м со свечой в руке. - Слава богу, вот и другой ангел! - прошептал Габриэль. - Так это вы, господин д'Эксмес! - воскликнула Мария. - Как вы меня напугали! Мне показалось, что вы умерли. Что с вами? Как вы бледны! Теперь вам лучше? Хотите, я позову людей?.. - Это излишне, госпожа дофина, - сказал Габриэль, пытаясь встать, - ваш голос воскресил меня. - Позвольте я вам помогу, - продолжала Мария. - Вы упали в обморок? Когда я увидела вас, то так испугалась, что даже не могла крикнуть. А потом, поразмыслив, успокоилась, подошла, положила вам руку на лоб, позвала вас, и вы очнулись. Вам легче? - Да, ваше величество. Да благословит вас небо за вашу доброту! Теперь я припоминаю: сильная боль стиснула мне вдруг виски, точно железными обручами, пол провалился, и я упал вниз, касаясь стены, и я соскользнул вниз, по этой обшивке стены. Но отчего мне так стало больно? Ах да, теперь вспоминаю, все вспоминаю... О боже мой, боже, я все вспомнил! - Вы чем-то подавлены, да? - спросила Мария. - Обопритесь на мою руку, я сильная! Я позову людей, и они вас проводят до дома. - Благодарствуйте, ваше величество, - сказал Габриэль, призвав на помощь все свое мужество. - Я чувствую себя настолько крепким, что смогу один дойти домой. Видите, я шагаю достаточно твердо. Это не умаляет моей признательности, и я до гроба не забуду вашей трогательной доброты. Вы явились мне ангелом-утешителем, когда решалась моя судьба. - О боже! То, что я сделала, так естественно! Я помогла бы каждому страждущему, как же мне было не помочь вам, преданному другу моего дяди, герцога де Гиза? Не благодарите меня за такую безделицу. - Эта безделица, ваше величество, спасла меня в минуту отчаяния. Вы не позволяете вас благодарить, но я буду помнить это всю жизнь. Прощайте. - Прощайте, господин д'Эксмес. Полечитесь, постарайтесь утешиться. Она протянула ему руку, и Габриэль почтительно поцеловал ее. Затем она пошла в одну сторону, он - в другую. Очутившись за воротами Лувра, он пошел по Гревской площади и через полчаса добрался до улицы Садов святого Павла. Алоиза в тревоге поджидала его. - Ну что? - спросила она. Габриэль преодолел приступ слабости, от которого у него потемнело в глазах, и прохрипел: - Я ничего не знаю, Алоиза. Все хранят молчание... И женщины эти и мое сердце... О боже мой! Боже мой! - Мужайтесь, монсеньер! - Мужество у меня есть, слава богу. Я умру, - проговорил Габриэль и опять упал навзничь на паркет, потеряв сознание. XVII ГОРОСКОП [Гороскоп - таблица расположения звезд и планет в момент рождения человека, которую составляли астрологи для предсказания его судьбы; так же называют и самое предсказание] - Больной выживет, госпожа Алоиза. Опасность была велика, выздоровление будет протекать медленно. Все эти кровопускания ослабили молодого человека, но он выживет, не сомневайтесь в этом... Врач, говоривший это, был рослый мужчина с выпуклым лбом и глубоко сидящими проницательными глазами. Люди звали его метр Нотрдам. Свои ученые сочинения он подписывал "Нострадамус". На вид ему было лет пятьдесят, не больше. - О боже! Но поглядите же на него, мессир! - причитала Алоиза. - С вечера седьмого июня он так и лежит, а сегодня у нас второе июля, и за все это время он не произнес ни слова, даже не узнал меня... Он словно мертвец... Возьмешь его за руку, а он и не чувствует... - Тем лучше, госпожа Алоиза. Пусть он как можно позже вернется к сознанию. Если он сможет пролежать в подобном беспамятстве еще месяц, то будет спасен окончательно. - Спасен! - повторила Алоиза, подняв к небу глаза, точно благодаря бога. - Спасенным можно его считать уже и теперь, только бы не было рецидива. Можете это передать той хорошенькой служанке, что дважды в день приходит справляться о его здоровье. Ведь тут замешана страсть какой-то знатной дамы, так ведь? И страсть эта бывает просто очаровательна, но бывает и роковой. - О, в данном случае это нечто роковое, вы совершенно правы, метр Нотрдам, - вздохнула Алоиза. - Дай же бог ему излечиться и от страсти... Впрочем, я ручаюсь только за излечение от болезни. Нострадамус расправил пальцы вялой, безжизненной руки, которую держал в своей, и задумчиво, внимательно стал разглядывать ее ладонь. Он даже оттянул кожу над указательным и средним пальцами. Казалось, он напрягал память, что-то припоминая. - Странно, - пробормотал он вполголоса, - вот уж который раз я изучаю эту руку, и всякий раз мне кажется, что когда-то давно мне приходилось ее рассматривать. Но чем же она тогда поразила меня? Мензальная линия благоприятна; средняя сомнительна, но линия жизни превосходна. Впрочем, ничего из ряда вон выходящего! По-видимому, преобладающая черта этого молодого человека - твердая, несгибаемая воля, неумолимая, как стрела, пущенная уверенной рукой. Но не это меня изумило в свое время. А потом, эти мои воспоминания очень