, герцог! - вскричал он. - Увы, увы! Я не думал, что столько потерял, когда лишился прежних моих слуг. - Осмелюсь ли заметить вашему величеству, что вы не очень-то изволите поощрять новых. Тут король опять замолк и, вместо всякого ответа, весьма выразительно поглядел на этого человека, которого так возвысил. Д'Эпернон понял. - Ваше величество попрекаете меня своими благодеяниями, - произнес он тоном законченного гасконца. - Я же не стану попрекать вас, государь, своей преданностью. И герцог, все еще стоявший на месте, взял складной табурет, принесенный для него по приказанию короля. - Ла Валетт, Ла Валетт, - грустно сказал Генрих, - ты надрываешь мне сердце, ты, который своим остроумием и веселостью мог бы вселить в меня веселье и радость! Бог свидетель, что никто не напоминал мне о моем храбром Келюсе, о моем добром Шомбере, о Можироне, столь щекотливом, когда дело касалось моей чести. Нет, в то время имелся еще Бюсси, он, если угодно, не был моим другом, но я бы привлек его к себе, если бы не боялся огорчить других. Увы! Бюсси оказался невольной причиной их гибели. До чего же я дошел, если жалею даже о своих врагах! Разумеется, все четверо были храбрые люди. Бог мой, не обижайся, что я все это тебе говорю. Что поделаешь, Ла Валетт, не по нраву тебе в любое время дня каждому встречному наносить удары рапирой. Но, друг любезный, если ты не забияка и не любитель приключений, то, во всяком случае, шутник, остряк и порою можешь подать добрый совет. Ты в курсе всех моих дел, как тот, более скромный друг, с которым я ни разу не испытал скуки. - О ком изволит говорить ваше величество? - спросил герцог. - Тебе бы следовало на него походить, д'Эпернон. - Но я хотя бы должен знать, о ком ваше величество так сожалеете. - О, бедный мой Шико, где ты? Д'Эпернон с обиженным видом встал. - Ну, в чем дело? - спросил король. - Похоже, что сегодня ваше величество углубились в воспоминания. Но не для всех это, по правде сказать, приятно. - А почему? - Да вот ваше величество, может быть и не подумав, сравнили меня с господином Шико, а я не очень польщен этим сравнением. - Напрасно, д'Эпернон. С Шико я могу сравнить только того, кого люблю и кто меня любит. Это был верный и изобретательный друг. И Генрих глубоко вздохнул. - Не ради того, я полагаю, чтобы я походил на мэтра Шико, ваше величество сделали меня герцогом и пэром, - сказал д'Эпернон. - Ладно, не будем попрекать друг друга, - произнес король с такой лукавой улыбкой, что гасконец, при всем своем уме и бесстыдстве, от этого несмелого укора почувствовал себя более неловко, чем если бы ему пришлось выслушать прямые упреки. - Шико любил меня, - продолжал Генрих, - в мне его не хватает. Вот все, что я могу сказать. О, подумать только, что на том месте, где ты сейчас сидишь, перебывали все эти молодые люди, красивые, храбрые, верные! Что на том кресле, куда ты положил свою шляпу, раз сто, если не больше, засыпал Шико. - Может быть, это было и очень остроумно с его стороны, - прервал д'Эпернон, - но не очень-то почтительно. - Увы! - продолжал Генрих. - Остроумие дорогого друга исчезло, как и он сам. - Что же с ним приключилось, с вашим Шико? - беззаботно спросил д'Эпернон. - Он умер! - ответил Генрих. - Умер, как все, кто меня любил! - Ну, так я полагаю, сир, - сказал герцог, - что, по правде говоря, он хорошо сделал. Он старел, хотя и не так быстро, как его шуточки, и мне говорили, что трезвость не была его главной добродетелью. А от чего помер бедняга, ваше величество?.. От расстройства желудка?.. - Шико умер от горя, черствый ты человек, - едко сказал король. - Он так сказал, чтобы рассмешить вас напоследок. - Вот и ошибаешься: он даже постарался не огорчить меня сообщением о своей болезни. Он-то знал, как я сожалею о своих друзьях, ему часто приходилось видеть, как я их оплакиваю. - Так, значит, вам явилась его тень? - Дал бы мне бог увидеть хоть призрак Шико! Нет, это Друг его, достойный Горанфло, письменно сообщил мне эту печальную новость. - Горанфло? Это еще что такое? - Один святой человек; я назначил его приором монастыря святого Иакова, - такой красивый монастырь за Сент-Антуанскими воротами, как раз напротив Фобенского креста, вблизи от Бель-Эба. - Замечательно! Какой-нибудь жалкий проповедник, которому ваше величество пожаловали приорство с доходом в тридцать тысяч ливров, его-то вы небось не будете этим попрекать! - Уж не становишься ли ты безбожником? - Если бы это могло развлечь ваше величество, я бы, пожалуй, попытался. - Да замолчи же, герцог, ты кощунствуешь. - Шико ведь тоже был безбожником, а ему это, насколько помнится, прощалось. - Шико явился ко мне в те дни, когда меня еще могло что-нибудь рассмешить. - Тогда вашему величеству незачем о нем сожалеть. - Почему? - Если вашего величества ничто не может рассмешить, Шико, как бы он ни был весел, не очень помог бы вам. - Этот