воей звуконепроницаемой комнаты эти новости и предложения, герцог Майенский сказал: - Меня радует, что силы Лиги столь внушительны, но я не вижу той цели, которую она, видимо, намерена мне предложить. Мэтр Лашапель-Марто тотчас же приготовился произнести речь, состоящую из трех пунктов. Все знали, что он весьма велеречив. Майен содрогнулся. - Будем кратки, - сказал он. Бюсси-Леклер не дал Марто заговорить. - Так вот, - сказал он. - Мы жаждем перемен. Сейчас мы сильнее противника и хотим осуществить эти перемены; кажется, я говорю кратко, ясно и определенно. - Но, - спросил Майен, - что вы намерены делать, чтобы добиться перемен? - Я полагаю, - сказал Бюсси-Леклер с откровенностью, которая в человеке столь низкого происхождения могла показаться дерзостной, - я полагаю, что раз мысль о нашем Союзе исходила от наших вождей, это они, а не мы должны указать цель. - Господа, - ответил Майен, - вы глубоко правы: цель должна быть указана теми, кто имеет честь являться вашими вождями. Но потому-то я и повторяю вам, что лишь полководец может решать, когда именно он даст бой. Пусть он даже видит, что его войска построены в боевой порядок, хорошо вооружены и проникнуты воинским духом, - сигнал к нападению дается им только тогда, когда он считает это нужным. - Но все же, монсеньер, - вмешался Крюсе, - Лига не хочет больше ждать, мы уже имели честь заявить вам об этом. - Не хочет ждать чего, господин Крюсе? - спросил Майен. - Достижения цели. - Какой цели? - Нашей; у нас тоже есть свой план. - Тогда - дело другое, - сказал Майен. - Если у вас есть свой план, я не стану возражать. - Так точно, монсеньер, но можем ли мы рассчитывать на вашу поддержку? - Без сомнения, если план этот подойдет моему брату и мне. - Весьма вероятно, монсеньер, что вы его одобрите. - Посмотрим, в чем же он состоит. Лигисты переглянулись, двое или трое из них дали Лашапелю-Марто знак говорить. Лашапель-Марто выступил вперед, словно испрашивая у герцога разрешения взять слово. - Говорите, - сказал герцог. - Так вот, монсеньер, - сказал Марто. - Придумали его мы - Леклер, Крюсе и я. Он тщательно обдуман и, вероятно, обеспечит нам полный успех. - Ближе к делу, господин Марто, ближе к делу. - В городе имеется ряд пунктов, связывающих воедино все вооруженные силы города: это Большой и Малый шатле, дворец Тампля, ратуша, Арсенал и Лувр. - Правильно, - согласился герцог. - Все эти пункты защищаются постоянными гарнизонами, но с ними нетрудно будет справиться, так как они не могут ожидать внезапного нападения. - Согласен и с этим, - сказал герцог. - Кроме того, город защищает начальник ночной стражи со своими стрелками. Обходя город, они-то и осуществляют в угрожаемых местах подлинную защиту Парижа. Вот что мы придумали: захватить начальника ночной стражи у него на дому - он проживает в Кутюр Сент-Катрин. Это можно сделать без шума, так как место удаленное от центра и малолюдное. Майен покачал головой: - Каким бы удаленным от центра и малолюдным оно ни было, нельзя взломать прочную дверь и сделать выстрелов двадцать из аркебузов совсем без шума. - Мы предвидели это возражение, монсеньер, - сказал Марто, - один из стрелков ночной стражи - наш человек. Среди ночи мы постучим в дверь - нас будет только два-три человека: стрелок откроет и пойдет к начальнику сообщить, что тот должен явиться к его величеству. В этом нет ничего необычного: приблизительно раз в месяц король вызывает к себе этого офицера, чтобы выслушать его донесения и дать ему те или иные задания. Когда дверь будет открыта, мы впустим десять человек моряков, живущих в квартале Сен-Поль, они покончат с начальником ночной стражи. - То есть прирежут его? - Так точно, монсеньер. Таким образом оборона противника окажется в самом начале расстроенной. Правда, что трусливая часть горожан и политиканы могут выдвинуть других должностных лиц и чиновников - господина президента, господина д'О, господина де Шиверни, господина прокурора Лагеля. Что ж, мы их схватим у них на дому в тот же самый час: Варфоломеевская ночь научила нас, как это делается, а с ними будет поступлено так же, как и с начальником ночной стражи. - Ого! - произнес герцог, находивший, что дело это не шуточное. - Тем самым мы получим замечательную возможность напасть на политиканов, - мы их знаем наперечет в каждом квартале, - и покончить зараз со всеми ересиархами - и религиозными и политическими. - Все это чудесно, господа, - сказал Майен, - по вы мне не объяснили, как вы возьмете с одного удара Лувр - это же настоящая крепость, которую непрестанно охраняют гвардейцы и вооруженные дворяне. Король хоть и робок, но его вам не прирезать, как начальника ночной стражи. Он станет защищаться, а ведь он - подумайте хорошенько - король, его присутствие произведет на горожан сильнейшее впечатление, и вас разобьют. - Для нападения на Лувр мы отобрали четыре тысячи человек, монсеньер, и