она задумала? - спросил он, смеясь. - Перевернуть небо и землю, бросить Испанию на Наварру, Артуа и Фландрию на Испанию. Не призовет ли она ненароком своего братишку Генриха против коварного муженька? - Может статься. - Ты ее видел? - Да. - И что же она делала, когда ты с ней расставался? - Ну, об этом ты никогда не догадаешься. - Она намеревалась завести нового любовника? - Она готовилась выступать в роли повивальной бабки. - Как! Что означает эта фраза? Здесь какое-то недоразумение, Шико. Берегись недоразумений. - Нет, нет, мой король, все ясно. Никакого недоразумения нет. Я именно это и имел в виду: в роли повивальной бабки. - Obstetrix [повивальная бабка (лат.)]. - Да, мой король, obstetrix. Iuno Lucina [Юнона Люцина - покровительница родов у древних римлян], если предпочитаешь. - Господин Шико! - Да можешь таращить глаза сколько угодно. Я говорю тебе, что, когда я уезжал из Нерака, сестрица твоя Марго была занята родами. - Своими? - вскричал Генрих, бледнея. - У Марго будет ребенок? - Нет, нет, она помогала своему мужу. Ты же сам знаешь, что последние Валуа не отличаются плодовитостью. Не то что Бурбоны, черт побери! - Итак, Марго занимается деторождением, но не рожает сама. - Вот именно, занимается им. - Кому же она помогает рожать? - Девице Фоссэз. - Ну, тут уж я ничего не понимаю, - сказал король. - Я тоже, - ответил Шико. - Но я и не брался разъяснять тебе что-то. Я брался за то, чтобы рассказать о фактах. - Но не добровольно же пошла она на подобное унижение? - Конечно, дело не обошлось без борьбы. Но где есть борьба, там один сильнее, а другой слабее. К примеру - Геракл и Антей, Иаков и ангел. Так вот, сестрица твоя оказалась послабее Генриха. - Черт побери, так ей и надо, по правде сказать. - Ты плохой брат. - Но они же, наверно, ненавидят друг друга? - Полагаю, что в глубине души они друг друга не слишком обожают. - А по видимости? - Самые лучшие друзья, Генрих. - Так, но ведь в один прекрасный день какое-нибудь новое увлечение окончательно их поссорит. - Это новое увлечение уже существует, Генрих. - Вздор! - Нет, честное слово, это так. Хочешь, я скажу тебе, чего опасаюсь? - Скажи! - Я боюсь, как бы это новое увлечение не поссорило, а помирило их. - Итак, возникла новая любовь? - Да, возникла. - У Беарнца? - У Беарнца. - К кому же? - Погоди, ты хочешь все знать, не так ли? - Да, рассказывай, Шико, ты чудесно рассказываешь. - Спасибо, сынок. Так вот, - если ты хочешь все знать, мне придется вернуться к самому началу. - Вернись, но побыстрее. - Ты написал свирепому Беарнцу письмо. - А что ты о нем знаешь? - Да я же его прочел. - И что ты о нем думаешь? - Что хотя оно было неделикатно по содержанию, зато весьма хитро по форме. - Оно должно было их поссорить. - И поссорило бы, если бы Генрих и Марго были обычной супружеской парой. - Что ты хочешь этим сказать? - Что Беарнец совсем не дурак. - О! - И что он догадался. - Догадался о чем? - О том, что ты хочешь поссорить его с женой. - Это было довольно ясно. - Да, но гораздо менее ясной была цель, которую ты преследовал, желая их поссорить. - А, черт! Что касается цели... - Да. Так вот, представь себе, треклятый Беарнец вообразил, что ты преследовал весьма определенную цель: не отдавать за сестрой приданого, которое ты остался должен! - Вот как! - Да, вот что этот чертов Беарнец вбил себе в голову. - Продолжай, Шико, продолжай, - сказал король, внезапно помрачнев. - Как только у него возникла эта догадка, он стал таким, каков ты сейчас, - печальным, меланхоличным. - Дальше, Шико, дальше! - Так вот, это отвлекло его от развлечении, и он почти перестал любить Фоссэз. - Ну и что ж! - Все было, как я тебе говорю. И вот он предался новому увлечению, о котором я тебе говорил. - Но он же какой-то перс, этот человек, язычник, турок! Двоеженец он, что ли? А что сказала на это Марго? - На этот раз ты удивишься, сынок, но Марго пришла в восторг. - От беды, приключившейся с Фоссэз? Я это хорошо понимаю. - Нет, нет, нисколько. Она пришла в восторг по причине вполне личной. - Ей, значит, нравится принимать роды? - Ах, на этот раз она будет не повивальной бабкой. - А чем же? - Крестной матерью, ей это обещал муж, и в настоящий момент там уже бросают народу конфеты по случаю крестин. - Во всяком случае, конфеты он покупал не на доходы со своих владений. - Ты так полагаешь, мой король? - Конечно, ведь я отказываюсь предоставить ему эти владения. А как зовут новую любовницу? - О, эта особа красивая и сильная, у нее роскошный пояс, и она весьма способна защищаться в случае, если подвергнется нападению. - И она защищалась? - Конечно! - Так что Генрих был отброшен с потерями? - Сперва да. - Ага! А затем? - Генрих упрям. Он возобновил атаку. - И что же? - Он ее взял. - Как так? - Силой. - Силой! - Да, с помощью петард. - Что ты порешь чепуху, Шико? - Я говорю правду. - Петарды! А кто же