человек на все годился. Я жалею о нем не только из-за его острот. - А из-за чего же? Не из-за его наружности, полагаю; рожа у господина Шико была прегнусная. - Он давал мне хорошие советы. - Ну вот, теперь я вижу, что, если бы он был еще жив, ваше величество сделали бы его хранителем печати, как изволили сделать приором какого-то простого попа. - Ладно, герцог, пожалуйста, не потешайтесь над теми, кто питал ко мне дружеские чувства и к кому у меня тоже была привязанность. С тех пор как Шико умер, память о нем для меня священна, как память о настоящем Друге. И когда я не расположен смеяться, мне не нравится, чтобы и другие смеялись. - О, как угодно, сир. Мне хочется смеяться не больше, чем вашему величеству. Я намеревался лишь сказать, что только сейчас вы пожалели о Шико из-за его веселого нрава и требовали, чтобы я вас развеселил, а теперь вдруг желаете, чтобы я нагонял на вас грусть... Тысяча чертей!.. О, прошу прощения, сир, вечно у меня вырывается это проклятое ругательство! - Хорошо, хорошо, теперь я поостыл. Теперь я как раз в том расположении духа, в котором ты хотел меня видеть, когда начал свой зловещий разговор. Выкладывай же дурные вести, д'Эпернон: простых человеческих сил у короля уж наверно хватит. - Я в этом не сомневаюсь, сир. - И это большое счастье. Ибо меня так плохо охраняют, что если бы я сам себя не оберегал, то мог погибнуть десять раз на день. - Что было бы весьма на руку некоторым известным мне людям. - Против них, герцог, у меня есть алебарды моих швейцарцев. - На расстоянии это оружие слабое. - Против тех, которых надо поразить на расстоянии, у меня есть мушкеты моих стрелков. - А они только мешают в рукопашной схватке. Лучше, чем алебарды и мушкеты, защищают королевскую грудь груди верных людей. - Увы! - молвил Генрих. - В прежнее время они у меня имелись, и в грудях этих бились благородные сердца. Никогда никто не добрался бы до меня в те дни, когда защитой моей были живые бастионы, именовавшиеся Келюс, Шомбер, Сен-Мон, Можирон и Сен-Мегрен. - Вот о чем вы сожалеете, ваше величество? - спросил д'Эпернон: он решил, что отыграется, поймав короля на откровенно эгоистическом признании. - Прежде всего я сожалею о сердцах, бившихся в этих грудях, - произнес Генрих. - Сир, - сказал д'Эпернон, - если бы у меня хватило смелости, я заметил бы вашему величеству, что я гасконец, то есть предусмотрителен и сметлив, что умом я стараюсь возместить те качества, в коих отказала мне природа, словом, что я делаю все, что должен делать, и тем самым имею право сказать: будь что будет. - А, вот как ты выходишь из положения; ты распространяешься о подлинных или мнимых опасностях, которые мне якобы угрожают, а когда тебе удалось меня напугать, ты заканчиваешь словами: будь что будет!.. Премного обязан, герцог. - Так вашему величеству все же угодно хоть немного поверить в эти опасности? - Пусть так: я поверю в них, если ты докажешь мне, что способен с ними бороться. - Думаю, что способен. - Вот как? - Да, сир. - Понимаю. У тебя есть свои хитрости, свои мелкие средства, лиса ты этакая! - Не такие уж мелкие! - Что ж, посмотрим. - Ваше величество согласитесь подняться? - А для чего? - Чтобы пройтись со мной к старым помещениям Лувра. - По направлению к улице Астрюс? - Как раз к тому месту, где начали строить мебельный склад, но бросили, с тех пор как ваше величество не желаете иметь никаких вещей, кроме скамеечек для молитвы и четок в виде черепов. - В такой час? - Луврские часы только что пробили десять. Не так уж это, кажется, поздно. - А что я там увижу? - Ну вот, если я вам скажу, так уж вы наверно не пойдете. - Очень это далеко, герцог. - Галереями туда можно пройти в каких-нибудь пять минут, сир. - Д'Эпернон, д'Эпернон... - Слушаю, сир? - Если то, что ты мне покажешь, будет не очень примечательно, берегись... - Ручаюсь вам, сир, что будет очень примечательно. - Что ж, пойдем, - решился король, сделав над собой усилие и поднимаясь с кресла. Герцог взял плащ короля и подал ему шпагу, затем, вооружившись подсвечником с толстой восковой свечой, он прошел вперед и повел по галерее его христианнейшее величество, которое тащилось за ним, волоча ногу. 13. СПАЛЬНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ Хотя было, как сказал д'Эпернон, всего десять часов, в Лувре царило мертвое молчание. Снаружи неистовствовал ветер, и от этого даже шаги часовых и скрип подъемных мостов были едва слышны. Действительно, меньше чем через пять минут король и его спутник дошли до помещений, выходивших на улицу Астрюс: она сохранила это название даже после того, как воздвигнут был Сен-Жермен-л'Оксеруа. Из кошеля, висевшего у его пояса, герцог достал ключ, спустился на несколько ступенек вниз, перешел через какой-то дворик и отпер дверь под аркой, скрытую за желтеющими уже кустами ежевики: на самом пороге ее еще росла длинная густая