ну, что же у гидравликов? Мангогул ответил: - Вы спрашиваете? Так узнайте же: "Сокровище в форме трубки, пускающей струю. У химиков нос - как перегонный куб. У анатома указательный палец - как скальпель. У механиков руки - как подпилки или как пилы". Мирзоза прибавила: - У этого народа все не так, как в нашей стране, где люди, получившие от Брамы мускулистые руки, казалось бы, предназначенные управлять плугом, стоят у кормила государства, заседают в судах или председательствуют в академиях; у нас человек, который видит не лучше крота, проводит всю свою жизнь в наблюдениях и весь занят профессией, требующей рысьих глаз. Султан продолжал читать: "Между обитателями острова можно заметить таких, пальцы которых схожи с циркулем, голова с глобусом, глаза с телескопом, уши с рожком. "Эти люди, - сказал я моему хозяину, - по-видимому виртуозы, из числа тех универсальных существ, которые обладают всеми талантами". Мирзоза перебила султана: - Бьюсь об заклад, что я угадала ответ хозяина. Мангогул Каков же он? Мирзоза Он ответил, что эти люди, которых природа, казалось бы, одарила всем, не годны ни к чему. Мангогул Клянусь Брамой, именно так. Поистине, султанша, вы очень умны. Мой путешественник прибавляет, что такое строение островитян придает всему народу вид автоматов; когда они ходят, кажется, что они занимаются измерением; когда они жестикулируют, они как будто чертят геометрические фигуры; а их пенье - исполненная пафосом декламация. Мирзоза В таком случае музыка у них должна быть очень плохой. Мангогул Но почему же? Мирзоза Потому, что музыка у них, по-видимому, стоит ниже декламации. Мангогул "Не успел я несколько раз пройтись по главной аллее общественного сада, как сделался предметом разговоров и объектом всеобщего любопытства. - Он упал с луны, - говорил один. - Вы ошибаетесь, - возразил другой, - он явился с Сатурна. - Я думаю, что это обитатель Меркурия, - говорил третий. Четвертый приблизился ко мне и сказал: - Чужеземец, разрешите узнать, откуда вы. - Из Конго, - ответил я. - А где же Конго? Я собирался удовлетворить его любопытство, когда кругом поднялся гул множества мужских и женских голосов, повторявших: - Он из Конго! Конго... Конго... Оглушенный, я заткнул уши и поспешил уйти из сада. Между тем они остановили моего хозяина, спрашивая у него, кто такие конго: люди или звери. На другой день моя дверь была осаждена толпой, которая добивалась увидеть конго. Я показался им, говорил с ними, и они удалились с презрительным смехом, восклицая: - Фи! Это человек! Мирзоза принялась хохотать. Потом спросила: - А туалет? Мангогул отвечал: - Припоминает ли сударыня одного черного брамина, очень оригинального, полубезумца, полуразумного? - Да, я помню. Это был чудак, который всюду совался со своим умом и которого другие черные брамины, его собратья, затравили до смерти. - Отлично. Вероятно, вы слышали, а может быть, и видели, особого рода клавесин, где он расположил цвета сообразно с лестницей тонов, намереваясь исполнять для наших глаз сонату, аллегро, престо, адажио, кантабиле - столь же приятные для зрения, как и мастерски выполненные произведения для слуха{453}. - Я сделала лучше: однажды я предложила ему перевести звуковой менуэт на цветовой, и он справился с этим превосходно. - И это вас очень позабавило? - Очень, потому что я тогда была ребенком. - Ну вот, мои путешественники нашли такой же инструмент у островитян, но исполняющий свое прямое назначение. - Должно быть, служить туалету? - Верно. Но каким образом? - Каким? Вот каким. Взяв какой-нибудь предмет нашего туалета, достаточно тронуть известное количество клавиш, чтобы найти гармонию этой вещи и определить соответствующие цвета других предметов туалета. - Вы невозможны! Вас нечему учить, вы все угадываете. - Я даже думаю, что есть в этой музыке диссонансы, которых можно избегнуть, предвидя заранее. - Вот именно. - Поэтому я и думаю, что для горничной нужно столько же таланта, опыта и глубины познаний, сколько и для капельмейстера. - А вы знаете, что из этого следует? - Нет. - Что мне остается закрыть дневник и приняться за щербет. Ваша мудрость, султанша, приводит меня в дурное настроение. - Другими словами, вы хотели бы, чтобы я была поглупее? - Почему же нет? Это сблизило бы нас, и мы приятнее проводили бы время. Нужно быть охваченным неистовой страстью, чтобы терпеть унижения, которым не видно конца. Я охладею к вам, берегитесь! - Государь, соблаговолите взять дневник и продолжать чтение. - Очень охотно. Сейчас будет говорить мой путешественник. "Однажды, выйдя из-за стола, мой хозяин бросился на софу, на которой и не замедлил погрузиться в сон, а я направился вместе с дамами в их апартаменты. Пройдя