смутны и стары, а хозяину вашему, госпожа Алоиза, не больше двадцати пяти лет, не так ли? - Ему двадцать четыре, мессир. - Стало быть, он родился в тысяча пятьсот тридцать третьем году. Его день рождения вам известен? - Шестое марта. - Вы случайно не знаете, когда он появился на свет: утром или вечером? - Как не знать! Ведь это я принимала младенца. Монсеньер Габриэль родился, когда пробило шесть с половиной часов утра. Нострадамус записал это. - Я посмотрю, каково было положение светил в этот день и час, - сказал он. - Но будь виконт д'Эксмес на двадцать лет старше, я был бы готов поклясться, что уже держал эту руку в своей. Впрочем, это неважно... Здесь я только врач, а не колдун, как меня величают иногда в народе, и я повторяю, госпожа Алоиза, что врач теперь ручается за жизнь больного. - Простите, метр Нотрдам, - печально сказала Алоиза, - вы говорили, что ручаетесь за его исцеление от болезни, но не от страсти. - От страсти! Но мне кажется, - и Нострадамус улыбнулся, - что это не столь безнадежная страсть, судя по ежедневным двукратным посещениям молоденькой служанки! - Наоборот, метр, наоборот! - воскликнула в испуге Алоиза. - Да полно вам, госпожа Алоиза! Кто богат, молод, отважен и хорош собой, как виконт, тому недолго придется страдать от неразделенной любви в такое время, как наше. Дамы любят иной раз помедлить, вот и все. - Предположите, однако, что дело обстоит не так. Скажите, если при возвращении больного к жизни первой и единственной мыслью, которая блеснет в этом ожившем рассудке, будет: моя любимая безвозвратно потеряна мною, что тогда случится? - О, будем надеяться, что ваше предположение ложно, госпожа Алоиза. Это было бы ужасно. Насколько можно судить о человеке по чертам лица и выражению глаз, ваш хозяин, Алоиза, человек не легкомысленный. Его сильная и напористая воля в данном случае только увеличила бы опасность. Разбившись о невозможность, она могла бы заодно разбить и самую жизнь. - Боже! Мой мальчик погибнет! - воскликнула Алоиза. - Тогда ему грозило бы по меньшей мере повторное воспаление мозга, - продолжал Нострадамус. - Но ведь всегда есть возможность подарить человеку хоть какую-то кроху надежды. Самый отдаленный, самый беглый луч ее был бы уже спасителен для него. - В таком случае он будет спасен, - мрачно проговорила Алоиза. - Я нарушу клятву, но спасу его. Благодарю вас, мессир Нотрдам. Миновала неделя, и Габриэль если и не пришел в себя окончательно, то уже был на пути к этому. Его взгляд, еще блуждающий и бессмысленный, различал теперь лица и вещи. Затем больной научился приподыматься без посторонней помощи, принимать микстуры, которые прописывал ему Нострадамус. Спустя еще одну неделю Габриэль заговорил. Правда речь его была бессвязна, но все же понятна и относилась главным образом к событиям его прежней жизни. Поэтому Алоиза вся трепетала, как бы он не выдал свои тайны в присутствии врача. Ее опасения не были лишены основания, и однажды Габриэль выкрикнул в бреду: - Они думают, что мое имя виконт д'Эксмес... Нет, нет, берегитесь! Я граф де Монтгомери... - Граф де Монтгомери? - повторил Нострадамус, пораженный каким-то воспоминанием. - Тише! - шепнула Алоиза, приложив палец к губам. Но Габриэль ничего не добавил. Нострадамус ушел, и так как на другой день и в последующие дни он не заговаривал о вырвавшихся у больного словах, то и Алоиза молчала, предпочитая не задерживать внимание врача на этом неожиданном признании. Между тем Габриэлю становилось все лучше. Он уже узнавал Алоизу и Мартен-Герра; просил то, в чем нуждался; говорил мягким и печальным тоном, позволявшим думать, что рассудок его окончательно прояснился. Однажды утром, когда он впервые встал с постели, он спросил Алоизу: - Кормилица, а что война? - Какая война, монсеньер? - С Испанией и с Англией. - Ах, монсеньер, вести о ней приходят печальные. Говорят, испанцы, получив подкрепление от англичан, вторглись в Пикардию. Бои идут по всей границе. - Тем лучше, - заметил Габриэль. Алоиза подумала, что он еще бредит. Но на другой день он отчетливо и твердо спросил у нее: - Я не спросил тебя вчера, вернулся ли из Италии герцог де Гиз? - Он находится в пути, монсеньер, - ответила, удивившись, Алоиза. - Хорошо. Какой сегодня день, кормилица? - Вторник, четвертое августа, монсеньер. - Седьмого исполнится два месяца, как я лежу на этом одре, - продолжал Габриэль. - О, значит вы это помните! - встрепенулась Алоиза. - Да, помню, Алоиза, помню. Но если я ничего не забыл, - грустно заметил он, - то меня, кажется, забыли. Никто не приходил обо мне справляться? - Что вы, монсеньер! - дрогнувшим голосом ответила Алоиза, с тревогой следя за выражением его лица. - Служанка Жасента дважды в день приходила узнавать, как вы чувствуете себя. Но вот уже две недели - с тех пор, как вы заметно стали поправляться, - она