а, но вы этого не думаете. - Я смиренно склоняюсь перед вашим превосходством, сударыня. - Хватит рассыпаться в любезностях, мне было бы крайне неприятно разыгрывать здесь роль королевы! Вот вам моя рука, возьмите ее - это рука простой женщины, только более горячая и более трепетная, чем ваша. Эрнотон почтительно взял прекрасную руку герцогини в свою. - Что же дальше? - спросила она. - Дальше? - Вы сошли с ума? Вы дали себе клятву гневать меня? - Но ведь только что... - Только что я ее у вас отняла, а теперь... Теперь - я даю ее вам. Эрнотон принялся целовать руку герцогини с таким рвением, что она тотчас снова высвободила ее. - Вот видите, - воскликнул Эрнотон, - опять мне дан урок! - Стало быть, я не права? - Разумеется! Вы заставляете меня переходить из одной крайности в другую; кончится тем, что страх убьет страсть. Правда, я буду по-прежнему коленопреклоненно обожать вас, но у меня уже не будет ни любви, ни доверия к вам. - О! Этого я не хочу, - игривым тоном сказала дама, - тогда вы будете унылым возлюбленным, а такие мне не по вкусу, предупреждаю вас! Нет, оставайтесь таким, какой вы есть, оставайтесь самим собой, будьте Эрнотоном де Карменж, и ничем другим. Я не без причуд. Ах, боже мой! Разве вы не твердили мне, что я красива? У каждой красавицы есть причуды: уважайте многие из них, оставляйте другие без внимания, а главное - не бойтесь меня, и всякий раз, когда я скажу не в меру пылкому Эрнотону: "Успокойтесь!" - пусть он повинуется моим глазам, а не моему голосу. С этими словами герцогиня встала. Она сделала это в самую пору: снова охваченный страстью, молодой человек уже заключил ее в свои объятия, и маска герцогини на один миг коснулась лица Эрнотона; но тут герцогиня немедленно доказала истинность того, что ею было сказано: сквозь разрезы маски из ее глаз сверкнула холодная, ослепительная молния, зловещая предвестница бури. Этот взгляд так подействовал на Эрнотона, что он тотчас разжал руки и весь его пыл иссяк. - Вот и отлично! - сказала герцогиня. - Итак, мы еще увидимся. Положительно вы мне нравитесь, господин де Карменж. Молодой человек поклонился. - Когда вы свободны? - небрежно спросила она. - Увы! Довольно редко, сударыня, - ответил Эрнотон. - Ах да! Понимаю - эта служба ведь утомительна, не так ли? - Какая служба? - Да та, которую вы несете при короле. Разве вы не принадлежите к одному из отрядов стражи его величества? - Говоря точнее, я состою в одном из дворянских отрядов, сударыня. - Вот это я и хотела сказать; и все эти дворяне, кажется, гасконцы? - Да, сударыня, все. - Сколько же их? Мне говорили, но я забыла. - Сорок пять. - Какое странное число! - Так уж получилось. - Оно основано на каких-нибудь вычислениях? - Не думаю; вероятно, его определил случай. - И эти сорок пять дворян, говорите вы, неотлучно находятся при короле? - Я не говорил, сударыня, что мы неотлучно находимся при его величестве. - Ах, простите, мне так послышалось. Во всяком случае, вы сказали, что редко бываете свободны. - Верно, я редко бываю свободен, сударыня, потому что днем мы дежурим при выездах и охотах его величества, а вечером нам приказано безвыходно пребывать в Лувре. - Вечером? - Да. - И так все вечера? - Почти все! - Подумайте только, что могло случиться, если бы сегодня вечером этот приказ помешал вам прийти! Не зная причин вашего отсутствия, та, кто так ждала вас, вполне могла вообразить, что вы пренебрегли ее приглашением! - О, сударыня, клянусь - отныне, чтобы увидеться с вами, я с радостью пойду на все! - Это излишне и было бы нелепо; я этого не хочу. - Как же быть? - Исполняйте вашу службу, устраивать наши встречи - мое дело; я ведь всегда свободна и распоряжаюсь своей жизнью, как хочу. - О! Как вы добры, сударыня! - Но все это никак не объясняет мне, - продолжала герцогиня, все так же обольстительно улыбаясь, - как случилось, что нынче вечером вы оказались свободным и пришли? - Нынче вечером, сударыня, я уже хотел обратиться к нашему капитану, господину де Луаньяку, дружески ко мне расположенному, с просьбой на несколько часов освободить меня от службы, как вдруг был дан приказ отпустить весь отряд Сорока пяти на всю ночь. - Вот как! Был дан такой приказ? - Да. - И по какому поводу такая милость? - Мне думается, сударыня, в награду за довольно утомительную службу, которую нам вчера пришлось нести в Венсене. - А! Прекрасно! - воскликнула герцогиня. - Вот, сударыня, те обстоятельства, благодаря которым я имел счастье провести сегодняшний вечер с вами. - Слушайте, Карменж, - сказала герцогиня с ласковой простотой, несказанно обрадовавшей молодого человека, - вот как вам надо действовать впредь: всякий раз, когда у вас будет надежда на свободный вечер, предупреждайте об этом запиской хозяйку этой гостиницы; а к ней каждый день будет заходить преданный мне человек. - Боже мой! Вы слишком добры, сударыня. Герцогиня положила свою