говоря об охоте, волках и прочей ерунде; но я не мог поступить иначе, и ты сам был такого же мнения, ведь ты совершенно ясно сказал мне это. Король Генрих положительно не склонен передать мне владения, составляющие приданое его сестры Марго, а Марго с криком и плачем требует любимый свой город Кагор. Если хочешь спокойствия в доме, надо делать то, чего требует жена; вот почему, любезный мой Шико, я хочу попытаться взять Кагор! - Что же она не попросила у вас луну, сир, раз вы такой покладистый муж? - спросил Шико, заживо задетый королевскими шутками. - Я постарался бы достать и луну, Шико, - ответил Беарнец. - Я так ее люблю, милую мою Марго! - Эх! Ладно уж! С вас вполне хватит Кагора; посмотрим, как вы с ним справитесь. - Ага! Вот об этом-то я и хотел поговорить; послушай, дружище: сейчас - минута решающая, а главное - пренеприятная! Увы! Я весьма неохотно обнажаю шпагу, я отнюдь не храбрец, и все мое естество возмущается при каждом выстреле из аркебуза. Шико, дружище, не насмехайся чрезмерно над несчастным Беарнцем, твоим соотечественником и другом; если я струхну и ты это заметишь - не проболтайся! - Если вы струхнете - так вы сказали? - Да. - Значит, вы боитесь, что струхнете? - Разумеется. - Но тогда, гром и молния! Если у вас такой характер - какого черта вы впутываетесь во все эти передряги? - Что поделаешь! Раз это нужно! - Господин де Везен - страшный человек! - Мне это хорошо известно, черт возьми! - Он никого не пощадит. - Ты думаешь, Шико? - О! Уж в этом-то я уверен: белые ли перед ним перья, красные ли - он все равно крикнет пушкарям: "Огонь!" - Ты имеешь в виду мой белый султан, Шико? - Да, сир, и так как ни у кого, кроме вас, нет такого султана... - Ну и что же? - Я бы посоветовал вам снять его, сир. - Но, друг мой, я ведь надел его, чтобы меня узнавали, а если я его сниму... - Что тогда? - Что тогда, Шико? Моя цель не будет достигнута. - Значит, вы, сир, презрев мой совет, не снимете его? - Да, несмотря ни на что, я его не сниму. Произнося эти слова, выражавшие непоколебимую решимость, Генрих дрожал еще сильнее, чем когда говорил речь командирам. - Послушайте, ваше величество, - сказал Шико, совершенно сбитый с толку несоответствием между словами короля и всей его повадкой, - послушайте, время еще не ушло! Не действуйте безрассудно, вы не можете сесть на коня в таком состоянии! - Стало быть, я очень бледен, Шико? - спросил Генрих. - Бледны как смерть, сир. - Отлично! - воскликнул король. - Как так - отлично? - Да уж я-то знаю! В эту минуту прогремел пушечный выстрел, сопровождаемый неистовой пальбой из мушкетов; так г-н де Везен ответил на требование сдать крепость, которое ему предъявил Дюплесси-Морнэ. - Ну как? - спросил Шико. - Что вы скажете об этой музыке? - Скажу, что она чертовски леденит мне кровь в жилах, - ответил Генрих. - Эй! Коня мне! Коня! - крикнул он срывающимся, надтреснутым голосом. Шико смотрел на Генриха и слушал его, ничего не понимая в странном явлении, происходившем у него на глазах. Генрих хотел сесть в седло, но это ему удалось не сразу. - Эй, Шико, - сказал Беарнец, - садись и ты на коня; ты ведь тоже не военный человек - верно? - Верно, ваше величество. - Ну вот! Едем, Шико, давай бояться вместе! Едем туда, где бой, дружище! Эй, хорошего коня господину Шико! Шико пожал плечами и, глазом не сморгнув, сел на прекрасную испанскую лошадь, которую ему подвели, как только король отдал свое приказание. Генрих пустил своего коня в галоп; Шико поскакал за ним следом. Доехав до передовой линии своего небольшого войска, Генрих поднял забрало. - Развернуть знамя! Новое знамя! - крикнул он с дрожью в голосе. Сбросили чехол - и новое знамя с двумя гербами - Наварры и Бурбонов - величественно взвилось в воздух; оно было белое: с одной стороны на нем в лазоревом поле красовались золотые цепи, с другой - золотые лилии с геральдической перевязью в форме сердца. "Боюсь, - подумал про себя Шико, - что боевое крещение этого знамени будет весьма печальным". В ту же минуту, словно отвечая на его мысль, крепостные пушки дали залп, который вывел из строя целый ряд пехоты в десяти шагах от короля. - Гром и молния! - воскликнул Генрих. - Ты видишь, Шико? Похоже, что это не шуточное дело! - Зубы у него отбивали дробь. "Ему сейчас станет дурно", - подумал Шико. - А! - пробормотал Генрих. - А! Ты боишься, проклятое тело, ты трясешься, ты дрожишь; погоди же, погоди! Уж раз ты так дрожишь, пусть это будет не зря! И, яростно пришпорив своего белого скакуна, он обогнал конницу, пехоту, артиллерию и очутился в ста шагах от крепости, весь багровый от вспышек пламени, которые сопровождали оглушительную пальбу крепостных батарей и, словно лучи закатного солнца, отражались в его латах. Он придерживал коня и минут десять сидел на нем неподвижно, обратясь лицом к городским воротам и раз за разом восклицая: - Подать фашины! Гром и молния! Фашины! Морнэ с поднятым забралом, со шпагой в руке присоединился к нему. Шико, как и Морнэ, надел латы; но он не вынул шпаги из ножен. За ними вслед, воодушевляясь их примером, мчались юные дворяне-гугеноты; они кричали и вопили: "Да здравствует Наварра!" Во главе этого отряда ехал виконт де Тюренн; через шею его лошади была перекинута фашина. Каждый из всадников подъезжал и бросал свою фашину: в мгновение ока ров под подъемным мостом был заполнен. Тогда ринулись вперед артиллеристы; теряя по тридцать человек из сорока, они все же ухитрились заложить петарды под ворота. Картечь и пули огненным смерчем бушевали вокруг Генриха и в один миг скосили у него на глазах два десятка людей. Восклицая: "Вперед! Вперед!" - он направил своего коня в самую середину артиллерийского отряда. Он очутился на краю рва в ту минуту, когда взорвалась первая петарда. Ворота раскололись в двух местах. Артиллеристы зажгли вторую петарду. Образовалась еще одна скважина; но тотчас во все три бреши просунулось десятка два аркебузов, и пули градом посыпались на солдат и офицеров. Люди падали вокруг короля, как срезанные колосья. - Сир, - повторил Шико, нимало не думая о себе. - Сир, бога ради, уйдите отсюда! Морнэ не говорил ни слова, но он гордился своим учеником и время от времени пытался заслонить его собою; но всякий раз Генрих судорожным движением руки отстранял его. Вдруг Генрих почувствовал, что на лбу у него выступила испарина и перед глазами туман. - А! Треклятое естество! - вскричал он. - Нет, никто не сможет сказать, что ты победило меня! Соскочив с коня, он крикнул: - Секиру! Живо - секиру! - и принялся мощной рукой сшибать стволы аркебузов, обломки дубовых досок и бронзовые гвозди. Наконец рухнула перекладина, за ней - створка ворот, затем кусок стены, и человек сто ворвались в пролом, дружно крича: - Наварра! Наварра! Кагор - наш! Да здравствует Наварра! Шико ни на минуту не расставался с королем: он был рядом с ним, когда тот одним из первых ступил под свод ворот, и видел, как при каждом залпе Генрих вздрагивал и низко опускал голову. - Гром и молния! - в бешенстве воскликнул Генрих. - Видал ли ты когда-нибудь, Шико, такую трусость? - Нет, сир, - ответил тот, - я никогда не видал такого труса, как вы: это нечто ужасающее! В эту минуту солдаты г-на де Везена попытались отбить у Генриха и его передового отряда городские ворота и окрестные дома, ими занятые. Генрих встретил их со шпагой в руке. Но осажденные оказались сильнее; им удалось отбросить Генриха и его солдат за крепостной ров. - Гром и молния! - воскликнул король. - Кажется, мое знамя отступает! Раз так, я понесу его сам! Сделав над собой героическое усилие, он вырвал знамя из рук знаменосца, высоко поднял его и, наполовину скрытый его развевающимися складками, первым снова ворвался в крепость, приговаривая: - Ну-ка, бойся! Ну-ка, дрожи теперь, трус! Вокруг свистели пули; они пронзительно шипели, расплющиваясь о даты Генриха, с глухим шумом пробивали знамя. Тюренн, Морнэ и множество других вслед за королем ринулись в открытые ворота. Пушкам уже пришлось замолчать; сейчас нужно было сражаться лицом к лицу, врукопашную. Покрывая своим властным голосом грохот оружия, трескотню выстрелов, лязг железа, де Везен кричал: "Баррикадируйте улицы! Копайте рвы! Укрепляйте дома!" - О! - воскликнул де Тюренн, находившийся неподалеку и все расслышавший. - Да ведь город взят, бедный мой Везен! И как бы в подкрепление своих слов он выстрелом из пистолета ранил де Везена в руку. - Ошибаешься, Тюренн, ошибаешься, - ответил да Везен, - нужно двадцать штурмов, чтобы взять Кагор! Вы его штурмовали один раз - стало быть, вам потребуется еще девятнадцать! Господин де Везен защищался пять дней и пять ночей, стойко обороняя каждую улицу, каждый дом. К великому счастью для восходящей звезды Генриха Наваррского, де Везен, чрезмерно полагаясь на крепкие стены и гарнизон Кагора, не счел нужным известить г-на де Бирона. Пять дней и пять ночей подряд Генрих командовал как полководец и дрался как солдат; пять дней и пять ночей он спал, подложив под голову камень, и просыпался с секирой в руках. Каждый день его отряды занимали какую-нибудь улицу, площадь, перекресток; каждую ночь гарнизон Кагора пытался отбить то, что было занято днем. Наконец в ночь с четвертого на пятый день боев враг, вконец измученный, казалось, вынужден был дать протестантской армии некоторую передышку. Воспользовавшись этим, Генрих, в свою очередь, атаковал кагорцев и взял приступом последнее сильное укрепление, потеряв при этом семьсот человек. Почти все дельные командиры получили ранения; де Тюренну пуля угодила в плечо; Морнэ едва не был убит камнем, брошенным ему в голову. Один лишь король остался невредим; обуревавший его вначале страх, который он так геройски преодолел, сменился лихорадочным возбуждением, почти безрассудной отвагой: все скрепления его лат лопнули, одни - от собственной его натуги, ибо он рубил сплеча; другие - под ударами врагов; сам он разил так мощно, что никогда не наносил противнику ран, а всегда убивал его. Когда это последнее укрепление пало, король в сопровождении неизменного Шико въехал во внутренний двор крепости; мрачный, молчаливый, Шико уже пять дней подряд с отчаянием наблюдал, как рядом с ним возникает грозный призрак новой монархии, которой суждено будет задушить монархию Валуа. - Ну, как? Что ты обо всем этом думаешь? - спросил король, приподнимая забрало и глядя на Шико так проницательно, словно он читал в душе злополучного посла. - Сир, - с грустью промолвил Шико, - сир, я думаю, что вы - настоящий король! - А я, сир, - воскликнул де Морнэ, - я скажу, что вы человек неосторожный! Как! Сбросить рукавицы и поднять забрало, когда вас обстреливают со всех сторон! Глядите-ка, еще пуля! Действительно, мимо них просвистела пуля и перешибла перо на верхушке шлема Генриха. В ту же минуту, как бы в подтверждение слов г-на де Морнэ, короля окружил десяток стрелков из личного отряда губернатора. Господин де Везен держал их там в засаде; они стреляли низко и метко. Лошадь короля была убита под ним, лошади г-на де Морнэ пуля перешибла ногу. Король упал; вокруг него засверкал десяток клинков. Один только Шико держался на ногах; мгновенно соскочил с коня, загородил собой Генриха и принялся вращать шпагой с такой быстротой, что стрелки, стоявшие ближе других, попятились. Затем он помог встать королю, запутавшемуся в сбруе, подвел ему своего коня и сказал: "Ваше величество, вы засвидетельствуете королю Франции, что если я и обнажил шпагу против его людей, все же никого не тронул". Генрих обнял Шико и со слезами на глазах поцеловал. - Гром и молния! - воскликнул он. - Ты будешь моим, Шико; будешь жить со мной и умрешь со мной, сынок, - согласен? Служить у меня хорошо, у меня доброе сердце! - Ваше величество, - ответил Шико, - в этом мире я могу служить только одному человеку - моему государю. Увы! Сияние, которым он окружен, меркнет, но я, кто отказался разделить с ним благополучие, буду верен ему в несчастье. Дайте же мне служить моему королю и любить моего короля, пока он жив; скоро я один-единственный останусь возле него; так не пытайтесь отнять у него его последнего слугу! - Шико, - проговорил Генрих, - я запомню ваше обещание - слышите? Вы мне дороги, вы для меня неприкосновенны, и после Генриха Французского лучшим вашим другом будет Генрих Наваррский. - Да, ваше величество, - бесхитростно сказал Шико, почтительно целуя руку короля. - Теперь вы видите, друг мой, - продолжал король, - что Кагор наш; господин де Везен даст перебить здесь весь свой гарнизон; что до меня - я скорее дам перебить все свое войско, нежели отступлю. Угроза оказалась излишней, Генриху не пришлось продолжать борьбу. Под предводительством де Тюренна его войска окружили гарнизон; г-н де Везен был захвачен ими. Город сдался. Взяв Шико за руку, Генрих привел его в обгорелый, изрешеченный пулями дом, где находилась его главная квартира, и там продиктовал г-ну де Морнэ письмо, которое Шико должен был отвезти королю Французскому. Письмо было написано на плохом латинском языке и заканчивалось словами: "Quod mihi dixisti, profuit inultum. Cognosco meos devotos. Nosce tuos. Chicotus cetera expediet" - что приблизительно значило: "То, что вы мне сообщили, было весьма полезно для меня. Я знаю тех, кто мне предан, познай своих. Шико передаст тебе остальное". - А теперь, друг мой Шико, - сказал Генрих, - поцелуйте меня, только смотрите не запачкайтесь, ведь я - да простит меня бог! - весь в крови, словно мясник! Я бы охотно предложил вам кусок этой крупной дичи, если бы знал, что вы соблаговолите его принять; но я вижу по вашим глазам, что вы откажетесь. Все же - вот мое кольцо; возьмите его, я так хочу; а затем - прощайте, Шико, больше я вас не задерживаю; возвращайтесь поскорее во Францию; ваши рассказы о том, что вы видели, будут иметь успех при дворе. Шико согласился принять подарок и уехал. Ему потребовалось трое суток, чтобы убедить себя, что все это не было сном и что он, проснувшись в Париже, не увидит сейчас окон своего дома, перед которыми г-н де Жуаез устраивает серенады. 