все эти люди не так любят Генриха Валуа, чтобы вид его произвел на них то впечатление, о котором вы говорите. - Вы полагаете, что этого будет достаточно? - Разумеется, нас будет десять против одного, - сказал Бюсси-Леклер. - А швейцарцы? Их четыре тысячи, господа. - Да, но они в Ланьи, а Ланьи - в восьми лье от Парижа. Даже если допустить, что король сможет их предупредить, гонцам потребуется два часа, чтобы туда добраться, да швейцарцам - восемь часов, чтобы пешим строем прийти в Париж, итого - десять часов. Они явятся как раз к тому времени, когда их можно будет задержать у застав: за десять часов мы станем хозяевами города. - Что ж, пусть так, допускаю, что вы правы: начальник ночной стражи убит, политиканы уничтожены, городские власти исчезли, - словом, все преграды пали; вы, наверное, уже решили, что вы тогда предпримете? - Мы установим правительство честных людей, какими сами являемся, - сказал Бригар, - а дальше нам нужно только одно: преуспеть в своих мелких торговых делах да обеспечить хлебом насущным своих детей и жен. У кое-кого из нас, может быть, и явится честолюбивое поползновение стать квартальным надзирателем или командиром роты в городском ополчении. Что ж, господин герцог, мы займем эти должности, но тем дело и ограничится. Как видите, мы нетребовательны. - Господин Бригар, ваши слова - чистое золото. Да, вы честные люди, я хорошо это знаю, и в своих рядах вы не потерпите недостойных. - О нет, нет! - раздались кругом голоса, - Только доброе вино, безо всякого осадка. - Чудесно! - сказал герцог. - Вот это настоящие слова. А скажите-ка вы, заместитель парижского прево, много ли в Иль-де-Франсе бездельников и проходимцев? Никола Пулен, ни разу не выступавший вперед, словно нехотя, приблизился к герцогу. - Да, монсеньер, их, к сожалению, даже слишком много. - Можете вы хотя бы приблизительно сказать нам, сколько вы насчитываете подобного народа? - Да, приблизительно могу. - Так назовите цифры. Пулен принялся считать по пальцам. - Воров - тысячи три-четыре; тунеядцев и нищих - две - две с половиной, случайных преступников - полторы - две, убийц - четыреста - пятьсот человек. - Хорошо, вот, значит, по меньшей мере шесть - шесть с половиной тысяч всевозможных мерзавцев и висельников. Какую религию они исповедуют? - Как вы сказали, монсеньер? - переспросил Пулен. - Я спрашиваю - они католики или гугеноты? Пулен рассмеялся. - Они исповедуют любую религию, монсеньер, - сказал он, - или, вернее, одну: их бог - золото, а пророк его - кровь. - Хорошо, так, значит, обстоит дело с убеждениями религиозными. А что вы скажете о политических? Кто они - сторонники дома Валуа, лигисты, ревностные политиканы или друзья короля Наваррского? - Они - разбойники и грабители. - Не думайте, монсеньер, - сказал Крюсе, - что мы возьмем в союзники подобных людей. - Конечно, не думаю. Но именно это-то меня и смущает. - А почему это смущает вас, монсеньер? - с удивлением спросили некоторые из членов-делегации. - Ах, господа, поймите же, дело в том, что эти люди, не имеющие убеждений и потому не примыкающие к вам, увидят, что в Париже нет больше начальства, вооруженных блюстителей порядка, королевской власти - словом, ничего того, что их все же обуздывало, и примутся обчищать ваши лавки, пока вы будете воевать, в ваши дома, пока вы станете занимать Лувр; то они будут на стороне швейцарцев против вас, то на вашей - против швейцарцев, так что всегда окажутся победителями. - Черт побери! - сказали, переглядываясь, депутаты. - Я полагаю, это вопрос немаловажный и стоит над ним поразмыслить, не так ли, господа? - сказал герцог. - Что до меня, то я им весьма занят и постараюсь найти способ устранить эту беду. Ибо девиз моего брата и мой - ваши интересы выше наших собственных. У депутатов вырвался одобрительный шепот. - Теперь, господа, позвольте человеку, проделавшему двадцать четыре лье верхом ночью и в течение дня, поспать несколько часов. В том, чтобы выждать время - опасности нет, во всяком случае, - а если бы вы стали действовать, она бы возникла; может быть, вы другого мнения? - О нет, вы правы, господин герцог, - сказал Бригар. - Отлично. - Разрешите же нам, монсеньер, смиренно откланяться, - продолжал Бригар, - а когда вам угодно будет назначить новую встречу... - Постараюсь сделать это как можно скорее, господа, будьте покойны, - сказал Майен, - может быть, даже завтра, самое позднее - послезавтра. И, распрощавшись наконец с ними, он оставил их в совершенном изумлении его предусмотрительностью, обнаружившей опасность, о которой они даже не подумали. Но не успел он скрыться, как потайная дверь, прорезанная в стене и покрытая теми же, что и стена, обоями, открылась, и в зал ворвалась какая-то женщина. - Герцогиня! - вскричали депутаты. - Да, господа, - воскликнула она, - и я пришла, чтобы вывести вас из затруднительного положения! Депутаты, знавшие