руку на руку Эрнотона. - Постойте, - сказала она. - Что случилось, сударыня? - Что это за шум? Откуда? Действительно, снизу, из большого зала гостиницы, словно эхо какого-то буйного вторжения, доносились самые различные звуки: звон шпор, гул голосов, хлопанье дверей, радостные клики. Эрнотон выглянул в дверь, которая вела в прихожую, и сказал: - Это мои товарищи - они пришли сюда праздновать отпуск, данный им господином де Луаньяком. - Почему же случай привел их именно сюда, в ту самую гостиницу, где находимся мы? - Потому что именно в "Гордом рыцаре" Сорок пять по приезде собрались впервые. Потому что с памятного счастливого дня их прибытия в столицу моим товарищам полюбились вино и паштеты добряка Фурнишона, а некоторым из них даже башенки его супруги. - О! - воскликнула герцогиня с лукавой улыбкой. - Вы, сударь, говорите об этих башенках так, словно они вам хорошо знакомы. - Клянусь честью, сударыня, я сегодня впервые очутился здесь. Но вы-то, вы как избрали одну из них для нашей встречи? - осмелился он спросить. - Да, я избрала, и вам нетрудно будет понять, почему я избрала самое пустынное место во всем Париже; место, близкое к реке и укреплениям; здесь мне не грозит опасность быть узнанной и никто не может заподозрить, что я отправилась сюда... Но - боже мой! Как шумно ваши товарищи ведут себя, - прибавила герцогиня. Действительно, шум, ознаменовавший приход Сорока пяти, становился адским: громогласные рассказы о подвигах, совершенных накануне, зычное бахвальство, звон червонцев и стаканов - все предвещало жестокую бурю. Вдруг на винтовой лестнице, которая вела к башенке, послышались шаги, а затем раздался голос г-жи Фурнишон, кричавшей снизу: - Господин де Сент-Малин! Господин де Сент-Малин! - Что такое? - отозвался молодой человек. - Не ходите наверх, господин де Сент-Малин, умоляю вас! - Ну вот еще! Почему так, милейшая госпожа Фурнишон? Разве сегодня вечером весь дом не принадлежит нам? - Дом - ладно уж, но никак не башенки. - Вот тебе раз! Башенки - тот же дом, - крикнули пять или шесть голосов, среди которых Эрнотон различил голоса Пердикки де Пенкорнэ и Эсташа де Мираду. - Нет, - упорствовала г-жа Фурнишон, - башенки - не часть дома, башенки - исключаются, башенки - мои; не мешайте моим постояльцам! - Я ведь тоже ваш постоялец, госпожа Фурнишон, - возразил Сент-Малин, - стало быть, не мешайте мне! - Это Сент-Малин! - тревожно прошептал Эрнотон, знавший, какие у этого человека дурные наклонности и как он дерзок. - Ради всего святого! - молила хозяйка гостиницы. - Госпожа Фурнишон, - сказал Сент-Малин, - сейчас уже полночь; в девять часов все огни должны быть потушены, а я вижу свет в вашей башенке; только дурные слуги короля нарушают королевские законы; я хочу знать, кто эти дурные слуги. И Сент-Малин продолжал подыматься по винтовой лестнице; следом за ним шли еще несколько человек. - О боже, - вскричала герцогиня, - о боже! Господин де Карменж, неужели эти люди посмеют войти сюда? - Если даже посмеют, сударыня, - я здесь и могу заранее уверить вас: вам нечего бояться. - О сударь, да ведь они ломают дверь! Действительно, Сент-Малин, зашедший слишком далеко, чтобы отступать, так яростно колотил в дверь, что она треснула пополам; она была сколочена из сосновых досок, и г-жа Фурнишон не сочла уместным испытать ее прочность, несмотря на свое доходящее до фанатизма почитание любовных похождений. 28. О ТОМ, КАК СЕНТ-МАЛИН ВОШЕЛ В БАШЕНКУ И К ЧЕМУ ЭТО ПРИВЕЛО Услышав, что дверь прихожей раскололась под ударами Сент-Малина, Эрнотон первым делом потушил свечу, горевшую в башенке. Эта предосторожность, разумная, но действительная лишь на мгновение, не успокоила герцогиню; однако тут г-жа Фурнишон, исчерпав все свои доводы, прибегла к последнему средству и воскликнула: - Господин де Сент-Малин, предупреждаю вас, те, кого вы тревожите, принадлежат к числу ваших друзей; необходимость заставляет меня признаться вам в этом. - Ну что ж! Это - лишний повод засвидетельствовать им наше почтение, - пьяным голосом заявил Пердикка де Пенкорнэ, подымавшийся по лестнице вслед за Сент-Малином и споткнувшийся о последнюю ступеньку. - Кто же эти друзья? Нужно на них поглядеть! - вскричал Сент-Малин. - Да, нужно! Нужно! - подхватил Эсташ де Мираду. Добрая хозяйка, все еще надеявшаяся предупредить столкновение, которое могло прославить "Гордый рыцарь", но нанесло бы величайший ущерб "Розовому кусту любви", пробралась сквозь тесно сомкнутые ряды гасконцев и шепнула на ухо буяну имя "Эрнотон". - Эрнотон! - зычно повторил Сент-Малин, на которого это разоблачение подействовало, как масло, вылитое вместо воды на огонь. - Эрнотон! Эрнотон! Быть не может! - А почему? - спросила г-жа Фурнишон. - Да - почему? - повторило несколько голосов. - Черт возьми! Да потому, - пояснил Сент-Малин, - что Эрнотон образец целомудрия, пример воздержания, вместилище всех