жаясь во Фландрии, я изрядно отупел, коль скоро вы решили, что я не могу слушать двух человек одновременно, - а ведь Цезарь диктовал по семь писем сразу! - Монсеньер, - ответил Жуаез, метнув на бедного музыканта взгляд, под которым тот склонился со своим обычным притворным смирением, - монсеньер, я не певец и, следовательно, не нуждаюсь в аккомпанементе, когда говорю. - Ладно, ладно! Замолчите, Орильи! Орильи безмолвно поклонился. - Итак, - продолжал Франсуа, - вы, Жуаез, не одобряете моего решения приступом взять Антверпен? - Нет, монсеньер. - Однако этот план был одобрен военным советом! - Потому-то я и высказываюсь так осторожно, монсеньер, что говорю после стольких многоопытных полководцев. И Жуаез, по придворному обычаю, раскланялся на все стороны. Некоторые командиры тотчас заявили главному адмиралу, что согласны с ним. Другие промолчали, но знаками выразили ему свое одобрение. - Граф де Сент-Эньян, - сказал герцог одному из храбрейших своих подчиненных, - вы-то ведь не разделяете мнения господина де Жуаеза? - Напротив, ваше высочество, - разделяю. - Так! А я подумал, по вашей гримасе... Все рассмеялись. Жуаез побледнел, Сент-Эньян покраснел. - Если граф де Сент-Эньян, - сказал Жуаез, - имеет привычку таким способом выражать свое мнение - значит, он недостаточно учтивый советник, вот и все. - Господин де Жуаез, - взволнованно возразил де Сент-Эньян, - его высочество напрасно попрекает меня увечьем, которое я получил, служа ему; при взятии Като-Камбрези я был ранен пикой в голову и с тех пор страдаю нервными судорогами, они-то и вызывают гримасы, на которые сетует его высочество... Но то, что я сейчас сказал, господин де Жуаез, - не извинение, а объяснение, - гордо закончил граф, поворачиваясь к адмиралу лицом. - Нет, сударь, - сказал Жуаез, протягивая ему руку, - это упрек с вашей стороны, и вполне справедливый. Кровь прилила к лицу герцога Анжуйского. - А к кому относится этот упрек? - спросил он. - По всей вероятности, ко мне, монсеньер. - В чем же Сент-Эньян может упрекать вас, господин де Жуаез, ведь он вас совсем не знает? - В том, что я хоть минуту мог вообразить, будто господин де Сент-Эньян так мало привержен вашему высочеству, что дал вам совет взять Антверпен приступом. - Но должно же наконец, - воскликнул герцог, - мое положение в этой стране определиться! Я - герцог Брабантский и граф Фландрский по имени, и, следовательно, я должен повелевать здесь на деле! Молчаливый, который неизвестно где скрывается, сулил мне королевскую власть. Где же она? В Антверпене! А где Молчаливый? Вероятно, тоже в Антверпене. Значит, нужно взять Антверпен; тогда мы будем знать, как нам действовать дальше. - Ах, монсеньер, вы это и так знаете, клянусь спасением своей души, - иначе вы не были бы таким проницательным политиком, каким слывете. Кто вам дал совет штурмовать Антверпен? Принц Оранский, который исчез в ту минуту, когда нужно было выступить в поход; принц Оранский, который, предоставив вашему высочеству титуловаться герцогом Брабантским, оставил за собой управление герцогством. Принц Оранский, которому так важно, чтобы вы разгромили испанцев, а испанцы - вас; принц Оранский, который вас заменит, который станет вашим преемником, если только он уже не заменил и не вытеснил вас; принц Оранский... монсеньер, до сих пор вы, следуя советам принца Оранского, только восстановили фламандцев против себя. Стоит вам только потерпеть поражение - и все те, кто теперь не смеет взглянуть вам прямо в лицо, погонятся за вами, как те трусливые псы, что преследуют только бегущих. - Как! Вы полагаете, что меня могут победить эти торговцы шерстью, пьющие одно пиво? - Эти торговцы шерстью, пьющие одно пиво, причинили много хлопот королю Филиппу Валуа, императору Карлу V и королю Филиппу II; трем государям династий достаточно славных, чтобы сравнение с ними было не так уж нелестно для вас, ваше высочество. - Стало быть, вы опасаетесь поражения? - Да, монсеньер, опасаюсь. - Следовательно, вас там не будет, господин Жуаез? - Почему же мне не быть там? - Потому что меня удивляет, как это вы до такой степени сомневаетесь в собственной храбрости, что уже мысленно видите себя удирающим от фламандцев; как бы там ни было, вы можете успокоиться; когда эти осмотрительные купцы идут в бей, они облекаются в такие тяжелые доспехи, что никак вас не настигнут, даже если погонятся за вами. - Монсеньер, я не сомневаюсь в своей храбрости; монсеньер, я буду в первом ряду; и сразят меня в первом ряду, тогда как других сразят в последнем, только всего. - Но, в конце концов, ваше рассуждение нелогично, господин де Жуаез; вы признаете правильным, что я занимал небольшие укрепленные города? - Я признаю правильным, что вы занимали все те города, которые не защищались. - Так вот, заняв небольшие укрепленные города, которые не защищались, как вы говорите, я и не подумаю отступить от