решительность герцогини, но в то же время несколько опасавшиеся ее пыла, окружили вновь прибывшую. - Господа, - продолжала с улыбкой герцогиня, - чего не смогли сделать иудеи, совершила одна Юдифь [библейская героиня; когда на ее родину напали враги, она хитростью пробралась в их лагерь и убила полководца Олоферна, что заставило вражеское войско отступить]. Надейтесь, и у меня есть свой план. И, протянув лигистам свои белые ручки, которые наиболее любезные из них поднесли к своим губам, она вышла в ту, же дверь, за которой уже скрылся Майен. - Ей-богу, - вскричал Бюсси-Леклер, облизывая усы и выходя вслед за герцогиней, - кажется, это в их семье настоящий мужчина! - Уф! - прошептал Никола Пулен, отирая пот, проступивший у него на лбу, когда он увидел госпожу де Монпансье, - хотел бы я быть в стороне от всего этого. ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1. ОПЯТЬ БРАТ БОРРОМЕ Было около десяти часов вечера, когда господа депутаты, довольно огорченные, стали расходиться и на каждом углу, где им надо было сворачивать к своим домам, прощались друг с другом, обмениваясь поклонами. Никола Пулен жил дальше всех; он одиноко шагал домой, погруженный в размышления о своем затруднительном положении, заставившем его испустить то самое восклицание, которым начался последний абзац нашей последней главы. Действительно, день был полон событий для всех и в особенности для него. Итак, он возвращался домой, еще весь дрожа от того, что ему довелось услышать, говоря себе, что, если Тень сочла необходимым донести о Венсенском заговоре, Робер Брике никогда не простил бы ему, если бы он утаил план действий, который Лашапель-Марто так простодушно изложил г-ну де Майену. Когда Никола Пулен, по-прежнему погруженный в размышления, дошел до середины улицы Пьер-о-Реаль, представлявшей собой проход шириной четыре фута, на углу Нев-Сент-Мари он увидел бежавшего ему навстречу монаха в поддернутой до колен рясе. Пришлось посторониться, так как двоим здесь было не разойтись. Никола Пулен надеялся, что монашеское смирение с готовностью уступит середину дороги ему, человеку военному, но ничего подобного не произошло; монах бежал как загнанный олень; он бежал так стремительно, что мог бы пробить стену на своем пути, поэтому Никола Пулен, чтобы не быть сбитым с ног, ругаясь, посторонился. И тотчас в этом футляре, замкнутом стенами домов, началась та раздражающая суетня, когда двое в нерешительности стараются пройти, не задев друг друга, и неизменно попадают друг другу в объятия. Пулен ругался, монах божился, и наконец священнослужитель, более нетерпеливый, чем офицер, обхватил Пулена вокруг туловища, чтобы прижать его к стене. И вот тогда, уже готовясь обменяться тумаками, они узнали друг друга. - Брат Борроме! - сказал Пулен. - Господин Никола Пулен! - воскликнул монах. - Как поживаете? - спросил Пулен с восхитительным добродушием и неуязвимой мягкостью истого парижского буржуа. - Отвратительно, - ответил монах, которому, казалось, гораздо труднее было успокоиться, чем мирному Пулену, - потому что вы меня задержали, а я очень тороплюсь. - Что вы за дьявольский парень! - ответил Пулен. - Всегда воинственный, как римлянин! Куда вы так спешите в столь поздний час, черт вас возьми! Монастырь горит, что ли? - Нет, я тороплюсь к госпоже герцогине, чтобы поговорить с Мейнвилем. - К какой герцогине? - Мне кажется, есть только одна герцогиня, у которой можно поговорить с Мейнвилем, - сказал Борроме, который хотел сначала прямо сказать все судейскому чиновнику, так как тот мог бы его выследить, но в то же время ему не хотелось быть слишком откровенным с любопытным. - В таком случае, - продолжал Никола Пулен, - что вам нужно от госпожи де Монпансье? - Ах, боже мой, все очень просто, - сказал Борроме, ища подходящего ответа, - госпожа герцогиня просила нашего уважаемого настоятеля стать ее духовником; он согласился, потом его охватили сомнения, и он отказался. Свидание было назначено на завтра; я должен от имени дома Модеста Горанфло передать герцогине, чтобы она на него не рассчитывала. - Очень хорошо, но вы направляетесь совсем не к дворцу Гизов, мой дорогой брат; я бы даже сказал, что вы идете в прямо противоположном направлении. - Правильно, - ответил брат Борроме, - я как раз оттуда и иду. - Но куда же вы тогда идете? - Мне сказали во дворце, что госпожа герцогиня поехала к господину де Майену, который прибыл сегодня и остановился во дворце Сен-Дени. - Правильно. Действительно, - сказал Пулен, - герцог во дворце Сен-Дени, и герцогиня у него; но, куманек, зачем вы хитрите со мной? Не принято посылать казначея с монастырскими поручениями. - Почему же нет, ведь поручение-то к принцессе? - Во всяком случае, вы, доверенное лицо Мейнвиля, не можете верить в разговоры об исповеди госпожи герцогини Монпансье? - А чему же мне верить? - Черт возьми, дорогой, вы очень