добродетелей. Нет, нет, госпожа Фурнишон, вы ошибаетесь, - заперся там не господин де Карменж. С этими словами он подошел ко второй двери, чтобы разделаться с ней так, как разделался с первой, но вдруг она распахнулась, и на пороге появился Эрнотон; он стоял неподвижно, выпрямясь во весь рост, и по его лицу было видно, что долготерпение вряд ли входит в число тех многочисленных добродетелей, которые, по словам Сент-Малина, его украшали. - По какому праву, - спросил он, - господин де Сент-Малин взломал первую дверь и, учинив это, намерен еще взломать вторую? - О, да ведь это и впрямь Эрнотон! - воскликнул Сент-Малин. - Узнаю его голос, а что касается его особы, здесь, черт меня побери, слишком темно, чтобы я мог сказать, какого она цвета. - Вы не отвечаете на мой вопрос, сударь, - твердо сказал Эрнотон. Сент-Малин расхохотался; это несколько успокоило тех его товарищей, которые, услыхав звучавший угрозой голос Эрнотона, сочли благоразумным на всякий случай спуститься на две ступеньки. - Я с вами говорю, господин де Сент-Малин, вы меня слышите? - воскликнул Эрнотон. - Да, сударь, отлично слышу, - ответил тот. - Что же вы намерены мне сказать? - Я намерен вам сказать, дорогой мой собрат, что мы хотели убедиться, вы ли находитесь в этой обители любви? - Так вот, теперь, сударь, когда вы убедились, что это я, раз я говорю с вами и в случае необходимости могу с вами сразиться, - оставьте меня в покое! - Черти полосатые! - воскликнул Сент-Малин. - Вы ведь не стали отшельником и вы здесь не один - так я полагаю? - Что до этого, сударь, дозвольте мне оставить вас при ваших сомнениях, если таковые у вас имеются. - Полноте! - продолжал де Сент-Малин, пытаясь проникнуть в башенку. - Неужели вы действительно пребываете здесь в одиночестве? А! Вы сидите без света - браво! - Вот что, господа, - надменно заявил Эрнотон, - я допускаю, что вы пьяны, и извиняю вас. Но есть предел даже тому терпению, которое надлежит проявлять к людям, утратившим здравый смысл; запас шуток исчерпан - не правда ли? Итак, будьте любезны удалиться. К несчастью, Сент-Малин как раз находился в том состоянии, когда злобная зависть подавляла в нем все другие чувства. - Ого-го! - вскричал он. - Удалиться? Уж очень решительно вы это заявляете, господин Эрнотон! - Я вам говорю это так, чтобы вы совершенно ясно поняли, чего я от вас хочу, господин де Сент-Малин, - а если нужно, повторю еще раз: удалитесь, господа, я вас прошу. - Ого-го! Не раньше, чем вы удостоите нас чести приветствовать особу, ради которой вы отказались от нашего общества. Видя, что Сент-Малин решил поставить на своем, его товарищи, уже готовые было отступить, снова окружили его. - Господин де Монкрабо, - властно сказал Сент-Малин, - сходите вниз и принесите свечу. - Господин де Монкрабо, - крикнул Эрнотон, - если вы это сделаете, помните, что вы нанесете оскорбление лично мне. Угрожающий тон, которым это было сказано, заставил Монкрабо поколебаться. - Ладно! - ответил за него Сент-Малин. - Все мы связаны нашей присягой, и господин де Карменж так свято соблюдает дисциплину, что не захочет ее нарушить: мы не вправе обнажать шпаги друг против друга; итак, посветите нам, Монкрабо! Монкрабо сошел вниз и минут через пять вернулся со свечой, которую хотел было передать Сент-Малину. - Нет-нет, - воскликнул тот, - подержите ее: мне, возможно, понадобятся обе руки. И Сент-Малин сделал шаг вперед, намереваясь войти в башенку. - Всех вас, сколько вас тут есть, - сказал Эрнотон, - я призываю в свидетели того, что меня недостойнейшим образом оскорбляют и без какого-либо основания применяют ко мне насилие, а посему (тут Эрнотон в мгновение ока обнажил шпагу) - а посему я всажу этот клинок в грудь первому, кто сделает шаг вперед. Взбешенный Сент-Малин тоже решил взяться за шпагу, но не успел и наполовину вытащить ее из ножен, как у самой его груди сверкнуло острие шпаги Эрнотона. Сент-Малин как раз шагнул вперед; поэтому Эрнотону даже не пришлось сделать выпад или вытянуть руку - его противник и без того ощутил прикосновение холодной стали и, словно раненый бык, отпрянул, не помня себя от ярости. Тотчас Эрнотон шагнул вперед так же стремительно, как отпрянул его противник, и его грозная шпага снова уперлась в грудь Сент-Малина. Сент-Малин побледнел: стоило только Эрнотону слегка нажать клинок - и он был бы пригвожден к стене. - Вы, сударь, заслуживаете тысячу смертей за вашу дерзость, - сказал Эрнотон. - Но меня связывает та присяга, о которой вы только что упомянули, - и я вас не раню. Дайте мне дорогу. - Он отступил на шаг, чтобы удостовериться, выполнят ли его приказ, и сказал, сопровождая свои слова величественным жестом, который сделал бы честь любому королю: - Расступитесь, господа! Идемте, сударыня! Я отвечаю за все! Тогда на пороге башенки показалась женщина, голова которой была окутана капюшоном, а лицо покрыто густой