большого города из-за того, что он защищается или, вернее сказать, грозит защищаться. - Ваше высочество напрасно так рассудили! Лучше отступить на твердой почве, нежели, продолжая двигаться вперед, споткнуться и упасть в ров. - Пусть я споткнусь - но я не отступлю! - Ваше высочество поступит так, как ему будет угодно, - с поклоном сказал Жуаез, - и мы, со своей стороны, будем действовать так, как прикажет ваше высочество, - все мы находимся здесь, чтобы повиноваться вам. - Это не ответ, герцог. - И, однако, это единственный ответ, который я могу дать вашему высочеству. - Ну что ж, докажите мне, что я не прав: я буду очень рад, если вы меня переубедите. - Монсеньер, поглядите на армию принца Оранского - она ведь была вашей, не так ли? И что же? Теперь, вместо того чтобы находиться рядом с вашими войсками под Антверпеном, она - в Антверпене, а это большая разница; взгляните на Молчаливого, как вы сами его называете: он был вашим другом и вашим советчиком - а теперь вы не только не знаете, куда девался советчик; вы почти что уверены, что друг превратился в недруга; взгляните на фламандцев: когда вы были во Фландрии, они в каждом городе при вашем приближении вывешивали флаги на своих домах и лодках; теперь, завидев вас, они запирают городские ворота и направляют на вас жерла своих пушек, ни дать ни взять словно вы - герцог Альба. Так вот, я заявляю вам: фламандцы и голландцы, Антверпен и принц Оранский только и ждут случая объединиться против вас, и они сделают это в ту минуту, когда вы прикажете начальнику вашей артиллерии открыть огонь. - Ну что ж, - ответил герцог Анжуйский, - стало быть, одним ударом побьем Антверпен и Оранского, фламандцев и голландцев. - Нет, монсеньер, потому что у нас ровно столько людей, сколько нужно, чтобы штурмовать Антверпен, при условии, что мы будем иметь дело с одними только антверпенцами, тогда как на самом деле во время этого штурма на нас без всякого предупреждения нападет Молчаливый со своими вековечными, всегда уничтожаемыми и всегда воскресающими восемью - десятью тысячами солдат, при помощи которых он вот уже десять, если не двенадцать лет держит в страхе герцога Альбу, дона Хуана, Рекесенса и герцога Пармского. - Итак, вы упорствуете в своем мнении? - Каком именно? - Что мы будем разбиты? - Неминуемо! - Ну что ж! Этого легко избежать, - по крайней мере, лично вам, господин де Жуаез, - язвительно продолжал герцог, - мой брат послал вас сюда, чтобы оказать мне поддержку; вы не будете в ответе, если я отпущу вас, заявив вам, что, по моему разумению, я в поддержке не нуждаюсь. - Ваше высочество может меня отпустить, - сказал Жуаез, - но согласиться на это накануне боя было бы позором для меня. Долгий гул одобрения был ответом на слова Жуаеза; герцог понял, что зашел слишком далеко. - Любезный адмирал, - сказал он, встав со своего ложа и обняв молодого человека, - вы не хотите меня понять. Мне думается, однако, что я прав или, вернее, что в том положении, в каком я нахожусь, я не могу во всеуслышание признать, что был неправ; вы упрекаете меня в моих промахах, я их знаю; я слишком ревниво относился к чести своего имени; я слишком усердно старался доказать превосходство французского оружия, стало быть, я не прав. Но ошибка уже совершена - неужели вы хотите еще усугубить ее? Сейчас мы стоим лицом к лицу с вооруженными людьми, - иначе говоря, с людьми, которые оспаривают у нас то, что сами предложили мне. Так неужели вы хотите, чтобы я уступил им? Тогда завтра они отберут все, что я завоевал; нет - меч обнажен, нужно разить им, не то сразят нас. Вот что я чувствую. - Раз ваше высочество так рассуждает, - ответил Жуаез, - я ни слова больше не скажу; я нахожусь здесь, чтобы повиноваться вам, монсеньер, и верьте мне - с величайшей радостью пойду за вами, куда бы вы меня ни повели - к гибели или к победе. Однако... но нет, монсеньер... - В чем дело? - Нет, я хочу и должен молчать. - О нет, клянусь богом! Говорите, адмирал, говорите, - я так хочу! - Я могу сказать это только вам, монсеньер. - Только мне? - Да, если вашему высочеству будет угодно. Все присутствующие встали и отошли в самую глубь просторного шатра герцога. - Говорите, - повторил он. - Ваше высочество, вам, возможно, будет безразлично, если вы потерпите поражение от Испании, безразлично, если вас постигнет неудача, которая, возможно, будет знаменовать торжество этих фламандских петухов или этого двуличного принца Оранского; останетесь ли вы столь же равнодушным, если, быть может, над вами посмеется герцог де Гиз? Франсуа нахмурился. - Герцог Гиз? - переспросил принц. - А он тут при чем? - Герцог Гиз, - продолжал Жуаез, - пытался, так говорят, подстроить убийство вашего высочества; Сальсед не признался в этом на эшафоте, но признался на дыбе. Так вот, лотарингец, играющий - вряд ли я заблуждаюсь - очень важную роль во всем этом, будет безмерно рад, если