огда ему не простит. - Ну же, ну! - вскричал храбрый гасконец, мчась как можно было быстрее по направлению к Божанси. - Сейчас самый удобный на свете случай поставить на почтовых лошадей всю сумму, составившуюся из денег трех знаменитых личностей, именуемых Генрих де Валуа, дом Модест Горанфло и Себастьен Шико. Искусно умея изображать не только человека, охваченного каким угодно чувством, но и человека любого состояния, Шико тотчас же принял облик вельможи, как раньше, на гораздо более длительное время, принял вид доброго буржуа. И можно сказать, ни одному принцу не служили с таким рвением, как мэтру Шико, после того как он, продав лошадь Эрнотона, минут пятнадцать побеседовал со смотрителем почтовой станции. Очутившись в седле, Шико решил не останавливаться до тех пор, пока сам не сочтет, что находится в безопасности; поэтому он мчался так быстро, как только возможно было для лошадей, которых предстояло сменить тридцать раз. Что до него, то он, видимо, был железный человек и, сделав за сутки шестьдесят лье, не обнаруживал никаких признаков усталости. Достигнув благодаря такой быстроте города Бордо через трое суток, Шико решил, что теперь ему можно перевести дух. Скача по дорогам, можно размышлять. В сущности, ничего другого нельзя делать. Поэтому Шико очень много думал. Возложенную на него посольскую миссию, представлявшуюся ему, по мере приближения его к цели путешествия, все более важной, он видел теперь в совсем ином свете, хотя мы и затруднились бы сказать с точностью - в каком именно. Какого государя найдет он в лице этого загадочного Генриха, которого одни считали дураком, другие - трусом, а третьи - не имеющим никакого значения ренегатом? Но сам Шико не придерживался на этот счет общего мнения. После того как Генрих обосновался у себя в Наварре, характер его несколько изменился, подобно коже хамелеона, принимающего окраску предмета, на котором он находится. Дело в том, что Генриху удалось обеспечить достаточно большое расстояние между королевскими когтями и своей драгоценной шкурой - он так ловко избежал малейшей царапины, что теперь уже мог ничего не бояться. Однако внешняя политика его оставалась прежней. Среди всеобщего шума он старался не обращать на себя внимания, и вместе с ним и вокруг него тускнел блеск нескольких прославленных имен, так что во Франции все дивились - зачем им озарять своими отсветами бледную Наварру. Как и в Париже, он усердно ухаживал за своей женой, хотя на расстоянии двухсот лье от Парижа ее влияние было для него бесполезным. Словом, он беззаботно существовал, попросту радуясь жизни. Обыкновенные люди находили тут повод к насмешке. Шико же - основания глубоко задуматься. Сам Шико был так мало тем, кем казался, что и в других он умел разглядывать сущность за оболочкой. Поэтому для него Генрих Наваррский был загадкой, которую он пока никак не мог разгадать. Знать, что Генрих Наваррский - загадка, а не просто какое-то явление жизни, - уже означало знать довольно много. Поэтому Шико, сознавая, подобно греческому мудрецу, что он ничего не знает, знал гораздо больше всех других. Другие на его месте шли бы сейчас, подняв голову, свободно говоря то, что вздумается, с душой нараспашку. Но Шико ощущал, что ему надо внутренне сжаться, говорить весьма обдуманно и по-актерски наложить на лицо грим. Необходимость притворяться внушила ему прежде всего природная его проницательность, а затем и тот облик, который принимало на его глазах все окружающее. Очутившись в пределах маленького наваррского княжества, чья бедность вошла у французов в поговорку, Шико, к своему величайшему изумлению, уже не обнаруживал на каждом встречном лице, на каждом жилье, на каждом камне следов гнусной нищеты, изглодавшей богатейшие провинции гордой Франции, которую он только что покинул. Дровосек, проходивший мимо него, положив руку на ярмо своего любимого вола; девушка в короткой юбке, легкой походкой выступавшая с кувшином на голове, подобно хоэфорам [хоэфоры - в Древней Греции девушки, совершавшие возлияния на могилах] античной Греции; старик, который напевал себе под нос, качая седой головой; птичка в комнатной клетке, которая щебетала, клюя зерно из полной кормушечки; загорелый парнишка с худощавыми, но сильными руками и ногами, игравший на ворохе кукурузных листьев - все, казалось, говорило с Шико живым, ясным, понятным языком, с каждым шагом все словно кричало ему: - Смотри, здесь все счастливы! Иногда, внимая скрипу колес на дороге, спускающейся в ложбину, Шико испытывал внезапное чувство ужаса: ему вспоминались тяжелые колеса артиллерийских орудий, проложивших глубокие колеи по дорогам Франции. Но из-за поворота возникала телега виноградаря с полными бочками, на которых громоздились ребятишки с лицами, красными от виноградного сока. Когда его заставляло внезапно насторожиться дуло аркебуза, высовывающееся из-за протянувшихся