трава. Шагов десять пришлось пройти по темной дорожке до внутреннего двора, в одном углу которого возвышалась каменная лестница. Лестница эта выводила в просторную комнату или, вернее, в огромный коридор. У д'Эпернона имелся ключ и от коридора. Он тихонько открыл дверь и обратил внимание Генриха на необычную обстановку, с самого начала поражавшую глаз. В коридоре стояло сорок пять кроватей - на каждой из них лежал спящий человек. Король взглянул на кровати, на спящих и, обратившись к герцогу, спросил с несколько тревожным любопытством: - Кто такие эти спящие люди? - Сегодня они все еще спят, но с завтрашнего дня спать уже не будут, то есть будут по очереди. - А почему они не будут спать? - Чтобы вы, ваше величество, спокойно спали. - Объяснись: это все твои друзья? - Они выбраны мною, сир, отсортированы, как зерна на гумне. Это бесстрашные телохранители, которые будут сопутствовать вашему величеству неотступно, как ваша тень. Все это дворяне, имеющие право находиться всюду, где находится ваше величество, и они не подпустят к вам никого ближе, чем на расстояние клинка шпаги. - Ты это придумал, д'Эпернон? - Ну да, бог мой, я один, сир. - Это вызовет всеобщий смех. - Не смех, это вызовет страх. - Твои дворяне, значит, такие грозные? - Сир, эту стаю псов вы напустите на любую дичь. Они будут знать только вас, только с вашим величеством иметь дело и только у вас просить света, тепла, жизни. - Но я же на этом разорюсь. - Разве король может разориться? - Я с трудом оплачиваю своих швейцарцев. - Посмотрите хорошенько на этих пришельцев, сир, и скажите мне, придется ли, по вашему мнению, много на них тратиться? Король окинул взглядом эту длинную спальню, достойную внимания даже со стороны монарха, привыкшего к самым примечательным архитектурным затеям. Продолговатый зал был во всю свою длину разделен перегородкой, по одну сторону которой архитектор устроил сорок пять альковов, расположенных, словно келейки, один подле другого и открывающихся на проход, в конце которого стояли король и д'Эпернон. В каждом из этих альковов пробита была дверца, соединявшая его с чем-то вроде комнаты. Благодаря такому остроумному устройству каждый дворянин мог от исполнения служебных дел сразу же переходить к частной жизни. К своим общественным обязанностям он выходил через альков. Семейная и личная жизнь его протекала в примыкавшем к алькову помещении. В каждом таком помещении была дверь, открывавшаяся на балкон, который шел вдоль всей наружной стены. Король не сразу понял все эти тонкости. - Почему ты показал мне их в кроватях, спящими? - спросил король. - Я полагал, сир, что так вашему величеству легче было бы произвести осмотр. На каждом из этих альковов имеется номер, что очень удобно: под тем же номером числится и обитатель данного алькова. Таким образом, каждый из этих обитателей, когда понадобится, может быть и просто помер такой-то, и человек. - Придумано довольно хорошо, - сказал король, - в особенности если у нас одних будет ключ ко всей этой арифметике. Но ведь несчастные задохнутся, если все время будут жить в этой конуре? - Если вашему величеству угодно, мы сделаем обход и осмотрим помещение каждого из них. - Черт побери! Ну и мебельный склад ты мне устроил, д'Эпернон! - заметил король, бросив взгляд на стулья, куда спящие сложили свою убогую одежонку. - Если я стану хранить в нем лохмотья этих парней, Париж здорово посмеется. - Что верно, то верно, сир, - ответил герцог, - мои сорок пять гасконцев не слишком роскошно одеты. Однако, ваше величество, будь все они герцогами и пэрами... - Да, понимаю, - с улыбкой сказал король, - они обошлись бы мне гораздо дороже. - Вот именно, сир. - Сколько же они будут мне стоить? Если не дорого, это меня, возможно, убедит. Ибо внешний вид у них, д'Эпернон, не очень-то привлекательный. - Сир, я знаю, что они несколько отощали да и загорели на солнце наших южных провинций. Но я был таким же худым и смуглым: они пополнеют и побелеют, подобно мне. - Гм! - промычал Генрих, искоса взглянув на д'Эпернона. Наступила пауза, вскоре прерванная королем. - А знаешь, эти твои дворяне храпят, словно церковные певчие. - Сир, по одному этому о них судить не следует: видите ли, сегодня вечером их очень хорошо накормили. - Послушай-ка, один что-то говорит во сне, - сказал король, с любопытством прислушиваясь. - В самом деле? - Да, что это он говорит? Послушай. И правда, один из гасконцев, чьи руки и голова свисали с кровати, а рот был полуоткрыт, что-то бормотал с печальной улыбкой. Король подошел к нему на цыпочках. - Если вы женщина, - говорил тот, - бегите! Бегите! - Ото! - сказал Генрих. - Он дамский угодник. - Что вы о нем скажете, сир? - У него довольно приятное лицо. Д'Эпернон поднес к алькову свою свечу. - К тому же руки у него белые, а борода хорошо расчесана. - Это господин Эрнотон де Карменж, красивый малый, он далеко