черневшее поперек Шельды, оно казалось покинутым, пустынным; но в этой стране, полной засад, такое безлюдье, такая пустынность вызывали безотчетный страх. Однако - плыли все дальше; заграждение было уже неподалеку, в каких-нибудь десяти кабельтовых, расстояние уменьшалось с каждой секундой, и еще ни разу до слуха французов не донесся оклик: "Кто идет?" Матросы усматривали в этом молчании лишь небрежность, радовавшую их; юный адмирал, более дальновидный, чуял в нем какую-то пугавшую его хитрость. Наконец нос адмиральской галеры врезался в снасти двух судов, составлявших центр заграждения, и, нажимая на них, заставил податься всю эту гибкую, подвижную плотину, отдельные части которой, скрепленные между собой цепями, уступили нажиму, но не разъединились. И вдруг в ту минуту, когда морякам с топорами был дан приказ ринуться на вражеские суда, чтобы разнять заграждение, множество абордажных крюков, закинутых невидимыми руками, вцепились в снасти французских кораблей. Фламандцы предвосхитили маневр, задуманный французами. Жуаез вообразил, что враги вызывают его на решительный бой. Он принял вызов. Абордажные крюки, брошенные с его стороны, железными узами соединили вражеские суда с французскими. Затем, выхватив из рук какого-то матроса топор, он, крича: "На абордаж! На абордаж!" - первым вскочил на тот из неприятельских кораблей, который теснее других был сцеплен с его собственным. Вся команда, офицеры и матросы, ринулась за ним, издавая тот же клич; но ничей голос не прозвучал в ответ, никакая сила не воспротивилась их вторжению. Только все они увидели, как три лодки, полные людей, неслышно скользили по реке, словно три запоздалые ночные птицы. Лодки быстро удалялись, сильными взмахами весел рассекая воду; птицы улетают, сильными взмахами крыльев рассекая воздух. Французы в некотором недоумении стояли на кораблях, захваченных ими без боя. Так было по всей линии. Вдруг Жуаез услыхал у себя под ногами смутный гул, и в воздухе запахло серой. Страшная мысль молнией прорезала его сознание; он подбежал к люку и поднял крышку: внутренняя часть судна пылала. В ту же минуту по всей линии пронесся крик: "Назад - на корабли! На корабли!" Все вернулись на свои суда проворнее, чем сошли с них; Жуаез, вскочивший на вражеский корабль первым, вернулся оттуда последним. Едва он успел ступить на борт своей галеры, как огонь забушевал на палубе корабля, оставленного им минуту назад. Словно извергаемое множеством вулканов, вырывалось отовсюду пламя; каждая лодка, каждая шлюпка, каждое судно были кратерами; французские корабли, более крупные, высились будто над огненной пучиной. Тотчас был дан приказ обрубить канаты, разбить цепи, оторвать абордажные крюки; матросы взбирались по снастям со всей быстротой людей, убежденных, что в быстроте - спасение их жизни. Но работа была огромная и превышала их силы; возможно, они еще успели бы освободиться от абордажных крюков, заброшенных антверпенцами на французские корабли, но ведь были еще и крюки, прицепленные французским флотом к неприятельским судам. Вдруг разом загремели двадцать взрывов; французские суда задрожали до самого основания, недра их затрещали. То гремели пушки, защищавшие подвижную плотину; заряженные неприятелем до отказа и затем покинутые, они разрывались сами собой, по мере того как их охватывал огонь, и разрушали все, чего досягали, - разрушали слепо, но верно. Подобно исполинским змеям, языки пламени вздымались вдоль мачт, обвивались вокруг рей, своими багровыми остриями лизали медные борта французских кораблей. Жуаез, невозмутимо стоявший в роскошной своей броне с золотыми насечками посреди моря огня и властным голосом отдававший приказания, напоминал одну из тех сказочных саламандр, с чешуи которых при каждом их движении сыплются мириады сверкающих искр. Но вскоре взрывы стали еще более мощными, еще более разрушительными; уже не пушки гремели, разлетаясь на тысячи кусков; то загорелись крюйт-камеры, то взрывались сами суда. Пока Жуаез надеялся разорвать смертоносные узы, соединявшие его с неприятелем, он боролся изо всех сил; но теперь всякая надежда на успех исчезла; огонь перекинулся на французские суда, и всякий раз, когда взрывался неприятельский корабль, на палубу его галеры изливался огненный дождь, подобный последнему ослепительному снопу гигантского фейерверка. Но то был греческий огонь, беспощадный огонь, питаемый всем тем, что гасит другие огни, и пожирающий свою жертву даже в водной пучине. Взрываясь, антверпенские суда прорвали заграждение, по французские суда уже не могли продолжать свой путь; сами охваченные пламенем, они носились по воле волн, влача за собой жалкие обломки губительного брандера, обхватившего их своими огненными щупальцами. Жуаез понял, что дольше бороться немыслимо; он дал приказ спустить все лодки и плыть к левому берегу. Приказ был передан на все остальные корабли при помощи