изгородью смоковниц и виноградных лоз, Шико вспоминал о трех засадах, которых он так удачно избежал. Но это оказывался только охотник со своими громадными псами, шагавший по полям, где изобиловали зайцы, по направлению к холмам, изобиловавшим куропатками и тетеревами. Хотя была поздняя осень и Шико оставил Париж в туманах и изморози, здесь стояла отличная теплая погода. Высокие деревья, еще не потерявшие листьев, - на юге они их никогда полностью не теряют, - бросали со своих, уже покрытых багрянцем крон синюю тень на меловую почву. В лучах солнца сияли до самого горизонта ясные, четкие, не знающие оттенков дали с раскиданными там и сям белыми домиками деревень. Беарнский крестьянин в опущенном на ухо берете подгонял среди лугов низкорослых лошадок стоимостью в три экю, которые скачут, не зная устали, на своих словно стальных ногах и делают одним духом двадцать лье. Их никогда не чистят, не покрывают попонами, и, доехав до места, они только встряхиваются и тотчас же начинают пощипывать первый попавшийся кустик вереска - свою единственную и вполне достаточную для них еду. - Черти полосатые! - бормотал Шико. - Никогда еще не видел я Гасконь такой богатой. Беарнец, видно, как сыр в масле катается. Раз он так счастлив, есть все основания думать, как говорит его братец, король Франции, что он... благодушно настроен. Но, может быть, он сам в этом не признается. По правде говоря, письмо это, даже на латинском языке, очень меня смущает. Не перевести ли его на греческий? Но, бог с ним, никогда не слыхал, чтобы Анрио, как называл его кузен Карл Девятый, знал латынь. Придется сделать для него с моего латинского перевода французский, но - expurgata [подчистив (лат.)], как говорят в Сорбонне. И Шико, рассуждая таким образом про себя, вслух наводил справки - где находится в настоящее время король. Король был в Нераке. Сначала полагали, что он в Но, и это заставило нашего посланца доехать до Мон-де-Марсана. Но там местопребывание двора уточнили, и Шико, свернув налево, выехал на дорогу в Нерак, по которой шло много парода, возвращавшегося с кондомского рынка. Как должен помнить читатель, Шико, весьма немногословный, когда надо было отвечать на чьи-либо вопросы, сам очень любил расспрашивать, и ему сообщили, что король Наваррский ведет жизнь очень веселую и неутомимо переходит от одного любовного приключения к другому. На дорогах Гаскони Шико посчастливилось встретить молодого католического священника, человека, занимавшегося продажей овец, и офицера, которые славной компанией путешествовали вместе от Мон-де-Марсана, болтая и бражничая всюду, где останавливались. Эта случайная компания в глазах Шико отлично представляла просвещенное, деловое и военное сословия Наварры. Духовный отец прочитал ему распространенные повсюду сонеты на тему о любви короля и прекрасной Фоссэз, дочери Рене де Монморанси, барона де Фоссэз. - Позвольте, позвольте, - сказал Шико, - я что-то не понимаю: в Париже считают, что его величество король Наварры без ума от мадемуазель Ла Ребур. - О, - сказал офицер, - так то же было в По! - Да, да, - подтвердил священник, - то было в По. - Вот как, в По? - переспросил торговец. Как простой буржуа он, видимо, был осведомлен хуже всех. - Как, - спросил Шико, - значит, у короля в каждом городе другая любовница? - Это весьма возможно, - продолжал офицер, - ибо, насколько мне известно, когда я был в гарнизоне Кастельнадори, его возлюбленной была мадемуазель Дайель. - Подождите, подождите, - прервал его Шико, - мадемуазель Дайель, никак, гречанка? - Совершенно верно, - подтвердил священник, - киприотка. - Простите, простите, - вмешался торговец, радуясь тому, что и он может вставить слово, - я-то ведь из Ажана! - Ну и что же? - Так вот, могу совершенно точно сказать, что в Ажане король знался с мадемуазель де Тиньонвиль. - Черти полосатые! - сказал Шико. - Ну и бабник! Но, возвращаясь к мадемуазель Дайель, я немного знал ее семью... - Мадемуазель Дайель была очень ревнива и постоянно угрожала королю. У нее имелся красивый кривой кинжальчик, который всегда лежал у нее на рабочем столике. И вот однажды король ушел от нее, захватив с собой кинжал и говоря при этом, что не хочет, чтобы с его преемником случилась беда. - Так что сейчас его величество целиком принадлежит мадемуазель Ле Ребур? - спросил Шико. - Напротив, напротив, - сказал священник, - у них полный разрыв. Мадемуазель Ле Ребур дочь президента судебной палаты и потому весьма сильна в словопрениях. По наущению королевы-матери бедняжка произнесла столько речей против королевы Наваррской, что заболела. Тогда королева Марго, которая отнюдь не глупа, воспользовалась этим и убедила короля перебраться из По в Нерак, так что эта любовная история оборвалась. - Значит, - спросил Шико, - король воспылал теперь страстью к Фоссэз? - О, бог мой, да. Тем более что она беременна: он просто с ума