благодаря его козням нас разобьют под Антверпеном и если - кто знает? - в этой битве, без всяких расходов для Лотарингского дома, погибнет отпрыск французской королевской династии, за смерть которого он обещал так щедро заплатить Сальседу. Прочтите историю Фландрии, монсеньер, и вы увидите, что в обычае фламандцев - удобрять свою землю кровью самых прославленных государей Франции и самых благородных ее рыцарей. Герцог покачал головой. - Ну что ж, пусть так, Жуаез, - сказал он, - если придется, я доставлю треклятому лотарингцу эту радость - видеть меня мертвым, но радостью видеть меня в бегстве он не насладится. Я жажду славы, Жуаез, ведь я последний в своей династии, и мне еще нужно выиграть немало сражений. - Вы забываете Като-Камбрези, монсеньер. Да, правда, вы - последний. - Сравните эту стычку с Жарнаком и Монконтуром, Жуаез, - и вы убедитесь, что я еще в большом долгу у моего возлюбленного брата Генриха. Нет, нет, - прибавил он, - я не наваррский королек, я - принц французского королевского дома! Затем герцог сказал, обратясь к сановникам, по желанию адмирала удалившимся в глубь шатра: - Господа, штурм не отменяется; дождь перестал, земля не размокла, сегодня ночью - в атаку! Жуаез поклонился и сказал: "Соблаговолите, монсеньер, подробно изложить ваши приказания: мы ждем их". - У вас, господин де Жуаез, восемь кораблей, не считая адмиральской галеры, верно? - Да, монсеньер. - Вы прорвете линию морской обороны, это будет нетрудно сделать, ведь у антверпенцев в гавани одни торговые суда; затем вы поставите ваши корабли на двойные якоря против набережной. Если набережную будут защищать, вы откроете убийственный огонь по городу и в то же время попытаетесь высадиться с вашими полутора тысячами моряков. Сухопутную армию я разделю на две колонны; одной будет командовать граф де Сент-Эньян, другой - я. Обе колонны при первых орудийных выстрелах разом, стремительно пойдут на приступ. Конница останется в резерве, чтобы в случае неудачи прикрывать отступление отброшенной колонны; из этих трех атак одна, несомненно, удастся. Отряд, который первым твердо станет на крепостной стене, пустит ракету, чтобы сплотить вокруг себя все другие отряды. - Нужно, однако, все предусмотреть, монсеньер, - сказал Жуаез, - предположим то, что вы считаете невозможным предположить, - то есть что все три атакующие колонны будут отброшены? - Тогда мы под прикрытием огня наших батарей сядем на корабли и рассеемся по польдерам, где антверпенцы не отважатся нас преследовать. Все присутствующие поклонились принцу, выражая этим согласие. - А теперь, господа, - сказал герцог, - молчание! Нужно немедленно разбудить спящих солдат и, соблюдая полный порядок, посадить их на корабли; ни один огонек, ни один выстрел не должен выдать нашего намерения! Вы, адмирал, появитесь в гавани прежде, чем антверпенцы догадаются о том, что вы снялись с якоря. Мы же, переправясь через Шельду и следуя левым берегом, окажемся на месте одновременно с вами. Идите, господа, и дерзайте! Счастье, сопутствовавшее нам до сих пор, не побоится перейти Шельду вместе с нами! Полководцы вышли из палатки герцога и, соблюдая все указанные им предосторожности, отдали нужные распоряжения. Вскоре весь этот растревоженный людской муравейник глухо зашумел: но можно было подумать, что это ветер резвится в бескрайних камышовых зарослях и высоких травах польдеров. Адмирал вернулся на свой корабль. 33. МОНСЕНЬЕР Однако антверпенцы не созерцали бездеятельно враждебные приготовления герцога Анжуйского, и Жуаез не ошибался, полагая, что они до крайности озлоблены. Антверпен разительно напоминал улей вечером - снаружи спокойный и пустынный, внутри же - полный шума и движения. Вооруженные фламандцы ходили дозором по улицам города, баррикадировали дома, заграждали улицы двойными цепями, братались с войсками принца Оранского, одна часть которых уже вошла в состав антверпенского гарнизона, а другая прибывала небольшими отрядами, которые тотчас распределялись по городу. Когда все было подготовлено к мощной обороне, принц Оранский в темный, безлунный вечер сам вступил в город, никем не узнанный и не приветствуемый, но проникнутый тем спокойствием, той твердостью, с которыми он выполнял все решения, однажды им принятые. Он остановился в городской ратуше, где его приверженцы уже все приготовили для него. Там он принял всех начальников отрядов городского ополчения, произвел смотр офицерам наемных войск и, наконец, собрав командиров, изложил им свои намерения. Самым непоколебимым из них было намерение воспользоваться действиями герцога Анжуйского против города, чтобы порвать с ним. Герцог Анжуйский пришел к тому, к чему его задумал привести Молчаливый, с радостью видевший, что новый претендент на верховную власть губит себя так же, как все остальные. В тот самый вечер, когда герцог Анжуйский, как мы видели, готовился к приступу, принц