овец, - или же разойдемся подобру-поздорову. - Странный вы все-таки торговец, - сказал Самюэль. - Дела свои вы обделываете тайком, вопреки королевским указам, и при этом еще торгуетесь с порядочными людьми. - Ну, ну, не кричите так громко. - О, мне ведь бояться нечего, - повысил голос Самюэль, - я не занимаюсь незаконной торговлей, и прятаться мне незачем. - Хорошо, хорошо, берите десять экю и молчите. - Десять экю? Я же говорю вам, что это стоимость одной только позолоты. Ах, вы намереваетесь улизнуть? - Да нет же, ведь вот бешеный! - Знайте, что, если вы попытаетесь скрыться, я вызову стражу! Эти слова Самюэль произнес так громко, что уже как бы привел свою угрозу в исполнение. Над балконом дома, у которого происходил торг, распахнулось маленькое окошко. Торговец с ужасом услышал скрип открывающейся рамы. - Хорошо, хорошо, - сказал он, - вижу, что мне надо на все соглашаться. Вот вам пятнадцать экю, а теперь уходите. - Ну и хорошо, - сказал Самюэль, кладя в карман деньги. - Наконец-то. - Но эти пятнадцать экю я должен отдать своему хозяину, - продолжал Самюэль, - а мне тоже надо бы что-нибудь получить. Торговец быстро оглянулся по сторонам и стал вынимать из ножен кинжал. Он явно намеревался уже полоснуть шкуру Самюэля, так что тому бы никогда не пришлось приобретать новую кирасу взамен проданной. Но Самюэль был начеку, как воробей в винограднике: он подался назад. - Да, да, милейший торговец. Я твой кинжал вижу, Но вижу и еще кое-что: там, на балконе, стоит человек, и он видит тебя. Торговец, мертвенно-бледный от страха, поглядел туда, куда указывал Самюэль, и действительно заметил на балконе какое-то необычайное существо высокого роста, завернувшееся в халат из кошачьих шкурок: этот аргус не упустил из их беседы ни единого звука, ни одного жеста. - Ладно, уж вы из меня просто веревки вьете, - произнес торговец со смешком, оскалив зубы как шакал, - вот еще одно экю. Дьявол тебя задави, - прошептал он тихонько. - Спасибо, - сказал Самюэль, - желаю удачи. Он кивнул скупщику кирас и, хихикая, удалился. Торговец, оставшийся один на улице, поднял с земли кирасу Пертинакса и стал засовывать ее в латы Фурнишона. Буржуа, стоявший на балконе, продолжал смотреть вниз. Когда торговец был в самом разгаре дела, он обратился к нему: - Вы, сударь, кажется, скупаете старые доспехи? - Да нет же, милостивый государь, - ответил несчастный, - тут просто случай такой представился. - Так этот случай и мне очень подходит. - В каком смысле, сударь? - спросил торговец. - Представьте себе, что у меня тут под рукой целая груда старого железа, от которой мне хотелось бы избавиться. - Я не отказался бы от покупки, но сейчас, вы сами видите, у меня руки полные. - Я все-таки покажу вам доспехи. - Не стоит, я истратил все деньги. - Пустяки, я вам поверю в долг, вы, на мой взгляд, человек вполне порядочный. - Благодарю вас, но меня ждут. - Странное дело, ваше лицо мне как будто знакомо! - заметил буржуа. - Мое? - сказал торговец, тщетно стараясь совладать с дрожью. - Посмотрите на эту каску, - сказал буржуа, протягивая к себе названный предмет своей длинной ногой: он не хотел отходить от окошка, чтобы торговец не смог от него улизнуть. И тут же, нагнувшись через балкон, он положил каску прямо в руки торговца. - Вы меня знаете? - переспросил тот. - То есть вам показалось, будто вы меня знаете. - Да нет же, я вас отлично знаю. Ведь вы... Буржуа, казалось, искал в своей памяти. Торговец ждал, не шевелясь. - Ведь вы Никола... Лицо торговца исказилось, каска в его руке задрожала. - Никола?! - повторил он. - Никола Трюшу, торговец скобяными изделиями с улицы Коссонери. - Нет, нет, - ответил торговец. Он улыбнулся и вздохнул, словно у него гора с плеч свалилась. - Не важно, у вас честное лицо. Так вот, я бы продал полные доспехи, - кирасу, наручни и шпагу. - Учтите, сударь, что это запрещенный род торговли. - Знаю, тот, у кого вы только что купили кирасу, кричал об этом достаточно громко. - Вы слышали? - Отлично слышал. Вы очень щедро расплатились. Это-то и навело меня на мысль договориться с вами. Но будьте спокойны, я не вымогатель, так как знаю, что такое коммерция. Я сам в свое время торговал. - А, и чем же именно? - Что я продавал? - Да. - Льготы и милости. - Отличное предприятие. - Да, я преуспел и теперь, как видите, - буржуа. - С чем вас и поздравляю. - Поэтому я любитель удобств и продаю старое железо, которое только место занимает. - Вполне понятно. - У меня имеются также набедренник и еще перчатки. - Но мне всего этого не нужно. - Мне тоже. - Я бы взял только кирасу. - Вы покупаете только кирасы? - Да. - Странно. Ведь вы же в конце концов все перепродаете на вес, так вы, по крайней мере, сами заявляли, а железо всегда железо. - Это верно, но, знаете ли, предпочтительно... - Как вам угодно: купите одну кирасу... или, пожалуй, вы правы: не надо ничего покупать. - Что вы