не появлялась. - Не появлялась!.. И не знаешь почему? - Знаю. Ее госпожа, как мне сообщила в последний раз Жасента, получила от государя позволение уединиться в монастыре до конца войны. - Вот как? - произнес Габриэль с мягкой и печальной улыбкой. - Милая Диана! - О, монсеньер, - воскликнула Алоиза, - вы произнесли это имя! И без содрогания, без обморока. Метр Нотрдам ошибся! Вы спасены! Вы будете жить, и мне не понадобится нарушить клятву! Бедная кормилица обезумела от радости. Но Габриэль, по счастью, не понял ее последних слов. Он только сказал с горькой усмешкой: - Да, я спасен, и все же, бедная моя Алоиза, жить я не буду. - Как же так, монсеньер? - вздрогнула Алоиза. - Тело выдержало удар мужественно, - продолжал Габриэль, - но душа, Алоиза, душа... Ты думаешь, она ранена не смертельно? Я, конечно, оправлюсь от этой долгой болезни... Но на границе, по счастью, идут бои, я - капитан гвардии, и мое место там, где сражаются. Едва я смогу сесть на коня, я поеду туда, где мое место. И в первом же сражении сделаю так, что сражаться мне больше не придется. - Вы подставите грудь под пули? Господи! Но почему же, монсеньер, почему? - Почему? Потому что госпожа де Пуатье не сказала мне ничего, Алоиза; потому что Диана, быть может, моя сестра, и я люблю Диану! И еще потому, что король, быть может, повелел убить моего отца, а покарать короля, не имея улик, я не могу. И если я не могу ни отомстить за отца, ни жениться на своей сестре, тогда что же делать мне на этом свете? Вот почему я хочу покинуть этот мир! - Нет, вы его не покинете, монсеньер, - глухо отозвалась Алоиза, скорбная и мрачная. - Вы его не покинете как раз потому, что вам еще предстоит много дел, и дел страшных, ручаюсь вам... Но говорить об этом с вами я буду только тогда, когда вы совершенно выздоровеете и метр Нострадамус подтвердит мне, что вы сможете выслушать меня. Этот момент наступил во вторник на следующей неделе. Габриэль уже выходил из дому, готовясь к отъезду, и Нострадамус в этот день обещал навестить своего пациента в последний раз. Когда в комнате никого не было, Алоиза спросила Габриэля: - Монсеньер, вы еще не отказались от своего отчаянного решения, которое приняли? Оно все еще остается в силе? - Остается, - кивнул Габриэль. - Итак, вы ищете смерти? - Ищу. - Вы собираетесь умереть потому, что лишены всякой возможности узнать, сестра ли вам госпожа де Кастро? - Да. - Вы не забыли, что говорила я вам о том пути, который может привести к разгадке этой страшной тайны? - Конечно, нет. Ты говорила, что в эту тайну посвящены только двое - Диана де Пуатье и мой отец, граф Монтгомери. Я просил, заклинал госпожу де Валантинуа, я ей угрожал, но ушел от нее в еще большем смятении и отчаянии, чем пришел... - Но вы говорили, монсеньер, что, если бы вам понадобилось спуститься в могилу к отцу для разгадки этой тайны, вы бы и туда сошли без страха... - Но ведь я даже не знаю, где его могила! - И я не знаю, но надо ее искать. - А если я и найду ее? - воскликнул Габриэль. - Разве бог сотворит для меня чудо? Мертвые молчат, Алоиза. - Мертвые, но не живые. - О боже, как тебя понять? - побледнел Габриэль. - Понять так, что вы не граф Монтгомери, как вы себя не раз называли в бреду, а только виконт Монтгомери, ибо ваш отец, граф Монтгомери, возможно, еще жив. - Земля и небо! Ты знаешь, что он жив? - Этого я не знаю, но так предполагаю и на это надеюсь, монсеньер... Ведь он был сильный, мужественный человек и, так же как и вы, достойно боролся с несчастьем и страданиями. А если он жив, то не откажется, как отказалась герцогиня Валантинуа, открыть вам тайну, от которой зависит ваше счастье. - Но где найти его? Кого спросить об этом? Алоиза, ради создателя, говори! - Это страшная история, монсеньер... И по приказу вашего отца я поклялась своему мужу никогда вас не посвящать в нее, потому что, едва лишь она станет известна вам, вы очертя голову подвергнете себя чудовищным опасностям! Вы объявите войну врагам, которые во сто крат сильнее вас. Но и самая отчаянная опасность лучше верной смерти. Вы приняли решение умереть, и я знаю, что вы не отступитесь перед этим. И я рассудила, что лучше уж подтолкнуть вас на эту невероятно трудную борьбу... Тогда, по крайней мере, вы, может, и уцелеете... Итак, я вам все расскажу, монсеньер, а господь бог, быть может, простит меня за клятвопреступление. - Да, несомненно простит, моя добрая Алоиза... Отец! Мой отец жив!.. Говори же скорее! Но в это время послышался осторожный стук в дверь, и вошел Нострадамус. - О, господин д'Эксмес, каким бодрым и оживленным я вас застаю! - обратился он к Габриэлю. - В добрый час! Не таким вы были месяц назад. Вы, кажется, совсем готовы выступить в поход? - Выступить в поход? Вы правы, - ответил Габриэль, устремив горящий взгляд на Алоизу. - Тогда врачу здесь больше нечего