эта красавица, которую берут с помощью петард? - Это мадемуазель Кагор. - Мадемуазель Кагор? - Да, красивая, высокая девица, считавшаяся нетронутой, как Перонна, опирающаяся одной ногой на реку Ло, другой на гору и находящаяся или, вернее, находившаяся под опекой господина де Везена, храброго дворянина из числа твоих друзей. - Черти полосатые! - в ярости вскричал Генрих. - Мой город! Он взял мой город! - То-то и есть! Понимаешь, Генрике, ты не соглашался отдать город Беарнцу, хотя обещал это сделать. Ему ничего не оставалось, как взять его силой. Кстати, вот письмо, которое он велел передать тебе в собственные руки. И, вынув из кармана письмо, Шико передал его королю. Это было то самое письмо, которое Генрих Наваррский написал после взятия Кагора и которое заканчивалось словами: Quod mihi dixisti, profuit niultum. Cognosco meos devotos, nosce tous. Chicotus caetera expediet". Что означало: "То, что ты мне сообщил, было для меня весьма полезно. Я своих друзей знаю, узнай своих. Шико доскажет тебе остальное". 15. О ТОМ, КАК ГЕНРИХ, ПОЛУЧИВ ИЗВЕСТИЯ С ЮГА, ПОЛУЧИЛ ВСЛЕД ЗА ТЕМ ИЗВЕСТИЯ С СЕВЕРА Король пришел в такое неистовство, что с трудом прочитал письмо. Пока он разбирал латынь Беарнца, весь содрогаясь от нетерпения, да так, что от его судорог поскрипывал паркет, Шико, стоя перед большим венецианским зеркалом, висевшим над чеканным серебряным туалетным столом, любовался своей выправкой и безграничным изяществом своей фигуры в походном снаряжении. Безграничным - здесь вполне уместное слово, ибо никогда еще Шико не казался таким высоким. Его изрядно облысевшая голова была увенчана островерхим шлемом, напоминавшим причудливые немецкие шишаки, что изготовлялись в Трире и в Майнце. В данную минуту он был занят тем, что надевал на спой потертый и лоснящийся от пота жилет короткую походную кирасу, которую перед завтраком положил на буфет. Вдобавок он звонко бряцал шпорами, более пригодными не для того, чтобы пришпоривать коня, а чтобы вспарывать ему брюхо. - Измена! - воскликнул Генрих, прочтя письмо. - У Беарнца был выработан план, а я и не подозревал этого. - Сынок, - возразил Шико, - ты ведь знаешь пословицу: "В тихом омуте черти водятся". - Иди ко всем чертям со своими пословицами! Шико тотчас пошел к двери, словно намереваясь исполнить приказание. - Нет, останься. Шико остановился. - Кагор взят! - продолжал Генрих. - Да, и лихим манером, - ответил Шико. - Так, значит, у него есть полководцы, инженеры! - Ничего у него нет, - возразил Шико. - Беарнец для этого слишком беден, он все делает сам. - И... даже сражается? - спросил Генрих с оттенком презрения. - Видишь ли, я не решусь утверждать, что он в порыве воодушевления сразу бросается в бой - нет! Он - как те люди, которые, прежде чем искупаться, пробуют воду. Сперва пальцы у него становятся влажными от холодного пота, затем он готовит к погружению грудь, ударяя в нее кулаками и произнося покаянные молитвы, затем лоб, углубившись в философические размышления. Это занимает у него первые десять минут после первого пушечного выстрела, а затем он очертя голову кидается в гущу сражения и плавает в расплавленном свинце и в огне, словно саламандра. - Черт побери! - произнес Генрих. - Черт побери! - Могу тебя уверить, Генрике, что дело там было жаркое. Король вскочил и принялся расхаживать по залу. - Какой позор для меня! - вскричал он, заканчивая вслух мысль, начатую про себя. - Надо мной будут смеяться, сочинять песенки. Эти прохвосты гасконцы нахальные пересмешники. Я так и вижу, как они скалят зубы, наигрывая на волынке свои визгливые мотивы. Черти полосатые! Какое счастье, что мне пришла мысль послать Франсуа подмогу, о которой он так просил. Антверпен возместит Кагор. Север искупит ошибку, совершенную на юге. - Аминь! - возгласил Шико. Доедая десерт, он деликатно орудовал пальцами в вазочках и компотницах на королевском столе. В эту минуту дверь отворилась, и слуга доложил: - Господин граф дю Бушаж. - Что я тебе говорил, Шико? - воскликнул Генрих. - Вот и добрая весть пришла... Войдите, граф, войдите! Слуга отдернул портьеру, и в дверях, словно в раме, появился молодой человек, имя которого было только что произнесено. Казалось, глазам присутствующих предстал портрет во весь рост кисти Гольбейна или Тициана. Неспешно приближаясь к королю, он на середине зала преклонил колено. - Ты все так же бледен, - сказал ему король, - все так же мрачен. Прошу тебя, хоть сейчас прими праздничный вид и не сообщай мне приятные вести с таким скорбным лицом. Говори скорее, дю Бушаж, я жажду услышать твой рассказ. Ты прибыл из Фландрии, сынок? - Да, сир. - И, как вижу, не мешкая. - Со всей скоростью, сир, с какой человек может шагать по земле. - Добро пожаловать. Как же обстоят дела с Антверпеном? - Антверпеном, сир, владеет принц Оранский. - Принц Оранский? Что же это значит? - Вильгельм, если