вуалью; вся дрожа, она взяла Эрнотона под руку. Молодой человек вложил шпагу в ножны и, видимо, уверенный, что ему уже нечего опасаться, гордо прошел по прихожей, где теснились его товарищи, встревоженные и в то же время любопытствующие. Сент-Малин, которому острие шпаги слегка поцарапало грудь, отступил до самой площадки лестницы; он задыхался, так его распалило заслуженное оскорбление, только что нанесенное ему в присутствии товарищей и незнакомой дамы. Он понял, что все - и пересмешники, и серьезные люди - объединятся против него, если спор между ним и Эрнотоном останется неразрешенным; уверенность в этом толкнула его на отчаянный шаг. В ту минуту, когда Эрнотон проходил мимо него, он выхватил кинжал. Хотел ли он убить Эрнотона? Или же хотел содеять именно то, что содеял? Это невозможно выяснить, не пронизав мрачных мыслей этого человека, в которых сам он, быть может, не мог разобраться в минуту ярости. Как бы там ни было, он направил свой кинжал на поравнявшуюся с ним чету; но вместо того чтобы вонзиться в грудь Эрнотона, лезвие рассекло шелковый капюшон герцогини и перерезало один из шнурков, придерживавших ее маску. Маска упала наземь. Сент-Малин действовал так быстро, что в полумраке никто не мог уловить его движения, никто не мог ему помешать. Герцогиня вскрикнула. Она осталась без маски и к тому же почувствовала, как вдоль ее шеи скользнуло лезвие кинжала, которое, однако, не ранило ее. Встревоженный криком герцогини, Эрнотон оглянулся, а Сент-Малин тем временем успел поднять маску, вернуть ее незнакомке и при свете свечи, которую держал Монкрабо, увидеть ее уже не защищенное ничем лицо. - Так, - протянул он насмешливо и дерзко, - оказывается, это та красавица, которая сидела в носилках; поздравляю вас, Эрнотон, вы - малый не промах! Эрнотон остановился и уже выхватил было шпагу, сожалея о том, что слишком рано вложил ее назад в ножны; но герцогиня увлекла его за собой к лестнице, шепча ему на ухо: - Идемте, идемте, господин де Карменж, умоляю вас! - Я еще увижусь с вами, господин де Сент-Малин, - сказал Эрнотон, удаляясь, - и будьте спокойны, вы поплатитесь за эту подлость, как и за все прочие. - Ладно! Ладно! - ответил Сент-Малин. - Ведите ваш счет, я веду свой. Когда-нибудь мы подведем итог. Карменж слышал эти слова, но даже не обернулся; он был всецело занят герцогиней. Внизу никто уже не помешал ему пройти: те из его товарищей, которые не поднялись в башенку, несомненно, втихомолку осуждали насильственные действия своих товарищей. Эрнотон подвел герцогиню к ее носилкам, возле которых стояли на страже двое слуг. Дойдя до носилок и почувствовав себя в безопасности, герцогиня пожала Эрнотону руку и сказала: - Сударь, после того, что произошло сейчас, после оскорбления, от которого, несмотря на всю вашу храбрость, вы не смогли меня оградить и которое здесь неминуемо повторилось бы, мы не можем больше встречаться в этом месте; прошу вас, поищите где-нибудь поблизости дом, который можно было бы купить или нанять весь, целиком; в скором времени, будьте покойны, я дам вам знать о себе. - Прикажете проститься с вами, сударыня? - спросил Эрнотон, почтительно кланяясь в знак повиновения данным ему приказаниям, слишком лестным для его самолюбия, чтобы он стал возражать против них. - Нет еще, господин де Карменж, нет еще; проводите мои носилки до Нового моста, а то я боюсь, как бы этот негодяй, узнавший во мне даму, сидевшую в носилках, и не подозревающий, кто я, не пошел за нами следом и не узнал бы таким образом, где я живу. Эрнотон повиновался; но никто их не выслеживал. У Нового моста, тогда вполне заслуживавшего это название, так как еще и семи лет не прошло с того времени, как зодчий Дюсерсо перебросил его через Сену, - у Нового моста герцогиня поднесла свою руку к губам Эрнотона и сказала: - Теперь, сударь, ступайте. - Осмелюсь ли спросить, сударыня, когда я снова увижу вас? - Это зависит от быстроты, с которой вы выполните мое поручение, и самая эта быстрота будет для меня мерилом вашего желания снова увидеть меня. - О! Сударыня, в таком случае надейтесь на меня! - Отлично! Ступай, мой рыцарь! И герцогиня вторично протянула Эрнотону свою руку для поцелуя; затем она продолжала путь. "Как странно в самом деле, - подумал молодой человек, поворачивая назад, - я, несомненно, правлюсь этой женщине, и, однако, она нимало не тревожится о том, убьет или не убьет меня этот головорез Сент-Малин". Легкое досадливое движение плеч показало, что он должным образом оценил эту беспечность. Но он тотчас постарался переубедить себя, так как эта первоначальная оценка отнюдь не льстила его самолюбию. "Ах, - сказал себе Эрнотон, - бедная женщина была так взволнована! К тому же боязнь погубить свою репутацию у женщин - в особенности у принцесс - сильнее всех других чувств. А ведь она принцесса", - прибавил он, самодовольно улыбаясь. Поразмыслив, Эрнотон