делать, как я вижу, - улыбнулся Нострадамус. - Только принять мою признательность, метр, и... я не смею это назвать оплатою ваших услуг, ибо в известных случаях за жизнь не платят... И Габриэль, пожав руки врачу, вложил в них столбик золотых монет. - Благодарствуйте, виконт, - сказал Нострадамус, - но позвольте и мне сделать вам подарок, не лишенный, по-моему, ценности. - Что за подарок, метр? - Вы знаете, монсеньер, что я изучал не только болезни людей; мне хотелось видеть дальше и глубже, хотелось проникнуть в их судьбы. Задача, исполненная сомнений и неясностей! Я не внес в нее света, но иной раз, думается мне, замечал в ней некоторые проблески. Согласно моему убеждению, бог дважды предначертывает всеобъемлющий план каждой человеческой судьбы: в светилах неба - родины человека и в линиях его руки - путаной, зашифрованной книги, которую человек всегда носит с собою, но не умеет читать ее даже по складам, если не проделал предварительно бесчисленных исследований. Много дней и много ночей посвятил я, монсеньер, изучению этих двух наук - хиромантии [Хиромантия - гадание (предсказание будущего) по линиям на ладонях рук] и астрологии [Астрология - предсказание будущего по расположению звезд и планет в час рождения человека]. Я прозревал грядущее, и, быть может, некоторые мои пророчества удивят людей, которые будут жить через тысячу лет. Однако я знаю, что истина проскальзывает в них только мельком... Тем не менее я уверен, что у меня бывают минуты ясновидения, виконт. В одну из этих слишком редких минут, двадцать пять лет назад, я узрел судьбу одного из придворных короля Франциска, ясно начертанную в аспекте светил и в сложных линиях его руки. Эта странная, причудливая, грозная судьба поразила меня. Представьте себе мое изумление, когда на вашей ладони и в аспекте ваших планет я различил гороскоп, сходный с тем, что меня так поразил когда-то. Но прошедшие двадцать пять лет затуманили его в моей памяти. Наконец, с месяц назад, господин виконт, вы в бреду произнесли одно имя. Я расслышал только имя, но оно ошеломило меня: имя графа де Монтгомери. - Графа де Монтгомери? - повторил в испуге Габриэль. - Я повторяю, монсеньер: я расслышал только это имя, а до остального мне не было дела. Ибо так звали человека, чей жребий когда-то предстал предо мной в полном свете. Я поспешил домой, перерыл свои старые бумаги и нашел гороскоп графа де Монтгомери. Но странная вещь, монсеньер, еще не встречавшаяся мне за тридцать лет моих исследований: по-видимому, существуют какие-то таинственные связи, загадочное сродство душ между графом де Монтгомери и вами; и бог, никогда не наделяющий двух людей совершенно одинаковой судьбою, предначертал для вас обоих несомненно одну и ту же участь. Ибо я не ошибся: линии руки и небесные светила для вас тождественны. Я не хочу сказать, что в подробностях нет никакого различия между его и вашей жизнью, но основное событие, их определяющее, одинаково. Когда-то я потерял из виду графа де Монтгомери, однако мне стало известно, что одно из моих предсказаний исполнилось: он ранил в голову короля Франциска тлеющей головешкой. Исполнилась ли его судьба и в остальном, этого я не знаю. Могу только утверждать, что несчастье и смерть, грозившие ему, грозят и вам. - Неужели? - воскликнул Габриэль. Нострадамус подал виконту д'Эксмесу пергаментный свиток: - Вот гороскоп, составленный мною когда-то для графа де Монтгомери. Я не иначе составил бы его и для вас. - Дайте, метр, дайте! - рванулся к нему Габриэль. - Это и вправду бесценный подарок, и вы не можете себе представить, как он дорог мне. - Еще одно слово, господин д'Эксмес, - продолжал Нострадамус, - последнее слово предостережения: из гороскопа Генриха Второго видно, что он умрет в поединке или на турнире. - Но какое отношение это имеет ко мне? - спросил Габриэль. - Прочитав пергамент, вы меня поймете, монсеньер. Теперь мне остается только откланяться и пожелать вам, чтобы предначертанная вам катастрофа произошла, по крайней мере, независимо от вашей воли. И, простившись с Габриэлем, который еще раз пожал ему руку и проводил его до порога, Нострадамус вышел. Вернувшись к Алоизе, Габриэль тут же развернул пергамент и, уверившись, что никто не может помешать или подслушать его, прочитал Алоизе: Всерьез иль в игре он коснется копьем чела короля, И алая кровь заструится ручьем с чела короля! Ему провидение право дает карать короля - Полюбит его и его же убьет любовь короля! - Отлично! - просияв, восторженно воскликнул Габриэль. - Теперь, дорогая моя Алоиза, ты можешь мне рассказать, как король Генрих Второй заживо похоронил моего отца, графа де Монтгомери. - Король Генрих Второй? - поразилась Алоиза. - С чего вы взяли, монсеньер?.. - Догадываюсь. Ты можешь, не таясь, поведать мне о преступлении... Бог возвестил мне уже, что оно будет