Оранский, уже два дня находившийся в Антверпене, совещался с комендантом города. При каждом возражении, выдвигаемом комендантом против плана наступательных действий, предложенного принцем Оранским, принц, если эти возражения грозили замедлить выполнение его замыслов, качал головой с видом человека, изумленного такой нерешительностью. Но каждый раз комендант говорил: - Принц, вы ведь знаете, прибытие монсеньера решенное дело; так подождем же монсеньера. Услышав это волшебное слово, Молчаливый неизменно хмурил брови, но, насупясь и грызя ногти от нетерпения, все-таки ждал. Тогда взоры всех присутствующих обращались к большим стенным часам, внушительно тикавшим, и, казалось, все молили маятник ускорить приход того, кого ждали с таким нетерпением. Пробило девять; неуверенность сменилась подлинной тревогой; некоторые дозорные сообщили, что во французском лагере заметно оживление. На Шельду давно уже выслали небольшую лодку, плоскую, как чаша весов; антверпенцы, пока что обеспокоенные не столько тем, что происходило на суше, сколько тем, что делалось на море, решили добыть точные сведения о французском флоте; но лодка все не возвращалась. Принц Оранский встал и, со злости кусая свои буйволовой кожи перчатки, сказал: - Господа, монсеньер заставляет нас ждать так долго, что к его прибытию Антверпен будет взят и сожжен; тогда город сможет судить о разнице, существующей в этом отношении между французами и испанцами. Эти слова никак не могли успокоить начальников городского ополчения, и они растерянно переглянулись. В эту минуту в зал вошел конный лазутчик, посланный на Мехельнскую дорогу и добравшийся до Сен-Никола; он сообщил, что не видал и не слыхал ничего, что хоть в малейшей мере предвещало бы прибытие лица, ожидаемого с таким нетерпением. - Господа, - воскликнул, услыхав это донесение, Молчаливый, - вы видите, мы ждем напрасно, так будем сами решать свои дела! Время не терпит, и ничего еще не предпринято для защиты подступов к городу. Полагаться на выдающиеся дарования - хорошее дело; но вы видите, прежде всего нужно надеяться на самих себя. Итак, господа, начнем совещаться. Не успел он договорить, как ковровая завеса, закрывавшая дверь, приподнялась, вошел служитель ратуши и произнес одно лишь слово, в ту минуту, видимо, стоившее тысячи других слов: - Монсеньер! В голосе этого человека, в той радости, которую он невольно проявил при выполнении своих скромных обязанностей, чувствовался весь восторг народа и все его доверие к тому, кого почтительно и безлично именовали "монсеньер"! Не успело отзвучать это слово, произнесенное дрожавшим от волнения голосом, как в зал вошел мужчина высокого роста, величественного вида, с головы до ног закутанный в плащ, который он носил с неподражаемым изяществом. Он учтиво поклонился всем присутствующим, но его гордый, проницательный взор мгновенно распознал среди военных принца. Минуя всех, неизвестный тотчас подошел к нему и протянул ему руку, которую принц пожал горячо и с оттенком почтения. Здороваясь, они назвали друг друга "монсеньер". После этого краткого обмена приветствиями неизвестный снял плащ. На нем была кожаная куртка, суконные штаны и высокие сапоги. Вооружен он был длинной шпагой, казавшейся не частью его снаряжения, а частью его самого - так легко и свободно она держалась у него на боку; за поясом, рядом с туго набитой сумкой, виднелся небольшой кинжал. Когда он сбросил плащ, оказалось, что его сапоги до самого верха в пыли и грязи. Каждый его шаг по каменным плитам пола сопровождался мрачным звоном шпор, обагренных кровью его коня. Он сел за стол совета и спросил: - Ну что, монсеньер? Как обстоят наши дела? - Монсеньер, - ответил Молчаливый, - вы, вероятно, видели, когда ехали сюда, что улицы забаррикадированы. - Да, видел. - А в домах прорезаны бойницы, - прибавил один из военных. - Их я не мог видеть; но это разумная предосторожность. - И поперек улиц протянуты двойные цепи, - вставил другой. - Превосходно, - беспечным тоном ответил неизвестный. - Монсеньер не одобряет этих приготовлений к обороне? - спросил голос, в котором слышались и беспокойство и разочарование. - Одобряю, - ответил неизвестный, - хотя не думаю, чтобы при тех условиях, в которых мы находимся, они были очень полезны; они утомляют солдат и тревожат горожан. У вас, я полагаю, есть план и нападения и обороны? - Мы ждали вас, монсеньер, чтобы сообщить вам его, - ответил бургомистр. - Говорите, господа, говорите. - Монсеньер прибыл с некоторым опозданием, - прибавил принц Оранский, - и, дожидаясь его, я вынужден был действовать. - И хорошо сделали, монсеньер; к тому же всем известно, что действуете вы превосходно. Поверьте мне - я в дороге тоже не терял времени даром. Затем он повернулся лицом к горожанам. - Наши лазутчики донесли нам, - сказал бургомистр, - что во французском лагере готовятся действовать; французы