хорошо знаете, каково расстояние от монастыря до середины дороги, раз уж вы заставили меня его измерить: берегитесь! Вы мне сообщили так мало, что я могу подумать слишком много! - И напрасно, дорогой господин Пулен; я больше ничего не знаю. А теперь не задерживайте меня, прошу вас, а то я не застану госпожу герцогиню. - Она же вернется к себе домой. Вам было бы проще всего подождать там. - Ах ты, боже мой, - сказал Борроме, - я не прочь повидать и господина герцога. - Ну вот еще! - Ведь вы же его знаете: если только я упущу его и он уедет к своей любовнице, до него уж никак не добраться. - Это другое дело. Теперь, когда я знаю, с кем у вас дела, я вас пропущу; прощайте, желаю удачи! Борроме, увидев, что дорога свободна, бросил Никола Пулену в ответ на все его пожелания беглое "прощайте" и помчался вперед. - Ну-ну, опять что-то новенькое, - сказал себе Никола Пулен, глядя вслед постепенно исчезающей во тьме рясе монаха, - но на кой черт мне знать, что происходит? Неужели я вхожу во вкус того, что вынужден делать! фу-у! И он пошел спать не с тем спокойствием, какое дает человеку чистая совесть, но с уверенностью, которую нам придает во всех жизненных обстоятельствах, какие бы шаткие они ни были, поддержка человека, стоящего выше нас. В это время Борроме продолжал бежать с быстротой, которую придает стремление наверстать упущенное время. Он очень хорошо знал привычки господина де Майена, и у него имелись причины торопиться, которые он совсем не считал нужным объяснять г-ну Никола Пулену. Во всяком случае, он добежал, задыхаясь и весь в поту, до дворца Сен-Дени как раз в тот момент, когда герцог и герцогиня переговорили о важных делах и г-н де Майен прощался с сестрой, чтобы, освободившись, поехать к той даме, живущей в Сите, на которую имел основание жаловаться Жуаез. Основательно обсудив прием короля и план десяти, брат и сестра убедились в следующем: Король ничего не подозревал, и напасть на него становилось день ото дня все легче. Самое важное было организовать отделения Лиги в северных провинциях, пока король не оказывал помощи брату и совсем пренебрегал Генрихом Наваррским. Из этих двух врагов следовало бояться только герцога Анжуйского с его потаенным честолюбием; что же касается Генриха, то через хорошо осведомленных шпионов было известно, что у него три или четыре любовницы и он совершенно поглощен любовными делами. - Париж подготовлен, - громко говорил Майен, - но союз с королевской семьей придает силу политикам и подлинным роялистам; надо подождать ссоры между королем и его союзниками; непостоянный характер Генриха, несомненно, очень скоро приведет к разрыву. А так как нас ничто не торопит, - продолжал говорить Майен, - подождем. - А я, - тихо говорила герцогиня, - нуждалась в десятке людей, рассеянных по всем кварталам Парижа, чтобы поднять Париж после намеченного мною удара; я нашла этих десять человек, и мне больше ничего не нужно. Только они успели произнести - один свой монолог, другая свои замечания в сторону, - как внезапно вошел Мейнвиль с сообщением, что Борроме хочет говорить с герцогом. - Борроме! - удивленно сказал герцог. - Кто это? - Монсеньер, - ответил Мейнвиль, - это тот, кого вы мне послали из Нанси, когда я просил у вашей светлости направить ко мне одного умного человека, а другого - деятельного. - Я вспоминаю, я вам ответил, что у меня есть человек, обладающий обоими качествами, и послал вам капитана Борровилля. Разве он переменил имя и теперь зовется Борроме? - Да, монсеньер, он переменил и имя и форму; его зовут Борроме, и он монах монастыря святого Иакова. - Борровилль - монах? - Да, монсеньер! - Почему же он стал монахом? Дьявол, наверно, здорово веселится, если узнал его под рясой. - Почему он монах? Герцогиня сделала Мейнвилю знак молчать. - Вы это узнаете позже, - продолжал тот, - это наша тайна, монсеньер, а пока что послушаем капитана Борровилля или брата Борроме, как вам угодно. - Да, тем более что этот визит меня беспокоит, - сказала г-жа Монпансье. - Признаюсь, и меня тоже, - ответил Мейнвиль. - Тогда впустите его, не теряя ни минуты, - добавила герцогиня. А герцог колебался между желанием выслушать посланца и боязнью не попасть на свидание с любовницей. Он смотрел на дверь и на стенные часы. Дверь открылась, на часах пробило одиннадцать. - А, Борровилль, - сказал герцог, который, несмотря на дурное настроение, не был в силах удержаться от смеха, - как вы перерядились, мой друг. - Монсеньер, я действительно неважно себя чувствую в этом чертовском обличье; но раз нужно, значит, нужно, как говорил герцог Гиз-отец. - Во всяком случае, не я напялил на вас эту рясу, Борровилль, - сказал герцог, - поэтому прошу вас на меня не обижаться. - Нет, монсеньер, это госпожа герцогиня; но я на нее не сержусь, раз это нужно, чтобы услужить ей. - Хорошо, спасибо, капитан; ну а теперь что вы хотели сообщить нам в такой