24. О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЛУВРЕ ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО В ТО ВРЕМЯ, КОГДА ШИКО ВСТУПАЛ В НЕРАК Настоятельная необходимость следовать за вашим другом Шико вплоть до завершения его миссии надолго отвлекла нас от Лувра, в чем мы чистосердечно извиняемся перед читателем. Было бы, однако, несправедливо еще дольше оставлять без внимания события, последовавшие за Венсенским заговором, и действия лица, против которого он был направлен. Король, проявивший такое мужество в опасную минуту, ощутил затем то запоздалое волнение, которое нередко обуревает самые стойкие сердца после того, как опасность миновала. По этой причине он, возвращаясь в Лувр, не проронил ни слова; молился он в ту ночь несколько дольше обычного и, весь отдавшись беседе с богом, в своем великом рвении забыл поблагодарить бдительных командиров и преданную стражу, помогших ему избегнуть гибели. Затем он лег в постель, удивив своих камердинеров быстротой, с которой он на этот раз совершил свой сложный туалет; казалось, он спешил заснуть, чтобы наутро голова у него была более свежа и ясна. Поэтому д'Эпернон, дольше всех остававшийся в королевской спальне, упорно надеясь на изъявление благодарности, которого так и не дождался, удалился оттуда в прескверном расположении духа. Увидев, что д'Эпернон прошел мимо него в полном молчании, Луаньяк, стоявший у бархатной портьеры, круто повернулся к Сорока пяти и сказал им: - Господа, вы больше не нужны королю, идите спать. В два часа пополуночи все спали в Лувре. Тайна была строжайше соблюдена, ничто никому не стало известно. Почтенные парижские горожане мирно почивали, не подозревая, что в ту ночь королевский престол чуть было не перешел к новой династии. Господин д'Эпернон тотчас велел снять с себя сапоги и, вместо того чтобы по давнему своему обыкновению разъезжать по городу с тремя десятками всадников, последовал примеру своего августейшего повелителя и лег спать, никому не сказав ни слова. Один только Луаньяк, которого, так же как justum efc lenacem [праведного и стойкого (лат.)] Горация, даже крушение мира не могло бы отвратить от исполнения своих обязанностей, - один только Луаньяк обошел все караулы швейцарцев и французской стражи, несших свою службу добросовестно, но без особого рвения. В ту ночь три маловажных нарушения дисциплины были наказаны так, как обычно карались тяжкие преступления. На другое утро Генрих, пробуждения которого нетерпеливо дожидалось столько людей, жаждавших поскорее узнать, на что они могут надеяться, - на другое утро Генрих выпил в постели четыре чашки крепчайшего бульона вместо двух и велел передать статс-секретарям де Виллекье и д'О, чтобы они явились к нему, в его опочивальню, для составления нового эдикта, касающегося государственных финансов. Королеву предупредили, что она будет обедать одна, а в ответ на выраженное его через одного из ее придворных беспокойство о здоровье его величества король соизволил передать, что вечером он будет принимать вельможных дам и ужинать у себя в кабинете. Тот же ответ был дан придворному королевы-матери, которая, хотя и жила последние два года весьма уединенно в своем Суассонском дворце, однако каждый день через посланцев осведомлялась о здоровье сына. Оба государственных секретаря тревожно переглядывались. В это утро король был настолько рассеян, что даже чудовищные поборы, которые они намеревались установить, не вызвали у его величества и тени улыбки. А ведь рассеянность короля всегда особенно тревожит государственных секретарей! Зато Генрих все время играл с "Мастером Ловом" и всякий раз, когда собачка сжимала его изнеженные пальцы своими острыми зубами, приговаривал: - Ах ты бунтовщик, ты тоже хочешь меня укусить? Ах ты подлая собачонка, ты тоже покушаешься на твоего государя? Да что это - сегодня все решительно в заговоре! Затем Генрих, притворяясь, что для этого нужны такие же усилия, какие потребовались Геркулесу, сыну Алкмены, для укрощения Немейского льва, укрощал мнимое чудовище, которое и все-то было величиной с кулак, с неописуемым удовольствием повторяя ему: - А! Ты побежден, Мастер Лов, побежден, гнусный лигист Мастер Лов, побежден! Побежден! Побежден! Это было все, что смогли уловить господа де Виллекье и д'О, два великих дипломата, уверенных, что ни одна тайна человеческая не может быть сокрыта от них. За исключением этих речей, обращенных к Мастеру Лову, Генрих все время хранил молчание. Ему нужно было подписывать бумаги - он их подписывал; нужно было слушать - он слушал, закрыв глаза так естественно, что невозможно было определить, спит ли он или слушает. Наконец пробило три часа пополудни. Король потребовал к себе г-на д'Эпернона. Ему ответили, что герцог производит смотр легкой коннице. Он велел позвать Луаньяка. Ему ответили, что Луаньяк занят отбором лимузинских лошадей. Полагали, что король будет раздосадован тем, что двое подвластных ему людей не подчинились его воле, - отнюдь нет; вопреки ожиданию он с самым беспечным видом принялся насвистывать охотничью песенку - развлечение, которому он предавался только тогда, когда был вполне доволен собой. Было ясно, что упорное желание молчать, которое король обнаруживал с самого утра, сменилось все возраставшей потребностью говорить. Эта потребность стала неодолимой; но так как возле короля никого не оказалось, то ему пришлось беседовать с самим собой. Он спросил себе полдник и приказал, чтобы во время еды ему читали вслух назидательную книгу; вдруг он прервал чтение вопросом: - "Жизнь Суллы" [Сулла (138-78 гг. до н.