рупоров; те, кто его не услыхал, инстинктивно прониклись той же мыслью. Пока весь экипаж до последнего матроса не разместился в лодках, Жуаез оставался на палубе своей галеры. Его хладнокровие, по-видимому, вернуло всем присутствие духа; каждый из его моряков крепко держал в руках либо топор, либо абордажную саблю. Жуаез еще не успел достичь берега, как адмиральская галера взорвалась, осветив с одной стороны очертания города, с другой - водный простор, могучую реку, которая, все расширяясь, сливалась наконец с морем. Тем временем крепостная артиллерия умолкла - не потому, что битва стала менее жаркой, а потому, что фламандцы и французы теперь дрались грудь с грудью и уже невозможно было, метя в одних, не попадать в других. Кальвинистская конница атаковала в свой черед - и делала чудеса; шпагами своих всадников она разверзает ряды фламандцев, топчет их копытами своих лошадей; но раненые враги своими тесаками вспарывают лошадям брюхо. Несмотря на эту блистательную кавалерийскую атаку, во французских войсках происходит некоторое замешательство; они только держатся, а не продолжают наступать, меж тем как из всех ворот города непрестанно выходят свежие батальоны, немедленно атакующие армию герцога Анжуйского. Вдруг почти у самых стен города начинается сильное движение. На фланге антверпенской пехоты раздаются крики: "Анжу! Анжу! Франция! Франция!" - и ужасающий натиск заставляет дрогнуть эту массу людей, так тесно прижатых друг к другу напором задних рядов, что передние выказывают храбрость, потому что действовать иначе они не могут. Этот перелом произведен адмиралом Жуаезом; это кричат его матросы! Полторы тысячи человек, вооруженных топорами и тесаками, под предводительством Жуаеза, которому подали коня, оставшегося без всадника, внезапно обрушились на фламандцев; они должны отомстить за свой пожираемый пламенем флот и за две сотни своих товарищей, сгоревших или утонувших. Они не выбирали места нападения; они бросились на первый же отряд, по языку и одежде признанный ими за врага. Жуаез, как никто, владел своей длинной боевой шпагой; он с молниеносной быстротой действовал кистью, сжимавшей эту шпагу, и каждым рубящим ударом раскраивал кому-нибудь голову, каждым колющим - пронизывал человека насквозь. Отряд фламандцев, на который обрушился Жуаез, был истреблен, словно горсть хлебных зернышек стаей муравьев. Опьяненные первым успехом, моряки продолжали действовать. В то время как они продвигались вперед, кальвинистская конница, теснимая этими потоками людей, понемногу подавалась назад; но пехота графа де Сент-Эньяна продолжала драться с фламандцами. Герцогу Анжуйскому пожар флота предстал в виде дальнего зарева. Слыша пушечные выстрелы и грохот взрывавшихся кораблей, он полагал, что в той стороне, откуда они доносились, идет жестокий бой, который, естественно, кончится победой Жуаеза; разве можно было предположить, что несколько фламандских кораблей вступят в бой с французским флотом! Поэтому он с минуты на минуту ждал донесения о произведенной Жуаезом диверсии, как вдруг ему сообщили, что французский флот уничтожен, а Жуаез со своими моряками врезался в самую гущу фламандского войска. Тогда герцог сильно встревожился. Флот обеспечивал отступление, а следовательно, и безопасность армии. Герцог послал кальвинистской коннице приказ снова предпринять атаку; измученные всадники и кони снова сплотились, чтобы еще раз помчаться на антверпенцев. В сумятице схватки слышен был голос Жуаеза, кричавшего: - Держитесь, господин де Сент-Эньян! Франция! Франция! Словно косарь, готовящийся снять жатву с колосистой нивы, он вращал свою шпагу в воздухе и с размаху опускал ее, кося перед собой людей; тщедушный королевский любимчик, изнеженный сибарит, облекшись в броню, видимо, обрел мифическую силу Геркулеса Немейского. Слыша этот голос, покрывавший гул битвы, видя эту шпагу, сверкавшую во мраке, пехота опять исполнялась мужества, по примеру конницы напрягала все силы - и возобновляла бой. Тогда из города, верхом на породистом вороном коне, выехал тот, кого называли монсеньер. Он был в черных доспехах, иначе говоря, шлем, латы, нарукавники и набедренники - все было из стали, покрытой чернью; за ним на прекрасных конях следовали пятьсот всадников, которых принц Оранский отдал в его распоряжение. В то же время из противоположных ворот выступил и сам Вильгельм Молчаливый во главе отборной пехоты, еще не бывшей в деле. Всадник в черных доспехах поспешил туда, где подмога была всего нужнее, - в то место, где сражался Жуаез и его моряки. Фламандцы узнали всадника и расступались перед ним, радостно крича: - Монсеньер! Монсеньер! До той поры Жуаез и его моряки чувствовали, что враг слабеет; но раздались эти клики, и они увидели перед собой новый мощный отряд, появившийся вдруг, словно по волшебству. Жуаез направил своего коня прямо на черного всадника - и они, полные