принял второе толкование, как наиболее лестное для него. Но это приятное чувство не могло изгладить памяти о нанесенном ему оскорблении. Поэтому он тотчас пошел назад в гостиницу, дабы никто не имел оснований предположить, будто он испугался возможных последствий этого спора. Разумеется, Эрнотон твердо решил нарушить все приказы и все клятвы, какие бы они ни были, и при первом слове, которое Сент-Малин скажет, или при первом движении, которое он сделает, - уложить его на месте. Любовь и самолюбие, оскорбленные одновременно, пробудили в нем такую безудержную отвагу, так воодушевили его, что он, несомненно, мог бы бороться с десятью противниками сразу. Эта решимость сверкала в его глазах, когда он ступил на порог "Гордого рыцаря". Госпожа Фурнишон, со страхом ожидавшая его возвращения, вся дрожа, стояла у двери. Увидев Эрнотона, она утерла глаза, словно долго плакала перед тем, и принялась, обеими руками обняв молодого человека за шею, просить у него прощения, несмотря на уговоры своего супруга, утверждавшего, что, поскольку его жена ни в чем не повинна, ей незачем вымаливать прощение. Славная трактирщица была не столь непривлекательна, чтобы Эрнотон мог долго на нее сердиться, даже если бы у него были основания для недовольства. Поэтому он заверил г-жу Фурнишон, что не питает к ней никакой злобы и что только ее вино всему причиной. Ее муж, по-видимому, понял, что именно Эрнотон хотел сказать, и кивнул ему в знак благодарности. Пока это объяснение происходило на пороге гостиницы, все сидели за ужином в зале и горячо обсуждали событие, в тот вечер бесспорно сосредоточившее на себе всеобщий интерес. Многие порицали Сент-Малина с прямотой, столь характерной для гасконцев, когда они среди своих. Некоторые воздерживались от суждения, видя, что их товарищ сидит насупясь, плотно сжав губы, погруженный в глубокое раздумье. Впрочем, оживленная беседа не мешала собравшимся с восторгом уписывать изготовленные мэтром Фурнишоном яства; ужин приправляли философствованиями - вот и все. - Что до меня, - во всеуслышание заявил Эктор де Биран, - я знаю, что господин де Сент-Малин кругом неправ, и будь я хоть минуту на месте Эрнотона де Карменжа - Сент-Малин сейчас лежал бы под этим столом, а не сидел бы за ним. Сент-Малин поднял голову и посмотрел на Эктора де Бирана. - Я знаю, что говорю, - сказал тот, - и поглядите-ка, вон там, на пороге, стоит некто, видимо, разделяющий мое мнение. Все взоры обратились туда, куда указывал молодой дворянин, и все увидели бледного как смерть Эрнотона, неподвижно стоявшего в дверях. Казалось, им явился призрак, и всех присутствующих пробрала дрожь. Эрнотон сошел с порога, словно статуя Командора со своего пьедестала, и прямо направился к Сент-Малину; в его повадке не было ничего вызывающего, но чувствовалась непреклонная решимость, заставившая не одно сердце забиться сильнее. Видя, что он приближается, все наперебой стали кричать: - Подите сюда, Эрнотон! Садитесь сюда, Карменж, возле меня свободное место. - Благодарю, - ответил молодой человек, - я хочу сесть рядом с господином де Сент-Малином. Сент-Малин поднялся со своего места; все впились в него глазами. Но пока он вставал, выражение его лица совершенно изменилось. - Я подвинусь, сударь, - сказал он без всякого раздражения, - вы сядете там, где вам угодно сесть, и вместе с тем я искренне, чистосердечии извиняюсь перед вами за свое нелепое нападение; я был пьян, вы сами это сказали; простите меня. Это заявление, сделанное среди всеобщего молчания, нисколько не удовлетворило Эрнотона, хотя было ясно, что сорок три гасконца, в живейшей тревоге ожидавших, чем кончится эта сцена, ни одного слога не пропустили мимо ушей. Но, услышав радостные крики, раздавшиеся со всех сторон при последних словах Сент-Малина, Эрнотон понял, что ему следует притвориться удовлетворенным - будто он полностью отомщен. Итак, здравый смысл заставил его молчать. В то же время взгляд, брошенный им на Сент-Малина, убедил его, что он должен более чем когда-либо быть настороже. "Как-никак этот негодяй храбр, - сказал себе Эрнотон, - и если он сейчас идет на уступки, значит, он вынашивает какой-то злодейский замысел, который ему более по нраву". Стакан Сент-Малина был полон до краев. Он налил вина Эрнотону. - Давайте! Давайте! Мир! Мир! - воскликнули все, как один. - Пьем за примирение Карменжа и Сент-Малина! Карменж воспользовался тем, что звон стаканов и шум общей беседы заглушали его голос, и, наклоняясь к Сент-Малину, сказал ему, любезно улыбаясь, дабы никто не мог догадаться о значении его слов: - Господин де Сент-Малин, вот уже второй раз вы меня оскорбляете и не даете мне удовлетворения; берегитесь, при третьем оскорблении я вас убью, как собаку. - Сделайте милость, сударь, - ответил Сент-Малин, - ибо - слово дворянина! - на вашем месте я поступил бы совершенно так же. И два смертельных врага чокнулись, словно лучшие друзья. 