э.) - римский полководец; древнегреческий писатель Плутарх рассказал о жизни Суллы в "Сравнительных жизнеописаниях"] написал Плутарх, не так ли? Чтец читал книгу религиозного содержания; когда его прервали вопросом чисто мирского свойства, он с удивлением воззрился на короля. Тот повторил свой вопрос. - Да, сир, - ответил чтец. - Помните ли вы то место, где историк рассказывает, как Сулла избег смерти? Чтец смутился. - Не очень хорошо помню, сир, - ответил он, - я давно не перечитывал Плутарха. В эту минуту доложили о его преосвященстве кардинале де Жуаез. - А! Вот кстати, - воскликнул король, - явился ученый человек, наш друг; уж он-то скажет нам это без запинки! - Сир, - сказал кардинал, - неужели мне посчастливилось прийти кстати? Это такая редкость в нашем мире! - Право слово, очень кстати; вы слышали мой вопрос? - Если не ошибаюсь, ваше величество изволили спросить, каким образом и при каких обстоятельствах диктатор Сулла спасся от смерти? - Совершенно верно. Вы можете ответить на этот вопрос, кардинал? - Нет ничего легче, ваше величество. - Тем лучше! - Ваше величество, Сулле, погубившему такое множество людей, опасность лишиться жизни угрожала только в сражениях. Ваше величество, по всей вероятности, имели в виду какое-нибудь из них? - Да, и я теперь припоминаю - в одном из этих сражений он был на волосок от смерти. Прошу вас, кардинал, раскройте Плутарха - он, наверно, лежит здесь, в переводе славного Амьо, и прочтите мне то место, где повествуется о том, как благодаря быстроте своего белого коня римлянин спасся от вражеских дротиков [в "Сравнительных жизнеописаниях" Плутарх рассказал о том, как, сражаясь против Телезина, Сулла восседал на белом коне; он не заметил, как враги направили на него копья, но конюх успел хлестнуть коня и заставил его отскочить как раз настолько, чтобы копья воткнулись в землю]. - Сир, совершенно излишне раскрывать Плутарха; это событие произошло во время битвы, которую он дал Самниту Телезерию и Луканцу Лампонию. - Вы должны это знать лучше, чем кто-либо, любезный кардинал, при вашей учености! - Ваше величество, право, слишком добры ко мне, - с поклоном ответил кардинал. - Теперь, - спросил король после недолгого молчания, - теперь объясните мне, почему враги никогда не покушались на римского льва, столь жестокого? - Ваше величество, - молвил кардинал, - я отвечу вам словами того же Плутарха. - Отвечайте, Жуаез, отвечайте! - Карбон, заклятый враг Суллы, зачастую говорил: "Мне приходится одновременно бороться со львом и с лисицей, живущими в сердце Суллы; но лисица доставляет мне больше хлопот". - Вот оно что! - задумчиво протянул Генрих. - Лисица! - Так говорит Плутарх, сир. - И он прав, кардинал, - заявил король, - он прав. Кстати, уж если речь зашла о битвах, имеете ли вы какие-нибудь вести о вашем брате? - О котором из них? Вашему величеству ведь известно, что у меня их четверо! - Разумеется, о герцоге д'Арк, моем друге. - Нет еще, сир. - Только бы герцог Анжуйский, до сих пор так хорошо умевший изображать лисицу, сумел бы теперь хоть немного быть львом! Кардинал ничего не ответил, ибо на сей раз Плутарх ничем не мог ему помочь: многоопытный царедворец опасался, как бы его ответ, если он скажет что-нибудь приятное о герцоге Анжуйском, не был неприятен королю. Убедившись, что кардинал намерен молчать, Генрих снова занялся Мастером Ловом; затем, сделав кардиналу знак остаться, он встал, облекся в роскошную одежду и прошел в свой кабинет, где его ждал двор. При дворе, где люди обладают таким же тонким чутьем, как горцы, особенно остро ощущается приближение и окончание бурь; никто еще ничего не разгласил, никто еще не видел короля - и, однако, у всех настроение соответствовало обстоятельствам. Обе королевы были, по-видимому, сильно встревожены. Екатерина, бледная и взволнованная, раскланивалась на все стороны, говорила отрывисто и немногословно. Луиза де Водемон ни на кого не смотрела и никого не слушала. Временами можно было думать, что несчастная молодая женщина лишается рассудка. Вошел король. Взгляд у него был живой, на щеках играл нежный румянец; выражение его черт, казалось, говорило о хорошем расположении духа, и на хмурые лица, дожидавшиеся королевского выхода, это обстоятельство подействовало так, как луч осеннего солнца - на купу деревьев, листва которых уже пожелтела. В одно мгновение все стало золотистым, багряным, все засияло. Генрих поцеловал руку сначала матери, затем жены так галантно, будто все еще был герцогом Анжуйским. Он наговорил множество комплиментов дамам, уже отвыкшим от таких проблесков любезности с его стороны, и даже простер ее до того, что попотчевал их конфетами. - О вашем здоровье тревожились, сын мой, - сказала Екатерина, пытливо глядя на короля, словно желая увериться, что этот румянец - не поддельный, что эта веселость - не маска. - И совершенно