хотите сказать? - Хочу сказать, что в такое время, как наше, оружие может каждому пригодиться. - Что вы! Сейчас ведь мир. - Друг любезный, если бы у нас царил мир, никто бы, черт возьми, не стал скупать кирасы. Мне вы этого не рассказывайте. - Сударь! - Да еще скупать их тайком. Торговец сделал движение, видимо, намереваясь удалиться. - Но, по правде-то сказать, чем больше я на вас гляжу, - сказал буржуа, - тем сильнее во мне уверенность, что я вас знаю. Нет, вы не Никола Трюшу, но я вас все-таки знаю. - Молчите. - И если вы скупаете кирасы... - Так что же? - Так я уверен, ради дела, угодного богу. - Замолчите! - Я от вас просто в восторге, - произнес буржуа, протягивая с балкона длиннющую руку, которая крепко вцепилась в руку торговца. - Но вы-то сами кто такой, черт побери? - Я - Робер Брике, по прозванию гроза еретиков, лигист и пламенный католик. Теперь я вас безусловно узнал. Торговец побледнел как мертвец. - Вы Никола... Грембло, кожевенщик из "Бескостной коровы". - Нет, вы ошиблись. Прощайте, мэтр Робер Брике, очень рад, что с вами познакомился. И торговец повернулся спиной к балкону. - Что же это, вы хотите уйти? - Как видите. - И не возьмете у меня доспехов? - Я же сказал вам, что у меня нет денег. - Я пошлю с вами своего слугу. - Это невозможно. - Как же нам тогда сделать? - Да никак: останемся каждый при своем. - Ни за что, разрази меня гром, уж очень мне хочется покороче с вами познакомиться. - Ну, а я хочу поскорее с вами распрощаться, - ответил торговец. Решив на этот раз бросить свои кирасы и все потерять, лишь бы его не узнали, он дал тягу. Но от Робера Брике было не так-то легко избавиться. Он перекинул ногу через перила балкона, спустился на улицу, причем ему даже почти не пришлось делать прыжка, и, пробежав шагов пять-шесть, догнал торговца. - Что, вы с ума сошли, приятель? - спросил он, кладя свою большую руку на плечо бедняги. - Если бы я был вам недруг и хотел, чтобы вас арестовали, мне стоило бы только крикнуть: как раз сейчас стража проходит по улице Августинцев. Но черт меня побери, если я не считаю вас своим другом. И вот вам доказательство: теперь-то я безусловно припоминаю ваше имя. На этот раз торговец рассмеялся. Робер Брике загородил ему дорогу. - Вас зовут Никола Пулен, - сказал он, - вы чиновник парижского городского суда. Я же помнил, что тут не без какого-то Никола. - Я погиб! - прошептал торговец. - Наоборот: вы спасены, разрази меня гром. Никогда вы не сможете совершить ради святого дела все то, что намерен совершить я. Никола Пулен застонал. - Ну, ну, мужайтесь, - сказал Робер Брике. - Придите в себя. Вы обрели брата, брата Робера Брике. Возьмите одну кирасу, а я возьму две других. Сверх того я дарю вам свои наручни, набедренники и перчатки. А теперь - вперед и да здравствует Лига! - Вы пойдете со мной? - Я помогу вам донести куда следует доспехи, благодаря которым мы одолеем филистимлян: [филистимляне - народ, упоминаемый в Библии; в переносном смысле - язычники, иноверцы; здесь имеются в виду гугеноты] указывайте дорогу, я следую за вами. В душу несчастного судейского чиновника запала, правда, искра вполне естественного подозрения, но она погасла, едва вспыхнув. "Если бы он хотел погубить меня, - подумал Пулен, - стал бы он признаваться, что я ему знаком?" Вслух же он сказал: - Что ж, раз вы непременно этого желаете, пойдемте со мной. - На жизнь и на смерть с вами! - вскричал Робер Брике, сжимая в своей руке руку вновь обретенного союзника. Другой рукой он ликующим жестом высоко поднял свой груз железного лома. Оба пустились в путь. Минут через двадцать Никола Пулен добрался до Маре. Он был весь в поту, разгоряченный не только быстрой ходьбой, но и живостью беседы на политические темы. - Какого воина я завербовал! - прошептал Никола Пулен, останавливаясь неподалеку от дворца Гизов. "Я так и полагал, что мои доспехи пойдут сюда", - подумал Брике. - Друг, - сказал Никола Пулен, с трагическим видом поворачиваясь к Брике, стоявшему тут же с самым невинным выражением лица, - даю вам одну минуту на размышление, прежде чем вы вступите в логово льва. Вы еще можете удалиться, если совесть у вас не чиста. - Ну что там! - сказал Брике. - Я еще и не то видывал. Et non intremuit medulla mea [и не устрашился мой разум (лат.)], - продекламировал он. - Ах, простите, вы, может быть, не владеете латынью? - А вы владеете? - Сами можете судить. "Ученый, смелый, сильный, состоятельный - какая находка для нас!" - подумал Пулен. - Что ж, войдем. И он повел Брике к огромным воротам дворца Гизов, которые и открылись после третьего удара бронзового молотка. Двор был полон стражи и еще каких-то людей, закутанных в плащи и бродивших взад и вперед, подобно теням. Света в окнах дворца не было видно. В одном углу стояли наготове восемь оседланных и взнузданных лошадей. Удары молотка заставили большинство собравшихся здесь людей