мрачного гнева, вступили в поединок. Искры посыпались во все стороны, как только их шпаги скрестились. Полагаясь на отменную закалку своих лат и на свое искусство опытнейшего фехтовальщика, Жуаез стал наносить неизвестному мощные удары, которые тот ловко отражал. В то же время один из ударов противника пришелся ему прямо в грудь; но шпага отскочила от брони и только в кровь оцарапала ему плечо. - А! - воскликнул юный адмирал, ощутив прикосновение острия. - Он - француз, и, мало того, - у него был тот же учитель фехтования, что у меня! Услышав эти слова, неизвестный отвернулся и хотел было ускакать. - Если ты француз, - крикнул ему адмирал, - ты предатель, ведь ты сражаешься против своего короля, своей родины, своего знамени! В ответ неизвестный воротился и с еще большим ожесточением напал на Жуаеза. Но на этот раз Жуаез был предупрежден и знал, с какой искусной шпагой имеет дело. Он подряд отразил три или четыре удара, нацеленные с величайшей ловкостью, но и с неописуемыми яростью, силою и злобой. Тогда неизвестный, в свою очередь, подался назад. - Гляди, - крикнул ему юный адмирал, - вот как поступают, когда сражаются за родину; чистого сердца и честной руки достаточно, чтобы защитить голову без шлема, чело без забрала. И, отстегнув ремни своего шлема, он далеко отбросил его от себя, обнажив благородную, красивую голову; глава его сверкали силой, гордостью и юношеским задором. Вместо того чтобы ответить словами или последовать столь доблестному примеру, всадник в черных доспехах глухо зарычал и занес шпагу над обнаженной головой противника. - А! - воскликнул Жуаез, отражая удар. - Верно я сказал, что ты предатель, так умри же смертью предателя! И, тесня неизвестного, он нанес ему острием шпаги два или три удара, один из которых попал в отверстие спущенного забрала. - Я убью тебя, - приговаривал молодой человек, - я сорву с тебя шлем, который так хорошо тебя укрывает и защищает, и повешу тебя на первом попавшемся дереве. Неизвестный хотел было, в свою очередь, сделать выпад, но к нему подскакал верховой и шепнул ему на ухо: - Монсеньер, прекратите эту стычку, ваше присутствие будет весьма полезно вон там. Неизвестный взглянул туда, куда ему рукой указывал гонец, и увидел, что ряды фламандцев заколебались под натиском кальвинистской конницы. - Верно, - сказал он зловещим голосом, - вот те, кого я искал. В эту минуту на отряд Жуаеза обрушилась волна всадников, и моряки, устав непрестанно разить своим тяжеловесным, годным лишь для великанов оружием, сделали первый шаг назад. Черный всадник воспользовался этим движением, чтобы исчезнуть в сумятице и во мраке. Спустя четверть часа французы подались по всей линии и уже только старались отступить, не обращаясь в бегство. Господин до Сент-Эньян принимал все меры к тому, чтобы его люди отходили по возможности в порядке. Но из города выступил последний, совершенно свежий отряд - пятьсот человек конницы, две тысячи пехоты - и атаковал истощенную, уже отступавшую армию. Этот отряд состоял из старых ратников принца Оранского, подряд боровшихся с герцогом Альбой, с доном Хуаном, с Рекесенсом и с Александром Фарнезе. Французам немедленно пришлось принять важное решение: оставив поле битвы, отступать сушей, поскольку флот, на который рассчитывали в случае поражения, был уничтожен. Несмотря на хладнокровие вождей, на храбрость большинства, среди французов началось неописуемое расстройство. Вот тогда неизвестный, во главе этого конного отряда, почти еще не потратившего сил в бою, налетел на бегущих и снова встретил в арьергарде Жуаеза с его моряками, из которых две трети уже полегло на поле брани. Юному адмиралу совсем недавно подвели третью лошадь - две уже были убиты под ним. Его шпага сломалась, из рук раненого матроса он выхватил тяжелый абордажный топор, который вращал в воздухе так же легко и быстро, как пращник свою пращу. Время от времени он оборачивался лицом к неприятелю, словно дикий кабан, который никак не может решиться бежать от охотника и напоследок отчаянно кидается на него. Со своей стороны, фламандцы, скинувшие латы по настоянию того, кого они называли монсеньер, стали весьма подвижны и гнались за армией анжуйца по пятам, не давая ей и мгновенной передышки. При виде этого чудовищного разгрома в сердце неизвестного шевельнулось подобие раскаяния или, уж во всяком случае, сомнения. - Довольно, господа, довольно, - сказал он по-французски своим людям, - сегодня вечером их отогнали от Антверпена, а через неделю прогонят из Фландрии; не будем просить большего у бога войны! - А! Он француз! Француз! - воскликнул адмирал. - Я угадал, кто ты, предатель! А! Будь проклят, и да сразит тебя смерть, уготованная предателям! Это гневное обращение, по-видимому, смутило того, кто не дрогнул перед тысячами шпаг, поднятых против него; он повернул коня - и победитель бежал едва ли не с той же быстротой, как