не ухитрится превратиться в птичку, я за него руча- юсь. - Смотрите не увлекайтесь, - сказал Мазарини. - Господин де Бофор сказал конвойным, отводившим его в замок, будто он не раз думал о том, что может быть арестован, и потому держит в запасе сорок способов бежать из тюрьмы. - Монсеньер, если бы из этих сорока способов был хоть один годный, - ответил Ла Раме, - он бы давно был на свободе. "Гм, ты не так глуп, как я думал", - пробормотал про себя Мазарини. - К тому же не забывайте, монсеньер, что комендант Венсенского замка - господин де Шавиньи, - продолжал Ла Раме, - а он не принадлежит к друзьям герцога де Бофора. - Да, но господин де Шавиньи иногда отлучается. - Когда он отлучается, остаюсь я. - Ну а когда вы сами отлучаетесь? - О, на этот случай у меня есть один малый, который метит сделаться королевским надсмотрщиком. Этот, ручаюсь вам, стережет на совесть. Вот три недели, как он у меня служит, и я лишь в одном могу упрекнуть его, - он слишком суров к узнику. - Кто же этот цербер? - спросил кардинал. - Некий господин Гримо, монсеньер. - А что он делал до того, как поступил к вам на службу в замок? - Он жил в провинции, набедокурил там по глупости и теперь, кажется, рад укрыться от ответственности, надев королевский мундир. - А кто рекомендовал вам этого человека? - Управитель герцога де Граммона. - Так, по-вашему, на него можно положиться? - Как на меня самого, монсеньер. - И он не болтун? - Господи Иисусе! Я долго думал, монсеньер, что он немой: он и гово- рит и отвечает только знаками. Кажется, его прежний господин приучил его к этому. - Так скажите ему, милый господин Ла Раме, - продолжал кардинал, - что если он будет хорошим и верным сторожем, мы закроем глаза на его ша- лости в провинции, наденем на него мундир, который заставит всех отно- ситься к нему с уважением а в карманы мундира положим несколько писто- лей, чтобы он выпил за здоровье короля. Мазарини был щедр на обещания - полная противоположность славному Гримо, которого так расхвалил Ла Раме: тот говорил мало, по делал много. Кардинал забросал Ла Раме еще кучей вопросов об узнике, о его помеще- нии, о том, как он спит, как его кормят. На эти вопросы Ла Раме дал та- кие исчерпывающие ответы, что кардинал отпустил его почти совсем успоко- енный. Затем, так как было уже девять часов утра, он встал, надушился, одел- ся и прошел к королеве, чтобы сообщить ей о причинах, задержавших его. Королева, боявшаяся де Бофора не меньше самого кардинала и почти столь же суеверная, заставила его повторить слово в слово все уверения Ла Раме и все похвалы, которые тот расточал своему помощнику; затем, когда кар- динал кончил, сказала вполголоса: - Как жаль, что у нас нет такого Гримо для каждого принца. - Терпение, - сказал Мазарини со своей итальянской улыбкой, - быть может, когда-нибудь мы этого и добьемся, а пока... - А пока?.. - Я все же приму кое-какие меры предосторожности. И он написал д'Артаньяну, чтобы тот немедленно возвратился. XIX ЧЕМ РАЗВЛЕКАЛСЯ ГЕРЦОГ БОФОР В ВЕНСЕНСКОМ ЗАМКЕ Узник, наводивший такой страх на кардинала и смущавший покой всего двора своими сорока способами побега, нимало не подозревал о страхах, которые внушала в Пале-Рояле его особа. Его стерегли так основательно, что он понял всю невозможность выр- ваться на свободу, и месть его заключалась только в том, что он всячески поносил и проклинал Мазарини. Он даже попробовал было сочинять на него стихи, по скоро принужден был отказаться от этого. В самом деле, г и де Бофор не только не обладал поэтическим даром, но даже и прозой изъяснялся с величайшим трудом. Не- даром Бло, известный сочинитель сатирических песенок того времени, ска- зал про него: Гремит он и сверкает в сече, Своим врагам внушая страх; Когда ж его мы слышим речи, У всех усмешка на устах. Гастон к сраженьям непривычен, Зато слова ему легки. Зачем Бофор косноязычен? Зачем Гастон лишен руки? После этого понятно, почему Бофор ограничивался только бранью и прок- лятиями. Герцог Бофор был внук Генриха IV и Габриэли д'Эстре, такой же добрый, храбрый и горячий, а главное, такой же гасконец, как его дед, но далеко не такой образованный. После смерти Людовика XIV он был некоторое время любимцем и доверенным лицом королевы и играл первую роль при дворе; по в один прекрасный день ему пришлось уступить первое место Мазарини и пе- рейти