обернуться и даже выстроиться в шеренгу для встречи вновь прибывших. Тогда Никола Пулен, наклонившись к уху человека, выполнявшего функции привратника и приоткрывшего дверное окошечко, назвал свое имя. - Со мною верный товарищ, - добавил он. - Проходите, господа, - вымолвил привратник. - Отнесите это на склад, - сказал тогда Пулен, передавая привратнику три кирасы и другие части доспехов, полученные от Робера Брике. "Отлично! У них, оказывается, есть склад", - подумал тот. - Просто замечательно, черт побери! Вы прекрасный организатор, мессир прево. - Да, да, мозгами шевелить мы умеем, - самодовольно улыбаясь, ответил Пулен. - Но пойдемте же, я вас представлю. - Не стоит, - сказал на это буржуа. - Я очень застенчив. Если мне разрешат остаться - большего и не потребуется. Когда же я докажу, что достоин доверия, то и сам представлюсь; по словам греческого писателя; за меня будут свидетельствовать мои дела. - Как вам угодно, - ответил судейский. - Подождите меня здесь. И он отправился приветствовать собравшихся во дворе, большей частью здороваясь с ними за руку. - Чего мы ждем? - спросил чей-то голос. - Хозяина, - ответил другой. В этот момент какой-то человек высокого роста как раз входил во дворец. Он услышал последние слова, которыми обменялись таинственные посетители. - Господа, - промолвил он, - я явился от его имени. - Ах, да это господин Мейнвиль! - вскричал Пулен. "Э, оказывается, я среди знакомых", - подумал Брике и тотчас же постарался скорчить гримасу, которая делала его неузнаваемым. - Господа, мы теперь в сборе. Давайте побеседуем, - снова раздался голос того, кто заговорил первым. "А, прекрасно, - заметил про себя Брике, - номер два. Это мой прокурор, мэтр Марто". И он переменил гримасу с легкостью, доказывавшей, как привычны были ему подобные упражнения. - Пойдемте наверх, господа, - произнес Пулен. Господин де Мейнвиль прошел первым, за ним Никола Пулен. Люди в плащах последовали за Никола Пуленом, а за ними уже Робер Брике. Все поднялись по ступеням наружной лестницы, приведшей их к входу в какую-то сводчатую галерею. Робер Брике поднимался вместе с другими, шепча про себя: "А паж-то, где же этот треклятый паж?" 11. СНОВА ЛИГА Поднимаясь по лестнице вслед за людьми в плащах и стараясь придать себе вид, приличествующий заговорщику, Робер Брике заметил, что Никола Пулен, переговорив с некоторыми из своих таинственных сотоварищей, остановился у входа в галерею. "Наверно, поджидает меня", - подумал Брике. И действительно, чиновник городского суда задержал своего нового друга как раз в момент, когда тот собирался переступить загадочный порог. - Вы уж на меня не обижайтесь, - сказал он. - Но почти никто из наших друзей вас не знает, и они хотели бы навести кое-какие справки, прежде чем допустить вас на совещание. - Это более чем справедливо, - ответил Брике, - я ведь говорил вам, что по своей врожденной скромности уже предвидел это затруднение. - Отдаю вам полную справедливость, - согласился Пулен, - вы человек безукоризненного такта. - Итак, я удаляюсь, - продолжал Брике, - счастливый хотя бы тем, что в один вечер увидел столько доблестных защитников Лиги. - Может быть, вас проводить? - спросил Пулен. - Нет, благодарю, не стоит. - Дело в том, что вас могут не пропустить у выхода. Хотя, с другой стороны, мне нельзя задерживаться. - Но разве здесь нет никакого пароля для выхода? Это на вас как-то не похоже, мэтр Никола. Такая неосторожность! - Конечно, есть. - Так сообщите мне его. - И правда, раз вы вошли... - И к тому же ведь мы друзья. - Хорошо. Вам нужно только сказать "Парма и Лотарингия". - И привратник меня выпустит? - Незамедлительно. - Отлично. Благодарю вас. Идите занимайтесь своими делами, а я займусь своими. Никола Пулен расстался со своим спутником и возвратился туда, где собрались его товарищи. Брике сделал несколько шагов по направлению к лестнице, словно намереваясь спуститься обратно во двор, но, дойдя до первой ступеньки, остановился, чтобы обозреть местность. В результате своих наблюдений он установил, что сводчатая галерея идет параллельно внешней стене дворца, образуя над нею широкий навес. Ясно было, что эта галерея ведет к какому-то просторному, но невысокому помещению, вполне подходящему для таинственного совещания, на которое Брике не имел чести быть допущенным. Это предположение перешло в уверенность, когда он заметил свет, мерцающий в решетчатом окошке, пробитом в той же стене и защищенном воронкообразным деревянным заслоном, какими в наши дни закрывают снаружи окна тюремных камер и монастырских келий, чтобы туда проходил только воздух, но оттуда не было видно ничего, кроме неба. Брике сразу же пришло в голову, что окошко это выходит в зал собрания и что, добравшись до него, можно было бы многое увидеть, а глаз в данном случае успешно заменил бы другие органы чувств. Трудность состояла лишь в том, чтобы добраться