побежденные. Но это бегство одного-единственного врага ничего не изменило в положении дел; страх заразителен, он успел охватить всю армию, и под воздействием этой безрассудной паники солдаты бежали уже со всех ног. Несмотря на усталость, лошади трусили рысью - казалось, они тоже поддались страху; люди разбегались во все стороны, чтобы найти убежище; за несколько часов армии, как таковой, не стало. Это происходило в то время, когда по приказу монсеньера открывались плотины, спускались шлюзы от Льера до Термонда, от Гасдонка до Мехельна, каждая речонка, вобрав в себя свои притоки, каждый канал, выступив из берегов, затопляли окрестные равнины потоками бушующей воды. Поэтому в час, когда бежавшие французы, утомив своих преследователей, начали останавливаться там и сям; когда наконец они увидели, что антверпенцы, а вслед за ними - воины принца Оранского повернули назад, в сторону города; когда те, что вышли из ночной резни целы и невредимы, сочли себя спасенными и вздохнули - одни творя молитву, другие - бормоча проклятие, - в этот час на них со всей быстротой ветра, со всем неистовством моря ринулся новый враг, слепой и беспощадный; и, однако, хотя неотвратимая опасность уже надвигалась со всех сторон, беглецы ничего еще не подозревали. Жуаез велел своим морякам сделать привал; их осталось всего восемьсот, и только у них в этом ужасающем разгроме сохранилось подобие дисциплины. Граф де Сент-Эньян, задыхавшийся, потерявший голос, вынужденный выражать свою волю одними угрожающими жестами, пытался сплотить своих разбежавшихся пехотинцев. Бегущее войско возглавлял герцог Анжуйский; верхом на отличном коне, сопровождаемый слугой, державшим в поводу другого коня, он лихо скакал, видимо, ничем не озабоченный. - Он негодяй и трус, - говорили одни. - Он храбрец и поражает своим хладнокровием, - говорили другие. Отдых, длившийся с двух до шести часов утра, дал пехотинцам силу продолжать отступление. Но съестного и в помине не было. Лошади, казалось, были изнурены еще больше, чем люди, их не кормили со вчерашнего дня, и они едва передвигали ноги. Поэтому они шли в хвосте армии. Все надеялись найти пристанище в Брюсселе; этот город в свое время подчинился герцогу, там у него было много приверженцев; правда, некоторые не без тревоги спрашивали себя, доброжелательно ли их встретят; был ведь момент, когда думали, что на Антверпен можно полагаться так же твердо, как сейчас жаждали положиться на Брюссель. Там, в Брюсселе, то есть в каких-нибудь восьми лье от того места, где находилось французское войско, можно будет снабдить его продовольствием, найти выгодное местоположение для стоянки и возобновить прерванную кампанию в момент, который сочтут наиболее для этого благоприятным. Остатки воинских частей, направляемые в Брюссель, должны были стать ядром новой армии. Ведь в то время никто еще не предвидел, что наступит страшная минута, когда почва уйдет из-под ног несчастных солдат, когда горы пенящейся воды обрушатся на их головы и захлестнут их, когда тела стольких храбрецов, влекомые мутным потоком, будут им донесены до моря или застрянут в пути и превратятся в тучное удобрение для брабантских полей. Герцог Анжуйский велел подать себе завтрак в крестьянской хижине между Гедокеном и Гежутом. Хижина была пуста; судя по всему, жители поспешно покинули ее накануне вечером; огонь, зажженный ими, тлел в очаге. Решив по примеру своего предводителя подкрепиться, солдаты и офицеры начали рыскать по обоим названным нами поселкам, но вскоре они с удивлением, не чуждым ужаса, увидели, что все дома пусты и жители, уходя, унесли с собой почти все припасы. Господин де Сент-Эньян, как и все другие, старался промыслить что-нибудь съестное; беспечность, проявляемая герцогом Анжуйским в то время, когда столько отважных людей умирало за него, внушала Сент-Эньяну отвращение, и он отдалился от него. Он был из тех, кто говорил: "Негодяй и трус!" Он самолично осмотрел три дома, не нашел там ни души и постучался в дверь четвертого, когда ему сообщили, что на два лье в окружности, другими словами, во всей местности, занятой французскими войсками, все дома обезлюдели. Услыхав эту весть, г-н де Сент-Эньян насупился и сделал свою обычную гримасу. - В путь, господа, в путь! - сказал он затем своим офицерам. - Но ведь, - возразили те, - мы измучены, генерал, мы умираем с голоду. - Да, но вы живы, а если вы останетесь здесь еще час - вы будете мертвы, быть может, уже и сейчас слишком поздно. Господин де Сент-Эньян не мог сказать ничего определенного, но он чуял, что за этим безлюдьем кроется какая-то грозная опасность. Двинулись дальше; снова герцог Анжуйский ехал впереди головного отряда; г-н де Сент-Эньян предводительствовал срединной колонной; Жуаез ведал арьергардом. Но вскоре отстало еще две-три тысячи человек - одни ослабели от ран, других изнурила усталость: они ложились врастяжку на траву или под сень деревьев, всеми покинутые, отчаявшиеся, томимые мрачным предчувствием. Позднее отстали те всадники, чьи лошади уже не могли тащиться дальше или были ранены в пути. Вокруг герцога Анжуйского осталось самое большее три тысячи человек, крепких и способных сражаться. 