вы так предпочитаете. - Как же так? Разве мой брат не двинулся на Антверпен? - Да, сир, но сейчас он направляется не в Антверпен, а в Шато-Тьерри. - Он покинул свое войско? - Войска уже нет, ваше величество. - О! - простонал король, ноги у него подкосились, и он упал в кресло. - А Жуаез? - Сир, мой брат совершил чудеса храбрости во время битвы. Затем прикрывал отступление и, наконец, собрав немногих уцелевших от разгрома людей, составил из них охрану для герцога Анжуйского. - Разгром! - прошептал король. Затем в глазах его блеснул какой-то странный огонь, и он спросил: - Значит, Фландрия потеряна для моего брата? - Так точно, ваше величество. - Безвозвратно? - Боюсь, что да. Чело короля начало проясняться, словно озаренное какой-то невыраженной мыслью. - Бедняга Франсуа, - сказал он, улыбаясь. - Не везет ему по части корон! У него ничего не вышло с наваррской короной, он протянул было руку к английской, едва не овладел фландрской. Бьюсь об заклад, дю Бушаж, что ему никогда не быть королем. Бедный брат, а ведь он так этого хочет! - Эх, господи боже мой! Так всегда получается, когда чего-нибудь очень хочешь, - торжественным тоном произнес Шико. - Сколько французов попало в плен? - спросил король. - Около двух тысяч. - Сколько погибших? - По меньшей мере столько же. Среди них - господин де Сент-Эньян. - Как! Бедняга Сент-Эньян мертв? - Утонул. - Утонул?! Как же это случилось? Вы бросились в Шельду? - Никак нет. Шельда бросилась на нас. - И тут граф подробнейшим образом рассказал королю о битве и о наводнении. Генрих выслушал все от начала до конца. Его молчание, вся его поза и выражение лица не лишены были величия, затем, когда рассказ был окончен, он встал, прошел в смежную с залом молельню, преклонил колени перед распятием, прочел молитву, и, когда минуту спустя он вернулся, вид у него был совершенно спокойный. - Ну вот, - сказал он. - Надеюсь, я принял эти вести, как подобает королю. Король, поддержанный господом, воистину больше, чем человек. Возьмите с меня пример, граф, и, раз брат ваш спасся, как и мой, благодарение богу, развеселимся немного. - Приказывайте, сир. - Какую награду ты хочешь за свои заслуги, дю Бушаж, говори. - Ваше величество, - ответил молодой человек, отрицательно качая головой, - у меня нет никаких заслуг. - Я с этим не согласен. Но, во всяком случае, у твоего брата они имеются. - Его заслуги огромны! - Ты говоришь - он спас войско или, вернее, остатки войска? - Среди оставшихся в живых нет ни одного человека, который бы не сказал вам, что жизнью он обязан моему брату. - Так вот, дю Бушаж, я твердо решил простереть мои благодеяния на вас обоих, и, действуя так, я только подражаю господу богу, который вам столь очевидным образом покровительствует, ибо создал вас во всем подобными Друг Другу, - богатыми, храбрыми и красивыми. Вдобавок я следую примеру великих политических деятелей прошлого, поступавших всегда на редкость умно, а они обычно награждали тех, кто приносил им дурные вести. - Полно, - вставил Шико, - я знаю случаи, когда гонцов вешали за дурные вести. - Возможно, - величественно произнес Генрих, - но римский сенат объявил благодарность Варрону [Варрон - римский полководец; в сражении при Каннах (216 г. до н.э.) потерпел полное поражение; но, несмотря на это, Сенат вынес ему благодарность за отвагу]. - Ты ссылаешься на республиканцев. Эх, Валуа, Валуа, несчастье делает тебя смиренным. - Так вот, дю Бушаж, чего ты желаешь? Чего хотел бы? - Уж если ваше величество так ласково говорите со мной, осмелюсь воспользоваться вашей добротой. Я устал жить, сир, и, однако, не могу положить конец своей жизни, ибо господь возбраняет нам это. Все хитрости, на которые человек чести идет в подобных случаях, являются смертным грехом: подставить себя под смертельный удар во время битвы, перестать принимать пищу, забыть, что умеешь плавать, переплывая реку, - все эти маски равны самоубийству, и бог это ясно видит, ибо - вы это знаете, сир, - богу известны самые тайные наши помыслы. Поэтому я отказываюсь умереть ранее срока, назначенного мне господом, но мир утомляет меня, и я уйду от мира. - Друг мой! - промолвил король. Шико поднял голову и с любопытством взглянул на молодого человека, такого красивого, смелого, богатого, в голосе которого звучало, однако, глубокое отчаяние. - Сир, - продолжал граф с непреклонной решимостью, - все, что происходит со мной за последнее время, укрепляет меня в этом желании. Я хочу броситься в объятия бога, который, будучи властителем всех счастливых в этом мире, является также величайшим утешителем всех скорбящих. Соизвольте же, сир, облегчить мне способ как можно скорее принять монашество, ибо, как говорит пророк, сердце мое скорбит смертельно. Неугомонный насмешник Шико прервал на миг свою беспрерывную жестикуляцию и мимику, внемля благородному голосу этой величавой скорби, говорившей