29. О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ТАИНСТВЕННОМ ДОМЕ В то время как из гостиницы "Гордый рыцарь", где, казалось, царило совершеннейшее согласие, где двери были наглухо закрыты, а погреба открыты настежь, сквозь щели ставен струился свет и вырывалось шумное веселье, в таинственном доме, который до сих пор наши читатели знали только с виду, происходило необычное движение. Слуга с лысой головой сновал взад и вперед, перенося тщательно завернутые вещи, которые он укладывал в чемодан. Окончив эти первые приготовления, он зарядил пистолет и проверил, легко ли вынимается из бархатных ножен кинжал с широким лезвием, который он затем на кольце привесил к цепи, заменявшей ему пояс; к этой цени он также прикрепил свой пистолет, связку ключей и молитвенник, переплетенный в черную шагреневую кожу. Пока он всем этим занимался, чьи-то шаги, легкие, как поступь тени, послышались в комнатах верхнего этажа и скользнули по лестнице вниз. На пороге появилась бледная, похожая на призрак женщина, окутанная белым покрывалом. Голосом нежным, как пение птички в лесной чаще, она спросила: - Реми, вы готовы? - Да, сударыня, и сейчас я дожидаюсь только вашего чемодана, чтобы увязать его вместе с моим. - Стало быть, вы думаете, что нашим лошадям не тяжело будет тащить эту кладь? - Я за это ручаюсь, сударыня; впрочем, если это вас хоть сколько-нибудь тревожит, мы можем оставить мой чемодан здесь; разве я там, на месте, не найду все, что мне нужно? - Нет, Реми, нет, я ни под каким видом не допущу, чтобы в пути вам хоть чего-нибудь недоставало. К тому же, когда мы приедем, все слуги будут хлопотать вокруг несчастного старика, раз он болен. О Реми, мне не терпится быть с отцом. Мне кажется, я целый век не видала его. - Да ведь, сударыня, - возразил Реми, - вы покинули его всего три месяца назад, и разлука не более продолжительна, чем обычно? - Реми, вы, такой искусный врач, разве не признались мне, когда мы уезжали от него прошлый раз, что моему отцу недолго осталось жить? - Да, разумеется; но, говоря так, я только выражал опасение, а не предсказывал будущее; иногда господь бог забывает о стариках, и они - странно сказать! - продолжают жить по привычке к жизни, мало того, иногда старик - как ребенок: сегодня болен, завтра здоров. - Увы, Реми, и так же, как ребенок, старик сегодня здоровый, завтра - мертв. Реми не ответил, так как по совести не мог сказать ничего успокоительного, и вслед за разговором, нами пересказанным, наступило мрачное молчание. Оба собеседника предались унылому раздумью. - На какой час вы заказали лошадей, Реми? - спросила наконец таинственная дама. - К двум часам пополуночи. - Только что пробило час. - Да, сударыня. - Никто нас не подстерегает на улице, Реми? - Никто. - Даже этот несчастный молодой человек? - Даже он отсутствует. Реми вздохнул. - Вы это говорите как-то странно, Реми. - Дело в том, что и он принял решение. - Какое? - встрепенувшись, спросила дама. - Больше не видеться с вами или, по крайней мере, уже не искать встречи... - Куда же он намерен идти? - Туда же, куда идем мы все, - к покою. - Даруй ему, господи, вечный покой, - ответила дама голосом холодным и мрачным, как погребальный звон, - И однако... - Она умолкла. - И однако?.. - вопросительно повторил Реми. - Неужели ему нечего делать в этом мире? - Он любил бы, если бы его любили. - Человек его возраста, с его именем и положением должен был бы надеяться на будущее! - А надеетесь ли на будущее вы, сударыня, чей возраст, имя, положение столь же завидны? В глазах дамы вспыхнул зловещий огонек. - Да, Реми, - ответила она, - надеюсь, раз я живу; но, чу! погодите... - Она насторожилась. - Мне кажется, я слышу конский топот. - И мне тоже кажется. - Неужели это уже наш проводник? - Возможно; но если это так, значит, он приехал почти на час раньше, чем условлено. - Подъехали к двери, Реми. - Да, верно! Реми сбежал по лестнице вниз и подошел к входной двери в ту минуту, когда кто-то три раза подряд громко стукнул дверным молотком. - Кто тут? - спросил Реми. - Я, - ответил дрожащий, надтреснутый голос, - я, Граншан, камердинер барона. - О боже! Граншан, вы в Париже! Сейчас я вам отопру, только говорите совсем тихо. Он открыл дверь и шепотом спросил! - Откуда держите путь? - Из Меридора. - Из Меридора? - Да, любезный господин Реми, к несчастью, да! - Входите, входите скорее. О боже! Сверху донесся голос дамы. - Ну что, Реми, это привели лошадей? - Нет, сударыня, еще не привели, - ответил Реми и, снова обратись к старику, спросил: - Что случилось, Граншан? - Вы не догадываетесь? - спросил верный слуга. - Увы, догадываюсь; но, ради бога, не сообщайте ей это печальное известие сразу. Ах! Каково ей будет, несчастной! - Реми, Реми, - сказал тот же голос, - вы, кажется, с кем-то разговариваете? - Да, сударыня. - С кем-то, чей голос я