сходит. - А что говорит по этому поводу королева? - спросил Шико. - Королева? - Да, королева. - Королева несет свои горести к подножию креста, - сказал священник. - К тому же, - добавил офицер, - королева ничего обо всем этом не знает. - Да что вы! - сказал Шико. - Быть не может. - Почему? - Потому что Нерак не такой уж большой город, все там насквозь видно. - Ну, что касается этого, сударь, - сказал офицер, - там имеется парк, а в парке аллеи длиною в три тысячи шагов, обсаженные густыми кипарисами, платанами и сикоморами, там такая тень, что среди бела дня шагах в десяти уже ничего не видно. А ночью-то что же, сами рассудите! - Да и королева очень занята, сударь, - сказал священник. - Ну, что вы? Занята? - Да. - Чем же, скажите, пожалуйста? - Общением с господом богом, - проникновенно ответил священник. - С богом? - вскричал Шико. - Почему же нет? - Так, значит, королева набожна? - И даже очень. - Однако же во дворце мессу не служат, я полагаю? - заметил Шико. - И очень ошибаетесь, сударь. Мессы не служат! Что ж, мы, по-вашему, язычники? Так знайте же, милостивый государь, что, если король с дворянами своей свиты ходит слушать протестантского проповедника, для королевы служат обедню в ее личной капелле. - Королеве? - Да, да. - Королеве Маргарите? - Королеве Маргарите. И это так же верно, как то, что я, недостойный служитель божий, получил два экю за то, что дважды служил в этой капелле. Я даже произнес там очень удачную проповедь на текст: "Господь отделил зерно от плевелов". В Евангелии сказано: "Господь отделит", но я полагал, что, так как Евангелие написано уже давно, это дело можно считать уже совершившимся. - И король узнал об этой проповеди? - спросил Шико. - Он ее прослушал. - И не разгневался? - Наоборот, он очень восхищался ею. - Вы меня просто ошеломили, - ответил Шико. - Надо прибавить, - сказал офицер, - что при дворе не только ходят на проповеди да на обедни. В замке отлично угощаются, не говоря уже о прогулках: нигде во Франции бравые военные не прогуливаются так часто, как в аллеях Нерака. Шико собрал больше сведений, чем ему было нужно, чтобы выработать план действий. Он знал Маргариту, у которой в Париже был свой двор, и вообще понимал, что если она не проявляла проницательности в делах любви, то лишь в тех случаях, когда у нее были свои причины носить на глазах повязку. - Черти полосатые! - бормотал он себе под нос. - Эти тенистые кипарисовые аллеи длиной в три тысячи шагов как-то неприятно крутятся у меня в голове. Я прибыл из Парижа в Нерак, чтобы раскрыть глаза людям, у которых тут аллеи длиной в три тысячи шагов, да еще такие тенистые, что жены не могут разглядеть, как их мужья гуляют там со своими любовницами! Ей-богу, меня тут просто искромсают за попытку расстроить все эти очаровательные прогулки. К счастью, мне известно философическое умонастроение короля, на него - вся моя надежда. К тому же я - посол, лицо неприкосновенное. Пойдем смело! И Шико продолжал свой путь. На исходе дня он въехал в Нерак, как раз к тому времени, когда начинались эти прогулки, так смущавшие короля Франции и его посла. Впрочем, Шико мог убедиться в простоте нравов, царившей при наваррском дворе, по тому, как он был допущен на аудиенцию. Простой лакей открыл перед ним дверь в скромно обставленную гостиную; к этой двери он прошел по дорожке, пестреющей цветами. Над гостиной находилась приемная короля и комната, где он любил давать днем непритязательные аудиенции, на которые отнюдь не скупился. Когда в замок являлся посетитель - какой-нибудь офицер, а то и просто паж, - докладывали о нем королю. Этот офицер или паж искали короля до тех пор, пока не обнаруживали его, где бы он ни находился. Король тотчас же являлся и принимал посетителя. Шико был глубоко тронут этой любезностью и доступностью. Он решил, что король добр, простосердечен и всецело занят любовными делами. Это его мнение только укрепилось, когда в конце извилистой аллеи, обсаженной цветущими олеандрами, появился в поношенной фетровой шляпе, светло-коричневой куртке и серых сапогах король Наваррский; лицо его пылало румянцем, в руке он держал бильбоке. На лбу у Генриха не было ни морщинки, словно никакая забота не осмеливалась задеть его темным крылом, губы улыбались, глаза сияли беспечностью и здоровьем. Приближаясь, он срывал левой рукой цветы, окаймлявшие дорожку. - Кто хочет меня видеть? - спросил он пажа. - Сир, - ответил тот, - какой-то человек, на мой взгляд, то ли дворянин, то ли военный. Услышав эти слова, Шико несмело подошел. - Это я, сир, - сказал он. - Вот тебе и на! - вскричал король, воздевая обе руки к небу. - Господин Шико в Наварре, господин Шико у нас! Помилуй бог! Добро пожаловать, дорогой господин Шико. - Почтительнейше благодарю вас, сир. - И вы живехоньки, слава богу! - Надеюсь, что так, дорогой государь, - сказал Шико, вне себя от радости. - Ну, черт