отомщено! XVIII. ВЫБОР КОКЕТКИ Если с помощью мемуаров и хроник того времени восполнить рассказ Алоизы, которую Перро Давриньи, ее муж, конюший и друг графа де Монтгомери, когда-то посвящал во все обстоятельства жизни графа, то мрачная биография графа Жака, отца Габриэля, предстанет перед нами в нижеследующем виде. Сыну она известна была только в общих чертах, трагического же конца ее он так же не знал, как и все. Жак де Монтгомери, сеньор де Лорж, был, как и все его предки, мужественным и смелым человеком. При воинственном Франциске I графа всегда видели в первых рядах сражающихся. Он рано дослужился до чина полковника французской пехоты. Однако среди сотни громких его дел было одно весьма неприятное происшествие, о котором вскользь упомянул Нострадамус. Случилось это в 1521 году. Графу де Монтгомери только что исполнилось двадцать лет, и был он тогда еще капитаном. Зима выдалась суровая, и молодые люди во главе с молодым королем Франциском I играли однажды в снежки. Игра была эта небезопасная, хотя и довольно в ту пору распространенная. Игроки делились на две партии: одна защищала дом, другая штурмовала его снежками. Граф д'Ангиен, сеньор де Серизоль, был как-то убит в такой игре. А на этот раз граф Жак чуть было не убил короля. После игры решили согреться. Огонь в камине погас, и все молодые эти сорванцы, толкаясь и крича, хотели сами его разжечь. Жак первый подскочил к камину с горящей головешкой в руках и, столкнувшись с замешкавшимся Франциском, нечаянно сильно ударил его раскаленной головешкой по лицу. Король отделался, по счастью, только раной, впрочем довольно тяжелой, и некрасивый рубец, оставшийся от нее, послужил основанием для новой моды, введенной тогда Франциском I: длинных бород и коротких волос. Так как граф де Монтгомери искупил затем свою злополучную неловкость целым рядом блестящих подвигов, то король на него не гневался и дал ему возможность подняться до высших ступеней в придворной и военной иерархии. В 1530 году граф Жак женился на Клодине де Лабуасьер. Это был чисто светский брак, в основе которого не было взаимного влечения. Однако муж долго оплакивал жену, когда она умерла в 1533 году, родив Габриэля. Впрочем, в основе его характера лежала грусть, присущая людям, которых коснулся злой рок. Сделавшись одиноким вдовцом, он увлекался только военным делом, бросаясь в пекло огня. Но в 1538 году, после перемирия, заключенного в Ницце, когда этот деятельный, боевой офицер вынужден был превратиться в придворного и прогуливаться по галереям Турнелля и Лувра с парадной шпагой на боку, он чуть было не умер от тоски. Его спасла и погубила новая страсть. Этого старого ребенка, крепкого и простодушного, очаровала царственная Цирцея: он влюбился в Диану де Пуатье. Три месяца он вертелся около нее, хмурый и мрачный, не произнося ни слова, но глядя на нее глазами, которые говорили все. Этого ей было вполне достаточно, чтобы понять полную победу над ним, и она записала ее, как бы на всякий случай, в уголке своей памяти. И случай представился. Франциск I стал небрежно обращаться со своей прекрасной фавориткой, предпочитая ей госпожу д'Этамп. Когда признаки охлаждения сделались явными, Диана впервые в жизни заговорила с Жаком де Монтгомери. Произошло это в Турнелле, на празднике, который устроил король в честь новой фаворитки. - Господин де Монтгомери! - подозвала Диана графа. Взволнованный и растерянный, он подошел к ней и неловко поклонился. - Как вы грустны! - сказала она. - Смертельно грустен, сударыня. - О господи, отчего же? - Оттого, что хотел бы пойти на смерть. - Ради кого-нибудь, надо думать? - Ради кого-нибудь - это было бы очень приятно, но и просто так, ни ради чего, было бы тоже не худо. - Что за страшная меланхолия! Откуда она взялась у вас? - Откуда мне это знать, сударыня? - А я знаю это, сударь! Вы любите меня. Жак побледнел. Затем, набравшись мужества, которого здесь понадобилось больше, чем ринуться одному на целый неприятельский батальон, он ответил хриплым и дрожащим голосом: - Да, сударыня, я люблю вас. Тем хуже! - Тем лучше, - засмеялась Диана. - Как вас понять? - воскликнул ошеломленный Монтгомери. - Ах, осторожнее, герцогиня! Это не игра. Это любовь, пусть даже безнадежная, но искренняя и глубокая... - Почему же безнадежная? - спросила Диана. - Герцогиня, простите за откровенность, но не в моих правилах приукрашивать вещи словами. Разве вас не любит король? - Это верно, - вздохнула Диана, - он любит меня. - Стало быть, вы видите, что мне нельзя - если даже я смею вас любить, - нельзя говорить вам об этой неподобающей любви. - Неподобающей вам, вы правы. - О нет, не мне! - воскликнул граф. - И если бы когда-нибудь оказалось возможным... Но Диана остановила его, сказав с величавой грустью и с хорошо разыгранным достоинством: - Довольно, господин де Монтгомери. Прошу