3. ПУТНИКИ Меж тем как совершались эти страшные события, предвещавшие бедствие еще более жестокое, два путника, верхом на отличных першеронах, в прохладный ночной час выехали из городских ворот Брюсселя на дорогу в Мехельн. Они ехали рядом, не держа на виду никакого оружия, кроме, впрочем, широкого фламандского ножа, медная рукоятка которого поблескивала за поясом одного из них; свернутые плащи были приторочены к седлам. Путники ни на шаг не отставали друг от друга; каждый из них думал свою думу, быть может, одну и ту же у обоих, по ни один не произносил ни слова. Одеждой и повадкой они напоминали тех пикардийских коробейников, которые тогда ездили из Франции во Фландрию и обратно, бойко торгуя в обеих странах; своего рода коммивояжеры, немудрствующие предшественники нынешних краснобаев, они в ту далекую эпоху, по сути дела, выполняли ту же работу, не подозревая, что подготовляют современную, огромного размаха коммерческую пропаганду. Видя, как они мирно трусят по освещенной луной дороге, любой встречный принял бы их за простых людей, озабоченных тем, как бы поскорее найти ночлег после дня, проведенного в трудах. Но если б ветер донес до этого встречного хоть несколько фраз - обрывков тех разговоров, которые путники изредка вели между собой, - это ошибочное мнение, основанное на внешности, круто изменилось бы. Самыми странными из всех были первые замечания, которыми они обменялись, отъехав приблизительно на пол-лье от Брюсселя. - Сударыня, - сказал более коренастый более стройному, - вы в самом деле были правы, когда решили выехать ночью; мы на этом выгадали семь лье и прибудем в Мехельн именно тогда, когда, насколько можно предвидеть, исход нападения на Антверпен уже будет известен. Там упоение победой будет в самом разгаре. За два дня небольших переездов, - они должны быть совсем небольшими, иначе вы не отдохнете, - за два дня таких переездов мы достигнем Антверпена, как раз к тому времени, когда, по всем вероятиям, принц опомнится от своего восторга и, побывав на седьмом небе, соблаговолит обратить взор долу, на землю. Спутник, которого именовали "сударыней" и который, несмотря на мужскую одежду, ни единым словом не возражал против этого наименования, голосом одновременно тихим, нежным и твердым ответил: - Друг мой, поверь мне, - господь бог вскоре истощит свое долготерпение, перестанет охранять этого презренного принца и жестоко покарает его; поэтому мы должны как можно скорее претворить наши замыслы в дело, ибо я не принадлежу к числу тех, кто верит в предопределение; я считаю, что люди свободно распоряжаются своей волей и своими поступками. Если мы не будем действовать сами, а предоставим действовать богу, - не стоило терпеть такие муки, чтобы дожить до нынешнего дня. В эту минуту порыв северо-западного ветра обдал их ледяным холодом. - Вы дрожите, сударыня, - сказал старший из путников, - накиньте на себя плащ. - Нет, Реми, благодарю тебя; ты знаешь, я уже не ощущаю ни телесной боли, ни душевных терзаний. Реми возвел глаза к небу и погрузился в мрачное молчание. Время от времени он придерживал коня и оборачивался, стоя в стременах; тогда его спутница, безмолвная, словно конная статуя, несколько опережала его. После одной из таких минутных остановок она, когда спутник нагнал ее, спросила: - Ты никого уже не видишь позади нас? - Нет, сударыня, - никого. - А всадник, который нагнал нас ночью в Валансьене и расспрашивал про нас, после того, как он долго с изумлением нас разглядывал? - Я его не вижу больше. - Но мне кажется, что я его мельком видела, когда мы въезжали в Монс. - А я, сударыня, уверен, что видел его, когда мы въезжали в Брюссель. - В Брюссель - так ты сказал? - Да, но, должно быть, он там сделал привал. - Реми, - сказала дама, подъехав к своему спутнику вплотную, словно опасалась, что кто-нибудь ее услышит на этой пустынной дороге, - Реми, а не сдается ли тебе, что он напоминает собой... - Кого, сударыня? - Во всяком случае - ростом и сложением, лица его я не видела, - напоминает того несчастного молодого человека... - О! Нет, нет, сударыня, - поспешно заверил ее Реми, - я не уловил ни малейшего сходства; к тому же - как бы он мог узнать, что мы покинули Париж и едем этой дорогой? - Совершенно так же, Реми, как он узнавал, где мы, когда мы в Париже переезжали с места на место. - Нет, нет, сударыня, - продолжал Реми, - он не следовал за нами, он никому не поручал нас выслеживать, и, как я уже вам говорил перед отъездом, у меня есть веские основания полагать, что он принял отчаянное решение, но что это решение касается только его самого. - Увы, Реми! Каждому из