до этого наблюдательного пункта и устроиться таким образом, чтобы все видеть, не будучи, в свою очередь, увиденным. Брике огляделся по сторонам. Во дворе находились пажи со своими лошадьми, солдаты с алебардами и привратник с ключами. Все это был народ бдительный и проницательный. К счастью, двор был весьма обширный, а ночь весьма темная. Впрочем, пажи и солдаты, увидев, что участники сборища исчезли в сводчатой галерее, перестали наблюдать за окружающим, а привратник, зная, что ворота на запоре и никто не сможет зайти без пароля, занялся только приготовлением своего ложа к ночному отдыху да наблюдением за согревающимся на очаге чайником, полным одобренного пряностями вина. Любопытство обладает стимулами такими же могущественными, как порывы всякой другой страсти. Желание узнать скрытое так велико, что многие любопытные жертвовали ему жизнью. Брике собрал уже столько сведений, что ему непреодолимо захотелось их пополнить. Он еще раз огляделся и, зачарованный отблесками света, падавшими из окна на железные брусья решетки, усмотрел в этих отблесках некий призыв, а в лоснящихся брусьях просто вызов мощной хватке своих рук. И вот, решив по что бы то ни стало добраться до конца окна с деревянным заслоном, Брике принялся скользить вдоль карниза, который, как продолжение орнамента над парадной дверью, доходил до этого окна. Он передвигался вдоль стены, как кошка или обезьяна, цепляясь руками и ногами за выступы орнамента, выбитого в самой стене. Если бы пажи и солдаты могли различить в темноте этот фантастический силуэт, скользящий вдоль стены безо всякой видимой опоры, они, без сомнения, завопили бы о волшебстве, и даже у самых храбрых из них волосы встали бы дыбом. Но Робер Брике не дал им времени обратить внимание на свои колдовские шутки. Ему пришлось сделать не более четырех шагов, и вот он уже схватился за брусья, притаился между ними и деревянным заслоном, так что снаружи его совсем не было видно, а изнутри он был довольно хорошо замаскирован решеткой. Брике не ошибся в расчетах: добравшись до этого местечка, он оказался щедро вознагражденным и за смелость свою, и за преодоленные трудности. Действительно, взорам его представился обширный зал, освещенный железными светильниками с четырьмя ответвлениями и загроможденный всякого рода доспехами, среди которых он, хорошенько поискав, мог бы обнаружить свои наручи и нагрудник. Что же касается пик, шпаг, алебард и мушкетов, лежащих грудами или составленных вместе, то их было столько, что хватило бы на вооружение четырех полков. Однако Брике обращал меньше внимания на это разложенное или расставленное в отличном порядке оружие, чем на собрание людей, намеревавшихся пустить его в ход или раздать, кому следует. Горящий взгляд Робера Брике проникал сквозь толстое стекло, закопченное и засаленное, стараясь рассмотреть под козырьками шляп и капюшонами знакомые лица. - Ого! - прошептал он. - Вот наш революционер - мэтр Крюсе, вот маленький Бригар, бакалейщик с угла улицы Ломбардцев; вот мэтр Леклер, претендующий на имя Бюсси, но, конечно, не осмелившийся бы на подобное святотатство, если бы настоящий Бюсси еще жил на свете. Надо будет мне как-нибудь расспросить у этого мастера фехтования, известна ли ему уловка, отправившая на тот свет в Лионе некоего Давида, которого я хорошо знал. Черт! Буржуазия хорошо представлена, что же касается дворянства... А, вот господин Мейнвиль, да простит меня бог! Он пожимает руку Никола Пулену. Картина трогательная: сословия братаются. Вот как! Господин де Мейнвиль, оказывается, оратор? Похоже, что он намеревается произнести речь, стараясь убедить слушателей жестами и взглядами. Действительно, г-н де Мейнвиль начал говорить. Робер Брике покачивал головой, пока г-н де Мейнвиль ораторствовал. Правда, ни одного слова до него не долетело, но жесты говорившего и поведение слушателей были достаточно красноречивы. - Он, видимо, не очень-то убеждает свою аудиторию. На лице у Крюсе недовольная гримаса, Лашапель-Марто повернулся к Мейнвилю спиной, а Бюсси-Леклер пожимает плечами. Ну же, ну, господин де Мейнвиль, - говорите, потейте, отдувайтесь, будьте красноречивы, черт бы вас побрал. О, наконец-то слушатели оживились. Ого, к нему подходят, жмут ему руки, бросают в воздух шляпы, черт-те что! Как мы уже сказали, Брике видел, но слышать не мог. Но мы, незримо присутствующие на бурных прениях этого собрания, мы сообщим читателю, что там произошло. Сперва Крюсе, Марто и Бюсси пожаловались г-ну де Мейнвилю на бездействие герцога де Гиза. Марто, в качестве прокурора, выступил первым. - Господин де Мейнвиль, - начал он, - вы явились по поручению герцога Генриха де Гиза? Благодарим вас за это и принимаем в качестве посланца. Но нам необходимо личное присутствие герцога. После кончины своего увенчанного славой отца он в возрасте всего восемнадцати лет убедил добрых французов заключить наш Союз