пойдет. - Бедняга, у него там был какой-нибудь роман, и пришлось его прервать. - Теперь он будет любить только своего короля, сир. Мы вознаградим его за принесенную жертву. - Ого, рядом с этим, как его?.. - Эрнотон де Карменж. - Да, да, рядом с ним - престранная личность. Какая рубашка у этого номера тридцать первого! Можно подумать - власяница кающегося грешника. - Это господин де Шалабр. Если он разорит ваше величество, то, ручаюсь, не без выгоды для себя. - А вон тот, с таким мрачным лицом? Он, видно, не о любви грезит? - Какой у него номер, сир? - Номер двенадцать. - Острый клинок, железное сердце, отличная голова, господин де Сент-Малин, сир. - Да, да, если хорошенько подумать, - знаешь, Ла Валетт, мысль твоя не плохая! - Еще бы! Сами посудите, сир, какое впечатление произведут эти новые сторожевые псы, которые, словно тень, будут следовать за вашим величеством. Этих молодцов никто никогда не видел, и при первом же представившемся случае они покажут себя так, что не осрамят нас! - Да, да, ты прав, мысль хорошая. Но подожди. - Чего? - Полагаю, они будут следовать за мною, словно тень, не в этих своих лохмотьях? Я сам не так-то плох и хочу, чтобы моя тень или, вернее, мои тени не позорили меня своим видом. - Вот, сир, мы и возвращаемся к вопросу о расходах. - А ты рассчитывал обойти его? - Нет, нисколько, напротив! Это ведь во всяком деле - главное. Но и на этот счет у меня возникла одна мысль. - Д'Эпернон, д'Эпернон! - сказал король. - Что поделаешь, сир, желание угодить вашему величеству подхлестывает мое воображение. - Ну, выкладывай свою мысль. - Так вот, если бы это зависело от меня, каждый из этих дворян нашел бы завтра утром на табурете, где лежат его лохмотья, кошель с тысячью экю: жалованье за первую половину года. - Тысяча экю за первое полугодие, шесть тысяч ливров в год! Помилуйте, да вы спятили, герцог. Целый полк обошелся бы дешевле. - Вы забываете, сир, что им предстоит стать тенями вашего величества. А вы сами изволили сказать, что тени ваши должны быть пристойно одеты. Каждый из них обязан был бы часть этих денег употребить на одежду и вооружение, которые сделали бы честь вашему величеству. А уж что касается вопросов чести, гасконцев можно не держать на туго натянутом поводке. Так вот, если на экипировку положить полторы тысячи ливров, то жалованье за первый год будет составлять четыре с половиной тысячи, а за второй и все последующие по три. - Это более приемлемо. - Ваше величество согласны? - Есть лишь одно затруднение, герцог. - Какое же? - Отсутствие денег. - Отсутствие денег? - Бог ты мой, ты лучше кого-либо другого знаешь, что я говорю тебе дело: недаром ты до сих пор не смог получить денег по своему откупу. - Сир, я нашел средство. - Достать мне деньги? - Да, сир, для вашей охраны. "Какой-нибудь новый ловкий способ выуживания грошей у народа", - подумал король, искоса глядя на д'Эпернона. Вслух же он сказал: - Что же это за средство? - Ровно полгода тому назад был опубликован указ о налоге на дичь и рыбу. - Возможно, что такой указ был. - За первое полугодие поступило шестьдесят пять тысяч экю, которые королевский казначей уже намеревался перевести на счет своего ведомства. Я предупредил его, чтобы он этого не делал, так что деньги от этого налога еще никуда не переведены. Казначей ожидает распоряжений вашего величества. - Я предназначал их на военные расходы, герцог. - Ну что ж, совершенно верно, сир. Для ведения войн прежде всего необходимы люди. Для королевства самое главное - защита и безопасность особы короля. Все эти условия выполняются, когда деньги идут на королевскую охрану. - Доводы твои убедительны. Но по твоему расчету получается, что мы расходуем только сорок пять тысяч экю. На мои полки остается таким образом еще двадцать тысяч. - Простите, сир, я, если на то будет воля вашего величества, найду применение и для этих двадцати тысяч экю. - Ах, ты найдешь им применение? - Так точно, сир, я возьму их в счет поступлений но моему откупу. - Так я и думал, - сказал король, - Ты организуешь мне охрану, чтобы поскорее получить свои денежки. - О сир, как вы можете так говорить! - Но почему ты набрал именно сорок пять человек? - спросил король, думая о другом. - А вот почему, сир. Три - число изначально священное. К тому же оно удобно. Например, когда всадник имеет три лошади, ему никогда не приходится спешиться: вторая заменяет первую, когда та притомится, да в запасе остается еще и третья, на случай если вторая заболеет или получит ранение. Вот и у вас будет охрана из дворян в количестве трижды пятнадцати человек: пятнадцать дежурят, тридцать отдыхают. Каждое дежурство двенадцатичасовое. В течение этих двенадцати часов справа и слева от вас будет неизменно находиться по пяти человек, двое спереди и трое сзади. Пусть попробует кто-нибудь напасть на вас при такой охране! - Черт побери, герцог, придумано