поздний час? - То, что я, к сожалению, не мог сказать вам раньше, монсеньер, так как у меня на руках было все аббатство. - Ну, хорошо, теперь говорите. - Господин герцог, - сказал Борровилль, - король посылает помощь герцогу Анжуйскому. - Ба! - ответил Майен. - Это старая песня; нам ее поют уже три года. - О да! Но на этот раз, монсеньер, я даю вам проверенные сведения. - Гм! - сказал Майен, вскинув голову, как лошадь, встающая на дыбы. - Как это проверенные? - Сегодня, то есть ночью, в два часа, господин де Жуаез уехал в Руан. Он должен сесть на корабль в Дьеппе и отвезти в Антверпен три тысячи человек. - Ого! - воскликнул герцог. - И кто вам это сказал, Борровилль? - Человек, который отправляется в Наварру, монсеньер. - В Наварру! К Генриху? - Да, монсеньер. - И кто же посылает его к Генриху? - Король; да, монсеньер, король! И он везет письмо от короля. - Кто этот человек? - Его зовут Робер Брике. - Дальше. - Это большой друг отца Горанфло. - Большой друг отца Горанфло? - Они на "ты". - И он посланец короля? - В этом я уверен; из монастыря посылали в Лувр за охранной грамотой, ходил один из наших монахов. - А этот монах? - Это наш маленький вояка, Жак Клеман, тот самый, которого вы заметили, госпожа герцогиня. - И он не показал вам письма? - сказал Майен. - Вот растяпа. - Монсеньер, письма король ему не отдал; он отправил к посланцу своих людей с этим письмом. - Нужно его перехватить, черт возьми! - Обязательно нужно, - сказала герцогиня. - Я так серьезно об этом думал, что решил послать с ним одного из моих людей, некого Эркюля; но Робер Брике заподозрил и отослал его. - Вы должны были поехать сами. - Невозможно. - Почему? - Он меня знает. - Монахом, но не капитаном, надеюсь. - Честное слово, не знаю. У этого Робера Брике очень проницательный взгляд. - Что же это за человек? - спросил Майен. - Высокий, худой, нервный, мускулистый, костлявый, ловкий - и насмешник, но умеющий молчать. - Ага! А владеть шпагой? - Как тот, кто ее изобрел, монсеньер. - Длинное лицо? - Монсеньер, у него может быть какое угодно лицо. - Друг настоятеля? - С того времени, как тот был простым монахом. - О, у меня есть подозрения, - сказал Майен, нахмуря брови, - и я наведу справки. - Побыстрее, монсеньер, подобные ему парни умеют ходить по-настоящему. - Борровилль, - сказал Майен, - вам придется поехать в Суассон, к моему брату. - А как же монастырь, монсеньер? - Неужели вам так трудно, - ответил Мейнвиль, - выдумать какую-нибудь историю для дома Модеста и разве он не верит во все то, во что вы хотите, чтобы он верил? - Вы скажете господину де Гизу, - продолжал Майен, - все, что вы узнали о поручении, данном де Жуаезу. - Да, монсеньер. - Но не забывайте Наварру, Майен, - сказала герцогиня. - Я так хорошо помню о ней, что займусь этим сам. Пусть мне оседлают свежую лошадь, Мейнвиль. - Потом он добавил тихо: - Неужели он жив? О да, должно быть, жив. 2. ШИКО - ЛАТИНИСТ Следует помнить, что после отъезда двух молодых людей Шико зашагал очень быстро. Но как только они исчезли в долине, от которой проложен мост Жювизи на реке Орж, Шико, у которого, казалось, как у Аргуса, были глаза на затылке и который не видел больше ни Эрнотона, ни Сент-Малина, остановился на вершине пригорка и стал осматривать горизонт, рвы, равнину, кусты, реку - одним словом, все, вплоть до кучевых облаков, скользивших под уклон за большими придорожными вязами; уверившись в том, что здесь нет никого, кто бы следил за ним или мог помешать ему, он сел на краю рва, оперся спиной о дерево и начал то, что он называл исследованием собственной совести. У него было два кошелька с деньгами, ибо он заметил, что в мешочке, переданном ему Сент-Малином, кроме королевского письма, были еще некие круглые перекатывающиеся предметы, очень напоминавшие серебряные и золотые монеты. Мешочек был настоящим королевским кошельком, на котором с обеих сторон была вышита буква "Г". - Красиво, - сказал Шико, рассматривая кошелек, - очень мило со стороны короля! Его имя, его герб! Нельзя быть щедрее и глупее! Нет, его не переделаешь! Честное слово, - продолжал Шико, - меня удивляет только, что этот добрый и великодушный король не велел одновременно вышить на том же кошельке письмо, которое он приказал мне отвезти своему зятю, и мою расписку. Чего же стесняться? Сейчас вся политика ведется открыто; займемся и мы политикой, как все. Ба! Когда слегка прирежут бедного Шико, как прирезали курьера господина де Жуаеза, которого тот же самый Генрих послал в Рим, будет одним другом меньше, только и всего, а друзья в наше время встречаются так часто, что можно быть расточительным. Как плохо выбирает господь бог, если он только выбирает! Теперь посмотрим сначала, сколько денег в кошельке, с письмом можно ознакомиться и после: сто экю! Как раз та самая сумма, какую я занял у Горанфло. А, простите, не будем клеветать, вот еще