и завербовал нас всех под это знамя. Согласно принесенной нами присяге, мы отдали себя лично и пожертвовали своим имуществом торжеству этого святого дела. И вот, несмотря на наши жертвы, оно не движется вперед, развязки до сих пор нет. Берегитесь, господин де Мейнвиль, парижане устанут. А если устанет Париж, чего можно будет добиться во всей Франции? Господину герцогу следовало бы об этом поразмыслить. Это выступление было одобрено всеми лигистами, особенно яростно аплодировал Никола Пулен. Господин де Мейнвиль, не задумываясь, ответил: - Господа, если решающих событий не произошло, то потому, что они еще не созрели. Рассмотрите, прошу вас, создавшееся положение. Монсеньер герцог и его брат, монсеньер кардинал, находятся в Нанси и наблюдают. Один подготовляет армию: она должна сдержать фландрских гугенотов, которых монсеньер герцог Анжуйский намеревается бросить на нас, чтобы отвлечь наши силы. Другой пишет послание за посланием всему французскому духовенству и папе, убеждая их официально признать наш Союз. Монсеньер герцог де Гиз знает то, чего вы, господа, не знаете; былой, неохотно разорванный союз между герцогом Анжуйским и Беарнцем [Беарнец - Генрих Бурбон, король Наварры, впоследствии король Французский Генрих IV (1594-1610 гг.), был родом из области Беарн] сейчас восстанавливается. Речь идет о том, чтобы связать Испании руки на границах с Наваррой и помешать доставке нам оружия и денег. Между тем монсеньер герцог желает, прежде чем он начнет решительные действия и в особенности прежде чем он появится в Париже, быть в полной готовности для вооруженной борьбы против еретиков и узурпаторов. Но, за неимением герцога де Гиза, у нас есть господин де Майен - он и полководец и советчик, и я жду его с минуты на минуту. - То есть, - прервал Бюсси, и именно тут-то он и пожал плечами, - то есть принцы ваши находятся всюду, где нас нет, и никогда их нет там, где мы хотели бы их видеть. Ну что, например, делает госпожа де Монпансье? - Сударь, госпожа де Монпансье сегодня утром проникла в Париж. - И никто ее не видел? - Видели, сударь. - Кто же именно? - Сальсед. - О, о! - зашумели собравшиеся. - Но, - заметил Крюсе, - она, значит, сделалась невидимкой. - Не совсем, но, надеюсь, оказалась неуловимой. - А как стало известно, что она здесь? - спросил Никола Пулен. - Ведь не Сальсед же, в самом деле, сообщил вам это? - Я знаю, что она здесь, - ответил Мейнвиль, так как сопровождал ее до Сент-Антуанских ворот. - Я слышал, что ворота были заперты? - вмешался Марто, который только и ждал случая произнести еще одну речь. - Да, сударь, - ответил Мейнвиль со своей неизменной учтивостью, которой не могли поколебать никакие нападки. - А кал же она добилась, чтобы ей открыли ворота? - Это уж ее дело. - У нее есть власть заставить охрану открыть ворота Парижа? - сказали лигисты, завистливые и подозрительные, как все люди низшего сословия, когда они в союзе с высшими. - Господа, - сказал Мейнвиль, - сегодня у ворот Парижа происходило нечто вам, видимо, совсем неизвестное или же известное лишь в общих чертах. Был отдан приказ пропустить через заставу лишь тех, кто имел при себе особый пропуск. Кто его подписывал? Этого я не знаю. Так вот, у Сент-Антуанских ворот раньше нас прошли в город пять или шесть человек, из которых четверо были очень плохо одеты и довольно невзрачного вида. Шесть человек, они имели эти особые пропуска и прошли у нас перед самым носом. Кое-кто из них держал себя с шутовской наглостью людей, воображающих себя в завоеванной стране. Что это за люди? Что это за пропуска? Ответьте нам на этот вопрос, господа парижане, ведь вам поручено быть в курсе всего, что касается вашего города. Таким образом из обвиняемого Мейнвиль превратился в обвинителя, что в ораторском искусстве самое главное. - Пропуска, по которым в Париж, в виде исключения, проходят какие-то наглецы? Ого, что бы то могло значить? - недоумевающе спросил Никола Пулен. - Раз этого не знаете вы, местные жители, как можем знать это мы, живущие в Лотарингии и все время бродящие по дорогам Франции, чтобы соединить оба конца круга, именуемого нашим Союзом? - Ну, а каким образом прибыли эти люди? - Одни пешком, другие верхом. Одни без спутников, другие со слугами. - Это люди короля? - Трое или четверо из них были просто оборванцы. - Военные? - На шесть человек у них было только две шпаги. - Иностранцы? - Мне кажется - гасконцы. - О, - презрительно протянул кто-то из присутствующих. - Не важно, - сказал Бюсси, - хотя бы то были турки, на них следует обратить внимание. Мы наведем справки. Это уж ваше дело, господин Пулен. Но все это не имеет прямого отношения к делам Лиги. - Существует новый план, - ответил г-н де Мейнвиль. - Завтра вы узнаете, что Сальсед, который нас уже однажды предал и намеревался предать еще раз, не только не сказал ничего, но даже взял на эшафоте обратно свои прежние