очень ловко, с чем тебя и поздравляю. - Взгляните на них, сир: право же, они выглядят хорошо. - Да, если их приодеть, вид у них будет неплохой. - Так что же, сир, имел я право говорить об угрожающих вам опасностях? - Да, пожалуй. - Значит, я был прав? - Хорошо: ты был прав. - Но господину де Жуаезу пришла бы в голову такая мысль? - Д'Эпернон, д'Эпернон! Неблагородно это - плохо отзываться об отсутствующих! - Тысяча чертей! Вы же небось отзываетесь плохо о присутствующих, сир. - Ах, Жуаез всюду со мной бывает. Жуаез-то был сегодня со мной на Гревской площади. - Ну а я был здесь, сир, и ваше величество могли убедиться, что я не терял даром времени. - Благодарю тебя, Ла Валетт. - Кстати, сир, - начал д'Эпернон после краткой паузы, - я хотел бы кое о чем попросить у вашего величества. - И правда, я был бы весьма удивлен, если бы ты ничего у меня не попросил. - Сегодня ваше величество полны горечи. - Да нет же, ты не понял меня, друг мой, - сказал король: он уязвил д'Эпернона насмешкою, и это его вполне удовлетворило, - или, вернее, плохо понял. Я хотел сказать, что, оказав мне услугу, ты имеешь полное право просить у меня чего-нибудь. Проси же. - Тогда дело другое, сир. К тому же я хотел просить у вас должность. - Должность? Ты, генерал-полковник инфантерии, хочешь еще какую-то должность? Такое бремя тебя просто раздавит! - На службе вашего величества я могуч, как Самсон. Служа вашему величеству, я взвалил бы себе на плечи небо и землю. - Ну, так проси, - со вздохом сказал король. - Я хотел бы, чтобы ваше величество назначили бы меня командиром этих сорока пяти гасконских дворян. - Как! - изумился король. - Ты хочешь шагать впереди и позади меня? Ты готов на такое самопожертвование? Превратиться в начальника охраны? - Да нет же, нет, сир. - Слава богу, так чего же тебе надобно? Говори. - Я хочу, чтобы эти ваши телохранители, мои земляки, слушались моих приказов больше, чем чьих бы то ни было других. Но я не стану выступать ни впереди, ни позади них. У меня будет заместитель. "За этим опять что-то кроется, - подумал Генрих, покачав головой, - чертяка этот дает мне тогда, когда может получить что-либо взамен". Вслух же он произнес: - Отлично. Получишь командование. - Так, что это остается в тайне? - Но кто же будет официальным командиром моих сорока пяти? - Маленький Луаньяк. - А, тем лучше. - Вашему величеству он подходит? - Отлично. - Так, значит, решено, сир? - Да, но... - Но? - Какую роль при тебе играет Луаньяк? - Он мой д'Эпернон, сир. - Ну, так он тебе недешево стоит, - буркнул король. - Ваше величество изволили сказать? - Я сказал, что согласен. - Сир, я иду к казначею за сорока пятью кошельками. - Сегодня вечером? - Надо же, чтобы мои ребята нашли их завтра на своих табуретах! - Верно. Иди. Я возвращаюсь к себе. - И вы довольны, сир? - Пожалуй, доволен. - Во всяком случае, вы под надежной охраной. - Да, меня охраняют люди, спящие так, что их не добудишься. - Зато завтра они будут бодрствовать, сир. Д'Эпернон проводил Генриха до дверей галереи и расстался с ним, говоря про себя: "Если я не король, то охрана у меня, как у короля, и не стоит она мне, тысяча чертей, ни гроша!" 14. ТЕНЬ ШИКО Только что мы говорили, что король никогда не испытывал разочарования в своих друзьях. Он знал их недостатки и их достоинства и, царь земной, читал в глубине их сердец так же ясно, как это возможно было для царя небесного. Он сразу понял, куда гнет д'Эпернон. Но так как он уже приготовился дать, не получая ничего взамен, а вышло, что он, наоборот, получил взамен шестидесяти тысяч экю сорок пять телохранителей, идея гасконца показалась ему просто находкой. К тому же это было нечто новенькое. К бедному королю Франции подобный товар, редкий и для его подданных, поступает не слишком обильно, а особенно к такому королю, как Генрих III: ведь после того, как он закончит свои выходы, причешет своих собачек, разложит в один ряд черепа своих четок и испустит положенное количество вздохов, делать ему совершенно нечего. Поэтому охрана, организованная д'Эперноном, понравилась королю: об этом станут говорить, и он сможет прочитать на лицах окружающих не только то, что он привык на них видеть в течение десяти лет, с тех пор как он вернулся из Польши. Приближаясь понемногу к комнате, где его ждал дежурный слуга, в немалой степени заинтригованный этой необычной вечерней прогулкой, Генрих перебирал в уме все преимущества, связанные с учреждением нового отряда из сорока пяти телохранителей. Как для всех людей, чей ум недостаточно остер или же притупился, те самые мысли, которые в беседе с ним подчеркивал д'Эпернон, теперь озарились для него гораздо более ярким светом. "И правда, - думал король, - люди эти будут, наверно, очень храбры и, возможно, очень преданны. У некоторых из них внешность располагающая, у других мрачноватая: слава богу, тут будет на