нас в этом мире уготована своя доля страданий; да облегчит господь долю этого несчастного юноши! На вздох своей госпожи Реми ответил таким же вздохом, и они молча продолжали путь; вокруг них тоже царило безмолвие, нарушаемое лишь цоканьем копыт по сухой, звонкой дороге. Так прошло два часа. Когда путники въезжали в Вильворд, Реми обернулся. На повороте дороги он услыхал топот коня, мчавшегося галопом. Он остановился, долго вглядывался в даль, но ничего не увидел. Его зоркие глаза тщетно пытались пронизать ночной мрак; ни один звук не нарушал торжественной тишины, - и он вместе со своей спутницей въехал в городок. - Сударыня, - сказал он ей, - уже светает, примите мой совет, остановимся здесь; лошади устали, да и вам необходимо отдохнуть. - Реми, - ответила дама, - вы напрасно стараетесь притворяться передо мной. Вы чем-то встревожены. - Да, состоянием вашего здоровья, сударыня: поверьте мне, не по силам женщине такое утомительное путешествие. Я сам едва... - Поступайте так, как найдете нужным, - ответила Диана. - Так вот, давайте въедем в этот переулок, в конце которого мерцает фонарь; это - знак, по которому узнают гостиницы; поторопитесь, прошу вас. - Стало быть, вы что-нибудь услыхали? - Да, как будто конский топот. Правда, мне думается, я ошибся, но на всякий случай я чуть задержусь, чтобы удостовериться, обоснованы ли мои подозрения или нет. Не возражая, не пытаясь отговорить Реми от его намерения, Диана пришпорила своего коня и направила его в длинный извилистый переулок. Реми дал ей проехать, спешился и отпустил поводья своего коня, который, разумеется, тотчас и последовал за конем Дианы. Сам Реми притаился за огромной тумбой и стал выжидать. Диана постучалась в дверь гостиницы, за которой, по стародавнему фламандскому обычаю, бодрствовала или, вернее, спала широкоплечая служанка с мощными дланями. Служанка уже услыхала цоканье конских копыт о мостовую переулка, проснулась, не выказывая ни малейшего недовольства, отперла входную дверь и радушно встретила путешественника или, вернее, путешественницу. Затем она открыла лошадям широкую сводчатую дверь, куда они тотчас вбежали, почуяв конюшню. - Я жду своего спутника, - сказала Диана, - дайте мне посидеть у огня; я не лягу, пока он не придет. Служанка бросила соломы лошадям, закрыла дверь в конюшню, вернулась в кухню, придвинула к огню табурет, сняла пальцами нагар с толстой свечи - и снова заснула. Тем временем Реми в своей засаде подстерегал всадника, о присутствии которого его предупредил конский топот на дороге. Реми видел, как всадник шагом, прислушиваясь к каждому шороху, въехал в поселок; как, доехав до переулка и завидев фонарь, он еще замедлил шаг, видимо, колеблясь, продолжать ли ему путь или направиться к гостинице. Он придержал лошадь так близко от Реми, что тот ощутил ее дыхание на своем плече. Реми схватился за нож. - Да, это он, - сказал себе верный слуга, - он здесь, в этом краю, он снова следует за нами. Что ему нужно от нас? Путник скрестил руки на груди; лошадь тяжело дышала, вытягивая шею. Он безмолвствовал; но по тем огненным взглядам, которые он устремлял то вперед, то назад, то в глубь переулка, нетрудно было угадать, что он спрашивал себя, повернуть ли ему назад, скакать ли вперед или же постучаться в гостиницу. - Они поехали дальше, - вполголоса сказал себе путник. - Что ж, надо ехать! И, натянув поводья, он продолжал путь. - Завтра, - мысленно решил Реми, - мы поедем другой дорогой. Он пошел к своей спутнице, с нетерпением ожидавшей его. - Ну, что, - шепотом спросила она, - нас кто-то выслеживает? - Никто - я ошибся. На дороге нет никого, кроме нас, вы можете спать совершенно спокойно. - О! Мне не спится, Реми, вы это знаете. - Так, по крайней мере, поужинайте, сударыня, вы и вчера ничего не ели. - Охотно, Реми. Снова разбудили несчастную служанку; она отнеслась к этому так же добродушно, как в первый раз; узнав, что от нее требуется, она вынула из буфета окорок соленой свинины, жареного зайца и варенье. Затем она принесла кувшин пенистого ливенского пива. Реми сел за стол рядом со своей госпожой. Она до половины налила свою кружку, но едва прикоснулась к ней губами; отломила кусочек хлеба и съела несколько крошек; затем, отодвинув кружку и хлеб, она откинулась на спинку стула. - Как! Вы больше ничего не скушаете, сударь? - спросила служанка. - Нет, спасибо, я кончил. Тогда служанка посмотрела на Реми; он взял хлеб, отломленный его госпожой, и неспешно ел его, запивая пивом. - А мясо? - спросила служанка. - Что ж вы мясо не едите, сударь? - Спасибо, дитя мое, - не хочу. - Что ж оно - нехорошее, по-вашему? - Я уверен, что оно превкусное, но я не голоден. Служанка молитвенно сложила руки, выражая изумление, которое ей внушала необычная умеренность незнакомца; ее соотечественники в пути ели совсем по-другому. Сообразив, что в этом жесте служанки есть и некоторая