показания. Все это лишь благодаря герцогине, которая вошла в город вместе с одним из обладателей пропуска и имела мужество добраться до самого эшафота, под угрозой быть раздавленной в толпе, и показаться осужденному, под угрозой быть узнанной всеми. Именно тогда-то Сальсед остановился, решив не давать показаний, а через мгновение палач, наш славный сторонник, помешал ему раскаяться в этом решении. Таким образом, господа, можно ничего не опасаться касательно наших действий во Фландрии. Эта роковая тайна погребена в могиле Сальседа. Эта последняя фраза и побудила сторонников Лиги обступить г-на де Мейнвиля. По их движениям Брике догадался, какие радостные чувства их обуревают. Эта радость весьма встревожила достойного буржуа, который, казалось, принял внезапное решение. Из-за своего заслона он соскользнул прямо на плиты двора и направился к воротам, где произнес слова "Парма и Лотарингия", после чего был выпущен привратником. Очутившись на улице, мэтр Робер Брике шумно вздохнул, из чего можно было вывести заключение, что он очень долго старался задерживать дыхание. Совещание же продолжалось: история сообщает нам, что на нем происходило. Господин де Мейнвиль от имени Гизов изложил будущим парижским мятежникам весь план восстания. Речь шла ни более ни менее, как о том, чтобы умертвить тех влиятельных в городе лиц, которые известны были как сторонники короля, пройтись толпами по городу с криками: "Да здравствует месса! Смерть политикам!" - и таким образом зажечь новую варфоломеевскую ночь головешками старой. Только на этот раз к гугенотам всякого рода должны были присоединить и неблагонадежных католиков. Подобными действиями мятежники сразу угодили бы двум богам - царящему на небесах и намеревающемуся воцариться во Франции! Предвечному Судие и г-ну де Гизу. 12. ОПОЧИВАЛЬНЯ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ГЕНРИХА III В ЛУВРЕ В обширном покое Луврского дворца, куда мы с читателем проникали уже неоднократно и где на наших глазах бедняга король Генрих III проводил столько долгих и тягостных часов, мы встретимся с ним еще раз: сейчас перед нами уже не король, не повелитель целой страны, а только бледный, подавленный, измученный человек, которого беспрестанно терзают призраки, встающие в памяти его под этими величественными сводами. Генрих очень изменился после роковой гибели своих друзей, о которой мы уже рассказывали в другом месте: эта утрата обрушилась на него, как опустошительный ураган. Бедняга король, никогда не забывая, что он всего-навсего человек, со всей силой чувства и полной доверчивостью отдавался личным привязанностям. Теперь, лишенный ревнивой смертью всех душевных сил, всякого доверия к кому-либо, он словно переживал заранее тот страшный миг, когда короли предстают перед богом одни, без друзей, без охраны, без своего венца. Судьба жестоко поразила Генриха III: ему пришлось видеть, как все, кого он любил, пали один за другим. После Шомбера, Келюса и Можирона, убитых на поединке с Ливаро и Антраге, г-н де Майен умертвил Сен-Мегрена [Сен-Мегрен - первый камер-юнкер Генриха III; в 1578 г. был убит по приказанию де Гиза]. Раны эти не заживали в его сердце, продолжая кровоточить... Привязанность, которую он питал к своим новым любимцам, д'Эпернону и Жуаезу, подобна была любви отца, потерявшего лучших своих детей, к тем, что у него еще оставались. Хорошо зная все их недостатки, он их любит, щадит, охраняет, чтобы хоть они-то не были похищены у него смертью. Д'Эпернона он осыпал милостями и тем не менее испытывал к нему привязанность лишь временами, загораясь внезапным капризом. А бывали минуты, когда он его почти не переносил. Тогда-то Екатерина, неумолимый советчик, чей разум подобен был неугасимой лампаде перед алтарем, тогда-то Екатерина, не способная на безрассудное увлечение даже в дни своей молодости, возвышала, вместе с народом, голос, выступая против фаворитов короля. Когда Генрих опустошал казначейство, чтобы округлить родовые земли Ла Валетта и превратить их в герцогство, она не стала бы ему внушать: - Сир, отвратитесь от этих людей, которые вовсе не любят вас или, что еще хуже, любят лишь ради самих себя. Но стоило ей увидеть, как хмурятся брови короля, услышать, как в миг усталости он сам упрекает д'Эпернона за жадность и трусость, и она тотчас же находила самое беспощадное слово, острее всего выразившее те обвинения, которые народ и государство предъявляли д'Эпернону. Д'Эпернон, лишь наполовину гасконец, человек от природы проницательный и бессовестный, хорошо понял, каким слабым человеком является король. Он умел скрывать свое честолюбие; впрочем, оно не имело определенной, им самим осознанной цели. Единственным компасом, которым он руководствовался, устремляясь к далеким и неведомым горизонтам, скрытым в туманных далях будущего, была жадность: управляла им одна только эта страсть к стяжательству. Когда в казначействе