напрасно, государыня, - ответил король, - я никогда еще не чувствовал себя так хорошо. Эти слова сопровождались улыбкой, которая тотчас передалась всем устам. - И какому благодетельному влиянию, сын мой, - спросила Екатерина, с трудом скрывая свое беспокойство, - вы приписываете это улучшение вашего здоровья? - Тому, что я много смеялся, государыня, - ответил король. Все переглянулись с таким глубоким изумлением, словно король сказал какую-то нелепость. - Много смеялись! Вы способны много смеяться, сын мой? - спросила Екатерина с обычным своим суровым видом. - Значит, вы - счастливый человек! - Так оно и есть, государыня. - И какой же у вас нашелся повод для столь бурной веселости? - Нужно вам сказать, матушка, что вчера вечером я ездил в Венсенский лес. - Я это знала. - А! Вы это знали? - Да, сын мой; все, что относится к вам, важно для меня; для вас это ведь не новость! - Разумеется, нет; итак, я поехал в Венсенский лес; на обратном пути дозорные обратили мое внимание на неприятельское войско, мушкеты которого блестели на дороге. - Неприятельское войско на дороге в Венсен? - Да, матушка. - И где же? - Против рыбного пруда якобинцев, возле дома милой нашей кузины. - Возле дома госпожи де Монпансье! - воскликнула Луиза де Водемон. - Совершенно верно, государыня, возле Бель-Эба; я храбро подошел к неприятелю вплотную, чтобы дать сражение, и увидел... - О боже! Продолжайте, сир, - с непритворным испугом воскликнула молодая королева. - О! Успокойтесь, государыня! Екатерина выжидала в мучительном напряжении, но ни единым словом, ни единым жестом не выдавала своих чувств. - Я увидел, - продолжал король, - целый монастырь, множество благочестивых монахов, которые с воинственными возгласами отдавали мне честь своими мушкетами! Кардинал де Жуаез рассмеялся; весь двор тотчас с превеликим усердием последовал его примеру. - О! - воскликнул король. - Смейтесь, смейтесь; вы правы, ведь об этом долго будут говорить: у меня во Франции десять тысяч монахов, из которых я, в случае, надобности, сделаю десять тысяч мушкетеров; тогда я создам должность великого магистра мушкетеров-постриженцев его христианнейшего величества и пожалую этим званием вас, кардинал. - Я согласен, ваше величество; для меня всякая служба хороша, если только она угодна вашему величеству. Во время беседы короля с кардиналом дамы, соблюдая этикет того времени, встали и одна за другой, поклонившись королю, вышли. Королева со своими фрейлинами последовала за ними. В кабинете осталась одна только королева-мать; за необычной веселостью короля чувствовалась какая-то тайна, которую она решила разведать. - Кстати, кардинал, - неожиданно сказал Генрих прелату, который, видя, что королева-мать не уходит, и догадываясь, что она намерена беседовать с сыном наедине, хотел было откланяться, - кстати, кардинал, что поделывает ваш братец дю Бушаж? - Право, не знаю, ваше величество. - Как же так - не знаете? - Не знаю, ваше величество; я его очень редко вижу или, вернее, совсем не вижу, - ответил кардинал. Из глубины кабинета донесся тихий печальный голос, молвивший: - Я здесь, ваше величество. - А! Это он! - воскликнул Генрих. - Подите сюда, граф, подите сюда! Молодой человек тотчас повиновался. - Боже правый! - воскликнул король, в изумлении глядя на него. - Честное слово дворянина, это движется не человек, а призрак! - Ваше величество, он много работает, - пролепетал кардинал, сам поражаясь той переменой, которая за одну неделю произошла в лице и осанке его брата. Действительно, дю Бушаж был бледен, как восковая фигура, а его тело, едва обозначавшееся под шелком и вышивками, и впрямь казалось невещественным, призрачным. - Подойдите поближе, молодой человек, - приказал король, - подойдите поближе! Благодарю вас, кардинал, за цитату, приведенную вами из Плутарха; обещаю вам, что в подобных случаях всегда буду прибегать к вашей помощи. Кардинал понял, что король хочет остаться наедине с его братом, и бесшумно удалился. Король украдкой проводил его глазами, а затем остановил взгляд на матери, по-прежнему сидевшей неподвижно. Теперь в кабинете не было никого, кроме королевы-матери, д'Эпернона, рассыпавшегося перед ней в любезностях, и дю Бушажа. У двери стоял Луаньяк, полусолдат, полупридворный, всецело занятый своей службой. Король сел, знаком велел дю Бушажу приблизиться вплотную и спросил его: - Граф, почему вы прячетесь за дамами? Неужели вы не знаете, что мне приятно видеть вас? - Эти милостивые слова - великая честь для меня, сир, - сказал молодой человек, отвешивая поклон. - Если так, почему же, граф, я теперь никогда не вижу вас в Лувре? - Меня, сир? - Да, вас, это сущая правда, и я на это жаловался вашему брату кардиналу, еще более ученому, чем я полагал. - Если ваше величество, - сказал Анри дю Бушаж, - не видите меня, то лишь потому, что вы никогда не изволите хотя бы мельком бросить взгляд в уголок этого