ряд комнат, мы вошли в большой, хорошо освещенный покой, посередине которого стоял клавесин. Хозяйка дома села перед ним, провела пальцами по клавишам, заглянула в ящик и сказала с довольным видом: - Я думаю, что он хорошо настроен. Я же сказал себе: - Кажется, она бредит, так как я не слыхал ни звука. - Сударыня играет и, без сомнения, аккомпанирует себе? - Нет. - Что же это за инструмент? - Сейчас увидите. И, обернувшись к старшей дочери, она сказала: - Позвоните, чтобы пришли прислужницы. Их пришло три, и она обратилась к ним приблизительно с такой речью: - Милые мои, я очень недовольна вами. Уже полгода, как я и мои дочери не одеваемся со вкусом. В то же время вы тратите огромные деньги. Я наняла вам лучших учителей, но, кажется, вы не знаете основных принципов гармонии. Я хочу, чтобы сегодня мой головной убор был зеленый с золотом. Найдите все остальное. Младшая из прислужниц нажала клавиши одной рукой, и перед нами появились белый, желтый, малиновый и зеленый лучи; нажала другой, и появились голубой и фиолетовый. - Это не то, что нужно, - нетерпеливо сказала хозяйка, - смягчите эти оттенки. Прислужница тронула клавиши снова и вызвала белый, лимонно-желтый, ярко-синий, пунцовый, цвет розы, цвет зари и черный. - Еще хуже, - сказала госпожа. - Вы выводите меня из терпения, - возьмите тоном выше. Прислужница повиновалась. В результате появились - белый, оранжевый, бледно-голубой, телесный, бледно-желтый и серый. Хозяйка вскричала: - Это невыносимо! - Если сударыне угодно выслушать меня, - сказала одна из двух других прислужниц, - то с этими пышными фижмами и с маленькими туфельками... - Да, пожалуй, это может сойти. После этого хозяйка удалилась в свой кабинет, чтобы одеться согласно такому подбору красок. Между тем старшая из дочерей попросила третью прислужницу дать тона для причудливого наряда, прибавив: - Я приглашена на бал и хочу быть легкой, оригинальной и блестящей. Я устала от ярких цветов. - Ничего нет легче, - сказала служанка. Вызвав жемчужно-серый луч своеобразного среднего оттенка между светлым и темным, она прибавила: - Вы увидите, мадемуазель, как это будет хорошо с вашей китайской прической, с накидкой из павлиньих перьев, с бледно-зеленой юбочкой, вышитой золотом, с чулками цвета корицы и черными, как агат, башмачками. Особенно при темно-коричневом головном уборе с рубиновой эгреткой. - Ты дорого стоишь, милая! - сказала молодая девушка. - Тебе остается только самой выполнить твои замыслы. Когда пришла очередь младшей, третья из прислужниц сказала ей: - Ваша старшая сестра пойдет на бал. А вы пойдете в храм? - Да, непременно. Вот почему я хочу, чтобы ты придумала мне что-нибудь особенно кокетливое. - Хорошо, - отвечала служанка, - наденьте ваше газовое платье огненного цвета, и я поищу к нему аккомпанемент. Это не то... вот оно... вот... вот это... да, это... вы будете очаровательны. Смотрите, мадемуазель: желтый, зеленый, черный, огненный, голубой, белый и синий. Это будет чудесно гармонировать с вашими серьгами из богемского топаза, с румянами, двумя "злодейками", тремя "полумесяцами" и семью мушками. Они вышли, сделав мне глубокий реверанс. Оставшись один, я сказал себе: - Они такие же сумасбродки здесь, как и у нас, но этот клавесин все-таки избавляет людей от лишних хлопот". Мирзоза, прервав чтение, обратилась к султану: - Ваш путешественник должен был привезти нам, по крайней мере, ноты какой-нибудь ариетты для наряда с шифрованным басом. Султан Он это и сделал. Мирзоза Кто же нам сыграет ее? Султан Кто-нибудь из учеников черного брамина. Тот, в чьих руках остался его цветовой клавесин. Но, может быть, вам надоело слушать? Мирзоза Много там еще осталось? Султан Нет. Всего несколько страничек, и вы будете свободны. Мирзоза Прочтите их. Султан "При этих моих словах, - говорится в этом дневнике, - дверь кабинета, в который удалилась мать, приоткрылась, и передо мной предстала фигура в таком странном наряде, что я не узнал ее. Прическа в форме пирамиды и светло-серые туфли на высоченных каблуках увеличили ее рост фута на полтора. На ней был белый палантин, оранжевая накидка, бледно-голубое платье из гладкого бархата, телесного цвета юбка, бледно-желтые чулки и туфельки с беличьей опушкой. Но что меня особенно поразило, это пятиугольные фижмы, с выдающимися и вдающимися углами. Можно было подумать, что это ходячая крепость с пятью бастионами. Вслед за нею появилась одна из дочерей. - Боже милосердный, - вскричала мать, - кто вас так нарядил? Уйдите, вы меня приводите в ужас! Если бы не нужно было так скоро ехать на бал, я заставила бы вас переодеться. Я надеюсь, что вы, по крайней мере, будете в маске. Потом, оглядев младшую дочь с головы