решили пойти на приступ; но нам неизвестно, с какой стороны последует атака, и поэтому мы велели расположить пушки в равных промежутках на всем протяжении укреплений. - Это разумно, - с легкой усмешкой сказал неизвестный, украдкой взглянув на Молчаливого, не проронившего ни слова; многоопытный полководец предоставил горожанам рассуждать о войне. - Так же мы распорядились и насчет отрядов городского ополчения, - продолжал бургомистр, - они размещены двойными постами на всем протяжении крепостных стен, и им дан приказ тотчас ринуться туда, где произойдет нападение. Неизвестный ничего не ответил; по-видимому, он ждал, что скажет принц Оранский. - Однако, - продолжал бургомистр, - большинство членов совета полагает, что французы задумали не настоящее нападение, а обманное. - С какой целью? - спросил неизвестный. - С целью запугать нас и побудить к мирному соглашению, по которому город будет отдан французам. Неизвестный снова взглянул на принца Оранского; казалось, все, что происходило вокруг, не имело к принцу никакого отношения - с такой, граничившей с презрением, беспечностью он слушал все эти речи. - Говорят, однако, - сказал чей-то тревожный голос, - что сегодня вечером в лагере замечены были приготовления к штурму. - Это необоснованные догадки, - возразил бургомистр. - Я сам наблюдал лагерь в отличную подзорную трубу, выписанную из Страсбурга; пушки стоят, словно пригвожденные к земле; люди спокойно укладывались спать, герцог Анжуйский в своем шатре угощал приближенных обедом. Неизвестный снова взглянул на принца Оранского. На этот раз ему показалось, что губы Молчаливого искривила усмешка, сопровождавшаяся едва приметным презрительным подергиванием плеч. - Эх, господа, - сказал неизвестный, - вы жестоко ошибаетесь; не к обманному нападению готовятся сейчас французы - нет; вам придется выдержать самый настоящий штурм. - Это правда? - Ваши планы, какими бы бесспорными они вам ни представлялись, не закончены. - Однако, монсеньер, - в один голос воскликнули горожане, обиженные тем, что, по-видимому, неизвестный сомневался в их стратегических познаниях. - Не закончены в том смысле, - продолжал неизвестный, - что вы ждете внезапного мощного нападения и приняли все предосторожности на этот случай... - Разумеется! - Так вот, - позвольте дать вам совет, господа: это нападение... - Договаривайте, договаривайте, монсеньер! - Это нападение вы предупредите - вы нападете сами! - Отлично! - воскликнул принц Оранский. - Вот это дело! - Сейчас, в эту минуту, - продолжал неизвестный, тотчас поняв, что принц окажет ему поддержку, - корабли господина де Жуаеза снимаются с якоря. - Откуда вы это знаете, монсеньер? - разом воскликнули бургомистр и все члены городского совета. - Знаю, - ответил неизвестный. По залу пронесся шепот сомнения; едва внятный, он, однако, коснулся слуха искусного полководца, только что появившегося на этой сцене, с тем чтобы, по всей вероятности, сыграть здесь главную роль. - Вы в этом сомневаетесь? - спросил он с невозмутимым спокойствием, тоном человека, привыкшего бороться со всеми опасениями, всеми вздорными притязаниями, со всеми предрассудками купцов и ремесленников. - Мы не сомневаемся, коль скоро это говорите вы, монсеньер. Но да будет нам дозволено сказать вашему высочеству... - Говорите. - Что, если б это было так... - Нас известил бы об этом... - Кто? - Наш морской лазутчик. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1. МОНСЕНЬЕР (Продолжение) В эту минуту какой-то человек, подталкиваемый служителем, тяжелой поступью вошел в зал и с почтительным видом направился не то к бургомистру, не то к принцу Оранскому. - Ага! - воскликнул бургомистр. - Это ты, мой друг? - Я самый, господин бургомистр, - ответил вновь пришедший. - Монсеньер, - сказал бургомистр, - вот человек, которого мы посылали в разведку. Услыхав обращение "монсеньер", относившееся не к принцу Оранскому, разведчик сделал жест, выражавший изумление и радость, и быстро приблизился, чтобы лучше разглядеть того, кого так титуловали. Вновь пришедший принадлежал к числу тех фламандских моряков, которых очень легко узнать по их столь характерной наружности - квадратной голове, голубым глазам, короткой шее и широким плечам; моряк вертел в корявых пальцах мокрую шерстяную шапку, а когда он подошел к начальству вплотную, то обнаружилось, что он оставил на каменных плитах широкий влажный след; его грубая одежда промокла насквозь, с нее стекала вода. - Ого-го! Храбрец вернулся вплавь, - сказал незнакомец, останавливая на моряке тот властный взгляд, которому немедленно покоряются и воин и слуга, ибо в нем одновременно чувствуется и суровость и ласка. - Да, монсеньер, да, - поспешно подтвердил моряк, - а Шельда широка да и быстра, монсеньер. - Говори, Гоэс, говори, - продолжал неизвестный, хорошо знавший, какую милость он оказывал простому матросу, называя его по имени. Он