пакетик... испанское золото, пять квадруплей. Ну-ну, это весьма предупредительно; о, он очень мил, мой Генрике! Эх, если бы не шифр и лилии, на мой взгляд - излишние, я бы послал ему пламенный поцелуй. Но этот кошелек мне мешает; мне кажется, что птицы, пролетая над моей головой, принимают меня за королевского эмиссара и собираются посмеяться надо мной или, что еще хуже, указать на меня прохожим. Шико вытряхнул содержимое кошелька на ладонь, вынул из кармана полотняный мешочек Горанфло и пересыпал туда золото и серебро, приговаривая вслед монетам: - Вы можете спокойно лежать рядом, детки, ведь вы все из одной страны. Потом, вытащив письмо из кошелька, он положил на его место камешек и, словно человек, вооруженный пращой, бросил его в Орж, извивавшуюся под мостом. Раздался всплеск, два-три круга разбежались по спокойной поверхности и, все расширяясь, разбились о берега. - Это для моей безопасности, - сказал Шико, - теперь поработаем для Генриха. И он взял письмо, которое положил на землю, чтобы легче забросить кошелек в реку. Но на дороге показался осел, груженный дровами. Его вели две женщины, и он выступал так гордо, будто нес не дрова, а священные реликвии. Шико спрятал письмо, опершись на него своей широкой ладонью, и дал им проехать. Оставшись один, он снова взял письмо, разорвал конверт и с несокрушимым спокойствием сломал печать, как если бы это было просто письмо от прокурора. Потом он опять взял конверт, скатал его в ладонях, раздавил печать между двумя камнями и послал все это вслед кошельку. - Теперь, - сказал Шико, - можно и насладиться стилем этого послания. Он развернул письмо и прочитал: "Дражайший наш брат, глубокая любовь, которую питал к Вам наш дражайший брат покойный король Карл IX, и поныне живет под сводами Лувра и неизменно наполняет мое сердце". Шико поклонился. "Поэтому мне неприятно говорить с Вами о печальных и досадных предметах; но Вы проявляете стойкость в превратностях судьбы, и я, не колеблясь, сообщаю Вам о том, что можно сказать только мужественным и проверенным друзьям". Шико прервал чтение и снова поклонился. "Кроме того, - продолжал он, - я, как король, имею заботу о том, чтобы Вы этой новой заботой прониклись: это честь моего и Вашего имени, брат мой. Мы с Вами сходны в одном: оба одинаково окружены врагами, Шико Вам это объяснит". - Chicotus explicabit, - сказал Шико, - или лучше evolvet, что гораздо изящнее. "Ваш слуга, господин виконт де Тюренн, является источником постоянных скандалов при Вашем дворе. Бог не попустит, чтобы я вмешивался в Ваши дела, иначе как для блага Вашего и чести. Ваша жена, которую я, к моему великому огорчению, называю сестрой, должна была бы позаботиться об этом вместо меня... но она этого не делает". - Ого! - сказал Шико, продолжая переводить на латинский. - Quaeque omittit facere. Это жестко сказано. "Я прошу Вас, мой брат, проследить, чтобы отношения Марго с виконтом де Тюренн, связанным с нашими общими друзьями, не вносили стыда и позора в семью Бурбонов. Начните действовать, как только Вы в этом убедитесь, и проверьте факты, как только Шико прочтет Вам мое письмо". - Statim atque audiveris Chicotum litteras explicantem. Пошли дальше, - сказал Шико. "Было бы очень неприятно, если бы возникло малейшее сомнение в законности Ваших наследников, брат мой, - самого драгоценного, о чем бог не дозволяет мне мечтать; так как, увы, мне не дано возродиться в моем потомстве. Оба соучастника, которых я выдаю Вам, как брат и король, чаще всего встречаются в маленьком замке Луаньяк. Они отправляются туда под предлогом охоты; этот дворец, кроме того, очаг интриг, в которых замешаны и господа де Гиз; ибо Вы несомненно знаете, какой злополучной любовью преследовала моя сестра и Генриха де Гиза, и моего собственного брата, герцога Анжуйского, в те времена, когда я сам носил это имя, а мой брат назывался герцогом Алансонским". - Quo et quam irregulari amore sit prosecuta et Henricum Guisum et germanum meum... "Обнимаю Вас и прошу обратить внимание на мои предупреждения, я готов помочь Вам всегда и во всем. Пока же воспользуйтесь советами Шико, которого я Вам посылаю". - Age auctore Chicoto! Великолепно, вот я и советник королевства Наваррского. "Ваш любящий и т.д. и т.