до ног, она прибавила: - Вот это вполне благопристойно. В это время появился в дверях ее муж, который успел уже нарядиться после полуночного ужина: он был в шляпе цвета увядших листьев, в пышном парике с буклями, в костюме плотного сукна, с длинными прямоугольными позументами, в полтора фута каждый, с четырьмя карманами и пятью пуговицами спереди, но без складок и фалд, в коротких штанах и чулках светло-коричневого цвета и в зеленых сафьяновых туфлях, - все это вместе составляло шутовской наряд". Тут Мангогул остановился и сказал сидевшей рядом Мирзозе: - Эти островитяне вам кажутся очень смешными... Мирзоза перебила его: - Можете не кончать. На этот раз, султан, вы правы. Но я прошу вас не делать отсюда выводов. Если вы захотите стать благоразумным, все пропало. Без сомнения, мы показались бы такими же странными островитянам, как они нам. А в области моды безумцы издают законы для умных, куртизанки для честных женщин, и ничего лучшего не придумаешь, как следовать им. Мы смеемся, глядя на портреты наших предков, не думая о том, что наши потомки будут смеяться, глядя на наши портреты. Мангогул Итак, хоть раз в жизни я обнаружил здравый смысл. Мирзоза Я прощаю вам. Но довольно об этом. Мангогул Однако, несмотря на всю проницательность, вам не догадаться, что гармония, мелодия и цветовой клавесин... Мирзоза Постойте, я продолжаю... - Все это вызвало раскол между мужчинами, женщинами и вообще между всеми гражданами. Школа пошла войной на школу, один научный авторитет на другой: разгорелись диспуты, начались взаимные оскорбления, вспыхнула ненависть. - Прекрасно, но это еще не все. - Потому что я не все сказала. - Кончайте. - Подобно тому, как недавно у нас в Банзе в споре о звуках глухие оказались самыми непримиримыми спорщиками, в стране, описанной вашими путешественниками, именно слепые громче всех и больше всех кричали о цветах. Тут раздосадованный султан взял дневники путешественников и разорвал их на куски. - Ах, что вы сделали! - Я уничтожил бесполезные труды. - Может быть, бесполезные для меня, но не для вас. - Мне безразлично все, что не содействует вашему счастью. - Значит, я вам действительно дорога? - Вот вопрос, который может раз навсегда отвадить от женщин. Нет, они ничего не чувствуют, они думают, что все должны им служить. Что бы ни делали для них, им все мало. Минута раздражения - и год служения пошел насмарку. Я ухожу. - Нет, вы останьтесь. Подите сюда и поцелуйте меня. Султан поцеловал ее и сказал: - Не правда ли, мы только марионетки? - Иной раз, да. ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ ДВЕ ЛИЦЕМЕРКИ Султан оставил сокровища в покое на несколько дней. Он был занят важными делами, и таким образом действие его перстня было приостановлено. В это самое время две женщины в Банзе заставили смеяться весь город. Это были завзятые лицемерки. Они вели свои интриги с величайшей осмотрительностью, и репутация их была так безупречна, что их щадило даже злословие им подобных. В мечетях только и говорили, что об их добродетели. Матери ставили их в пример дочерям, мужья - женам. Обе они придерживались того руководящего принципа, что скандал - величайший из грехов. Общность убеждений, а главное трудность втирать очки проницательному и хитрому ближнему, - превозмогли разницу их характеров, - они были близкими подругами. Зелида принимала у себя брамина Софии, а сама у Софии совещалась со своим духовным отцом. Разбираясь друг в друге, каждая, конечно, не могла не знать всего, что касалось сокровища другой. Но сокровища их были так прихотливы и нескромны, что обе они находились в непрестанной тревоге. Им казалось, что их вот-вот разоблачат, и они потеряют репутацию добродетели, ради которой притворялись и хитрили целых пятнадцать лет и которая им была теперь в тягость. В иные моменты они, - по крайней мере, Зелида, - казалось, были готовы пожертвовать жизнью, чтобы о них так же злословили, как и о большинстве их знакомых. - Что скажет свет? Как поступит мой муж?.. Как! Эта женщина, такая сдержанная, такая скромная, такая добродетельная, - эта Зелида... Она такая же, как и все... Ах, эта мысль приводит меня в отчаяние! Да, я хотела бы, чтобы у меня вовсе не было сокровища, никогда его не было! Она сидела со своей подругой, которую тоже занимали подобные размышления, но не так беспокоили. Последние слова Зелиды вызвали у нее улыбку. - Хохочите, сударыня, не стесняйтесь. Хохочите вовсю, - сказала с досадой Зелида. - Право, есть от чего. - Я знаю не хуже вас, - хладнокровно ответила София, - какая опасность нам угрожает. Но как ее избегнуть? Ведь вы же согласитесь, что нет шансов, чтобы ваше пожелание осуществилось. - Так придумайте какое-нибудь