правильно рассчитал: с этой минуты, по-видимому, он один стал существовать для Гоэса и к нему одному Гоэс обращался в дальнейшем, хотя был послан другим лицом и, следовательно, более всего этому лицу должен был дать отчет в своей миссии. - Монсеньер, - начал матрос, - я взял самую маленькую свою лодчонку; назвав пароль, я миновал заграждение, образованное на Шельде нашими судами, и добрался до этих проклятых французов - ах! простите, монсеньор! Гоэс осекся. - Продолжай, продолжай, - с улыбкой сказал неизвестный, - я француз только наполовину - стало быть, и проклятие меня поразит только наполовину. - Так вот, монсеньер, раз уж вы соблаговолили меня простить... Неизвестный милостиво кивнул ему. Гоэс продолжал: - Так вот, я греб в темноте, обернув весла тряпками, и вдруг услыхал оклик: "Эй, вы там, в лодке, чего вам нужно?" Я решил, что этот возглас относится ко мне, и уже хотел было наугад что-нибудь ответить, но тут позади меня крикнули: "Адмиральская шлюпка!" Неизвестный посмотрел на командиров и повел головой, как бы спрашивая: "Что я вам говорил?" - В ту же минуту, - продолжал моряк, - я как раз хотел переменить курс, - я ощутил сильнейший толчок; моя лодка стала тонуть; вода захлестнула меня с головой; к погрузился в бездонную пропасть; но водовороты Шельды признали во мне старого знакомого - и я снова увидел небо. Тут я догадался, что адмиральская шлюпка, на которой господин де Жуаез возвращался на свою галеру, прошла над моей лодкой. Одному богу ведомо, каким чудом я не был ни раздавлен, ни потоплен. - Спасибо, смелый мой Гоэс, спасибо, - сказал принц Оранский, счастливый, что его предположения подтвердились, - ступай - и молчи обо всем! Он вложил в руку Гоэса туго набитый кошелек. Но моряк, по-видимому, дожидался, чтобы и неизвестный отпустил его. Неизвестный сделал ему знак, выражавший благоволение, и Гоэс удалился, по-видимому, гораздо более обрадованный милостивым знаком неизвестного, нежели щедростью принца Оранского. - Ну, как, - спросил неизвестный бургомистра, - что вы скажете об этом донесении? Неужели вы еще сомневаетесь в том, что французы снимутся с якоря, неужели вы думаете, что господин де Жуаез вернулся из лагеря на свою галеру только для того, чтобы мирно провести там ночь? - Стало быть, вы обладаете даром предвидения, монсеньер? - воскликнули горожане. - Не более, чем монсеньер принц Оранский, который, я в этом уверен, во всем согласен со мной. Но как и его высочество, я хорошо осведомлен, а главное - знаю тех, кто на той стороне. Он рукой указал на польдеры. - Поэтому, - продолжал он, - я очень удивлюсь, если они сегодня вечером не пойдут на приступ. Итак, господа, вы должны быть в полной боевой готовности, ибо, если вы дадите им выгадать время, они вас атакуют весьма энергично! - Эти господа могут по всей справедливости засвидетельствовать, что перед самым вашим прибытием я говорил им совершенно то же, что вы сейчас, монсеньер. - Какие у вас, монсеньер, предположения насчет плана действий французов? - спросил бургомистр. - Вот что я считаю наиболее вероятным: пехота целиком состоит из католиков и поэтому будет драться отдельно, иначе говоря, произведет атаку с одной какой-нибудь стороны; конница состоит из кальвинистов, следовательно, тоже будет драться отдельно - стало быть, опасность грозит с двух сторон. Флот подчинен господину де Жуаезу, он совсем недавно прибыл из Парижа; при дворе знают, с какой целью адмирал отправился сюда, он захочет получить свою долю воинской славы. В итоге - враг предпримет атаку с трех сторон. - Так образуем три корпуса, - предложил бургомистр. - Образуйте один-единственный корпус, господа, из лучших воинов, какие только у вас есть, а тех, на кого вы не можете положиться в открытом поле, назначьте охранять городские укрепления. Затем, с этим корпусом, сделайте энергичную вылазку в тот момент, когда французы меньше всего будут этого ждать. Им кажется, что атаковать будут они; нужно их предварить и самим на них обрушиться. Если вы будете ждать, пока они пойдут на приступ, - вы пропали, потому что в этом деле французы не имеют себе равных, так же как вы, господа, не имеете себе равных, когда в открытом поле защищаете подступы к вашим городам. Фламандцы просияли. - Что я вам говорил, господа? - воскликнул Молчаливый. - Для меня великая честь, - сказал неизвестный, - что, сам того не зная, я оказался одного мнения с первым полководцем нашего века. Они учтиво поклонились друг другу. - Итак, - продолжал неизвестный, - это решенное дело; вы делаете сокрушительную вылазку, яростно атакуете вражескую пехоту и вражескую конницу. Надеюсь, ваши командиры сумеют так руководить этой вылазкой, что вы отбросите осаждающих. - Но их корабли - их корабли, - сказал бургомистр, - они прорвутся через наши заграждения, сейчас дует норд-вест, и через два часа они будут в городе. - Да ведь у вас самих в