досада, Реми бросил на стол серебряную монету. - О господи, - воскликнула девушка, - мне столько нужно сдать вам с этой монеты, что не стоит ее брать. С вас всего-то следует шесть денье за двоих! - Оставьте себе эту монету целиком, милая, - сказала путешественница. - Верно, мы оба, брат и я, едим мало, но мы не хотим уменьшить ваш доход. Служанка покраснела от радости, но в то же время на глазах у нее выступили слезы - так грустно были сказаны эти слова. - Скажите, дитя мое, - спросил Реми, - есть ли проселочная дорога отсюда в Мехельн? - Есть, сударь, но очень плохая; зато... вы, сударь, возможно, этого не знаете, большая дорога очень хороша. - Знаю, дитя мое, знаю. Но мне нужно ехать проселочной. - Ну что ж... я только хотела вас предупредить, сударь, потому что ваш спутник женщина, и эта дорога для нее будет вдвойне тяжела, особенно сейчас. - Почему же, дитя мое? - Потому что этой ночью тьма-тьмущая народа из деревень и поселков отправляется в окрестности Брюсселя. - Брюсселя? - Да, они спешно переселяются туда. - Почему же они переселяются? - Не знаю; такой был приказ. - Чей приказ? Принца Оранского? - Нет, монсеньера. - А кто такой монсеньер? - Ах, сударь, вы уж очень много о чем меня спрашиваете - я ведь ничего не знаю; как бы там ни было - со вчерашнего вечера все переселяются. - Кто же переселяется? - Да все те, кто живет в деревнях, поселках, городках, где нет ни плотин, ни укреплений. - Странно все это, - молвил Реми. - Мы сами тоже уедем на рассвете, - продолжала служанка, - из нашего городка все уедут. Вчера, в одиннадцать часов вечера, весь скот по каналам и проселочным дорогам погнали в Брюссель; вот почему на той дороге, о которой я вам сказала, сейчас, наверно, страх сколько набралось лошадей, подвод и людей. - Почему же они не идут большой дорогой? Мне думается, там этих трудностей было бы меньше? - Не знаю; таков приказ. Реми и его спутница переглянулись. - Но мы-то можем ехать проселочной дорогой - мы ведь держим путь в Мехельн? - Думаю, что да, если только вы не предпочтете сделать, как все, то есть отправиться под Брюссель. Реми взглянул на свою спутницу. - Нет, нет, мы сейчас же поедем в Мехельн, - воскликнула Диана, вставая. - Прошу вас, милая, отоприте конюшню. По примеру своей спутницы встал и Реми, вполголоса говоря: - Из двух опасностей я все же предпочитаю ту, которая мне известна; кроме того, молодой человек намного опередил нас, а если, волею случая, он нас поджидает - ну что ж! Посмотрим! Реми еще не расседлал лошадей; он помог своей спутнице вдеть ногу в стремя, затем сам вскочил на своего коня - и рассвет уже застал их на берегу Диле. 4. ОБЪЯСНЕНИЕ Опасность, тревожившая Реми, была вполне реальна, так как узнанный им ночью всадник, отъехав на четверть лье от Вильворда и никого не увидав на дороге, убедился, что те, за кем он следовал, остановились в этом городке. Он не повернул назад, вероятно, потому, что следить за обоими путниками он старался по возможности незаметно, а улегся в клеверном поле, предварительно поставив своего коня в один из тех глубоких рвов, которыми во Фландрии разграничивают отдельные участки, принадлежащие разным лицам. Благодаря этой уловке он рассчитывал все видеть, сам оставаясь невидимым. Этот молодой человек, которого читатель, несомненно, узнал и, как подозревала сама преследуемая им дама, был все тот же Анри дю Бушаж, волею рока столкнувшийся с женщиной, от которой он поклялся бежать. После своей беседы с Реми у порога таинственного дома - иначе говоря, после крушения всех своих надежд - Анри вернулся в особняк Жуаезов с твердым намерением расстаться с жизнью, представлявшейся ему столь несчастной на самой своей заре. Но как храбрый дворянин и хороший сын, ибо ему нельзя было ничем запятнать имени отца, он решил добровольно обрести славную смерть на поле боя. Во Фландрии шла война. Брат Анри, адмирал де Жуаез, командовал флотом и мог доставить ему возможность достойно уйти из жизни. Анри не долго думал: вечером следующего дня, спустя двадцать часов после отъезда Реми и его госпожи, он отправился в путь. В письмах из Фландрии говорилось о предстоящем штурме Антверпена. Анри надеялся поспеть вовремя. Ему приятно было думать, что он, по крайней мере, умрет со шпагой в руке, в объятиях брата, под французским знаменем, что смерть его наделает шума и что шум этот прорвется сквозь тот сумрак, в котором живет дама из таинственного дома. О благородное безумие! Славные и мрачные грезы! В течение четырех дней Анри упивался своим страданием, а главное - надеждой, что этой муке скоро придет конец. Когда Анри, погруженный в эти скорбные размышления, увидел шпиль Валансьенской колокольни, в городе пробило восемь часов. Вспомнив, что в это время запирают городские ворота, он пришпорил коня и, проезжая по подъемному мосту, едва не сбил с ног всадника, остановившегося, чтобы подтянуть подпругу своего