на второе. А на другой день, так как он был настолько неблагоразу- мен, что рассердился, и настолько неосторожен, что высказал громко свое неудовольствие, королева велела арестовать его и отправить в Венсен, что и было поручено Гито, тому самому Гито, с которым читатель познакомился в начале нашей повести и с которым он будет иметь случай еще встре- титься. Само собой разумеется, что, говоря "королева", мы хотим сказать "Мазарини". Таким образом не только избавились от Бофора и его притяза- ний, но и совсем перестали считаться с ним, невзирая на его былую попу- лярность, и вот он уже шестой год жил в Венсенском замке, в комнате, весьма мало подходящей для принца. Эти долгие годы, в течение которых мог бы одуматься всякий другой че- ловек, нисколько не повлияли на Бофора. В самом деле, всякий другой со- образил бы, что если бы он не упорствовал в своем намерении тягаться с кардиналом, пренебрегать принцами и действовать в одиночку, без помощни- ков, за исключением - по выражению кардинала де Реца - нескольких мелан- холиков, похожих на пустых мечтателей, то уж давно сумел бы либо выйти на свободу, либо приобрести сторонников. Но ничего подобного не приходи- ло в голову герцогу Бофору. Долгое заключение только еще больше озлобило его против Мазарини, который получал о нем ежедневно не слишком приятные для себя известия. Потерпев неудачу в стихотворстве, Бофор обратился к живописи и нари- совал углем на стене портрет кардинала. Но так как его художественный талант был весьма невелик и не позволял ему достигнуть большого сходства, то он, во избежание всяких сомнений относительно оригинала, подписал внизу: "Ritratto dell'illustrissimo facchino Mazarini" [11]. Когда г-ну де Шавиньи доложили об этом, он явился с визитом к герцогу и попросил его выбрать себе какоенибудь другое занятие или, по крайней мере, рисовать портреты, не делая под ними подписей. На другой же день все стены в комнате были испещрены и подписями и портретами. Герцог Бо- фор, как, впрочем, и все заключенные, был похож на ребенка, которого всегда тянет к тому, что ему запрещают. Господину де Шавиньи доложили о приросте профилей. Недостаточно дове- ряя своему умению и не пытаясь рисовать лицо анфас, Бофор не поскупился на профили и превратил свою комнату в настоящую портретную галерею. На этот раз комендант промолчал; но однажды, когда герцог играл во дворе в мяч, он велел стереть все рисунки и заново побелить стены. Бофор благодарил Шавиньи за внимательность, с какой тот позаботился приготовить ему побольше места для рисования. На этот раз он разделил комнату на несколько частей и каждую из них посвятил какому-нибудь эпи- зоду из жизни Мазарини. Первая картина должна была изображать светлейшего негодяя Мазарини под градом палочных ударов кардинала Бентиволио, у которого он был лаке- ем. Вторая - светлейшего негодяя Мазарини, играющего роль Игнатия Лойолы в трагедии того же имени. Третья - светлейшего негодяя Мазарини, крадущего портфель первого ми- нистра у Шавиньи, который воображал, что уже держит его в своих руках. Наконец, четвертая - светлейшего негодяя Мазарини, отказывающегося выдать чистые простыни камердинеру Людовика XIV Ла Порту, потому что французскому королю достаточно менять простыни раз в три месяца. Эти картины были задуманы слишком широко, совсем не по скромному та- ланту художника. А потому он пока ограничился только тем, что наметил рамки и сделал подписи. По для того чтобы вызвать раздражение со стороны г-на де Шавиньи, достаточно было и одних рамок с подписями. Он велел предупредить заклю- ченного, что если тот не откажется от мысли рисовать задуманные им кар- тины, то он отнимет у него всякую возможность работать над ними. Бофор ответил, что, не имея средств стяжать себе военную славу, он хочет прос- лавиться как художник. За невозможностью сделаться Баярдом или Три- бульцием он желает стать вторым Рафаэлем или Микеланджело. Но в один прекрасный день, когда г-н де Бофор гулял в тюремном дворе, из его комнаты были вынесены дрова, и не только дрова, но и угли, и не только угли, но даже зола, так что, вернувшись, он не нашел решительно ничего, что могло бы заменить ему карандаш. Герцог ругался, проклинал, бушевал, кричал, что его хотят уморить хо- лодом и сыростью, как уморили Пюилоранса, маршала Орнано и великого при- ора Вандомского. Па