возьми, - сказал Генрих, - мы с вами выпьем винца из погребов Лиму, и вы скажете мне, как вы его нашли. Я очень рад видеть вас, господин Шико, садитесь-ка сюда. И он указал ему на скамейку, стоявшую на зеленом газоне. - Никогда, сир, - сказал Шико, делая шаг назад. - Вы проделали двести лье, чтобы повидаться со мною, а я позволю вам стоять? Ни в коем случае, господин Шико, садитесь, только сидя можно поговорить по душам. - Но, сир, правила этикета! - Этикет у нас, в Наварре? Да ты рехнулся, бедняга Шико. Кто здесь об этом думает? - Нет, сир, я не рехнулся, - ответил Шико, - я прибыл в качестве посла. На ясном челе короля образовалась едва заметная складочка, но она так быстро исчезла, что Шико при всей своей наблюдательности даже следа ее не обнаружил. - Посла, - сказал Генрих с удивлением, которое он старался сделать простодушным, - посла от кого? - От короля Генриха Третьего. Я прибыл из Парижа, прямо из Лувра, сир. - А, тогда дело другое, - сказал король. Он вздохнул и встал со скамейки. - Ступайте, паж, оставьте нас вдвоем. Подайте вина наверх, в мою комнату, нет, лучше в рабочий кабинет. Пойдемте, Шико, я сам проведу вас. Шико последовал за королем Наваррским. Генрих шагал теперь быстрее, чем когда шел среди цветущих олеандров. "Какая жалость, - подумал Шико, - смущать этого славного человека, живущего в покое и неведенье. Ну что ж, он отнесется ко всему философски". 13 КАК КОРОЛЬ НАВАРРСКИЙ ДОГАДАЛСЯ, ЧТО TURENNIUS ЗНАЧИТ ТЮРЕНН, А MARGOTA - МАРГО Как можно легко себе представить, кабинет короля Наваррского не блистал роскошью. Его беарнское величество был небогат и не швырял на ветер то немногое, чем обладал. Этот кабинет, вместе с парадной спальней, занимал все правое крыло замка. От приемной или караульной, а также от спальни отрезали часть помещения и проложили коридор, который и вел в кабинет. Из этой просторной комнаты, обставленной довольно хорошо, хотя и безо всякой королевской роскоши, открывался вид на великолепные луга у берега реки. Густые деревья - ивы и платаны - скрывали ее течение, однако же время от времени глаза ослеплял блеск струн, когда река вырывалась, словно мифологическое божество, из затенявшей ее листвы и на полуденном солнце сверкали ее золотые чешуи или же в полуночном лунном свете ее серебристая пелена. С одной стороны за окнами, таким образом, расстилалась волшебная панорама, замыкавшаяся в глубине цепью холмов, что днем эти холмы казались выжженными солнцем, зато вечером окаймляли горизонт волнистой лиловатой линией изумительной чистоты. С другой стороны окна выходили во двор замка. Освещенный и с востока и с запада двойным рядом расположенных друг против друга окон, там алых, тут голубых, зал этот приобретал великолепный вид, когда щедро принимал первые лучи солнца или перламутрово-голубое сияние встающей луны. Но, надо сказать, красоты природы занимали Шико меньше, чем вещи, находившиеся в этом кабинете, который служил Генриху постоянным местопребыванием. В каждом предмете обстановки проницательный посол, казалось, хотел увидеть какой-то знак, проявляя самое напряженное внимание, ибо совокупность этих знаков должна была образовать слова, и в них ему предстояло прочесть разгадку, которой он так давно искал - особенно же в пути. Проявляя обычное свое благодушие, король, с неизменной улыбкой на устах, уселся в глубокое, крытое замшей кресло с золочеными гвоздиками и бахромой из мишуры. Повинуясь ему, Шико пододвинул для себя складной стул или, вернее, табурет, обитый и украшенный точно так же. Генрих смотрел на Шико во все глаза и, как мы уже сказали, улыбаясь, но вместе с тем так внимательно, что любой придворный почувствовал бы себя несколько смущенным. - Вы найдете, наверно, что я не в меру любопытен, дорогой господин Шико, - начал король, - но я не могу совладать с собою. Я так долго считал вас покойником, что, несмотря на всю радость, которую мне доставило ваше воскресение из мертвых, не могу свыкнуться с мыслью, что вы живы. Почему вы так внезапно исчезли из этого мира? - Эх, сир, - ответил Шико со своей обычной бесцеремонностью, - вы ведь тоже внезапно исчезли из Венсена. Каждый скрывается, как умеет, и прежде всего наиболее удобным для себя способом. - Вы, как всегда, остроумнее всех на свете, дорогой господин Шико, - сказал Генрих, - это-то и убеждает меня окончательно, что я беседую не с призраком. Затем он стал серьезнее. - Но давайте, если вам угодно, покончим с остротами и поговорим о делах. - Если это не слишком утомительно для вашего величества, я к вашим услугам. Глаза короля сверкнули. - Утомительно! - воскликнул он и сразу же перешел на другой тон. - Это правда, я здесь покрываюсь ржавчиной, - сказал он спокойно, - но все же не устаю, когда ничего не делаю. Генрих Наваррский находит, правда, возможность упражнять мускульную силу, но королю еще не пришлось применять свои умственные