средство, - заметила Зелида. - О, - продолжала София, - я устала ломать голову, ничего не могу придумать... Заживо похоронить себя в провинциальной глуши, - это, конечно, выход; но покинуть все городские развлечения, отказаться от жизни, - нет, я этого не сделаю. Я чувствую, что мое сокровище никогда с этим не примирится. - Но как же быть?.. - Как быть? Предаться на волю провидения и смеяться, по моему примеру, над тем, что будут о нас говорить. Я все испробовала, чтобы примирить доброе имя и удовольствия. Но раз выходит, что надо отказаться от доброго имени, - сохраним, по крайней мере, удовольствия. Мы были единственными в своем роде. Ну, что же, моя дорогая, теперь мы будем такие же, как сотни тысяч других. Неужели это вам кажется таким ужасным? - Ну, конечно, - отвечала Зелида, - мне кажется ужасным походить на тех, которых мы презирали с высоты своего величия. Чтобы избежать такой пытки, я, кажется, убежала бы на край света. - Отправляйтесь, моя дорогая, - продолжала София, - что касается меня, я остаюсь. Но, между прочим, я советую вам запастись каким-нибудь тайным средством, чтобы помешать вашему сокровищу болтать в дороге. - Честное слово, - заметила Зелида, - ваша шутка неуместна, и ваша неустрашимость... - Вы ошибаетесь, Зелида, - тут нет и речи о неустрашимости. Предоставлять событиям идти их неотвратимым ходом - это тупая покорность. Я вижу, что мне не миновать лишиться чести. Ну, что же! Если уж это неизбежно, - я, по крайней мере, постараюсь избавиться от лишних волнений. - Лишиться чести! - воскликнула Зелида, заливаясь слезами. - Лишиться чести! Какой удар! Я не могу его вынести!.. Ах, проклятый бонза! Это ты меня погубил. Я любила своего мужа; я родилась добродетельной; я и теперь бы еще любила его, если бы ты не злоупотребил своим саном и моим доверием. Лишиться чести! Дорогая София... Она не могла продолжать. Ее душили рыдания, и она упала на кушетку почти в полном отчаянии. Когда к ней вернулся дар речи, она воскликнула с тоской в голосе: - Моя дорогая София, я умру от этого!.. Я должна умереть. Нет, я не переживу моего доброго имени... - Слушайте Зелида, моя дорогая Зелида, - говорила София, - не торопитесь умирать. Может быть... - Ничего не может быть. Я должна умереть... - Но, может быть, нам удастся... - Ничего нам не удастся, - говорю я вам... Но скажите все-таки, дорогая, что нам может удастся? - Может быть, нам удастся помешать сокровищу говорить. - Ах, София, вы хотите меня утешить, внушив мне ложные надежды, - вы обманываете меня. - Нет, нет, я и не думаю вас обманывать. Выслушайте же меня, вместо того чтобы предаваться безумному отчаянию. Мне рассказывали о Френиколе, Эолипиле, о кляпах и намордниках. - Какое же отношение имеют Френиколь, Эолипиль и намордники к той опасности, которая нам угрожает? Что может сделать мой ювелир и что такое намордник? - А вот я вам скажу. Слушайте же, дорогая: намордник - это машинка, изобретенная Френиколем, одобренная Академией и усовершенствованная Эолипилем, который приписывает себе это изобретение. - Ну, и при чем же здесь эта машинка, изобретенная Френиколем, одобренная Академией и усовершенствованная этим олухом Эолипилем? - О, ваша живость превосходит всякое воображение! Ну, так вот, эту машинку пускают в ход, и она заставляет молчать сокровище, хотя бы оно... - Неужели это правда, моя дорогая? - Говорят. - Надо выяснить это, - заявила Зелида, - и немедленно же. Она позвонила. Вошла служанка, и она послала ее за Френиколем. - Почему не за Эолипилем? - спросила София. - Френиколь менее заметный человек, - ответила Зелида. Ювелир не заставил себя ждать. - Ах, вот и вы, Френиколь, - сказала Зелида. - Добро пожаловать. Поторопитесь же, мой милый, вывести двух женщин из большого затруднения. - В чем дело, сударыни?.. Может быть, вам нужны какие-нибудь редкие драгоценности? - Нет, у нас и так есть два сокровища, и мы хотели бы... - Избавиться от них, не так ли? Ну, что же, сударыни, покажите их мне. Я их возьму, или мы с вами обменяемся... - Нет, господин Френиколь, не то, нам нечем меняться... - А, я вас понял: речь идет о серьгах, которые вы хотите потерять, да так, чтобы ваши мужья нашли их у меня... - Совсем нет. Да ну же, София, скажите ему, в чем дело. - Френиколь, - заговорила София, - нам нужно два... Как! Вы все еще не понимаете? - Нет, сударыня. Как же мне понять? Ведь вы мне ничего не говорите. - Дело в том, - ответила София, - что для стыдливой женщины мучительно говорить об известных вещах... - Тем не менее, - возразил Френиколь, - вам необходимо объясниться. Я ведь ювелир, а не гадатель. - Однако вы должны догадаться. - Честное слово, сударыни, чем больше я на вас смотрю, тем меньше вас