все вкусы. И потом, это же великолепная штука - конвой из сорока пяти вояк, в любой миг готовых выхватить шпаги из ножен!" Это последнее звено в цепи его мыслей вызвало в нем воспоминание о других столь преданных ему шпагах, о которых он так горько сожалел во всеуслышанье и еще горше - про себя. И тут же Генрихом овладела глубочайшая скорбь, так часто посещавшая его в то время, о котором у нас идет речь, что она, можно сказать, превратилась в обычное для него состояние духа. Время было такое суровое, люди кругом так злонамеренны, венцы так непрочно держались на головах у монархов, что он снова ощутил неодолимое желание или умереть, или предаться бурному веселью, чтобы хоть на миг излечиться от болезни, уже в эту эпоху названной англичанами, научившими нас меланхолии, сплином. Он стал искать глазами Жуаеза и, нигде не видя его, справился о нем у слуги. - Господин герцог еще не возвращались, - ответил тот. - Хорошо. Позовите моих камердинеров и можете идти. - Сир, в спальне вашего величества все уже готово, а ее величество королева спрашивала, не будет ли каких приказаний. Генрих сделал вид, что не слышит. - Не передать ли ее величеству, чтобы постлано было на двоих? - робко спросил слуга. - Нет, нет, - ответил Генрих. - Мне надо помолиться, у меня есть работа. К тому же я немного нездоров и спать буду один. Слуга поклонился. - Кстати, - сказал Генрих, - отнесите королеве эти восточные конфеты от бессонницы. И он передал слуге бонбоньерку. Затем король вошел к себе в спальню, уже действительно приготовленную камердинерами. Там Генрих окинул беглым взглядом все изысканные, до мельчайших подробностей обдуманные принадлежности его необычайных туалетов, о которых он так заботился прежде, желая быть самым изящным щеголем христианского мира, раз ему но удалось быть самым великим из его королей. Но теперь его совсем не занимала эта тяжкая работа, которой он в свое время столь беззаветно отдавал свои пилы. Все женские черты его двуполой натуры исчезли. Генрих уподобился старой кокетке, сменившей зеркало на молитвенник: предметы, прежде ему столь дорогие, теперь вызывали в нем почти отвращение. Надушенные мягкие перчатки, маски из тончайшего полотна, пропитанные всевозможными мазями, химические составы для того, чтобы завивать волосы, подкрашивать бороду, румянить ушные мочки и придавать блеск глазам, - давно уже он пренебрегал всем этим, пренебрег и на этот раз. - В постель! - сказал он со вздохом. Двое слуг разоблачили его, натянули ему на ноги теплые ночные кальсоны из тонкой фризской шерсти и, осторожно приподняв, уложили под одеяло. - Чтеца его величества! - крикнул один из них. Ибо Генрих, засыпавший обычно с большим трудом и совершенно измученный бессонницей, иногда пытался задремать под чтение вслух, но теперь этого чуда можно было добиться, лишь когда ему читали по-польски, раньше же достаточно было и французской книги. - Нет, никого не надо, - сказал Генрих, - и чтеца тоже. Пусть он лучше почитает за меня молитвы у себя в комнате. Но если вернется господин де Жуаез, приведите его ко мне. - А если он поздно вернется, сир? - Увы! - сказал Генрих. - Он всегда возвращается поздно. Но приведите его, когда бы он ни возвратился. Слуги потушили восковые свечи, зажгли у камина лампу, в которой горели ароматические масла, дававшие бледное голубоватое пламя, - с тех пор как Генрихом овладели погребальные настроения, ему нравилось такое фантастическое освещение, - а затем вышли на цыпочках из погруженной в тишину опочивальни. Генриха, отличавшегося храбростью перед лицом настоящей опасности, одолевали зато все суеверные страхи, свойственные детям и женщинам. Он боялся привидений, страшился призраков, и тем не менее чувство страха было для него своеобразным развлечением. Когда он боялся, ему было не так скучно; он уподоблялся некоему заключенному, до того истомленному тюремной праздностью, что, когда ему сообщили о предстоящем допросе под пыткой, он ответил: - Отлично! Хоть какое-нибудь разнообразие. Итак, Генрих следил за отблесками, которые масляная лампа бросала на стены, он вперял свой взор в самые темные углы комнаты, он старался уловить малейший звук, по которому можно было бы угадать таинственное появление призрака, и вот глаза его, утомленные всем, что он видел днем на площади и вечером во время прогулки с д'Эперноном, заволоклись, и вскоре он заснул или, вернее, задремал, убаюканный одиночеством и миром, царившими вокруг него. Но Генриху никогда не удавалось забыться надолго. И во сне, и бодрствуя, он непременно находился в возбужденном состоянии, подтачивавшем его жизненные силы. Так и теперь ему почудилось в комнате какое-то движение, и он проснулся. - Это ты, Жуаез? - спросил он. Ответа не последовало. Голубоватый свет лампы потускнел. Она отбрасывала на потолок резного дуба лишь белесоватый круг, от которого отливала зеленью