с таким достоинством, с такой искренностью, голосом самым кротким и убеждающим, какой только мог даровать бог человеку молодому и красивому. Блестящие глаза Шико померкли, встретившись со скорбным взором брата герцога де Жуаеза, все тело его словно расслабло и поникло, как бы заразившись той безнадежностью, которая не расслабила, а просто перерезала каждую фибру тела юного дю Бушажа. Король тоже почувствовал, что сердце его дрогнуло, когда он услышал эту горестную мольбу. - Друг мой, я понимаю, ты хочешь стать монахом, но ты еще чувствуешь себя мужчиной и страшишься испытаний. - Меня страшат не суровые лишения, сир, а то, что испытания эти дают время проявиться нерешительности. Нет, нет, я вовсе не стремлюсь к тому, чтобы испытания, которые мне предстоит выдержать, стали бы мягче, ибо надеюсь, что тело мое подвергнется любым физическим страданиям, а дух любым лишениям нравственного порядка. Но я хочу, чтобы и то и другое не стало предлогом вернуться к прошлому. Я хочу, чтобы преграда, которая должна навсегда отделить меня от мира и которая по церковным правилам должна вырастать медленно, как изгородь из терновника, встала бы передо мной мгновенно, словно вырвавшись из-под земли. - Бедный мальчик, - сказал король, внимавший речам дю Бушажа, мысленно скандируя, если можно так выразиться, каждое его слово, - бедный мальчик, мне кажется, из него выйдет замечательный проповедник, не правда ли, Шико? Шико ничего не ответил. Дю Бушаж продолжал: - Вы понимаете, сир, что борьба начнется прежде всего в моей семье, что самое жестокое сопротивление я встречу среди близких людей. Мой брат кардинал, столь добрый, но в то же время столь приверженный ко всему мирскому, будет выдвигать тысячи причин, чтобы заставить меня изменить решение, и, если не сможет меня разубедить, в чем я уверен, он станет ссылаться на фактические трудности и на Рим, устанавливающий определенные промежутки между различными ступенями послушничества. Вот тут ваше величество всемогущи, вот тут я почувствую всю мощь руки, которую вашему величеству благоугодно простереть над моей головой. Вы спросили, чего я хотел бы, сир, вы обещали исполнить любое мое желание. А желание мое - вы это видели - служить богу: испросите в Риме разрешения освободить меня от послушничества. Король очнулся от раздумья, встал и, улыбаясь, протянул дю Бушажу руку. - Я исполню твою просьбу, сын мой, - сказал он. - Ты хочешь принадлежать богу, ты прав, - он лучший повелитель, чем я. - Нечего сказать, прекрасный комплимент всевышнему! - процедил сквозь зубы Шико. - Хорошо! Пусть так, - продолжал король, - ты примешь монашество так, как того желаешь, дорогой граф, обещаю тебе это. - Вы осчастливили меня, ваше величество! - воскликнул дю Бушаж так же радостно, как если бы произвели его в пэры, герцоги или маршалы Франции. - Честное слово короля и дворянина, - сказал Генрих. На губах дю Бушажа заиграла восторженная улыбка, он отвесил королю почтительнейший поклон и удалился. - Вот счастливый юноша, испытывающий подлинное блаженство! - воскликнул Генрих. - Ну вот! - вскричал Шико. - Тебе-то не приходится ему завидовать, он не более жалок, чем ты, сир. - Да пойми же, Шико, пойми, он уйдет в монастырь, он отдастся небу. - А кто, черт побери, мешает тебе сделать то же самое? Он просит льгот у своего брата кардинала. Но я, например, знаю другого кардинала, который предоставит тебе все необходимые льготы. Он в еще лучших отношениях с Римом, чем ты. Ты его не знаешь? Это кардинал де Гиз. - Шико! - А если тебя тревожит самый обряд пострижения - выбрить тонзуру дело действительно весьма деликатное, - то самые прелестные ручки в мире, самые лучшие ножницы с улицы Кутеллери, - золотые притом! - снабдят тебя этим символическим украшением, который присоединит к твоим двум венцам еще и третий и оправдает девиз: Manet ultima coelo [последний останется в небе (лат.)]. - Прелестные ручки? - А неужто тебе придет на ум хулить ручки герцогини де Монпансье, после того как ты неодобрительно говорил о ее плечах? Как ты строг, мой король! Как сурово относишься к прекрасным дамам, твоим подданным! Король нахмурился и провел по лбу рукой - не менее белой, чем та, о которой шла речь, но заметно дрожавшей. - Ну, ну, - сказал Шико, - оставим все это, я вижу, что разговор этот тебе неприятен, и обратимся к предметам, касающимся меня лично. Король сделал жест, выражавший не то равнодушие, не то согласие. Раскачиваясь в кресле, Шико предусмотрительно оглянулся вокруг. - Скажи мне, сынок, - начал он вполголоса, - господа де Жуаез отправились во Фландрию просто так? - Прежде всего, что означают эти твои слова "просто так"? - А то, что эти два брата, столь приверженные один к удовольствиям, другой - к печали, вряд ли могли покинуть Париж, не наделав шума, один - развлекаясь, другой - стремясь самому себе заморочить голову. - Ну