понимаю. Когда женщина молода, богата и красива, как вы, ей незачем прибегать к искусственным прикрасам. Кстати, скажу вам откровенно, что я больше не продаю драгоценностей. Я предоставил торговать этими безделушками моим начинающим собратиям. Ошибка ювелира обеим лицемеркам показалась такой забавной, что они разразились ему в лицо хохотом, - это его окончательно сбило с толку. - Разрешите мне, сударыни, откланяться и удалиться, - сказал он. - Я вижу, вы заставили меня пройти целое лье только затем, чтобы надо мной потешаться. - Постойте, постойте, мой милый, - сказала Зелида, все еще смеясь. - Это вовсе не входило в наши расчеты. Но вы не поняли нас и наговорили столько несуразного... - От вас зависит, сударыня, дать мне правильные представления. В чем же дело, наконец? - О господин Френиколь, дайте же мне высмеяться, прежде чем вам ответить. Зелида задыхалась от хохота. Ювелир решил, что с ней истерический припадок или что она сошла с ума, и набрался терпения. Наконец, Зелида успокоилась. - Ну вот, - сказала она. - Речь идет о наших сокровищах, о наших, понимаете вы меня, господин Френиколь? Вы, вероятно, знаете, что с некоторых пор иные сокровища стали болтать, как сороки. Вот мы и хотим, чтобы наши собственные не следовали их дурному примеру. - А! Теперь я понял. Значит, вам нужен намордник? - Отлично, вы в самом деле поняли. Недаром мне говорили, что господин Френиколь далеко не глуп... - Вы очень добры, сударыня. Что касается того, о чем вы меня просите, у меня они есть всех сортов, и я сейчас же пойду за ними. Френиколь ушел. Зелида бросилась обнимать подругу и благодарить ее за подсказанное средство. "А я, - говорит африканский автор, - пошел отдохнуть в ожидании, пока вернется ювелир". ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ВОЗВРАЩЕНИЕ ЮВЕЛИРА Ювелир вернулся и предложил нашим ханжам два усовершенствованных намордника. - Милосердный боже! - вскричала Зелида. - Что за намордники! Что за огромные намордники! И кто эти несчастные, которые будут их употреблять? Да ведь они - добрая сажень в длину! Честное слово, мой друг, вы верно снимали мерку с кобылы султана. - Да, - небрежно сказала София, рассмотрев и вымерив рукой намордники, - вы правы. Они могут подойти только кобыле султана или старой Римозе... - Клянусь вам, сударыни, - возразил Френиколь, - это нормальный размер, и Зельмаида, Зирфила, Амиана, Зюлейка и сотни других покупали именно такие... - Это невозможно, - заявила Зелида. - Но это так, - продолжал Френиколь, - хотя они говорили то же, что и вы. Если вы хотите убедиться в своей ошибке, вам остается, так же как и им, примерить их... - Господин Френиколь может говорить все, что угодно, но ему никогда не убедить меня, что это мне подойдет, - сказала Зелида. - И мне тоже, - заявила София. - Пусть он нам покажет другие, если у него есть. Френиколь, многократно убеждавшийся на опыте, что женщин невозможно уговорить на этот счет, предложил им намордники для тринадцатилетнего возраста. - А, вот как раз то, что нам надо, - воскликнули одновременно подруги. - Я желал бы, чтобы было так, - прошептал Френиколь. - Сколько вы за них хотите? - спросила Зелида. - Сударыня, всего десять дукатов. - Десяток дукатов! Вы шутите, Френиколь! - Сударыня, это без запроса... - Вы берете с нас за новинку. - Клянусь вам, сударыни, что это своя цена... - Правда, работа хорошая, но десять дукатов - это сумма... - Я ничего не уступлю. - Мы пойдем к Эолипилю. - Пожалуйста, сударыни, но имейте в виду, что и мастера, и намордники бывают разные. Френиколь стоял на своем, и Зелиде пришлось уступить. Она купила два намордника, и ювелир ушел, убежденный в том, что они будут им слишком коротки и скоро вернутся к нему обратно за четверть цены. Однако он ошибся. Мангогулу не довелось направить перстень на этих женщин, и сокровищам их не вздумалось болтать громче обычного, - это было к их счастию, ибо Зелида, примерив намордник, обнаружила, что он вдвое короче, чем следует. Но она не решилась с ним расстаться, ибо менять его показалось ей столь же неудобно, как и пользоваться им. Обо всех этих обстоятельствах стало известно через одну из ее служанок, которая рассказала по секрету своему возлюбленному, тот в свою очередь передал конфиденциально другим, разгласившим новость под строгим секретом по всей Банзе. Френиколь со своей стороны разболтал тайну, - приключение наших ханжей стало общеизвестным и некоторое время занимало сплетников Конго. Зелида была неутешна. Эта женщина, более достойная сожаления, чем порицания, возненавидела своего брамина, покинула супруга и затворилась в монастыре. Что касается Софии, она сбросила маску, пренебрегла молвой, нарумянилась, посадила мушки на щеки и пустилась в широкий свет, где у нее были похождения. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ СЕДЬМАЯ ПРОБА КОЛЬЦА. ЗАДЫХАЮЩЕЕСЯ СОКРОВИЩЕ Хотя буржуазки Банзы и не предполагали, что их сокровища будут иметь честь говорить, они, тем не менее, все обзавелись намордниками. В Банзе носили намордник, как мы носим придворный траур. Здесь африканский автор замечает с удивлением, что умеренность цен на намордники и общедоступность не помешали им долго быть в моде в серале. - "На этот раз, - говорит он, - полезность победила предрассудок". Такое общее место, конечно, не стоило бы того, чтобы его повторять, но мне кажется, что все древние авторы Конго грешат повторениями, может быть они или задаются целью придать таким путем своим произведениям изящество и правдоподобие, или же они далеко не отличаются богатством красок, какое им приписывают их поклонники. Как бы то ни было, однажды Мангогул, гуляя в садах в сопровождении всего своего двора, решил повернуть перстень в сторону Зелаис. Она была красива, и ее подозревали в кое-каких похождениях. Внезапно ее сокровище стало невнятно лепетать и произнесло лишь несколько отрывистых слов, которые ровно ничего не означали; зубоскалы истолковали их каждый по-своему. - Однако! - воскликнул султан. - У этого сокровища сильно затруднена речь. Вероятно, что-нибудь мешает ему говорить. И вот он снова направил на него перстень. Сокровище опять сделало усилие высказаться и, частично преодолевая препятствие, тормозившее его речь, выговорило весьма явственно: - Ах, ах, я... за... задыхаюсь. Я больше не могу. Ах... ах... задыхаюсь. Тотчас же Зелаис стала задыхаться. Лицо у нее побледнело, горло вздулось, и она упала с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом в объятия окружавших ее придворных. Будь Зелаис где-нибудь в другом Месте, ей быстро оказали бы помощь. Нужно было только избавить ее от намордника, чтобы сокровище могло свободно дышать. Но как подать ей руку помощи в присутствии Мангогула? - Скорей! Скорей! Врачей сюда! - воскликнул султан. - Зелаис умирает! Пажи побежали во дворец и скоро вернулись; за ними важно шли врачи, впереди всех Оркотом. Один из них высказался за кровопускание, другие за отхаркивающее, но проницательный Оркотом велел перенести Зелаис в соседний кабинет, осмотрел ее и разрезал ремешки намордника. Он мог похвастаться, что видел еще одно зашнурованное сокровище в состоянии острого пароксизма. Однако вздутие было огромно, и Зелаис продолжала бы страдать, если бы султан не сжалился над ней. Он повернул перстень в обратную сторону; кровяное давление восстановилось, Зелаис пришла в себя, и Оркотом приписал себе это чудесное исцеление. Несчастный случай с Зелаис и нескромность ее врача сильно дискредитировали намордники. Оркотом, не заботясь об интересах Эолипиля, решил построить на развалинах его состояния - свое собственное. Он объявил, что специализировался на лечении простуженных сокровищ. До сих пор на глухих улицах можно еще встретить его объявления. Сперва к нему потекли деньги, но потом на него обрушилось всеобщее презрение. Султану доставляло удовольствие сбивать спесь с шарлатана. Стоило Оркотому похвастаться, что он вынудил к молчанию какое-нибудь сокровище, которое и без того всегда молчало, как беспощадный Мангогул заставлял его говорить. Наконец, заметили, что после двух-трех визитов Оркотома любое молчавшее до сих пор сокровище начинает болтать. Вскоре его причислили, так же как и Эолипиля, к разряду шарлатанов, и оба пребывали в этом звании до тех пор, пока Браме не заблагорассудилось снять его с них. Стыд предпочли апоплексии. "Ведь от нее умирают", - говорили в городе. Итак, от намордников отказались, предоставили сокровищам болтать, и никто от этого не умер. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ВОСЬМАЯ ПРОБА КОЛЬЦА. ИСТЕРИКИ Как мы видели, было время, когда женщины, опасаясь болтовни своих сокровищ, задыхались и чуть не умирали. Но вот наступила другая пора. Они стали выше этого страха, отделались от намордников и начали прибегать только к истерикам. В числе приближенных фаворитки была одна оригинальная девушка. Она отличалась прелестным, хотя несколько неровным характером. Выражение ее лица менялось десять раз в день, но всякий раз было привлекательно. И в меланхолии, и в веселье она не имела себе равных: в моменты безумной веселости ей приходили в голову очаровательные затеи, а во время приступов грусти у нее были весьма забавные причуды. Мирзоза до того привыкла к Калироэ, - так звали эту молодую девушку, - что не могла без нее жить. Однажды султан упрекнул фаворитку, что она проявляет какое-то беспокойство и холодок. - Государь, - отвечала