покоя, где я всегда нахожусь в положенный час при вечернем выходе вашего величества. Я также неизменно присутствую при утреннем вашем выходе, сир, и почтительно кланяюсь вам, когда вы проходите в свои покои по окончании совета. Я никогда не уклонялся от выполнения моего долга и никогда не уклонюсь, пока буду держаться на ногах, ибо для меня это священный долг! - И в этом причина твоей печали? - дружелюбно спросил Генрих. - Ах! Неужели ваше величество могли подумать... - Нет, твой брат и ты - вы меня любите. - Сир! - И я вас тоже люблю. К слову сказать, ты знаешь, что бедняга Анн прислал мне письмо из Дьеппа? - Мне это не было известно, сир. - Так, но тебе было известно, что он очень огорчался, когда ему пришлось уехать. - Он признался мне, что покидает Париж с превеликим сожалением. - Да, но знаешь, что он сказал мне? Что есть человек, который еще гораздо сильнее сожалел бы о Париже, в что, будь такой приказ дан тебе, ты бы умер. - Возможно, сир. - Он мне сказал еще больше - ведь он много чего говорит, твой брат, конечно, когда он не дуется; он мне сказал, что, если бы этот вопрос возник перед тобой, ты бы ослушался меня. Так ли это? - Ваше величество были правы, сочтя мою смерть более вероятной, нежели мое ослушание. - Ну а если бы, получив приказ уехать, ты все же не умер с горя? - Сир, ослушаться вас было бы для меня тягостнее смерти; но все же, - прибавил молодой человек и, как бы желая скрыть свое смущение, опустил голову, - но все же я ослушался бы. Скрестив руки, король внимательно взглянул на дю Бушажа и сказал: - Вот оно что! Да ты, бедный мой граф, видно, слегка повредился в уме? Молодой человек печально улыбнулся. - Ах, сир! Тяжко повредился; напрасно вы так осторожно выражаетесь, говоря об этом. - Значит, дело серьезное, друг мой? Дю Бушаж подавил тяжкий вздох. - Расскажи мне, что случилось, - хорошо? Героическим усилием воли молодой человек заставил себя улыбнуться. - Такому великому государю, как вы, сир, не пристало выслушивать подобные признания. - Что ты, что ты, Анри, - возразил король, - говори, рассказывай, этим ты развлечешь меня. - Сир, - с достоинством ответил молодой человек, - вы ошибаетесь; должен сказать, в моей печали нет ничего, что могло бы развлечь благородное сердце. - Полно, полно, не сердись, дю Бушаж, - сказал король, взяв его за руку, - ты ведь знаешь, что твой государь также испытал терзания несчастливой любви. - Я это знаю, ваше величество. В прошлом... - Поэтому я сочувствую твоим страданиям. - Это чрезмерная доброта со стороны государя. - Отнюдь нет! Послушай: когда я страдал так, как ты сейчас, я ниоткуда не мог получить помощи, потому что надо мной не было никого, кроме господа бога; а тебе, дитя мое, я могу оказать помощь. - Ваше величество! - Стало быть, дитя мое, - продолжал Генрих с нежной печалью в голосе, - стало быть, надейся увидеть конец твоих мучений! Молодой человек покачал головой в знак сомнения. - Дю Бушаж, - продолжал Генрих, - ты будешь счастлив, или я перестану именоваться королем Франции. - Счастлив? Я-то? Увы, сир, это невозможно, - ответил молодой человек с улыбкой, исполненной неизъяснимой горечи. - Почему же? - Потому что мое счастье - не от мира сего. - Анри, - настойчиво продолжал король, - уезжая, ваш брат препоручил вас мне как другу. Уж если вы не спрашиваете совета ни у мудрости вашего отца, ни у эрудиции вашего брата кардинала, - я хочу быть для вас старшим братом. Не упрямьтесь, доверьтесь мне, поведайте мне все. Уверяю вас, дю Бушаж, мое могущество и мое расположение к вам найдут средство против всего, кроме смерти. - Ваше величество, - воскликнул молодой человек, бросаясь к ногам короля, - ваше величество, не подавляйте меня изъявлением доброты, на которую я не могу должным образом ответить. Моему горю нельзя помочь, ибо в нем единственная моя отрада. - Дю Бушаж, вы - безумец, и, помяните мое слово, вы погубите себя своими несбыточными мечтаниями. - Я это прекрасно знаю, сир, - спокойно ответил молодой человек. - Так скажите же наконец, - воскликнул король с некоторым раздражением, - что вы хотите? Жениться или приобрести некое влияние? - Ваше величество, я хочу снискать любовь; вы видите, никто не в силах помочь мне удостоиться этого счастья; я должен завоевать его сам, сам всего достичь для себя. - Так почему же ты отчаиваешься? - Потому что я чувствую, что никогда его не завоюю, ваше величество. - Попытайся, сын мой, попытайся; ты богат, ты молод - какая женщина способна устоять против тройного очарования красоты, любви и молодости? Таких нет, дю Бушаж, - их не существует! - Сколько людей на моем месте благословляли бы вас, сир, за вашу несказанную снисходительность, за милость, которую вы мне оказываете и которая меня подавляет. Быть любимым таким государем, как ваше величество, - это ведь почти то же, что быть любимым самим богом. - Стало быть, ты согласен? Вот и отлично, не