вас, прекратим этот разговор. Холодно ему поклонившись, она удалилась, предоставив бедному графу колебаться между самыми противоречивыми чувствами: ревностью, любовью, ненавистью, страданием и радостью. Итак, Диана знает, что он ее боготворит! Но он ее, может, оскорбил! Он мог показаться ей несправедливым, неблагодарным, жестоким! На другой день Диана де Пуатье сказала королю Франциску: - Знаете, государь, господин де Монтгомери влюблен в меня. - Вот как? - засмеялся король. - Ну что же, Монтгомери старинный род, и знатны они почти так же, как я. А сверх того они почти так же храбры и, как я вижу, почти так же любят женщин. - И это все, что вы можете мне сказать? - спросила Диана. - А что ж мне, по-вашему, сказать вам, дорогая? - прищурился король. - Неужели же я должен сердиться на графа Монтгомери только за то, что у него, как и у меня, хороший вкус? - Если бы вопрос касался госпожи д'Этамп, вы бы этого не сказали, - пробормотала оскорбленная Диана. Больше она не возвращалась к этому разговору, но решила продолжить испытание. Снова встретившись через несколько дней с графом Жаком, она опять окликнула его: - Господин де Монтгомери! Вы стали еще печальнее? - Это естественно, герцогиня! - смиренно ответил граф. - Ведь я трепещу при мысли, что, быть может, обидел вас. - Не обидели, сударь, а только огорчили, - вздохнула герцогиня. - О, сударыня, как же я мог причинить вам хоть малейшую боль, если за одну вашу слезинку готов пролить всю свою кровь! - Но ведь вы дали мне понять, что фаворитка короля не вправе мечтать о любви дворянина. - Ах, я хотел сказать, герцогиня, лишь то, что вы не можете меня любить, потому что вас любит король и вы любите его. - Король меня не любит, и я не люблю его, - ответила Диана. - Отец небесный! Но, значит, вы могли бы полюбить меня? - воскликнул Монтгомери. - Любить вас я могу, - ответила спокойно Диана, - но никогда не могла бы вам в этом признаться. - Отчего же? - Для спасения жизни моего отца я могла еще стать фавориткой короля, но для поддержания своей чести я не стану возлюбленной графа де Монтгомери. Свой отказ она сопроводила таким страстным и томным взглядом, что граф не выдержал. - О, герцогиня, - сказал он кокетке герцогине, - если бы вы любили, как я... - Что тогда? - Тогда - какое мне дело до всех этих светских предрассудков, до чести? Для меня вся Вселенная - это вы. Я люблю вас всем пылом первой любви. И если ваша любовь равна моей, станьте графиней Монтгомери, станьте моей женой! - Благодарствуйте, граф, - ответила, торжествуя, Диана. - Я не забуду этих благородных и великолепных слов. А пока знайте, что мои цвета - зеленый и белый! Жак пылко поцеловал белую руку Дианы, испытывая такое счастье, будто стяжал корону мира. И когда на другой день Франциск I, беседуя с Дианой, заметил, что ее новый поклонник стал носить ее цвета, она ответила, зорко наблюдая за реакцией короля: - Он имеет право на эти цвета, ваше величество. Как же мне не позволить ему носить их, если он предлагает мне носить его имя? - Неужели? - удивился король. - Я не шучу, государь, - уверенно заявила герцогиня. На миг ей показалось, будто ее затея удалась и от ревности в душе неверного проснется любовь. Но король, помолчав, встал и, чтобы положить конец этой беседе, весело сказал: - Если это так, то пост великого сенешаля, вакантный со времени смерти господина де Брезе, вашего первого мужа, будет нашим свадебным подарком господину де Монтгомери. - И господин де Монтгомери сможет его принять, - выпрямилась Диана. Король с улыбкой поклонился и, не ответив, отошел от нее. Сомнений не было: госпожа д'Этамп одержала верх. Раздосадованная честолюбивая Диана сказала в тот же день ликующему Жаку: - Мой доблестный граф, мой благородный Монтгомери, я люблю тебя. XIX. КАК ГЕНРИХ II ЕЩЕ ПРИ ЖИЗНИ ОТЦА НАЧАЛ ПРИНИМАТЬ ЕГО НАСЛЕДСТВО Свадьба Дианы и графа де Монтгомери должна была состояться через три месяца. Однако прошло три месяца, граф Монтгомери сгорал от любви, а Диана со дня на день откладывала исполнение своего обещания. Объяснялось это тем, что вскоре после помолвки она заметила, как на нее стал заглядываться молодой дофин Генрих. Новая честолюбивая мечта зародилась тогда в сердце властной Дианы. Титулом графини де Монтгомери можно было только прикрыть свое поражение, титул же дамы сердца дофина был бы почти триумфом! Ибо Генриху предстояло рано или поздно стать королем, а неувядаемо прекрасной Диане - снова стать королевой. Это была бы и вправду настоящая победа. И, судя по характеру Генриха, она казалась совсем близка. Ему исполнилось всего лишь девятнадцать лет, но он уже проделал не одну кампанию. Четыре года был он уже мужем Екатерины Медичи, однако оставался по-прежнему ребенком, диким и застенчивым. Насколько в верховой езде, стрельбе, состязаниях, требовавших гибкости и