она, несколько смущенная его упреками, - я никуда не гожусь, когда со мной нет моих трех зверушек - чижа, кошки и Калироэ, и вот вы видите, что последней нет со мной... - Почему же ее здесь нет? - спросил Мангогул. - Не знаю, - отвечала Мирзоза. - Но несколько месяцев назад она заявила мне, что если Мазул отправится в поход, ей никак не обойтись без истерики. И вот Мазул вчера уехал... - Ну, это еще терпимо, - заметил султан. - Вот, что называется, хорошо мотивированная истерика. Но почему же бывают истерики у сотни других женщин, у которых совсем молодые мужья и нет недостатка в любовниках? - Государь, - ответил один из придворных, - это модная болезнь. Впадать в истерику - это хороший тон для женщин. Без любовников и без истерики нельзя вращаться в свете. И в Банзе нет ни одной буржуазки без истерики. Мангогул улыбнулся и тотчас же решил посетить некоторых из этих истеричек. Он направился прямо к Салике. Он нашел ее в постели, с раскрытой грудью, пылающими глазами и растрепанными волосами. У ее изголовья сидел маленький врач Фарфади, заика и горбун, и рассказывал ей сказки. Она то и дело вытягивала то одну, то другую руку, зевала, вздыхала, проводила рукой по лбу и восклицала страдальческим голосом: - Ах... Я больше не могу... Откройте окно... Дайте мне воздуху... Я больше не могу... Я умираю... Мангогул улучил момент, когда Фарфади с помощью взволнованных служанок заменял ее покрывало более легким, и направил на нее перстень. Немедленно услыхали: - Ах, как мне все это надоело! Видите ли, мадам забрала себе в голову, что у нее истерика. Это будет длиться неделю. Умереть мне на месте, если я знаю, из-за чего все это! Я вижу, какие усилия прилагает Фарфади, чтобы вырвать с корнем это зло, но мне кажется, что он напрасно так усердствует. - Ладно, - сказал султан, снова повертывая перстень, - у этой истерика на пользу врачу. Посмотрим в другом месте. Из особняка Салики он направился в особняк Арсинои, который расположен поблизости. Не успел он войти в ее апартаменты, как услыхал громкие раскаты смеха. Он направился к ней, думая, что застанет ее с кем-нибудь. Между тем, она была одна. Мангогул не очень этому удивился. - Когда женщина закатывает истерику, - сказал он про себя, - она, по-видимому, бывает или грустной, или веселой - как ей заблагорассудится. Он направил на нее перстень, и внезапно ее сокровище расхохоталось во все горло. От этого необузданного смеха оно резко перешло к забавным ламентациям по поводу отсутствия Нарцеса, которому оно дружески советовало поскорее вернуться, и продолжало с новой силой рыдать, плакать, стонать, вздыхать с таким отчаянием, словно похоронило всех своих близких. Султан едва сдерживал смех, слушая эти забавные жалобы. Он повернул в другую сторону перстень и отправился домой, предоставив Арсиное и ее сокровищу сетовать на здоровье и решив про себя, что пословица несправедлива. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ДЕВЯТОЕ ИСПЫТАНИЕ КОЛЬЦА. ПОТЕРЯННОЕ И НАЙДЕННОЕ (Дополнение к ученому трактату Пансироля{466} и к "Мемуарам" Академии надписей) Мангогул возвращался в свой дворец, размышляя о смешных причудах женщин. По рассеянности или по прихоти кольца он оказался под портиками великолепного здания, которое Фелиса украсила роскошными гробницами своих любовников. Он воспользовался случаем порасспросить ее сокровище. Фелиса была женой эмира Самбуко, предки которого царствовали в Гвинее. Самбуко был почитаем в Конго благодаря пяти-шести знаменитым победам, одержанным им над врагами Эргебзеда. Он был искусен в дипломатии так же, как и в военном деле, и его назначали послом в самые ответственные моменты, причем он блестяще справлялся со своей миссией. Он увидал Фелису, вернувшись из Лоанго, и сразу в нее влюбился. В ту пору ему было около пятидесяти лет, Фелисе же - не более двадцати пяти. У нее было больше очарования, чем красоты. Женщины говорили, что она очень хороша, а мужчины находили ее прелестной. Ей представлялось много прекрасных партий, но имелись ли у нее какие-то свои расчеты или же здесь была преградой разница между ее состоянием и состоянием ее воздыхателей, но она отвергла все предложения. Самбуко увидал ее, поверг к ее ногам свои огромные богатства, свое имя, лавры и титулы, уступавшие только монаршьим, - и добился ее руки. Целых шесть недель после свадьбы Фелиса была или казалась добродетельной. Но сокровище, по природе сладострастное, лишь в редких случаях овладевает собой, и пятидесятилетний муж, хотя бы и признанный герой, будет безрассуден, если вздумает победить этого врага. Хотя Фелиса и была осторожна в своем поведении, ее первые приключения все же получили огласку. Таким образом, были все