д." Прочитав письмо, Шико сжал голову обеими руками. - О! - сказал он, - вот, мне думается, довольно скверное поручение, оно доказывает, что, убегая от одной беды, можно попасть в еще худшую, как говорит Гораций Флакк. По правде сказать, я предпочитаю Майена. И все же, если не считать его вытканного золотом кошелька, которого я не могу ему простить, это письмо написано ловким человеком. Если предположить, что Генрих сделан из того же теста, как все мужья, это письмо может его рассорить сразу и с женой, и с Тюренном, и с Анжу, и с Гизами, и даже с Испанией. Для того чтобы Генрих Валуа, живя в Лувре, был так хорошо осведомлен о том, что происходит в По у Генриха Наваррского, нужно, чтобы у него там был шпион, и этот шпион очень заинтересует наваррца. С другой стороны, это письмо принесет мне кучу неприятностей, если я встречу испанца, лорренца, беарнца или фламандца, которые пожелали бы узнать цель моей поездки в Беарн. Я же проявлю крайнюю непредусмотрительность, если не подготовлюсь к встрече с одним из таких любопытных. Кое-что припас для меня, если не ошибаюсь, монах Борроме. Кроме того: Чего искал Шико, когда он просил у короля Генриха куда-нибудь послать его? Покоя - вот чего он хотел. А теперь Шико поссорит короля Наваррского с женой. Это совсем не дело для Шико, так как Шико, поссорив между собой таких влиятельных людей, приобретет смертельных врагов, которые помешают ему благополучно достичь восьмидесятилетнего возраста. Черт возьми, тем лучше, хорошо жить только молодым. Но тогда уж лучше было подождать, пока господин де Майен пырнет меня кинжалом. Нет, во всем нужна взаимность - таков девиз Шико. Значит, Шико продолжит свое путешествие. Но Шико человек умный, и Шико примет все предосторожности. То есть при нем будут только деньги, и если Шико убьют, это принесет вред только ему одному. Шико поэтому докончит то, что начал, - он переведет это прекрасное письмо с начала до конца на латинский язык, запечатлеет его в памяти, где оно уже на две трети запечатлелось, потом он купит лошадь, потому что от Жувизи до По нужно слишком много раз поставить правую ногу перед левой. Но прежде всего Шико разорвет письмо своего друга Генриха Валуа на бесчисленное количество кусочков и постарается, чтобы одни из этих кусочков, превращенные в атомы, полетели в Орж, другие - в воздух, а третьи вернулись к нашей общей матери земле, в лоно которой возвращается все, даже глупости королей. Когда Шико кончит то, что он начал... Шико замолчал, чтобы осуществить свой проект. Одна треть письма отправилась в воду, вторая в воздух, а третья исчезла в яме, вырытой для этой цели не кинжалом, не ножом, но таким инструментом, который мог в случае необходимости заменить и одно и другое и который Шико носил за поясом. Кончив эту операцию, он продолжал: - Шико отправится в путь со всеми мельчайшими предосторожностями, пообедает в добром городе Корбейле, как того требует его добропорядочный желудок. А пока, - продолжал Шико, - займемся латинским сочинением, которое мы решили составить; думается, мы создадим довольно изящный текст. Внезапно Шико остановился: он заметил, что не сможет перевести на латинский язык слово "Лувр", - это его очень огорчило. Ему пришлось также переделать Марго в Марготу, как он уже сделал из Шико - Шикотуса; между тем для красоты надо было бы превратить Шико в Шикота, а Марго в Маргот, что уже напоминает не латынь, а греческий. О слове "Маргарита" он даже не думал; такой перевод был бы, по его мнению, не точен. Вся эта латынь, изысканно пуристическая, с цицероновскими оборотами, привела Шико к приятному городу Корбейлю, где смелый посланец меньше знакомился с чудесами Сен-Спира, чем с чудесами повара-трактирщика, насыщавшего ароматными парами окрестности собора. Мы не будем описывать пиршество, которому он предался, мы не будем пытаться рисовать лошадь, которую он купил в конюшне хозяина гостиницы; это значило бы задать себе слишком трудную задачу; мы скажем только, что обед был достаточно длинным, а лошадь достаточно плохой, чтобы дать нам, если бы у нас хватило совести, материала почти на целый том. 3. ЧЕТЫРЕ ВЕТРА Шико на своей маленькой лошади, настолько, впрочем, сильной, чтобы нести на себе такого большого человека, Шико, переночевав в Фонтенебло, сделал на следующий день крюк вправо и достиг маленькой деревушки Оржеваль. Он хотел в этот день сделать еще несколько лье, потому что ему, видимо, не терпелось подальше отъехать от Парижа. Но его лошадь начала спотыкаться так часто и так сильно, что он счел необходимым остановиться. В течение всего пути его обычно очень проницательный взгляд не смог обнаружить ничего подозрительного. Люди, тележки, заставы казались в одинаковой мере безобидными. Несмотря, однако же, на то, что внешне все было как будто спокойно, Шико не чувствовал себя в безопасности; наши читатели знают, что в действительности он меньше кого бы то ни было доверялся внешнему спокойствию. Прежде чем лечь спать и поставить на ночь лошадь, он очень внимательно осмотрел весь дом. Шико показали великолепные комнаты с тремя или четырьмя выходами; однако, по мнению Шико, в них не только было слишком много дверей, но эти двери недостаточно хорошо закрывались. Хозяин только что отремонтировал большой чулан, имевший только один выход на лестницу; эта дверь была снабжена изнутри солидными задвижками. Шико приказал поставить кровать в этом чулане, сразу понравившемся ему больше, чем великолепные, но ничем не защищенные комнаты, которые ему показали сначала. Он несколько