узнаю. - Верно, сударыня. Как ее подготовить, Граншан? Вот она. Дама, сначала спустившаяся с третьего этажа во второй, теперь сошла вниз и появилась в конце коридора, который вел к входной двери. - Кто здесь? - спросила она. - Никак, это Граншан? - Да, сударыня, это я, - печально, смиренно ответил старик, обнажая седую голову. - Граншан - ты! О боже! Предчувствие не обмануло меня - отец мой умер! - Да, сударыня, - ответил Граншан, забыв все предупреждения Реми. - Да, Меридор остался без господина. Бледная, вся застывшая, дама сохранила, однако, спокойствие и твердость: тяжкий удар не сломил ее. Видя ее столь покорной судьбе и столь мрачной, Реми подошел к ней и ласково взял ее за руку. - Как он умер? - спросила дама. - Скажите мне все, друг мой! - Сударыня, господин барон уже некоторое время не вставал со своего кресла, а неделю назад с ним приключился третий удар. Он в последний раз с большим трудом произнес ваше имя, затем лишился речи и в ночь скончался. Диана знаком поблагодарила старого слугу и, не сказав более ни слова, поднялась в свою спальню. - Наконец-то она свободна, - прошептал Реми, еще более мрачный и бледный, чем она. - Идемте, Граншан, идемте! Спальня дамы помещалась во втором этаже позади кабинета, окнами на улицу, и освещалась только небольшим оконцем, выходившим во двор. Обставлена эта комната была богато, но от всего в ней веяло мрачностью. На штофных обоях лучшей в те времена аррасской работы были изображены последние эпизоды страстей Христовых. Дубовый резной аналой, перед ним - скамеечка того же дерева, с такой же прекрасной резьбой. Кровать с витыми колоннами, тоже завешенная аррасским штофным пологом, и, наконец, брюжский ковер - вот все убранство комнаты. Нигде ни цветка, ни драгоценностей, ни позолоты; вместо золота и серебра - всюду дерево и темная бронза. В срезанном углу комнаты висел портрет мужчины в раме черного дерева; на него падал весь свет из окна, очевидно, прорубленного для этой цели. Перед портретом дама опустилась на колени; ее сердце теснила скорбь, но глаза оставались сухими. На этот безжизненный лик она устремила взор, полный неизъяснимой любви и нежности, словно надеясь, что благородное изображение оживет и откликнется. Действительно - благородное; самое это определение казалось созданным для него. Художник изобразил молодого человека лет двадцати восьми - тридцати; он лежал на софе полураздетый, из раны на обнаженной груди сочилась кровь; правая рука, вся изувеченная, свесилась с ложа, но еще сжимала обломок шпаги. Веки раненого смежались, предвещая этим близкую кончину; бледность и страдание наложили на его лицо тот божественный отпечаток, который появляется лишь в ту минуту, когда человек покидает земную жизнь для жизни вечной. Вместо девиза, вместо всякого пояснения на раме под портретом красными, как кровь, буквами были начертаны слова: Aut Caesar aut nihil [Или Цезарь, или ничто (лат.)]. Дама простерла к портрету руки и заговорила с ним так, как обычно говорят с богом. - Я умоляла тебя ждать, - сказала она, - хотя твоя возмущенная душа алкала мести; но ведь мертвые видят все - и ты, любовь моя, видел, что я осталась жить только для того, чтобы не стать отцеубийцей; мне надлежало умереть вместе с тобой, но моя смерть убила бы моего отца. И еще - ты ведь знаешь, у твоего окровавленного, бездыханного тела я дала священный обет: я поклялась воздать кровью за кровь, смертью за смерть; но тогда - кара за мое преступление пала бы на седую голову всеми почитаемого старца, который называл меня своим невинным чадом. Ты ждал, мой любимый, ты ждал - благодарю тебя! Теперь я свободна; теперь последнее звено, приковывавшее меня к земле, разорвано господом - да будет он благословен! Ныне - я вся твоя, прочь сокрытие, прочь тайные козни! Я могу действовать совершенно явно, ибо теперь я никого не оставлю после себя на земле, и я вправе покинуть ее. Она привстала на одном колене и поцеловала руку, казалось, свесившуюся за край рамы. - Прости, друг мой, - прибавила она, - что глаза мои сухи; я выплакала все свои слезы на твоей могиле; вот почему их нет на моих глазах, которые ты так любил. Спустя немного месяцев я приду к тебе, и ты наконец ответишь мне, дорогая тень, с которой я столько говорила, никогда не получая ответа. Умолкнув, Диана поднялась с колен так почтительно, словно кончила беседовать с самим богом, и села на дубовую скамейку перед аналоем. - Бедный отец! - прошептала она бесстрастным голосом, который будто уже не принадлежал человеческому существу. Затем она погрузилась в мрачное раздумье, по-видимому, дававшее ей забвенье тяжкого горя в настоящем и несчастий, пережитых в прошлом. Вдруг она встала, выпрямилась и, опершись рукой на спинку кресла, молвила: - Да, правильно, так будет лучше. Реми! Верный слуга, вероятно, сторожил у двери, так как явился в ту же минуту. - Я здесь, сударыня, - сказал