и что же? - А то, что ты, близкий их друг, должен знать, как они уцелели? - Разумеется, знаю. - В таком случае, Генрике, не слыхал ли ты... - Шико остановился. - Чего? - Что они, к примеру сказать, поколотили какую-нибудь важную персону? - Ничего подобного не слыхал. - Что они, вломясь в дом с пистолетными выстрелами, похитили какую-нибудь женщину? - Мне об этом ничего не известно. - Что они... Случайно что-нибудь подожгли? - Что именно? - Откуда мне знать? Что поджигают для развлечения знатные вельможи? Например, жилье какого-нибудь бедняги. - Да ты рехнулся, Шико. Поджечь дом в моем городе Париже? Кто осмелился бы позволить себе что-либо подобное? - Ну, знаешь, не очень-то здесь стесняются! - Шико! - Словом, они не сделали ничего такого, о чем до тебя дошел бы слушок или от чего до тебя долетел бы дымок? - Решительно нет. - Тем лучше... - молвил Шико и вздохнул с облегчением, которого явно не испытывал в течение всего допроса, учиненного им Генриху. - А знаешь ли ты одну вещь, Шико? - спросил Генрих. - Нет, не знаю. - Ты становишься злым. - Я? - Да, ты. - Пребывание в могиле смягчило мой нрав, но в твоем обществе меня тошнит. Omnia letho putrescunt [смерть всех заставляет гнить (лат.)]. - Выходит, что я заплесневел? - сказал король. - Немного, сынок, немного. - Вы становитесь несносным, Шико, и я начинаю приписывать вам интриганство и честолюбивые замыслы, что прежде считал несвойственным вашему характеру. - Честолюбивые замыслы? У меня-то? Генрике, сын мой, ты был только глуповат, а теперь становишься безумным. Это - шаг вперед. - А я вам говорю, господин Шико, что вы стремитесь отдалить от меня моих лучших слуг, приписывая им намерения, которых у них нет, преступления, о которых они не помышляли. Словом, вы хотите всецело завладеть мною. - Завладеть тобою! Я-то? - воскликнул Шико. - Чего ради? Избави бог, с тобой слишком много хлопот, bone Deus [Боже мой (лат.)]. Не говоря уже о том, что тебя чертовски трудно кормить. Нет, нет, ни за какие блага! - Гм, гм! - пробурчал король. - Ну-ка, объясни мне, откуда у тебя взялась эта нелепая мысль? - Сначала вы весьма холодно отнеслись к моим похвалам по адресу вашего старого друга, дома Модеста, которому многим обязаны. - Я многим обязан дому Модесту? Ладно, ладно, ладно! А затем? - Затем вы пытались очернить братьев де Жуаезов, например, наипреданнейших моих друзей. - Насчет последнего не спорю. - Наконец, выпустили когти против Гизов. - Ах вот как? Ты даже их полюбил? Видно, сегодня выдался денек, когда ты ко всем благоволишь! - Нет, я их не люблю. Но поскольку они в настоящее время тише воды, ниже травы, поскольку в настоящий момент они не доставляют мне никаких неприятностей, поскольку я ни на миг не теряю их из вида, поскольку все, что я в них замечаю, - это неизменная холодность мрамора, а я не имею привычки бояться статуй, какой бы у них ни был грозный вид, - постольку я уж предпочитаю те изваяния, лица и позы которых мне знакомы. Видишь ли, Шико, призрак, к которому привыкаешь, становится докучным завсегдатаем. Все эти Гизы с их мрачными взглядами, длинными шпагами принадлежат к тем людям моего королевства, которые причинили мне меньше всего зла. Хочешь, я скажу тебе, на что они похожи? - Скажи, Генрике, ты мне доставишь удовольствие. Ты ведь сам знаешь, что твои сравнения необычайно метки. - Так вот, Гизы напоминают тех щук, которых пускают в пруд, чтобы они там гонялись за крупной рыбой и тем самым не давали ей чрезмерно жиреть, но представь себе хоть на миг, что крупная рыба их не боится. - А почему? - Зубы у них недостаточно остры, чтобы прокусить чешую крупных рыб. - Ах, Генрике, дитя мое, как ты остроумен! - А твой Беарнец мяучит, как кошка, а кусает, как тигр... - В жизни бы не поверил! - воскликнул Шико. - Валуа расхваливает Гизов! Продолжай, продолжай, сынок, ты на верном пути. Разводись немедленно и женись на госпоже де Монпансье. Уж во всяком случае, если у нее не будет ребенка от тебя, то ты получишь ребенка от нее. Ведь она в свое время была, кажется, влюблена в тебя? Генрих приосанился. - Как же, - ответил он, - но я был занят в другом месте - вот причина всех ее угроз. Шико, ты попал в самую точку. У нее против меня чисто женская вражда, и временами это меня раздражает. Но, к счастью, я мужчина и могу только посмеяться надо всем этим. Генрих, договаривая эти слова, поправлял свой воротник, откинутый на итальянский манер, когда камер-лакей Намбю выкрикнул с порога двери: - Гонец от господина герцога де Гиза к его величеству! - Это простой курьер или дворянин? - спросил король. - Это капитан, сир. - Пусть войдет, он будет желанным гостем. Тотчас в комнату вошел капитан кавалерийского полка в походной форме и поклонился, как положено, королю. 