основания предполагать, что и в дальнейшем у нее были интимные тайны, и Мангогул, желавший добраться до истины, поспешно прошел из вестибюля ее дворца в ее апартаменты. Была середина лета, стояла ужасающая жара, и Фелиса после обеда бросилась на кровать в уединенном кабинетике, украшенном зеркалами и фресками. Она спала, и рука ее лежала на томике персидских сказок, нагнавших на нее сон. Некоторое время Мангогул смотрел на нее; он принужден был признать, что у Фелисы была своя прелесть, и направил на нее перстень. - Я помню, как сейчас, - немедленно же заговорило ее сокровище, - девять доказательств любви в четыре часа. Ах, какие моменты! Зермунзаид прямо божественен. Это вам не старый ледяной Самбуко. Милый Зермунзаид, до тебя я не знало подлинного наслаждения, истинного блага, - ты научил меня всему этому. Мангогул, желавший узнать некоторые подробности связи Фелисы с Зермунзаидом, о которых сокровище умалчивало, касаясь лишь того, что больше всего поражает всякое сокровище, - потер алмаз перстня о свой камзол и направил на Фелису засиявший яркими лучами камень. Скоро он оказал действие на сокровище, которое, уразумев, о чем его спрашивают, продолжало более эпическим тоном. - Самбуко командовал армией Моноэмуги, и я сопровождало его в походе. Зермунзаид служил полковником под его началом, и генерал, удостаивавший его своим доверием, назначил его эскортировать нас. Ревностный Зермунзаид не покинул своего поста: он показался ему настолько приятным, что Зермунзаид и не думал уступать его кому-нибудь другому, и единственно, чего он страшился в продолжение всей кампании, - это потерять свой пост. В течение зимы я приняло несколько новых гостей: Касиля, Жекия, Альмамума, Язуба, Селима, Манзора, Нерескима, - все это были военные, которые были обязаны своей репутацией Зермунзаиду, но не стоили его. Доверчивый Самбуко возложил охрану добродетели своей жены на нее самое и на Зермунзаида; всецело поглощенный бесконечными перипетиями войны и великими операциями, которые он замышлял во славу Конго, - он ни на мгновение не заподозрил Зермунзаида в измене, а Фелису в неверности. Война продолжалась; армии снова двинулись в поход, и мы опять сели в паланкины; паланкины продвигались очень медленно; незаметно главная часть войска перегнала нас, и мы оказались в арьергарде, которым командовал Зермунзаид. Этот славный малый, которого великие опасности никогда не могли совратить с пути славы, не смог противостоять наслаждению. Он поручил своему подчиненному надзор за движениями преследовавшего нас неприятеля и направился к нашему паланкину, но не успел он войти, как мы услыхали заглушенные звуки оружия и крики. Зермунзаид, прервав свою работу, хочет выйти; но вот он простерт на земле, и мы оказываемся во власти победителя. Итак, я начало с того, что поглотило славу и карьеру офицера, который, благодаря своей храбрости и заслугам, мог рассчитывать на высшие военные посты, если бы не знал жены своего генерала. Более трех тысяч человек погибло в этой переделке. Столько же добрых подданных мы похитили у государства. Представьте себе изумление Мангогула при этих словах. Он слышал надгробную речь над телом Зермунзаида, и не узнавал полковника в чертах этого портрета. Его отец Эргебзед сожалел об этом офицере. Полученные донесения воздавали последнюю хвалу прекрасному отступлению Зермунзаида, приписывая его поражение и гибель численному превосходству врагов, которых, как там говорилось, было шестеро против одного. Все Конго скорбело о человеке, так хорошо исполнившем свой долг. Его жена получила пенсию, его старшему сыну поручили командовать полком, а младшему обещали бенефицию. "Какой ужас! - воскликнул про себя Мангогул. - Супруг обесчещен, государство предано, подданные принесены в жертву; эти преступления никому неизвестны и даже вознаграждены как добродетели, - и все это из-за одного сокровища!" Сокровище Фелисы, остановившееся, чтобы перевести дыхание, продолжало: - И вот я оказалось брошенным на произвол неприятеля. Полк драгун готов был ринуться на нас. Фелиса, казалось, была в отчаянии, но на деле только того и желала. Однако прелесть добычи посеяла раздор между мародерами. Засверкали кривые сабли, и тридцать-сорок человек были убиты в мгновение ока. Слух об этих беспорядках дошел до бригадного генерала. Он прибежал, успокоил головорезов и поместил нас под охраной в палатке. Не успели мы опомниться, как он явился просить награду за услуги. "Горе побежденным!" - воскликнула Фелиса, бросаясь навзничь на кровать. И всю ночь она бурно переживала свое несчастье. На другой день мы очутились на берегу Нигера. Нас поджидал каик{468}, и мы с моей хозяйкой отправились на прием к императору Бе