раз попробовал задвижки и, удовлетворенный тем, что они двигаются легко, хотя достаточно крепки, поужинал, приказал не убирать со стола, под предлогом, что у него по ночам бывают приступы голода, разделся, положил одежду на стул и лег. Но прежде чем лечь, он для большей безопасности вытащил из кармана кошелек или, вернее, мешок с деньгами и положил вместе со шпагой под подушку. Потом он мысленно три раза повторил письмо. Стол был для него второй линией обороны, и все же это двойное укрепление казалось ему недостаточным; он встал, поднял обеими руками шкаф и, поставив его перед дверью, герметически закрыл ее. Итак, между ним и возможным нападением были дверь, шкаф и стол. Гостиница показалась Шико почти необитаемой. У хозяина было невинное лицо; вечером был такой ветер, что мог вырвать рога у быков, а деревья по соседству ужасно скрипели, но этот скрип, но словам Лукреция, мог показаться ласковым и приветливым хорошо укрытому и закутанному путешественнику, лежащему в теплой постели. Завершив подготовку к возможной обороне, Шико с наслаждением растянулся на своем ложе. Нужно сказать, что постель была мягкой и приспособленной для того, чтобы защитить лежащего в ней от всяческого беспокойства как со стороны людей, так и со стороны предметов неодушевленных. Действительно, ее закрывали широкие занавеси из зеленой саржи, а одеяло, толстое, как перина, обволакивало приятной теплотой все члены заснувшего путешественника. Шико поужинал по рецепту Гиппократа, то есть очень скромно, он выпил только одну бутылку вина; его желудок, расширившийся должным образом, распространял по всему организму то блаженное ощущение, которое безошибочно дает этот услужливый орган, заменяющий сердце многим так называемым честным людям. Шико был освещен лампой, которую он поставил на край стола рядом с кроватью; он читал перед сном, и отчасти для того, чтобы скорее уснуть, очень любопытную, совсем новую книгу, сочинение некого мэра города Бордо, которого звали не то Монтань, не то Монтень [Монтень Мишель (1533-1592) - известный французский писатель, автор моралистического сочинения "Опыты"]. Эта книга была напечатана в Бордо как раз в 1581 году; в ней заключались две первые части впоследствии довольно известного сочинения, названного "Опыты". Эта книга была достаточно занятной для того, чтобы ее читать и перечитывать днем. Но в то же время она была достаточно скучна, чтобы не помешать заснуть человеку, сделавшему пятнадцать лье на лошади и выпившему за ужином бутылку доброго вина. Шико очень высоко ценил эту книгу, которую он положил в карман своей куртки, уезжая из Парижа; он был лично знаком с ее автором. Кардинал дю Перрон назвал ее молитвенником честных людей; и Шико, способный во всех смыслах оценить вкус и ум кардинала, Шико - мы можем это утверждать - охотно употреблял "Опыты" мэра Бордо вместо молитвенника. И все же, читая восьмую главу, он крепко заснул. Лампа горела по-прежнему, дверь, укрепленная шкафом и столом, была по-прежнему закрыта; шпага и деньги по-прежнему лежали под подушкой. Сам архангел Михаил спал бы, как Шико, не думая о Сатане, даже если бы лев рычал за дверью, запертой на все задвижки. Мы уже говорили, что на дворе дул сильный ветер, свист этого гигантского дракона устрашающей мелодией скользил за дверью и как-то странно сотрясал воздух; ветер умеет самым совершенным образом подражать человеческому голосу или, вернее, великолепно пародировать его; то он хнычет, как плачущий ребенок, то рычит, как разгневанный муж, ссорящийся с женой. Шико хорошо знал, что такое буря: через час от этого шума ему становилось даже как-то спокойнее; он успешно боролся со всеми проявлениями осенней непогоды. С холодом - при помощи одеяла. С ветром - заглушая его храпом. И все же, хотя Шико продолжал спать, ему казалось, что буря все усиливается и все приближается самым странным образом. Внезапно порыв ветра непобедимой силы расшатал дверь, сорвал задвижки, толкнул шкаф, который, потеряв равновесие, упал, потушил лампу и разбил стол. Шико имел способность, как бы крепко он ни спал, просыпаться быстро и сразу обретать присутствие духа; это присутствие духа побудило его скользнуть за кровать, а не встать перед ней. И, скользя за кровать, Шико успел быстро схватить левой рукой мешочек с деньгами, а правой рукоятку шпаги. Он широко открыл глаза: непроглядная тьма. Тогда Шико насторожил уши, и ему показалось, что тьма буквально раздиралась дракой четырех ветров, боровшихся во всей комнате, начиная от шкафа, все более давившего на стол, и кончая стульями, которые катались, сталкивались и задевали другую мебель. Среди всего этого грохота Шико казалось, что четыре ветра ворвались к нему, так сказать, во плоти, что он имеет дело с Эвром, Нотом, Аквилоном и Бореем, с их толстыми щеками и в особенности с их огромными ногами. Смирившись, понимая, что он ничего не может под