16. КУМОВЬЯ Услышав, о ком доложили, Шико сел, по своему обыкновению бесцеремонно повернулся спиной к двери и, полусомкнув веки, погрузился в столь свойственное ему мысленное созерцание. Однако при первых же словах посланца Гизов он вздрогнул и сразу же открыл глаза. К счастью или к несчастью, король, занятый вновь прибывшим, не обратил внимания на это движение Шико, хотя у того оно всегда таило в себе угрозу. Посланец находился в десяти шагах от кресла, в которое забился Шико, и, так как профиль Шико едва выдавался над украшениями кресла, глаза его видели всего посланца целиком, а посланец мог видеть лишь один глаз Шико. - Вы прибыли из Лотарингии? - спросил король у этого посланца, отличавшегося довольно благородной осанкой и довольно воинственной внешностью. - Никак нет, сир, из Суассона, где господин герцог, безвыездно находящийся там уже в течение месяца, передал мне это письмо, каковое я имею честь положить к стопам вашего величества. В глазах Шико загорелся огонь. Они следили за малейшим движением посланца, и в то же время уши не теряли ни единого его слова. Посланец расстегнул серебряные застежки своей куртки из буйволовой кожи и вынул из подбитого шелком кармана у самого сердца не одно письмо, а два, ибо за первым потянулось второе, приклеившееся к нему своей сургучной печатью, так что хотя капитан намеревался вынуть только одно, другое тем не менее тоже вывалилось на ковер. Взгляд Шико неотрывно следил за этим письмом, когда оно падало, как глаза кошки следят за полетом птички. Он заметил также, что при этой неожиданности лицо посланца покраснело, он как-то смущенно поднял с полу письмо, в столь же явном смущении передав другое королю. Но что касается Генриха, то он ничего не увидел. Генрих, образец доверчивости, ни на что не обратил внимания. Он просто вскрыл тот конверт, который ему соблаговолили передать, и стал читать. Посланец, со своей стороны, увидев, что король весь поглощен чтением, сам углубился в созерцание короля, - казалось, на лице его он старался прочесть все те мысли, которые при чтении письма возникали в голове у Генриха. - Ах, мэтр Борроме, мэтр Борроме! - прошептал Шико, следя, в свою очередь, за каждым движением верного слуги герцога де Гиза. - Ты, оказывается, капитан, и королю ты передаешь только одно письмо, а их у тебя в кармане два. Погоди, миленький, погоди. - Отлично, отлично! - заметил король, с явным удовлетворением перечитывая каждую строчку герцогского письма. - Ступайте, капитан, ступайте и скажите господину де Гизу, что я благодарю его за сделанное мне предложение. - Вашему величеству не благоугодно будет передать мне письменный ответ? - спросил посланец. - Нет, я увижу герцога через месяц или полтора и, значит, смогу поблагодарить его лично. Можете идти. Капитан поклонился и вышел из комнаты. - Ты видишь, Шико, - обратился король к своему приятелю, полагая, что он по-прежнему сидит, забившись поглубже в кресло, - ты сам видишь, господин де Гиз не затевает никаких козней. Этот славный герцог узнал, как обстоят дела в Наварре, он боится, чтобы гугеноты не осмелели и не подняли голову, ибо узнал, что немцы уже намереваются послать помощь королю Наваррскому. И что же он делает? Ну-ка, угадай! Шико не отвечал. Генрих решил, что он дожидается объяснения. - Так знай же, что он предлагает мне войско, собранное им в Лотарингии, чтобы обезопасить себя со стороны Фландрии, и предупреждает меня, что через полтора месяца войско это будет в полном моем распоряжении вместе со своим командиром, что ты скажешь на это, Шико? Но гасконец не произносил ни слова. - Ну, право же, дорогой мой Шико, - продолжал король, - есть у тебя в характере нелепые черты, например, то, что ты упрям, словно испанский мул, и что если кто-нибудь, на свое горе, докажет тебе твою ошибку, - а это случается нередко, - ты начинаешь дуться. Да, ты дуешься, как оно тебе, болвану, свойственно. Но Шико даже не дохнул, чтобы опровергнуть это мнение, которое Генрих столь откровенно выразил о своем Друге. Одна вещь раздражала Генриха еще больше, чем какие бы то ни было возражения, - это молчание. "Кажется, - молвил он про себя, - негодяй имел наглость заснуть". - Шико! - продолжал он, приближаясь к креслу, - с тобой говорит твой король, что же ты молчишь? Но Шико и не мог ничего ответить по той причине, что его уже не было на месте, и Генрих нашел кресло пустым. Глаза его обозрели всю комнату, но гасконца не было не только в кресле - его не оказалось нигде. Шлем его исчез так же, как он, и вместе с ним. Короля пробрало нечто вроде суеверной дрожи: порой ему приходило на ум, что Шико - существо сверхъестественное, какое-то воплощение сил демонических, - правда, не зловредных, но все же демонических. Он позвал Намбю. У Намбю не было с Генрихом ничего общего. Напротив - это был человек вполне здравомыслящий, как вообще все, кому поручается охранять прихожую королей. Он верил во внезапные явления и исчезновения, ибо много их перевидел, но в явления