он. - Достойный друг мой, брат мой, - начала Диана, - вы, единственный, кто знает меня в этом мире, проститесь со мной. - Почему, сударыня? - Потому что нам пришло время расстаться, Реми. - Расстаться! - воскликнул молодой человек с такой скорбью в голосе, что его собеседница вздрогнула. - Что вы говорите, сударыня! - Да, Реми. Эта месть, мною задуманная, представлялась мне благородной и чистой, покуда между нею и мной стояло препятствие, покуда я видела ее только на горизонте; так все в этом мире величественно и прекрасно только издалека. Теперь, когда исполнение близится, теперь, когда препятствие отпало, - я не отступаю, Реми, нет; но я не хочу увлечь за собой на путь преступления душу возвышенную и незапятнанную; поэтому, друг мой, вы оставите меня. Вся эта жизнь, проведенная в слезах, зачтется мне как искупление перед богом "а перед вами и, надеюсь, зачтется и вам; таким образом, вы, кто никогда не делал и не сделает зла, можете быть вдвойне уверены, что войдете в царствие небесное. Реми выслушал слова графини де Монсоро с видом мрачным и почти надменным. - Сударыня, - ответил он, - неужели вы воображаете, что перед вами трясущийся, расслабленный излишествами старец? Сударыня, мне двадцать шесть лет, я полон юной жизненной силы, лишь по обманчивой видимости иссякшей во мне. Если я, труп, вытащенный из могилы, еще живу, то лишь для того, чтобы совершить некое ужасное деяние, чтобы стать действенным орудием воли провидения. Так не отделяйте же никогда свой замысел от моего, сударыня, раз эти два мрачных замысла так долго обитали под одной кровлей; куда бы вы ни направлялись - я пойду с вами; что бы вы ни предприняли - я помогу вам; если же, сударыня, несмотря на мои мольбы, вы будете упорствовать в решении прогнать меня... - О! - прошептала молодая женщина. - Прогнать вас! Какое слово вы произнесли, Реми! - Если вы будете упорствовать в этом решении, - продолжал Реми, словно она ничего не сказала, - я-то знаю, что мне делать, и наши долгие исследования, которые тогда станут бесполезными, завершатся для меня двумя ударами кинжала: один из них поразит сердце известного вам лица, другой - мое собственное. - Реми! Реми! - вскричала Диана, приближаясь к молодому человеку и повелительно простирая руку над его головой, - Реми, не говорите так! Жизнь того, кому вы угрожаете, не принадлежит вам, она - моя: я достаточно дорогой ценой заплатила за то, чтобы самой отнять ее у него, когда придет час его гибели. Вы знаете, что произошло, Реми, и это не сон, - клянусь вам, - в день, когда я пришла поклониться уже охладевшему телу того, кто... Она указала на портрет. - В этот день, говорю я вам, я прильнула устами к отверстой ране - и тогда из глубины ее ко мне воззвал голос, его голос, говоривший: - Отомсти за меня, Диана, отомсти за меня! - Сударыня!.. - Реми, повторяю тебе, это не было марево, это не был порожденный бредом обман чувств; рана заговорила, она говорила со мной, уверяю тебя, я и ныне еще слышу сказанные шепотом слова: "Отомсти за меня, Диана, отомсти за меня!" Верный слуга опустил голову. - Стало быть, мщение принадлежит мне, а не вам, - продолжала Диана. - К тому же, ради кого и из-за кого он умер? Ради меня и из-за меня. - Я должен повиноваться вам, сударыня, - ответил Реми, - потому что я ведь был так же бездыханен, как он; кто велел разыскать меня среди трупов, которыми эта комната была усеяна, и вынести меня отсюда? Вы! Кто исцелил мои раны? Вы! Кто меня скрывал? Вы, вы, иными словами - вторая половина души того, за кого я с такой радостью умер бы; итак - приказывайте, и я буду повиноваться вам, только не велите мне покинуть вас! - Пусть так, Реми: разделите мою судьбу; вы правы: ничто уже не должно нас разлучить. Реми указал на портрет и решительным тоном сказал: - Так вот, сударыня, его убили вероломно, и посему - отомстить за него тоже надлежит вероломством. А! Вы еще кой-чего не знаете; вы правы, десница божия с нами; вы не знаете, что сегодня ночью я нашел секрет Aqua-tofana [аква-тофана (лат.)] - этого яда Медичи, яда Рене-флорентинца. - О! Это правда? - Пойдемте, пойдемте, сударыня, сами увидите! - Да. Но нас ждет Граншан. Что он скажет, не видя нас так долю, не слыша наших голосов? Ведь ты хочешь повести меня вниз, не так ли? - Бедняга проскакал верхом шестьдесят лье, сударыня; он совершенно измучен и сейчас спит на моей постели. Идемте! Идемте! Диана последовала за Реми. 30. ЛАБОРАТОРИЯ Реми повел Диану в соседнюю комнату, нажал пружину, скрытую под одной из дощечек паркета, и потайной люк, тянувшийся от середины комнаты до стены, откинулся. В отверстие люка видна была темная, узкая и крутая лестница. Реми первый спустился на несколько ступенек и протянул Диане руку; опираясь на нее, Диана пошла вслед за ним. Двадцать крутых ступенек этой лестницы, вернее сказать, этого трапа вели в подземелье круглой формы, вся обс