говори мне ничего, если хочешь соблюсти свою тайну: я велю добыть сведения, предпринять некоторые шаги. Ты знаешь, что я сделал для твоего брата? Для тебя я сделаю то же самое: расход в сто тысяч экю меня не смущает. Дю Бушаж схватил руку короля и прижал ее к своим губам. - Ваше величество, - воскликнул он, - потребуйте, когда только вам будет угодно, мою кровь, и я пролью ее всю, до последней капли, в доказательство того, сколь я признателен вам за покровительство, от которого отказываюсь. Генрих III досадливо повернулся к нему спиной. - Поистине, - воскликнул он, - эти Жуаезы еще более упрямы, чем Валуа. Вот этот заставит меня изо дня в день созерцать его кислую мину и синие круги под глазами - куда как приятно будет! Мой двор и без того изобилует радостными лицами! - О! Сир! Пусть это вас не заботит, - вскричал Жуаез, - лихорадка, пожирающая меня, веселым румянцем разольется по моим щекам, и, видя мою улыбку, все будут убеждены, что я - счастливейший из смертных. - Да, но я, жалкий ты упрямец! Я-то буду знать, что дело обстоит как раз наоборот, и эта уверенность будет сильно огорчать меня. - Ваше величество дозволяет мне удалиться? - спросил дю Бушаж. - Да, дитя мое, ступай и постарайся быть мужчиной. Молодой человек поцеловал руку короля, отвесил почтительнейший поклон королеве-матери, горделиво прошел мимо д'Эпернона, который ему не поклонился, и вышел. Как только он переступил порог, король вскричал: - Закройте двери, Намбю! Придворный, которому было дано это приказание, тотчас громогласно объявил в прихожей, что король никого больше не примет. Затем Генрих подошел к д'Эпернону, хлопнул его по плечу и сказал: - Ла Валет, сегодня вечером ты прикажешь раздать твоим Сорока пяти деньги, которые тебе вручат для них, и отпустишь их на целые сутки. Я хочу, чтобы они повеселились вволю. Клянусь мессой, они ведь спасли меня негодники, спасли, как Суллу - его белый конь! - Спасли вас? - удивленно переспросила Екатерина. - Да, матушка. - Спасли - от чего именно? - А вот - спросите д'Эпернона! - Я спрашиваю вас - мне кажется, это еще надежнее? - Так вот, государыня, дражайшая наша кузина, сестра вашего доброго друга господина де Гиза, - о! не возражайте, - разумеется, он ваш добрый друг... Екатерина улыбнулась, как улыбается женщина, говоря себе: "Он этого никогда не поймет". Король заметил эту улыбку, поджал губы и, продолжая начатую фразу, сказал: - Сестра вашего доброго друга де Гиза вчера устроила против меня засаду. - Засаду? - Да, государыня, вчера меня намеревались схватить - быть может, лишить жизни... - И вы вините в этом де Гиза? - воскликнула Екатерина. - Вы этому не верите? - Признаться - не верю, - сказала Екатерина. - Д'Эпернон, друг мой, ради бога, расскажите ее величеству королеве-матери эту историю со всеми подробностями. Если я начну рассказывать сам и государыня вздумает подымать плечи так, как она подымает их сейчас, я рассержусь, а - право слово! - здоровье у меня неважное, надо его беречь. Обратись к Екатерине, он добавил: - Прощайте, государыня, прощайте; любите господина де Гиза так нежно, как будет вам угодно; в свое время я уже велел четвертовать де Сальседа - вы это помните? - Разумеется! - Так вот! Пусть господа де Гиз берут пример с вас - пусть и они этого не забывают! С этими словами король поднял плечи еще выше, нежели перед тем его мать, и направился в свои покои в сопровождении Мастера Лова, которому пришлось бежать вприпрыжку, чтобы поспеть за ним. 25. БЕЛОЕ ПЕРО И КРАСНОЕ ПЕРО После того как мы вернулись к людям, от которых временно отвлеклись, вернемся к их делам. Было восемь часов вечера; дом Робера Брике, пустой, печальный, темным треугольником вырисовывался на покрытом мелкими облачками небе, явно предвещавшем ночь скорее дождливую, чем лунную. Этот унылый дом, всем своим видом наводивший на мысль, что его душа рассталась с ним, вполне соответствовал высившемуся против него таинственному дому, о котором мы уже говорили читателю. Философы, утверждающие, что у неодушевленных предметов есть своя жизнь, свой язык, свои чувства, сказали бы про эти два дома, что они зевают, уставясь друг на друга. Неподалеку оттуда было очень шумно: металлический звон сливался с гулом голосов, с каким-то страшным клокотаньем и шипеньем, с резкими выкриками и пронзительным визгом - словно корибанты в какой-то пещере совершали мистерии доброй богине. По всей вероятности, именно этот содом привлекал к себе внимание прохаживавшегося по улице молодого человека в высокой фиолетовой шапочке с красным пером и в сером плаще; красавец кавалер часто останавливался на несколько минут перед домом, откуда исходил весь этот шум, после чего, опустив голову, с задумчивым видом возвращался к дому Робера Брике. Из чего же слагалась эта симфония? Металлический звон издавали передвигаемые на плите кастрюли; клокотали котлы с варевом, кипевшие на раскале