и исчезновения живых существ, а отнюдь не призраков. Намбю твердо заверил его величество, что сам видел, как Шико вышел минут за пять до того, как удалился посланец монсеньера герцога де Гиза. Только он выходил бесшумно и осторожно, как человек, не желающий, чтобы уход его был замечен. "Дело ясное, - подумал Генрих, зайдя в свою молельню, - Шико рассердился из-за того, что оказался не прав. Боже мой, как мелочны люди! Это относится ко всем, даже к самым умным". Мэтр Намбю был прав. Шико в своем шлеме и с длинной шпагой прошел через приемные, не наделав шума. Но как он ни был осторожен, шпоры его не могли не зазвенеть, когда он спускался из королевских апартаментов к выходу из Лувра: на этот звон люди оборачивались и отвешивали Шико поклоны, ибо всем известно, какое он занимает при короле положение, и многие кланялись ему ниже, чем стали бы кланяться герцогу Анжуйскому. Зайдя в сторожку у ворот Лувра, Шико остановился в уголке, словно для того, чтобы поправить шпоры. Капитан, присланный герцогом де Гизом, как мы уже говорили, вышел минут через пять после Шико, на которого он не обратил никакого внимания. Он спустился по ступенькам и прошел через дворы, весьма гордый и довольный: гордый, ибо в конце концов он имел вид бравого вояки и ему приятно было покрасоваться перед швейцарцами и французскими гвардейцами его христианнейшего величества; довольный, ибо, судя по оказанному ему приему, король не имел никаких подозрений относительно герцога де Гиза. В то самое мгновение, когда он выходил из сторожки и вступал на подъемный мост, его вернул к действительности звон чьих-то шпор, показавшийся ему эхом его собственных. Он обернулся, думая, что, может быть, король послал кого-нибудь за ним вдогонку, и велико было его изумление, когда под загнутыми концами шлема он узнал благодушное и приветливое лицо своего недоброй памяти знакомца буржуа Робера Брике. Вспомним, что первое душевное движение обоих этих людей друг к другу отнюдь не было проявлением симпатии. Борроме открыл рот на полфута в квадрате, как говорит Рабле [Рабле Франсуа (1494-1553) - известный французский писатель эпохи Возрождения, автор сатирического романа "Гаргантюа и Пантагрюэль"], и, полагая, что человек, идущий за ним следом, имеет к нему дело, он задержался, так что Шико пришлось сделать не более двух шагов, чтобы подойти к нему вплотную. Впрочем, нам уже известно, какие длинные шаги делал Шико. - Черт побери! - произнес Борроме. - Черти полосатые! - вскричал Шико. - Это вы, мой добрый буржуа! - Это вы, преподобный отец! - В таком шлеме! - В такой кожаной куртке! - Я в восторге, что вас вижу! - Я счастлив, что мы встретились! И оба бравых вояки в течение нескольких секунд переглядывались, как два петуха, которые готовы сцепиться, но все еще не могут решиться и, чтобы напугать друг друга, вытягиваются во весь рост. Борроме первый сменил гнев на ласку. Лицо его расплылось в улыбке, и, изображая любезность и чистосердечие честного рубаки, он произнес: - Ей-богу, и хитрая же вы бестия, мэтр Робер Брике! - Я, преподобный отче? - возразил Шико. - А по какому поводу, скажите пожалуйста, вы меня так называете? - Да по поводу нашей встречи в монастыре святого Иакова, где вы убеждали меня в том, что являетесь простым буржуа. И то сказать - вы, уж наверно, в десять раз изворотливее и храбрее, чем какой-нибудь судейский или капитан, вместе взятые. Шико почувствовал, что похвала эта слетает только с уст Борроме и не исходит из глубины его сердца. - Вот как, - ответил он благодушно, - что же в таком случае сказать о вас, сеньор Борроме? - Обо мне? - Да, о вас. - Но почему же? - Потому что вы заставили меня принять вас за монаха. Уж вы-то и вправду в десять раз хитрее самого папы. И это, куманек, говорится вам в похвалу, ибо, сознайтесь, что в наши дни папа ловко умеет расстраивать вражьи козни. - Вы действительно думаете, как говорите? - спросил Борроме. - Черти полосатые! Да разве я когда-нибудь вру? - Ну, так по рукам! И он протянул Шико руку. - Ах, вы не очень-то дружелюбно обошлись со мной в монастыре, брат капитан, - сказал Шико. - Я же принял вас за буржуа, а вы сами знаете, мы, военные, всяких буржуа ни во что не ставим. - Это правда, - рассмеялся Шико, - равно как и монахов. Тем не менее я попал к вам в западню. - В западню? - Конечно. Это ваше переодеванье было западней. Бравый капитан, как вы, без всякой причины не променяет кирасу на рясу. - От собрата военного, - сказал Борроме, - у меня тайн нет. Признаюсь, в монастыре святого Иакова у меня есть кое-какие личные интересы. Но у вас-то? - У меня тоже. Но - тсс! - Давайте побеседуем обо всех этих делах, хотите? - Просто горю желанием, честное слово! - Вы любите хорошее вино? - Да, но только хорошее. - Ну, так вот, я знаю тут в Париже один кабачок, которому, на мой взгляд, равных нет. - Я тоже знаю один такой, - сказал