способности. - Я очень рад это слышать, сир, - ответил Шико, - ибо, как посол короля, являющегося вашим родственником и другом, имею к вашему величеству поручение весьма щекотливого свойства. - Ну так не медлите, ибо разожгли мое любопытство. - Сир... - Но сперва предъявите свои верительные грамоты. Конечно, поскольку речь идет о вас, это излишняя формальность. Но я хочу показать вам, что хоть мы не более как беарнский крестьянин, а свои королевские обязанности знаем. - Сир, прошу прощения у вашего величества, - ответил Шико, - но какие бы у меня там ни были верительные грамоты, мне пришлось утопить их в речках, бросить в огонь, развеять по ветру. - Почему так, дорогой господин Шико? - Потому что, отправляясь в Наварру с посольством, не приходится путешествовать так, как ездят в Лион для закупки сукна. Когда на тебя возложена опасная честь везти королевские письма, весьма и весьма рискуешь доставить их только в царство мертвых. - Это верно, - сказал Генрих все так же благодушно, - на дорогах неспокойно, и мы в Наварре по недостатку средств вынуждены доверяться честности мужичья, впрочем, оно у нас не очень вороватое. - Что вы, помилуйте! - вскричал Шико. - Но это же просто агнцы, это же ангелочки, сир, - правда, только в Наварре. - Вот как! - заметил Генрих. - Да, за пределами Наварры у каждой добычи видишь волков и коршунов. Я был добычей, сир, так что на меня нашлись коршуны и волки. - Но я с радостью убеждаюсь, что они вас не до конца съели. - Помилуй бог, сир, это уж не по их вине. Они-то старались, как только могли. Но я оказался для них жестковат, и шкура моя уцелела. Однако не станем, если вам угодно, вдаваться в подробности моего путешествия, они не существенны, и вернемся к верительным грамотам. - Но раз их у вас нет, дорогой господин Шико, - сказал Генрих, - бесполезно, мне кажется, к ним возвращаться. - То есть их у меня нет в настоящее время, но одно письмо при мне было. - А, отлично, давайте его сюда, господин Шико. И Генрих протянул руку. - Вот тут-то и случилась беда, сир, - продолжал Шико. - Как я уже имел честь докладывать вашему величеству, у меня было для вас письмо, и, можно сказать, ни у кого не бывало письма лучше. - Вы его потеряли? - Я как можно было скорее уничтожил его, сир, ибо господин де Майен мчался за мной, чтобы его у меня похитить. - Кузен Майен? - Собственной своей особой. - К счастью, он не очень-то быстро бегает. Ну, а как - он все продолжает толстеть? - Помилуй бог, в настоящее время - вряд ли. - Почему? - Потому что, мчась за мною, сир, он, понимаете ли, имел несчастье меня настичь и, что поделаешь, при встрече получил славный удар шпагой. - А письмо? - Письма он не увидел, как своих ушей, благодаря принятым мною мерам предосторожности. - Браво! Напрасно вы не пожелали рассказать мне о своем путешествии, господин Шико, изложите все до малейших подробностей, меня это очень занимает. - Ваше величество очень добры. - Но меня смущает одна вещь. - Что именно? - Если письмо не существует для господина де Майена, то не существует оно и для меня. А раз письма нет, как узнаю я, что мне написал мой добрый брат Генрих? - Простите, сир, оно существует в моей памяти. - Как так? - Прежде чем уничтожить письмо, я выучил его наизусть. - Прекрасная мысль, господин Шико, прекрасная, узнаю ум земляка. Вы, значит, прочитаете мне его вслух? - Охотно, сир. - Таким, как оно было, ничего не изменив? - Не перепутав ни слова. - Как вы сказали? - Я сказал, что изложу все в точности: хоть язык мне и незнаком, память у меня превосходная. - Какой язык? - Латинский. - Я вас что-то не понимаю, - сказал Генрих, устремляя на Шико свой ясный взгляд. - Вы говорите о латыни, о письме... - Разумеется. - Объяснитесь же. Разве письмо моего брата написано было по-латыни? - Ну да, сир. - Почему по-латыни? - А, сир, наверно, потому, что латынь - язык, не боящийся смелых выражений, язык, на котором все можно высказать, на котором Персий и Ювенал [Персий (34-62) - древнеримский поэт-сатирик; Ювенал (60-127) - крупнейший древнеримский поэт-сатирик] увековечили безумие и грехи королей. - Королей? - И королев, сир. Брови короля сдвинулись над глубокими впадинами глаз. - Я хотел сказать - императоров и императриц, - продолжал Шико. - Значит, вы знаете латынь, господин Шико? - холодно спросил Генрих. - И да и нет, сир. - Ваше счастье, если да, ибо в таком случае у вас по сравнению со мной - огромное преимущество; я ведь ее не знаю. Из-за этой проклятой латыни я и мессу-то перестал слушать. Значит, вы ее знаете? - Меня научили читать по-латыни, сир, равно как и по-гречески и по-древнееврейски. - Это очень удобно, господин Шико, вы - просто ходячая книга. - Ваше величество нашли верное определение - ходячая книга. У меня в памяти запечатлевают какие-то страницы, посылают, куда нужно, я прибываю на место, меня прочитывают и понимают. - Или же не