ловкости, он обнаруживал стойкость и смелость, настолько же был неуклюж и робок в женском обществе. Неповоротливый тугодум, он легко подпадал под любое влияние. Анн де Монморанси, будучи в весьма натянутых отношениях с королем, уцепился за дофина и стал без труда внушать юноше свои взгляды и вкусы, как человек уже зрелый. Он вертел им как хотел и в конце концов так утвердил свою несокрушимую власть над этой робкой и слабой душой, так подчинил себе Генриха, что только женские чары могли бы ослабить его влияние. И вскоре, к ужасу своему, он заметил, что его ученик действительно влюбился. Генрих начал пренебрегать друзьями, которыми Монморанси благоразумно его окружил. Из пугливого ребенка Генрих превратился чуть ли не в печального мечтателя. Приглядевшись попристальнее, Монморанси заметил, что предмет этих мечтаний - Диана де Пуатье. "Лучше уж Диана, чем какая-нибудь другая", - решил этот грубый солдафон. В соответствии со своими циничными представлениями о жизни он, опираясь на низменные инстинкты Дианы, составил особый план и предоставил дофину втайне томиться по вдове великого сенешаля. И в самом деле: именно такая красота - лукавая, вызывающая, живая - должна была разбудить спящее сердце Генриха. Ему казалось, что эта женщина должна ему открыть какую-то неведомую науку новой жизни. Для него, любопытного и наивного дикаря, сирена эта была привлекательна и опасна, как тайна, как бездна. Диана это чувствовала. Однако она еще колебалась, не отваживалась отдаться этому грядущему из страха перед Франциском и перед Монтгомери. Но однажды король, всегда галантный и любезный с женщинами, беседовал с Дианой де Пуатье и заметил, что дофин искоса и ревниво следит за их беседой. Франциск подозвал Генриха: - Вы что там делаете, сын мой? Подойдите сюда. Застыдившийся Генрих сильно побледнел и с минуту колебался между чувством долга и страхом, а затем, вместо того чтобы подойти к отцу, сделал вид, будто ничего не слышал, и тут же убежал. - Что за дикий и неловкий малый! - покачал головой король. - Откуда у него эта дурацкая робость, Диана? Вы, богиня лесов, встречали когда-нибудь более пугливого оленя? Ах, как это несносно! - Не угодно ли вашему величеству, чтобы я излечила господина дофина от этого порока? - спросила, улыбаясь, Диана. - О, на всем свете не сыскать столь очаровательного учителя, как вы! - ответил король. - Так будьте уверены: дофин исправится, - сказала Диана, - я ручаюсь за успех. И в самом деле, она живо разыскала беглеца. Графа де Монтгомери в этот день не было в Лувре, он отправлял свои служебные обязанности. - Неужели я вам внушаю такой страх, монсеньер? Этими словами начала Диана беседу с дофином. Как Диана закончила ее, как не замечала она промахов принца и восхищалась всем, что он говорил, как он ушел от нее в полной уверенности, что был умен и очарователен, как, наконец, сделалась она его повелительницей, - этого никто не знает. Недаром все это - вечная и не передаваемая словами комедия, которая будет разыгрываться всегда, но никогда не будет написана. А Монтгомери? О, этот слепец слишком любил Диану, чтобы раскусить ее. Все при дворе уже толковали о новой любви госпожи де Пуатье, а благородный граф был все еще во власти своих иллюзий, а Диана умело и осторожно поддерживала их. Здание, ею воздвигнутое, было еще настолько шатко, что она трепетала от каждого его сотрясения, от малейшего шума. Таким образом, за дофина она держалась ради честолюбия, а за графа - ради осторожности. XX. О ПОЛЬЗЕ ДРУЖБЫ Предоставим теперь Алоизе продолжить и закончить рассказ, к которому предыдущие две главы послужили только вступлением. - До моего мужа Перро доходили слухи о госпоже Диане и насмешки над господином де Монтгомери... - продолжала Алоиза. - Но он, видя, что его господин счастлив, не знал, открыть ли ему глаза или, наоборот, скрыть от него гнусную интригу, в которую его вовлекла эта честолюбивая женщина. Муж делился со мною своими сомнениями, понимая, что плохого я ему не посоветую. Но тут и я растерялась, не зная, на что решиться. Однажды вечером мы - Перро и я - находились у графа в этой самой комнате. Нужно сказать, что граф смотрел на нас не как на слуг, а как на своих друзей и хотел даже в Париже сохранить стародавний обычай зимних нормандских посиделок, когда хозяева и работники вместе греются у очага после дневных трудов. Итак, граф, задумавшись и подперев рукой голову, сидел перед камином. Вечера он обычно проводил с госпожой де Пуатье, но с некоторых пор она часто предупреждала, что нездорова и не может его принять. Об этом-то, вероятно, он и размышлял. Перро чинил ремни на какой-то кирасе, я вязала. Было это седьмого января тысяча пятьсот тридцать девятого года, в холодный и дождливый вечер, на другой день после крещения господня. Запомните эту роковую для нас дату, монсеньер. Габриэль