водились какие-нибудь деньги, Д'Эпернон появлялся, приближался с плавными жестами и улыбкой на лице. Когда оно пустовало, он исчезал, нахмурив чело и презрительно оттопырив губу, запирался в своем особняке или одном из своих замков, откуда хныкал и клянчил до тех пор, пока ему не удавалось вырвать каких-либо новых подачек у несчастного слабовольного короля. Это он превратил положение фаворита в ремесло, извлекая из него всевозможные выгоды. Прежде всего он не спускал королю ни малейшей просрочки в уплате своего жалованья. Затем, когда он стал придворным, а ветер королевской милости менял направление так часто, что это несколько отрезвило его гасконскую голову, затем, повторяем, он согласился взять на себя долю работы, то есть и со своей стороны заняться выжиманием тех денег, частью которых он желал завладеть. Он понял, что эта необходимость вынуждала его превратиться из ленивого царедворца - самое приятное на свете положение - в царедворца деятельного, а уж хуже этого ничего нет. Тогда ему пришлось горько оплакивать сладостное бездельничанье Келюса, Шомбера и Можирона, которые за всю свою жизнь ни с кем не вели разговоров о делах - государственных или частных и с такой легкостью превращали королевскую милость в деньги, а деньги в удовольствия. Но времена изменились: золотой век сменился железным. Деньги уже не текли сами, как в былые дни. До денег надо было добираться, их приходилось вытягивать из народа, как из наполовину иссякшей рудоносной жилы. Д'Эпернон примирился с необходимостью и словно голодный зверь, устремился в непроходимую чащу королевской администрации, производя на пути своем беспорядочное опустошение, вымогая все больше и больше и не внимая проклятиям народа - коль скоро звон золотых экю покрывал жалобы людей. Кратко и слишком бегло обрисовав характер Жуаеза, мы смогли все же показать читателю различие между обоими королевскими любимцами, делившими между собой если не расположение короля, то, во всяком случае, то влияние, которое Генрих позволял окружающим его лицам оказывать на дела государства и на себя самого. Переняв безо всяких рассуждений, как нечто вполне естественное, традиции Келюсов, Шомберов, Можиронов и Сен-Мегренов, Жуаез пошел по их пути: он любил короля и беззаботно позволял ему любить себя. Разница была лишь в том, что странные слухи о диковинном характере дружбы, которую король испытывал к предшественникам Жуаеза, умерли вместе с этой дружбой: ничто не оскверняло почти отцовской привязанности Генриха к Жуаезу. Происходя из рода прославленного и добропорядочного, Жуаез, по крайней мере, в общественных местах соблюдал уважение к королевскому сану, и его фамильярность с Генрихом не переходила известных границ. Если говорить о жизни внутренней, духовной, то Жуаез был для Генриха подлинным другом, но внешне это никак не проявлялось. Анн был молод, пылок, часто влюблялся и, влюбленный, забывал о дружбе. Испытывать счастье благодаря королю и постоянно обращаться к источнику этого счастья было для него слишком мало. Испытывать счастье любыми, самыми разнообразными способами было для него все. Его озарял тройной блеск храбрости, красоты, богатства, превращающийся над каждым юным челом в ореол любви. Природа слишком много дала Жуаезу, и Генрих порою проклинал природу, из-за которой он, король, мог так мало сделать для своего друга. Генрих хорошо знал своих любимцев, и, вероятно, они были дороги ему именно благодаря своему несходству. Под оболочкой суеверного скептицизма Генрих таил глубокое понимание людей и вещей. Не будь Екатерины, оно принесло бы и отличные практические результаты. Генриха нередко предавали, но никому не удавалось его обмануть. Он очень верно судил о характерах своих друзей, глубоко зная их достоинства и недостатки. И, сидя вдали от них, в этой темной комнате, одинокий, печальный, он думал о них, о себе, о своей жизни и созерцал во мраке траурные дали грядущего, различавшиеся уже многими, гораздо менее проницательными людьми, чем он. История с Сальседом его крайне удручила. Оставшись в такой момент наедине с двумя женщинами, Генрих остро ощущал, сколь многого ему не хватает: слабость Луизы его печалила, сила Екатерины внушала ему страх. Генрих наконец почувствовал в своем сердце неопределенный, но неотвязный ужас, проклятие королей, осужденных роком быть последними представителями рода, который должен угаснуть вместе с ними. И действительно, чувствовать, что, как ни высоко вознесся ты над людьми, величие твое не имеет прочной опоры, понимать, что хотя ты и кумир, которому кадят, идол, которому поклоняются, но жрецы и народ, поклонники и слуги опускают и поднимают тебя в зависимости от своей выгоды, раскачивают туда-сюда по своей прихоти, - это для гордой души самое жестокое унижение. Генрих все время находился во власти этого ощущения, и оно бесило его. Однако время от времени он вновь обретал