понимают. - Как так, сир? - Ясное дело: если не понимают языка, на котором вы напечатаны. - О сир, короли ведь все знают. - Так говорят народу, господин Шико, и так льстецы говорят королям. - В таком случае, сир, незачем мне читать вашему величеству это письмо, которое я заучил наизусть, раз ни вы, ни я ничего не поймем. - Кажется, латинский язык сходен с итальянским? - Так утверждают, сир. - И с испанским? - Очень, как говорят. - Раз так - попытаемся: я немного знаю по-итальянски, а мое гасконское наречие весьма походит на испанский. Может быть, и в латыни как-нибудь разберусь, хотя никогда ее не изучал. Шико поклонился. - Так ваше величество изволите приказать? - То есть я прошу вас, дорогой господин Шико. Шико начал с нижеследующей фразы, окружив ее всевозможными преамбулами: - Frater carissime. Sincerus amor quo te prosequebatur germanus nosier Carolus norms, functus nuper, colit usque regiam nostram et pectori meo pertinaciter adhaeret. Генрих и бровью не повел, но при последнем слове жестом остановил Шико. - Или я сильно ошибаюсь, - сказал он, - или в этой фразе говорится о любви, об упорстве и о моем брате Карле Девятом? - Не стану отрицать, - сказал Шико. - Латынь такой замечательный язык, что все это может вполне уместиться в одной фразе. - Продолжайте, - сказал король. Шико стал читать дальше. Беарнец все с той же невозмутимостью прослушал все места, где говорилось и о его жене и о виконте де Тюренне. Но когда Шико произнес это имя, он спросил: - Turennius, вероятно, значит Тюренн? - Думаю, что так, сир. - А Margota - это разве не уменьшительное, которым мои братцы Карл Девятый и Генрих Третий называли свою сестру и мою возлюбленную супругу Маргариту? - Не вижу в этом ничего невозможного, - ответил Шико. И он продолжал читать наизусть письмо до самой последней фразы, причем у короля ни разу не изменилось выражение лица. Наконец он остановился, прочтя весь заключительный абзац, стилю которого придал такую пышность и звучность, что его можно было принять за отрывок из Цицероновых речей против Верреса или речи в защиту поэта Архия. - Все? - спросил Генрих. - Так точно, сир. - Наверно, это очень красиво. - Не правда ли, сир? - Вот беда, что я понял всего два слова - Turennius и Margota, да и то с грехом пополам! - Непоправимая беда, сир, разве что ваше величество прикажете какому-нибудь ученому мужу перевести для вас письмо. - О нет, - поспешно возразил Генрих, - да и вы сами, господин Шико, вы, так заботливо охранявший тайну своего посольства, что даже уничтожили оригинал, разве вы посоветовали бы мне дать этому письму какую-нибудь огласку? - Я бы так, разумеется, не сказал. - Но вы так думаете? - Раз ваше величество изволите меня спрашивать, я полагаю, что письмо вашего брата короля, которое он велел мне так тщательно беречь и послал вашему величеству со специальным гонцом, содержит, может быть, кое-какие добрые советы и ваше величество, возможно, извлекли бы из них пользу. - Да, но доверить эти полезные советы я мог бы только лицу, к которому испытываю полнейшее доверие. - Разумеется. - Ну, так я попрошу вас сделать одну вещь, - сказал Генрих, словно осененный внезапной мыслью. - Что же именно? - Пойдите к моей жене Марготе. Она женщина ученая. Прочитайте и ей это письмо, она-то уж наверняка в нем разберемся и, естественно, все мне растолкует. - Ах, как вы чудесно придумали, ваше величество, - вскричал Шико, - это же золотые слова! - Правда? Ну, так иди. - Бегу, сир. - Только не измени в письме ни одного слова. - Да это и невозможно: для этого я должен был бы знать латынь, а я ее не знаю - один-два варваризма, не более. - Иди же, друг мой, иди. Шико осведомился, как ему найти г-жу Маргариту, и оставил короля, более чем когда-либо убежденный в том, что король - личность загадочная. 14. АЛЛЕЯ В ТРИ ТЫСЯЧИ ШАГОВ Королева жила в противоположном крыле замка, где покои расположены были почти так же, как в том, из которого Шико только что вышел. С той стороны всегда доносилась музыка, всегда можно было видеть, как там прогуливается какой-нибудь кавалер в шляпе с пером. Знаменитая аллея в три тысячи шагов начиналась под самыми окнами Маргариты, и взгляд королевы всегда останавливался на вещах, приятных для глаза, - цветочных клумбах, увитых зеленью беседках. Можно было подумать, что бедная принцесса, глядя на красивые вещи, старалась отогнать мрачные мысли, запавшие ей глубоко в душу. Некий перигорский поэт (Маргарита в провинции, как в Париже, была звездою поэтов) сочинил в ее честь сонет, в котором говорилось: "Она старается занять свой ум крепким гарнизоном, дабы из него изгнаны были печальные воспоминания". Рожденная у подножия трона, дочь, сестра и жена короля, Маргарита действительно немало в своей жизни страдала. Ее философия, в которой было больше нарочитого легкомыслия, чем в философии короля, была и менее основательной, как