молча кивнул, и Алоиза продолжала: - Тут доложили о приходе господ де Ланже, де Бутьера и графа де Сансэра. Эти молодые придворные дружили с монсеньером, а еще больше с госпожою д'Этамп. Все трое закутаны были в широкие темные плащи, и, хотя весело смеялись, мне показалось, что они принесли с собою несчастье. Чутье, увы, не обмануло меня. Граф де Монтгомери встал и с любезным видом поспешил навстречу гостям. - Добро пожаловать, друзья, - сказал он, пожимая им руки. По его знаку я помогла им снять плащи, и все трое уселись у камина. - Какой счастливый случай привел вас ко мне? - продолжал граф. - Тройное пари, - ответил господин де Бутьер, - и я выиграл свой заклад, дорогой граф, раз мы вас застали дома. - Ну, а я выиграл пари еще раньше, - сказал господин де Ланже. - Я же выиграю его сейчас, вот увидите, - бросил граф де Сансэр. - О чем же вы спорили, господа? - спросил граф Монтгомери. - Ланже утверждал в споре с Ангиеном, - ответил господин де Бутьер, - что дофина сегодня вечером в Лувре не будет. Мы пошли туда и точно установили, что Ангиен проиграл пари. - Что до Бутьера, - сообщил граф де Сансэр, - то он утверждал в споре с господином Монжаном, что вы, милый граф, будете сегодня дома, и вы видите - он выиграл пари. - А ты тоже выиграл, Сансэр, я ручаюсь, - объявил, в свою очередь, господин де Ланже, - потому что, в сущности, все три пари сводятся к одному, и мы бы проиграли или выиграли их вместе. Сансэр выиграл сто пистолей у д'Оссэна, - объяснил он графу Монтгомери, - так как утверждал, что госпожа де Пуатье будет сегодня вечером нездорова. Отец ваш страшно побледнел, Габриэль. - Вы действительно выиграли, господин де Сансэр, - взволнованно проговорил он. - Вдова великого сенешаля только что дала мне знать, что сегодня никого не принимает из-за внезапного недомогания. - Ну вот! - воскликнул граф де Сансэр. - Говорил же я вам! Господа, вы подтвердите д'Оссэну, что он мне должен сто пистолей. И все они расхохотались как полоумные. Но граф Монтгомери остался хмур. - А теперь, добрые мои друзья, - горестно усмехнулся он, - не согласитесь ли вы объяснить мне эту загадку? - С превеликим удовольствием, - ответил господин де Бутьер, - но удалите этих слуг. Мы, Перро и я, были уже у двери, когда монсеньер сделал нам знак остаться. - Это преданные друзья, - сказал он молодым господам, - и мне нечего стыдиться и нечего скрывать от них. - Пусть будет так, - согласился господин де Ланже. - Это несколько отдает провинцией, но дело, граф, касается в большей мере вас, чем нас. Ибо я уверен, что им уже известен этот секрет - ведь в городе только о нем и толкуют, - а вы, как водится, узнаете о нем последний. - Да говорите же! - крикнул господин де Монтгомери. - Мой милый граф, - продолжал господин де Ланже, - мы все расскажем вам, ибо больно видеть вас обманутым. Но расскажем мы при условии, что вы примете весть по-философски, то есть весело. Ведь все это не стоит вашего гнева, уверяю вас, тем более что гнев этот в данном случае совершенно бессилен. - Посмотрим, говорите, - ответил сухо монсеньер. - Дорогой граф, - сказал тогда господин де Бутьер, самый молодой и самый безрассудный из трех, - вы знаете мифологию. Вам известна, конечно, история Эндимиона [Эндимион (рим. миф.) - прекрасный юноша, полюбивший Диану (дочь Феба-Аполлона), которую римляне считали богиней Луны и охоты]. Но сколько лет, по-вашему, было Эндимиону ко времени его романа с Дианой Фебеей? Если вы полагаете, что ему было около сорока, то вы ошибаетесь: ему не было и двадцати, борода у него еще только пробивалась. Вот почему сегодня вечером Эндимиона нет в Лувре, богиня Луны закатилась и стала незримой, вероятно из-за дождя, а вы находитесь дома, монсеньер де Монтгомери, из чего следует, что мы выиграли все три пари. Да здравствует веселье! - Доказательства? - холодно спросил граф. - Доказательства? - повторил господин де Ланже. - Но вы можете пойти за ними сами. Ведь вы живете в двух шагах от богини Луны. - Это верно. Спасибо, - сказал граф и встал. Троим гостям пришлось тоже встать. Строгий и мрачный вид господина Монтгомери напугал их. - Вот что, граф, - сказал господин де Сансэр. - Не вздумайте делать глупости, не будьте опрометчивы и помните, что связываться со львенком так же опасно, как и со львом. - Будьте спокойны, - ответил граф. - Но вы ничего не замышляете? - Будет видно. И с этими словами он проводил их до двери или, вернее, выпроводил за дверь. Вернувшись, он приказал Перро: - Плащ и шпагу! Тот подал их ему. - Вы действительно знали об этом? - спросил граф, пристегивая шпагу. - Да, монсеньер, - потупился Перро. - Отчего же вы молчали? - Монсеньер... - пролепетал Перро. - Понимаю. Вы не друзья, вы только добрые слуги, - дружески похлопал по плечу Перро граф. Был он очень бледен, но говорил с каким-то торжественным