позолота резных выступов орнамента. - Один! Опять один! - прошептал король. - Ах, верно говорит пророк: великие мира должны всегда скорбеть. Но еще вернее было бы: они всегда скорбят. После, краткой паузы он пробормотал, словно читая молитву: - Господи, дай мне силы переносить одиночество в жизни, как одинок я буду после смерти. - Ну, ну, насчет одиночества после смерти - это как сказать, - ответил чей-то пронзительно резкий голос, металлическим звоном прозвучавший в нескольких шагах от кровати. - А черви-то, они у тебя не считаются? Ошеломленный король приподнялся на своем ложе, с тревогой оглядывая все предметы, находившиеся в комнате. - О, я узнаю этот голос, - прошептал он. - Слава богу! - ответил голос. Холодный пот выступил на лбу короля. - Можно подумать - голос Шико. - Горячо, Генрих, горячо, - ответил голос. Генрих опустил с кровати одну ногу и заметил недалеко от камина, в том самом кресле, на которое час назад он указывал д'Эпернону, чью-то голову; тлевший в камине огонь отбрасывал на нее рыжеватый отблеск. Такие отблески на картинах Рембрандта выделяют на их заднем плане лица, которые с первого взгляда не сразу и увидишь. Отсвет озарял и ручку кресла, на которую опиралась рука сидевшего, и его костлявое острое колено, и ступню, почти без подъема, под прямым углом соединявшуюся с худой, жилистой, невероятно длинной голенью. - Боже, спаси меня! - вскричал Генрих. - Да это тень Шико! - Ах, бедняжка Генрике, - произнес голос, - ты, оказывается, все так же глуп? - Что это значит? - Тени не могут говорить, дурачина, раз у них нет тела и, следовательно, нет языка, - продолжало существо, сидевшее в кресле. - Так, значит, ты действительно Шико? - вскричал король, обезумев от радости. - На этот счет я пока ничего решать не буду. Потом мы посмотрим, что я такое, посмотрим. - Как, значит, ты не умер, бедняга мой Шико? - Ну вот! Теперь ты пронзительно кричишь. Да нет же, я, напротив, умер, я сто раз мертв. - Шико, единственный мой друг. - У тебя передо мной то единственное преимущество, что ты всегда твердишь одно и то же. Ты не изменился, черт побери! - А ты, - грустно сказал король, - изменился, Шико? - Надеюсь. - Шико, друг мой, - сказал король, спустив с кровати обе ноги, - скажи, почему ты меня покинул? - Потому что умер. - Но ведь только сейчас ты сам сказал, что жив. - Я и повторяю то же самое. - Как же это понимать? - Понимать надо так, Генрих, что для одних я умер, а для других жив. - А для меня? - Для тебя я мертв. - Почему же для меня ты мертв? - По понятной причине. Послушай, что я скажу. - Слушаю. - Ты в своем доме не хозяин. - Как так? - Ты ничего не можешь сделать для тех, кто тебе служит. - Милостивый государь! - Не сердись, а то я тоже рассержусь! - Да, ты прав, - произнес король, трепеща при мысли, что тень Шико может исчезнуть. - Говори, друг мой, говори. - Ну так вот: ты помнишь, мне надо было свести небольшие счеты с господином де Майеном? - Отлично помню. - Я их и свел: отдубасил как следует этого несравненного полководца. Он принялся разыскивать меня, чтобы повесить, а ты, на которого я рассчитывал, как на защиту от этого героя, ты бросил меня на произвол судьбы. Вместо того чтобы прикончить его, ты с ним помирился. Что же мне оставалось делать? Через посредство моего приятеля Горанфло я объявил о своей кончине и погребении. Так что с той самой поры господин де Майен, который так разыскивал меня, перестал это делать. - Какое ужасное мужество нужно было для этого, Шико! Скажи, разве ты не представлял себе, как я буду страдать при известии о твоей смерти? - Да, я поступил мужественно, но ничего ужасного во всем этом не было. Самая спокойная жизнь наступила для меня с тех пор, как все считают, что меня нет в живых. - Шико! Шико! Друг мой! - вскричал король. - Ты приводишь меня в ужас, я просто теряю голову. - Эко дело! Ты только сейчас это заметил? - Не знаю, чему и верить. - Бог ты мой, надо же все-таки на чем-нибудь остановиться: чему же ты веришь? - Ну так знай: я думаю, что ты умер и явился с того света. - Значит, я тебе наврал? Ты не очень-то вежлив. - Во всяком случае, часть правды ты от меня скрываешь. Но я уверен, что, подобно призракам, о которых повествуют древние, ты сейчас откроешь мне ужасные вещи. - Да, вот этого я отрицать не стану. Приготовься же, бедняга король. - Да, да, - продолжал Генрих, - признайся, что ты тень, посланная ко мне господом богом. - Я готов признать все, что ты пожелаешь. - Если нет, то как же ты прошел по всем этим коридорам, где столько охраны? Как очутился ты в моей комнате, подле меня? Значит, в Лувр может проникнуть кто попало? Значит, так охраняют короля? И Генрих, весь во власти охватившего его страха перед воображаемой опасностью, снова бросился на кровать, уже готовый зарыться под одеяло. - Ну, ну, ну! - сказал Шико тоном, в котором чувствовалась и некоторая жалость, и