чисто искусственный продукт ее учености, в то время как мировоззрение короля порождалось его внутренней сущностью. Поэтому, как ни философично была настроена Маргарита или, вернее, как ни старалась она напускать на себя философическую умудренность, время и горести оставили на ее лице весьма заметные следы. Тем не менее она по-прежнему была еще необыкновенно красивой, а красоту придавало ей преимущественно выражение лица - то, что наименее поражает у людей обыкновенных, но кажется наиболее привлекательным у натур утонченных, за которыми мы всегда готовы признать первенство в красоте. На лице у Маргариты всегда играла веселая и благодушная улыбка, у нее были влажные блестящие глаза, легкие и словно ласкающие движения. Как мы сказали, Маргарита все еще оставалась существом весьма привлекательным. Проявляя себя просто как женщина, она выступала, как принцесса. Играя роль королевы, усваивала походку очаровательной женщины. Поэтому ее боготворили в Нераке, куда она внесла изящество, веселье, жизнь. Она, рожденная и воспитанная в Париже принцесса, терпеливо переносила жизнь в провинции - уже одно это казалось добродетелью, за которую жители провинции были ей благодарны. Двор ее был не просто собранием каких-то кавалеров и дам, все любили ее - и как королеву и как женщину. И действительно, флейты и скрипки звучали у нее для всех, и всех, даже издали, тешили веселье я изящество празднеств, которые она давала. Она умела так использовать время, что каждый прожитый день давал что-нибудь ей самой и не был потерян для окружающих. В ней накопилось много желчи против недругов, но она терпеливо ждала, когда сможет лучше отомстить. Она как-то непроизвольно ощущала, что под маской беззаботной снисходительности Генрих Наваррский таил недружелюбное чувство к ней и неизменно учитывал все ее проступки. Не имея ни родных, ни близких друзей, Маргарита привыкла жить любовью или, по крайней мере, личинами любви и заменять поэзией и внешним благополучием семью, мужа, друзей и все остальное. Никто, кроме Екатерины Медичи, никто, кроме Шико, никто, кроме скорбных теней, которые могли бы явиться из царства мертвых, никто не смог бы сказать, почему уже так бледны щеки Маргариты, почему взгляд ее так часто туманит неведомая грусть, почему, наконец, ее сердце, способное на такие глубокие чувства, обнаруживает царящую в нем пустоту так явно, что она отражается даже в ее взгляде, некогда столь выразительном. У Маргариты не было никого, кому бы она могла довериться. Бедная королева и не хотела иметь доверенных друзей, ведь те, прежние, за деньги продали ее доверие и ее честь. Она была тем самым вполне одинокой - и, может быть, именно это придавало в глазах наваррцев, неосознанно для них самих, еще большее величие ее облику, резче обрисовывающемуся в своем одиночестве. Впрочем, ощущение, что Генрих не питает к ней добрых чувств, являлось у нее чисто инстинктивным и порождалось не столько поведением Беарнца, сколько тем, что она сознавала свою вину перед ним. Генрих щадил в ней отпрыска французского королевского дома. Он обращался с ней лишь с подчеркнутой вежливостью или изящной беззаботностью. Во всех случаях и по любому поводу он вел себя с нею, как муж и как друг. Поэтому при неракском дворе, как и при всех прочих дворах, живущих легкими отношениями между людьми, все казалось и внешне и внутренне слаженным. Таковы были основанные, правда, еще на очень поверхностных впечатлениях мысли и догадки Шико, самого наблюдательного и дотошного человека на свете. Сперва, по совету Генриха, он явился на половину Маргариты, но никого там не нашел. Маргарита, сказали ему, находится в самом конце красивой аллеи, идущей вдоль реки, и он отправился в эту аллею, пресловутую аллею в три тысячи шагов, по дорожке, обсаженной олеандрами. Пройдя около двух третей расстояния, он заметил в глубине, под кустами испанского жасмина, терна и клематиса, группу кавалеров и дам в лентах, перьях, при шпагах в бархатных ножнах. Может быть, вся эта красивая мишура была в немного устарелом вкусе, но для Перака здесь было великолепие, даже блеск. Шико, прибывший прямо из Парижа, тоже остался доволен тем, что увидел. Так как перед ним шел паж, королева, которая все время глядела по сторонам с рассеянным волнением всех душ, охваченных меланхолией, узнала цвета Наварры и подозвала его. - Чего тебе надо, д'Обиак? - спросила она. Молодой человек, вернее, мальчик, ибо ему было не более двенадцати лет, покраснел и преклонил перед Маргаритой колено. - Государыня, - сказал он по-французски, ибо королева строго запрещала употреблять местное наречие при дворе во всех служебных и деловых разговорах, - один дворянин из Парижа, которого прислали из Лувра к его величеству королю Наваррскому и которого его величество король Наваррский направил к вам, просит ваше величество принять его. Красивое лицо Маргариты внезапно