Сент-Мари, на расстоянии одного лье отсюда, шесть старых судов и тридцать лодок. Это - ваша морская баррикада, это - цепь, заграждающая Шельду. - Да, да, монсеньер, совершенно верно. Откуда вы знаете все эти подробности? Неизвестный улыбнулся. - Как видите, знаю, - ответил он. - Там-то и решится исход битвы. - В таком случае, - продолжал бургомистр, - нужно послать нашим храбрым морякам подкрепления. - Напротив, вы можете еще и свободно располагать теми четырьмя сотнями людей, которые там находились; достаточно будет двадцати человек - сообразительных, смелых и преданных. Антверпенцы вытаращили глаза. - Согласны ли вы, - спросил неизвестный, - ценою потери ваших шести старых кораблей и тридцати ветхих лодок разгромить весь французский флот? - Гм, - протянули антверпенцы, переглядываясь между собой, - не так уж стары наши корабли, не так уж ветхи наши лодки. - Ну что ж, - воскликнул неизвестный, - оцените их, и вам оплатят их стоимость. - Вот, - шепотом сказал неизвестному Молчаливый, - вот те люди, с которыми мне изо дня в день приходится бороться. О! Если бы мне противодействовали только события, я бы давно уже одолел их! - Так вот, господа, - продолжал неизвестный, положив руку на туго набитую сумку, о которой уже была речь, - оцените их, но оцените быстро! Все вы получите от меня векселя, каждый - на свое имя; надеюсь, вы сочтете их достаточно надежными. - Монсеньер, - ответил бургомистр, минуту-другую посовещавшись с десятниками и сотниками городского ополчения. - Мы купцы, а не знатные господа, поэтому нужно прощать нам некоторую нерешительность; поймите - ведь наши души обитают не в наших телах, а в наших конторах. Однако в известных обстоятельствах мы ради общего блага способны на жертвы. Итак, распоряжайтесь нашими заграждениями так, как вы это находите нужным. - Клянусь, монсеньер, - вставил Молчаливый, - вы за десять минут получили от них то, чего я добивался бы полгода. - Итак, господа, я распоряжаюсь вашими заграждениями, и вот что я сделаю: французы, с адмиральской галерой во главе, попытаются прорвать их. Я удвою цепи заграждения - цепи, протянутые поперек реки, но между ними и берегом будет оставлено пространство, достаточное, чтобы неприятельский флот проскользнул там и оказался посреди ваших лодок и ваших кораблей. Тогда с этих лодок и кораблей двадцать смельчаков, которых я там оставил, зацепят французские суда абордажными крюками, а зацепив их, подожгут ваши заграждения, предварительно наполненные горючими веществами, и быстро уплывут в лодке. - Вы слышите, - воскликнул Молчаливый, - французский флот сгорит весь, без остатка! - Да, весь, - подтвердил неизвестный, - тогда французы уже не смогут отступить ни морем, ни польдерами, потому что вы откроете шлюзы Мехельна, Берхема, Льера, Дюффаля и Антверпена. Сначала отброшенные вами, затем - преследуемые водами прорванных вами плотин, со всех сторон окруженные этими, внезапно нахлынувшими, все выше вздымающимися волнами, этим морем, где только прилив и нет отлива, французы, все до единого, будут потоплены, истреблены, уничтожены. Командиры разразились восторженными кликами. - Но есть препятствие, - сказал принц Оранский. - Какое же, монсеньер? - спросил неизвестный. - То, что потребовался бы целый день, чтобы разослать по всем этим городам соответствующие приказания, а в нашем распоряжении - всего один час. - Часа достаточно, - заявил тот, кого называли монсеньером. - Но кто предупредит флотилию? - Она предупреждена. - Кем? - Мною. Если бы эти господа отказались предоставить ее мне, я бы ее купил у них. - Но Мехельн, Льер, Дюффаль? - Я проездом побывал в Мехельне и Льере и послал надежного человека в Дюффаль. В одиннадцать часов французы будут разбиты, в полночь - флот будет сожжен, в час ночи - отступление французов будет в самом разгаре, в два часа - Мехельн прорвет свои плотины, Льер откроет свои шлюзы, в Дюффале сделают так, что каналы выступят из берегов. Тогда вся равнина превратится в бушующий океан, который, правда, поглотит дома, поля, леса, селенья, но в то же время, повторяю, поглотит французов, да так основательно, что ни один из них не вернется во Францию. Эти слова были встречены молчанием, выражавшим восторг, граничивший с ужасом; затем фламандцы принялись шумно рукоплескать. Принц Оранский подошел к неизвестному, протянул ему руку и сказал: - Итак, монсеньер, с нашей стороны все готово? - Все, - ответил неизвестный, - но я думаю, что и у французов все готово. Смотрите! Он указал пальцем на военного, только что приподнявшего ковровую завесу. - Монсеньеры и господа, - доложил офицер, - нам дали знать, что французы выступили из лагеря и приближаются к городу. - К оружию! - воскликнул бургомистр. - К оружию! - повторили все присутствующие. Неизвестный остановил их. - Одну минуту, господа, - сказал он своим густым, повелительным голосом, - я должен дать вам еще одно