большая привязанность. - Не горячись: стоит тебе до меня дотронуться, и ты сразу во всем убедишься. - Значит, ты не вестник гнева божьего? - Черт бы тебя побрал! Разве у меня рога, словно у Сатаны, или огненный меч в руках, как у архангела Михаила? - Так как же ты все-таки вошел? - Ты опять об этом? - Конечно. - Пойми же наконец, что я сохранил ключ, тот ключ, который ты мне сам дал и который я повесил себе на шею, чтобы позлить твоих камергеров [камергер - высокий придворный чин; принадлежностью камергерского мундира был золоченый ключ, который подвешивался сзади на ленте к поясу], - они же имеют право носить ключи только на заду. Так вот, при помощи ключа открывают двери и входят, я и вошел! - Через потайную дверь? - Ясное дело! - Но почему ты явился именно сегодня, а не вчера, например? - А, правда, в том-то и весь вопрос. Что ж, сейчас ты узнаешь. Генрих опустил одеяло и продолжал наивным и жалобным тоном ребенка: - Не говори мне ничего неприятного, Шико, прошу тебя. О, если бы ты знал, как я рад, что слышу твой голос! - Я скажу тебе правду, вот в все. Тем хуже, если правда окажется неприятной. - Не всерьез же ты, в самом деле, опасаешься господина де Майена, - сказал король. - Наоборот, это очень серьезно. Пойми же: получив от слуг господина де Майена пятьдесят палочных ударов, я ответил тем же и всыпал ему сотню ударов ножнами шпаги. Если предположить, что два удара ножнами равняются одному палочному - мы квиты. Если же допустить, что один удар ножнами равняется одному палочному, господин де Майен, возможно, считает, что он должен мне еще пятьдесят ударов - палочных или ножнами. Я же ничего так не опасаюсь, как подобных должников. И как бы я сейчас ни был тебе необходим, я не явился бы сюда, если бы не знал, что господин де Майен находится в Суассоне. - Отлично, Шико, раз это так, раз ты возвратился ради меня, я беру тебя под свое покровительство и желаю... - Чего именно? Берегись, Генрике, каждый раз, когда ты произносишь слова "я желаю", это значит, что ты готовишься совершить какую-нибудь глупость. - Я желаю, чтобы ты воскрес, явился на свет божий. - Ну вот! Я так и знал. - Я тебя защищу. - Ладно уж. - Шико, даю тебе мое королевское слово. - У меня имеется кое-что получше. - Что? - Моя нора, я в ней и останусь. - Я защищу тебя, слышишь? - с силой вскричал король, выпрямляясь во весь рост на постаменте перед кроватью. - Генрике, - сказал Шико, - ты простудишься. Умоляю тебя, ложись в постель. - Ты прав. Но что делать, если ты выводишь меня из терпения, - сказал король, снова закутываясь в одеяло. - Как это так, мне, Генриху Валуа, королю Франции, достаточно для защиты моих швейцарцев, шотландцев, французских гвардейцев и дворян, а господину Шико этого мало, он не считает себя в безопасности! - Подожди-ка, подожди, как ты сказал? У тебя есть швейцарцы? - Да, под командованием Токно. - Хорошо. У тебя есть шотландцы? - Да. Ими командует Ларлан. - Очень хорошо. У тебя есть французские гвардейцы! - Под командованием Крильона. - Замечательно. А дальше? - Дальше? Не знаю, должен ли я тебе об этом говорить... - Не говори: кто тебя спрашивает? - Дальше - имеется кое-что новенькое, Шико. - Новенькое? - Да. Представь себе - сорок пять храбрых дворян. - Сорок пять! А ну, повтори! - Сорок пять дворян. - Где ты их откопал? Не в Париже, во всяком случае? - Нет, но они только сегодня прибыли в Париж. - Ах да, ах да! - сказал Шико, озаренный внезапной мыслью. - Знаю я этих твоих дворян! - Вот как! - Сорок пять нищих оборванцев, которым не хватает только сумы. - Отрицать не стану. - При виде их можно со смеху помереть! - Шико, среди них есть настоящие молодцы. - Словом, гасконцы, как генерал-полковник твоей инфантерии. - И как ты, Шико. - Ну, я-то, Генрике, дело другое. С тех пор как я покинул Гасконь, я перестал быть гасконцем. - А они?.. - Они наоборот: в Гаскони они гасконцами не были, зато здесь они гасконцы вдвойне. - Не важно, у меня теперь сорок пять добрых шпаг. - Под командованием сорок шестой доброй шпаги, именуемой д'Эперноном? - Не совсем так. - Кто же их командир? - Луаньяк. - Подумаешь! - Ты что ж, и на Луаньяка наведешь критику? - Отнюдь не намереваюсь, он мой родич в двадцать пятой степени. - Вы, гасконцы, все между собой родичи. - В противоположность вам, не считающим друг друга родней. - Ответишь ты мне наконец? - На что? - На вопрос о моих сорока пяти? - Ты рассчитываешь на них, чтобы защищаться? - Да, черт побери! - с раздражением вскричал Генрих. Шико, или же его тень (мы на этот счет осведомлены не больше короля и потому вынуждены оставить читателя в сомнении), Шико соскользнул поглубже в кресло, упираясь пятками в край того же кресла, так что колени его образовали вершину угла, расположенную выше его головы. - Ну а вот у меня лично гораздо больше войска. - Войска? У тебя есть войско? - А почему бы нет? - Что ж