седла. Анри не принадлежал к числу знатных наглецов, без зазрения совести топчущих всех, кто не имеет герба. Проезжая, он извинился перед незнакомцем. Тот было оглянулся на него, но тотчас же снова опустил голову. Анри, тщетно стараясь остановить лошадь, скачущую во весь опор, вздрогнул, словно увидел нечто такое, чего он никак не ожидал увидеть. "Я схожу с ума, - говорил он себе, - Реми в Валансьене! Тот самый Реми, которого я оставил четыре дня назад на улице Бюсси! Реми один, без своей госпожи, - ведь, сдается мне, с ним какой-то юноша! Поистине, печаль мутит мне рассудок и расстраивает зрение настолько, что все окружающее принимает для меня облик того, о чем я неустанно думаю". Продолжая свой путь, он въехал в город, и подозрение, на миг возникшее в его уме, так и не укоренилось в нем. У первой попавшейся гостиницы он остановил лошадь, бросил повод конюху и сел на скамейку у двери, ожидая, покуда ему приготовят комнату и ужин. Но, сидя в задумчивости на этой скамейке, он вдруг увидел, что к нему приближаются те же два путника, и он заметил, что тот, кого он принял за Реми, часто оглядывается. Лицо другого скрывала шляпа с широкими полями. Проходя мимо гостиницы, Реми увидел Анри на скамейке и опять отвернул голову, но именно эта предосторожность помогла Анри узнать его. - О, на этот раз, - прошептал Анри, - я не ошибся, я совершенно хладнокровен, зрение мое не мутится, мысли не путаются, никаких галлюцинаций у меня нет. А между тем то же самое явление повторяется, и, кажется, в одном из этих путников я узнаю Реми, слугу из дома в предместье. Нет, не хочу дольше оставаться в неизвестности, надо немедленно все выяснить. Приняв это решение, Анри встал и пошел по главной улице по следам обоих путешественников. Но потому ли, что они уже зашли куда-нибудь, потому ли, что они пошли другим путем, Анри их нигде не обнаружил. Он устремился к городским воротам. Они были уже заперты. Анри обошел все гостиницы, расспрашивая, доискиваясь, и наконец кто-то сказал ему, что видел, как два всадника подъехали к захудалому постоялому двору на улице Бефруа. Дю Бушаж поспел туда, когда хозяин уже собирался запереть дверь. Мигом учуяв в молодом приезжем знатную особу, хозяин стал предлагать ему ночлег и всяческие услуги. Анри тем временем зорко всматривался в глубь сеней. При свете лампы, которую держала служанка, ему удалось увидеть Реми, поднимавшегося по лестнице. Спутника его он не увидел: по всей вероятности, тот, пройдя вперед, уже исчез из поля зрения. Дойдя до самого верха, Реми остановился. На этот раз граф его определенно узнал. Он невольно вскрикнул, и на голос его Реми обернулся. Анри увидел его лицо, отмеченное характерным шрамом, уловил его тревожный взгляд, и у него уже не оставалось никаких сомнений. Слишком взволнованный, чтобы немедленно принять решение, он удалился: сердце его тягостно сжималось, и он спрашивал себя, почему Реми покинул свою госпожу и почему один едет по той же дороге, что и он. Мы сказали "один", потому что Анри сперва не обратил никакого внимания на второго всадника. Мысли его словно перекатывались из бездны в бездну. На другой день Анри поднялся спозаранку, рассчитывая встретиться с обоими путниками в ту минуту, когда откроют городские ворота; он остолбенел, услышав, что ночью двое неизвестных просили у губернатора разрешения выехать из города и что, вопреки обыкновению, для них тотчас же отперли ворота. Таким образом, они выехали около часу пополуночи и выгадали целых шесть часов. Анри нужно было наверстать потерянное время. Он пустил своего коня галопом, в Монсе настиг путников и обогнал их. Он снова увидел Реми, но тот теперь должен был стать колдуном, чтобы узнать его. Анри переоделся в солдатское платье и купил другую лошадь. Тем не менее бдительному взору верного слуги почти удалось перехитрить Анри, на всякий случай Реми шепнул что-то своему спутнику, и тот успел отвернуть лицо, которого Анри и на этот раз не увидел. Но молодой человек не сдался. В первой же гостинице, где нашли приют путешественники, он принялся расспрашивать, и так как расспросы сопровождались и тем, против чего трудно устоять, он в конце концов узнал, что спутник Реми был совсем молодой человек, очень красивый, но очень грустный, очень умеренный в пище и никогда не жалующийся на усталость. Анри вздрогнул. У него внезапно блеснула мысль. - Не женщина ли это? - спросил он. - Возможно, - ответил хозяин гостиницы. - Сейчас здесь проезжает много женщин, переодетых мужчинами, в таком виде им легче попасть во Фландрскую армию к своим любовникам. Нам же, хозяевам гостиниц, полагается ничего не замечать, вот мы и не замечаем. Это объяснение было для Анри тягчайшим ударом. Разве не было вполне возможным, что Реми сопровождает свою переодетую в мужское платье госпожу? В таком случае - если это было правдой - для Анри в этом деле ничего хорошего не было. По всей