вспыхнуло. Она быстро обернулась с тем неприятным чувством, которое при любом случае охватывает сердца людей, привыкших к огорчениям. В двадцати шагах от нее неподвижно стоял Шико. Гасконец отчетливо вырисовывался на оранжевом фене вечернего неба, и ее зоркий взгляд сразу узнал знакомый облик. Вместо того чтобы подозвать к себе вновь прибывшего, она сама покинула круг придворных. Но, повернувшись к ним, чтобы проститься, она пальцами сделала знак одному из наиболее роскошно одетых и красивых кавалеров. Прощальный привет всем на самом деле должен был относиться лишь к одному. Несмотря на этот знак, сделанный с тем, чтобы успокоить кавалера, тот явно волновался. Маргарита уловила это проницательным взором женщины и потому добавила: - Господин де Тюренн, соблаговолите сказать дамам, что я сейчас вернусь. Красивый кавалер в белом с голубым камзоле поклонился с той особой легкостью, которой не было бы у придворного, настроенного более равнодушно. Королева быстрым шагом подошла к Шико, неподвижному наблюдателю этой сцены, так соответствовавшей тому, о чем гласило привезенное им письмо. - Господин Шико! - удивленно вскричала Маргарита, вплотную подойдя к гасконцу. - Я у ног вашего величества, - ответил Шико, - и вижу, что ваше величество по-прежнему добры и прекрасны и царите в Нераке, как царили в Лувре. - Да это же просто чудо - видеть вас так далеко от Парижа. - Простите, государыня, - не бедняге Шико пришло в голову совершить это чудо. - Охотно верю - вы же были покойником. - Я изображал покойника. - С чем же вы к нам пожаловали, господин Шико? Неужели, на мое счастье, во Франции еще помнят королеву Наваррскую? - О ваше величество, - с улыбкой сказал Шико, - будьте покойны, у нас не забывают королев, когда они в вашем возрасте и обладают вашей красотой. - Значит, в Париже народ все такой же любезный? - Король Французский, - добавил Шико, не отвечая на последний вопрос, - даже написал об этом королю Наваррскому. Маргарита покраснела. - Написал? - переспросила она. - Да, ваше величество. - И вы доставили письмо? - Нет, не доставил, по причинам, которые сообщит вам король Наваррский, но выучил наизусть и повторил по памяти. - Понимаю. Письмо было очень важное, и вы опасались, что потеряете его или оно будет украдено? - Именно так, ваше величество. Но, прошу вашего извинения, письмо было написано по-латыни. - О, отлично! - вскричала королева. - Вы же знаете, я понимаю латынь. - А король Наваррский, - спросил Шико, - этот язык знает? - Дорогой господин Шико, - ответила Маргарита, - что знает и чего не знает король Наваррский, установить очень трудно. - Вот как! - заметил Шико, чрезвычайно довольный тем, что не ему одному приходится разгадывать загадку. - Если судить по внешности, - продолжала Маргарита, - он знает ее очень плохо, ибо никогда не понимает или, во всяком случае, не обнаруживает признаков понимания, когда я говорю на этом языке с кем-нибудь из придворных. Шико закусил губы. - О черт! - пробормотал он. - Вы прочли ему это письмо? - Оно ему и предназначалось. - И что же, он понял, о чем там шла речь? - Только два слова. - Какие? - Turennius, Margota. - Turennius, Margota? - Да, в письме были эти два слова. - Что же он сделал? - Послал меня к вам, ваше величество. - Ко мне? - Да, он сказал при этом, что в письме, видимо, говорится о вещах, слишком важных, чтобы его переводило лицо постороннее, и что лучше всего, если перевод сделаете вы - прекраснейшая среди ученых женщин и ученейшая среди прекрасных. - Раз король повелел, чтобы я выслушала вас, господин Шико, я готова слушать. - Благодарю вас, ваше величество. Где же угодно вам это сделать? - Здесь. Впрочем, нет, нет, лучше у меня. Пойдемте в мой кабинет, прошу вас. Маргарита внимательно поглядела на Шико, приоткрывшего ей истину, возможно, из жалости к ней. Бедная женщина ощущала необходимость в какой-то поддержке, может быть, напоследок, перед угрожающим ей испытанием, она захотела найти опору в любви. - Виконт, - обратилась она к г-ну де Тюренну, - возьмите меня под руку и проводите до замка. Прошу вас, господин Шико, пройдите вперед. 15. КАБИНЕТ МАРГАРИТЫ Мы не хотели бы заслужить упрек в том, что описываем одни лишь орнаменты и астрагалы и даем читателю только пробежаться по саду. Но каков хозяин, таково и жилье, и если имело смысл изобразить аллею в три тысячи шагов и кабинет Генриха, то некоторый интерес для нас представляет и кабинет Маргариты. С внешней стороны о нем можно сказать, что он располагался параллельно кабинету короля, имел боковые двери во внутренние помещения и коридоры, окна такие же удобные и немые, как и двери, с металлическими жалюзи, закрывающимися на замок, в котором ключ поворачивается совершенно бесшумно. Обставлен и обит материей он был в модном вкусе, полон картин, эмалей, фаянсовой посуды, дорогого оружия, столы в нем завалены были книгами и ру