Шико. - Ваш как называется? - "Рог изобилия". - А!.. - слегка вздрогнув, сказал Шико. - Ну, что с вами такое? - Ничего. - Вы имеете что-нибудь против этого кабачка? - Нет, нет, напротив. - Вы его знаете? - Понятия о нем не имею, в меня это крайне удивляет. - Ну что ж, пошли бы вы туда сейчас, куманек? - Конечно, сию же минуту. - Так пойдемте. - А где это? - Недалеко от Бурдельских ворот. Хозяин - старый знаток вин, он хорошо понимает разницу между небом такого человека, как вы, и глоткой любого прохожего, которому захотелось выпить. - Так что, мы сможем там побеседовать на свободе? - Хоть в погребе, если пожелаем. - И нам никто не помешает? - Запрем все двери. - Ну вот, - сказал Шико, - я вижу, что вы умеете устраиваться и в кабачках вас так же ценят, как в монастырях. - Вы думаете, что я в сговоре с хозяином? - Похоже на то. - Нет, нет, на этот раз вы ошиблись. Мэтр Бономе [от bon homme - добрый или добродушный человек] продает мне вино, когда мне нужно, а я ему плачу, когда могу, вот и все. - Бономе? - переспросил Шико. - Честное слово, имя у него многообещающее. - И оно держит свое обещание. Пойдемте, куманек, пойдемте. "Ого! - подумал Шико, идя следом за лжемонахом. - Тут-то тебе и надо выбрать самую лучшую свою ужимку, друг Шико. Ибо, если Бономе тебя сразу узнает, тебе крышка, и ты просто болван". 17. "РОГ ИЗОБИЛИЯ" Дорога, по которой Борроме вел Шико, даже не подозревая, что Шико знает ее не хуже его, напоминала нашему гасконцу счастливую пору его юности. И правда, как часто, ни о чем не думая, легко ступая гибкими ногами, лениво размахивая руками, как часто под лучами зимнего солнца или же летом, прячась в густой тени деревьев, направлялся Шико к этому дому, именуемому "Рог изобилия", куда сейчас вел его какой-то чужой человек! В те дни от нескольких золотых или даже серебряных монет, звеневших у него в кошельке, Шико ощущал себя более счастливым, чем любой король: он беспечно отдавался блаженному ничегонеделанию, отдавался сколько ему хотелось - ведь у него дома не было ни хозяйки, ни голодных детей у порога, ни подозрительных и ворчливых родителей за окном. Тогда Шико беззаботно усаживался на деревянной скамье или табуретке кабачка и поджидал Горанфло или, вернее, находил его на месте, едва только начинало тянуть запахом готового кушанья. Тогда Горанфло оживлялся на глазах, а Шико, неизменно проницательный, наблюдательный, готовый все исследовать, изучая, как постепенно опьянение овладевает его приятелем, глядя эту любопытную натуру сквозь легкие пары благоразумно сдерживаемого возбуждения. И доброе вино, тепло, свобода порождали в нем ощущение, что сама юность, великолепная, победоносная, полная надежд, кружит ему голову. Теперь, проходя мимо перекрестка Бюсси, Шико приподнялся на цыпочках, стараясь увидеть дом, который он поручил заботам Реми, но улица была извилиста, а задерживаясь, он мог бы навлечь на себя подозрение Борроме; поэтому Шико с легким вздохом последовал за капитаном. Скоро глазам его предстала широкая улица Сен-Жак, затем монастырь св.Бенедикта и почти напротив монастыря гостиница "Рог изобилия", немного постаревшая, почерневшая, облупившаяся, но по-прежнему осененная снаружи чинарами и каштанами, а внутри заставленная лоснящимися оловянными горшками и блестящими кастрюлями, которые, представляясь пьяницам и обжорам золотыми и серебряными, действительно привлекают настоящее золото и серебро в карман кабатчика по законам внутреннего притяжения, несомненно, установленным самой природой. Обозрев с порога и подступы к кабачку, и внутреннее его устройство, Шико сгорбился, снизив еще на десять пальцев свой рост, который он а без того постарался уменьшить, едва увидел капитана. К атому он добавил гримасу настоящего сатира, ничего общего не имевшую с его чистосердечной манерой держаться и честным взглядом, и, таким образом, приготовился стать лицом к лицу со старым знакомцем - хозяином его любимого кабачка мэтром Бономе. Впрочем, Борроме, указывая дорогу, вошел в кабачок первым. Увидев двух людей в касках, мэтр Бономе решил, что вполне достаточно будет, если он узнает только того, кто шел впереди. Если фасад "Рога изобилия" облупился, то и лицо достойного кабатчика также испытало на себе тяжкое воздействие времени. Помимо морщин, соответствующих на лицах людей тем бороздам, которые время прокладывает на челе статуй, мэтр Бономе напускал на себя вид человека значительного, благодаря чему всем, кроме военных, к нему было трудно подступиться и от чего лицо его приняло какое-то жесткое выражение. Но Бономе по-прежнему почитал людей шпаги, это была его слабость, привычка, почерпнутая им в квартале, на который не распространялась бдительность городских властей и который находился под влиянием мирных бенедиктинцев. И действительно, если в этом славном кабачке затевалась какая-нибудь ссора, то не успевали еще