энергию своей молодости, угасшую в нем задолго до того, как молодость прошла. "В конце-то концов, - думал он, - о чем мне тревожиться? Войн я больше не веду. Гиз в Нанси, Генрих в По: один вынужден сдерживать свое честолюбие, у другого его никогда и не было. Умы людей успокаиваются. Ни одному французу не приходило по-настоящему в голову предпринять неосуществимое - свергнуть с престола своего короля. Слова госпожи де Монпансье о третьем венце, которым увенчают меня ее золотые ножницы, - лишь голос женщины, уязвленной в своем самолюбии. Только матери моей мерещатся всюду покушения на мой престол, а показать мне, кто же узурпатор, она не в состоянии. Но я - мужчина, ум мой еще молод, несмотря на одолевающие меня горести, я-то знаю, чего стоят претенденты, внушающие ей страх. Генриха Наваррского я выставлю в смешном виде, Гиза в самом гнусном, зарубежных врагов рассею с мечом в руке. Черт побери, сейчас я стою не меньше, чем при Жарнаке и Монконтуре. Да, - продолжал Генрих, опустив голову, свой внутренний монолог, - да, но пока я скучаю, а скука мне - что смерть. Вот мой единственный, настоящий заговорщик, а о нем мать со мною никогда не говорит. Посмотрим, явится ли ко мне кто-нибудь нынче вечером! Жуаез клялся, что придет пораньше: он-то развлекается. Но как это, черт возьми, удается ему развлечься? Д'Эпернон? Он, правда, не веселится, он дуется: не получил еще своих двадцати пяти тысяч ливров налога с домашнего скота. Ну и пускай себе дуется на здоровье". - Ваше величество, - раздался у дверей голос дежурного, - господин герцог д'Эпернон. Все, кому знакома скука ожидания, упреки, которые она навлекает на ожидаемых, легкость, с которой рассеивается мрачное облако, едва только появляется тот, кого ждешь, хорошо поймут короля, сразу же повелевшего подать герцогу складной табурет. - А, герцог, добрый вечер, - сказал он, - рад вас видеть. Д'Эпернон почтительно поклонился. - Почему вы не пришли поглядеть на четвертование этого негодяя-испанца? - Сир, я никак не мог. - Не могли? - Нет, сир, я был занят. - Ну поглядите-ка, у него такое вытянутое лицо, что можно подумать - он мой министр и явился доложить мне, что какой-то налог до сих пор не поступил в казну, - произнес Генрих, пожимая плечами. - Клянусь богом, сир, - сказал д'Эпернон, - подхватывая на лету мяч, брошенный ему королем, - ваше величество не ошибается: налог не поступил, и я без гроша. - Ладно, - с раздражением молвил король. - Но, - продолжал д'Эпернон, - речь сейчас о другом. Тороплюсь сказать это вашему величеству, не то вы подумали бы, что я только денежными делами и занимаюсь. - О чем же речь, герцог? - Вашему величеству известно, что произошло во время казни Сальседа? - Черт возьми! Я же там был! - Осужденного пытались похитить. - Этого я не заметил. - Однако таков слух, бродящий по городу. - Слух беспричинный, да и ничего подобного не случилось, никто не пошевелился. - Мне кажется, что ваше величество ошибается. - А почему тебе так кажется? - Потому что Сальсед взял перед всем народом обратно показания, которые он дал судьям. - Ах, вы это уже знаете? - Я стараюсь знать все, что важно для вашего величества. - Благодарю. Но к чему же ведет это ваше предисловие? - А вот к чему: человек, умирающий так, как умер Сальсед, очень хороший слуга, сир. - Хорошо. А дальше? - Хозяин, у которого такой слуга, - счастливец, вот и все. - И ты хочешь сказать, что у меня-то таких слуг нет или же, вернее, что у меня их больше нет? Если это ты мне намеревался сказать, так ты совершенно прав. - Совсем не это. При случае ваше величество нашли бы - могу поручиться в этом лучше всякого другого - слуг таких же верных, каких имел господин Сальседа. - Господин Сальседа, хозяин Сальседа! Да назовите же вы все, окружающие меня, хоть один раз вещи своими именами. Как же он зовется, этот самый господин? - Ваше величество изволите заниматься политикой и потому должны знать его имя лучше, чем я. - Я знаю, что знаю. Скажите мне, что знаете вы? - Я-то ничего не знаю. Но подозревать - подозреваю многое. - Отлично! - омрачившись, произнес Генрих. - Вы пришли, чтобы напугать меня и наговорить мне неприятных вещей, не так ли? Благодарю, герцог, это на вас похоже. - Ну вот, теперь ваше величество изволите меня бранить. - Не без основания, полагаю. - Никак нет, сир. Предупреждение преданного человека может оказаться некстати. Но, предупреждая, он тем не менее выполняет свой долг. - Все это касается только меня. - Ах, коль скоро ваше величество так смотрит на дело, вы, сир, совершенно правы: не будем больше об этом говорить. Наступило молчание, которое первым нарушил король. - Ну, хорошо! - сказал он. - Не порти мне настроение, герцог. Я и без того угрюм, как египетский фараон в своей пирамиде. Лучше развесели меня. - Ах, сир, по заказу не развеселишься. Король с гневом ударил кулаком по столу. - Вы упрямец, вы плохой друг