указание - последнее и самое важное... - Говорите! Говорите! - в один голос воскликнули все. - Французы будут застигнуты врасплох, следовательно, произойдет не битва, даже не отступление, а бегство, Чтобы успешно их преследовать, нужно быть налегке. Скиньте ваши латы! Черт возьми! Из-за этих лат, которые сковывают ваши движения, вы проиграли все те битвы, которые должны были выиграть. Скиньте латы, господа, скиньте немедленно! И неизвестный указал на свою широкую грудь, покрытую только кожаной курткой. - Мы вместе будем в бою, господа командиры, - продолжал неизвестный, - а пока - ступайте на площадь перед ратушей: там вы найдете всех ваших людей в боевом порядке. Мы придем туда вслед за вами. - Благодарю вас, монсеньер, - сказал принц Оранский неизвестному, - вы разом спасли и Бельгию и Голландию. - Я тронут вашими словами, принц, - ответил неизвестный. - Согласится ли ваше высочество обнажить шпагу против французов? - спросил принц. - Я устроюсь так, чтобы сражаться против гугенотов, - ответил неизвестный, кланяясь с улыбкой, которой мог бы позавидовать его мрачный соратник и которую понял один бог. 2. ФРАНЦУЗЫ И ФЛАМАНДЦЫ В ту минуту, когда городской совет в полном составе выходил из ратуши, а командиры спешили к своим частям, чтобы выполнить приказания неизвестного полководца, словно ниспосланного фламандцам самим провидением, со всех сторон раздался грозный гул, казалось, заполонивший весь город и завершившийся неистовым ревом. В то же время загрохотала артиллерия. Орудийный огонь явился неожиданностью для французов, предпринявших свой ночной поход в полной уверенности, что они застанут уснувший город врасплох. Но, встреченные пушечными залпами, они не замедлили шаг, а ускорили его. Если теперь уже не представлялось возможным взять город с налета, взобравшись по приставным лестницам на крепостные стены, то можно было, как это сделал король Наваррский под Кагором, заполнить рвы фашинами и посредством петард взорвать городские ворота. Пушки антверпенских укреплений палили непрерывно, но в темноте действие их было ничтожно; ответив на крики своих противников криком столь же оглушительным, французы продолжали свой путь молча, с той пылкой отвагой, которую они всегда проявляли в наступлении. Но вдруг распахнулись все ворота и калитки, и со всех сторон выбежали вооруженные люди; в противоположность французам, ими движет не стремительная горячность, а какая-то мрачная одержимость, не препятствующая движениям воина, но придающая им твердость, благодаря которой он уподобляется движущейся стене. Это фламандцы двинулись на врага сомкнутыми батальонами, тесно сплоченными отрядами, поверх которых продолжала греметь артиллерия более шумная, нежели грозная. Тотчас завязывается бой: дерутся с остервенением, сабля лязгает о нож, пика скрещивается с лезвием кинжала; огоньки, вспыхивающие при каждом выстреле из пистолета или аркебуза, освещают лица, обагренные кровью. И при всем том - ни крика, ни ропота, ни стона: в бою фламандец исполнен ярости, француз - досады. Фламандец взбешен тем, что он вынужден драться, - это не его ремесло и не доставляет ему удовольствия. Француз взбешен тем, что на него напали, когда он сам намерен был напасть. В ту минуту, когда обе стороны с неистовством, которое мы тщетно пытались бы передать, вступают в рукопашную, со стороны Сент-Мари слышатся один за другим оглушительные взрывы, и над городом, словно огненный сноп, поднимается огромное зарево. Там наступает Жуаез: ему поручено произвести диверсию - прорвать заграждение, обороняющее Шельду, а затем - проникнуть со своим флотом в самое сердце города. Во всяком случае, французы сильно надеются на это. Но дело обстоит совсем иначе. Снявшись с якоря, при западном ветре, наиболее благоприятном для такого предприятия, Жуаез на своей адмиральской галере, шедшей во главе французского флота, плыл по ветру, гнавшему суда вперед, против течения. Все было подготовлено к битве; моряки Жуаеза, вооруженные абордажными саблями, стояли на корме, канониры с зажженными фитилями не отходили от своих орудий; марсовые с ручными бомбами гнездились на мачтах, и наконец, отборные матросы, снабженные топорами, были начеку, готовые ринуться на палубы вражеских судов, чтобы, обрубив там цепи и канаты, таким образом расчистить проход для флота. Двигались бесшумно. Семь кораблей Жуаеза, при отплытии построенные в виде клина, острием которого являлась адмиральская галера, казались скоплением исполинских призраков, беззвучно скользивших по воде. Юный адмирал, которому полагалось находиться на вахтенном мостике, не в силах был спокойно стоять на своем посту. Облаченный в роскошную броню, он занял на своей галере место старшего лейтенанта и, склонясь над бушпритом, пытался пронизать своим острым взором окутывавший реку туман и ночную мглу. Вскоре в этом двойном мраке смутно обрисовалось заграждение,