это Шавиньи ответил, что герцогу стоит только дать слово бросить живопись или, по крайней мере, обещать не рисовать истори- ческих картин, и ему сию же минуту принесут дрова и все необходимое для топки. Но герцог не пожелал дать этого слова и провел остаток зимы в не- топленой комнате. Больше того, однажды, когда Бофор отправился на прогулку, все его надписи соскоблили, и комната стала белой и чистой, а от фресок не оста- лось и следа. Тогда герцог купил у одного из сторожей собаку по имени Писташ. Так как заключенным не запрещалось иметь собак, то Шавиньи разрешил, чтобы собака перешла во владение другого хозяина. Герцог по целым часам сидел с ней взаперти. Подозревали, что он занимается ее обучением, но никто не знал, чему он ее учит. Наконец, когда собака была достаточно выдрессиро- вана, г-н де Бофор пригласил г-на де Шавиньи и других должностных лиц Венсена на представление, которое намеревался дать в своей комнате. Приглашенные явились. Комната была ярко освещена; герцог зажег Все све- чи, какие только ему удалось раздобыть. Спектакль начался. Заключенный выломил из стены кусок штукатурки и провел им по полу длинную черту, которая должна была изображать веревку. Писташ, по перво- му слову хозяина, встал около черты, поднялся на задние лапы и, держа в передних камышинку, пошел по черте, кривляясь, как настоящий канатный плясун. Пройдя раза два-три взад и вперед, он отдал палку герцогу и про- делал то же самое без балансира. Умную собаку наградили рукоплесканиями. Представление состояло из трех отделений. Первое кончилось, началось второе. Теперь Писташ должен был ответить на вопрос: который час? Шавиньи показал ему свои часы. Было половина седьмого. Писташ шесть раз поднял и опустил лапу, затем в седьмой раз поднял ее и удержал на весу. Ответить яснее было невозможно: и солнечные часы не могли бы пока- зать время точнее. У них к тому же, как всем известно, есть один большой недостаток: по ним ничего но узнаешь, когда не светит солнце. Затем Писташ должен был объявить всему обществу, кто лучший тюремщик во Франции. Собака обошла три раза всех присутствующих и почтительнейше улеглась у ног Шавиньи. Тот сделал вид, что находит шутку прелестной, и посмеялся сквозь зу- бы, а кончив смеяться, закусил губы и нахмурил брови. Наконец, герцог задал Пнсташу очень мудреный вопрос: кто величайший вор на свете? Писташ обошел комнату и, не останавливаясь ни перед кем из при- сутствующих, подбежал к двери и с жалобным воем стал в нее царапаться. - Видите, господа, - сказал герцог. - Это изумительное животное, не найдя здесь того, о ком я его спрашиваю, хочет выйти из комнаты. Но будьте покойны, вы все-таки получите ответ. Писташ, друг мой, - продол- жал герцог, - подойдите ко мне. Собака повиновалась. - Так кто же величайший вор на свете? Уж не королевский ли секретарь Ле Камю, который явился в Париж с двадцатью ливрами, а теперь имеет де- сять миллионов? Собака отрицательно мотнула головой. - Тогда, быть может, министр финансов Эмерп, подаривший своему сыну, господину Торе, к свадьбе ренту в триста тысяч ливров и дом, по сравне- нию с которым Тюнльри - шалаш, а Лувр - лачуга? Собака отрицательно мотнула головой. - Значит, не он, - продолжал герцог. - Ну, поищем еще. Уж не светлей- ший ли это негодяй Мазарини ди Пишина, скажи-ка! Писташ с десяток раз поднял и опустил голову, что должно было озна- чать "да". - Вы видите, господа, - сказал герцог, обращаясь к присутствующим, которые на этот раз не осмелились усмехнуться даже криво, - вы видите, что величайшим вором на свете оказался светлейший негодяй Мазарини ди Пишипа. Так, по крайней мере, уверяет Писташ. Представление продолжалось. - Вы, конечно, знаете, господа, - продолжал де Бофор, пользуясь гро- бовым молчанием, чтобы объявить программу третьего отделения, - что гер- цог де Гиз выучил всех парижских собак прыгать через палку в честь гос- пожи де Понс, которую провозгласил первой красавицей в мире. Так вот, господа, это пустяки, потому что собаки не умели делать разделения (г-н де Бофор хотел сказать "различия") между той, ради кого надо прыгать, и той, ради кого не надо. Писташ сейчас докажет господину коменданту, рав- но как и всем вам, господа, что он стоит несравненно выше своих соб- ратьев. Одолжите мне, пожалуйста, вашу тросточку, господин де Шавиньи. Шавиньи подал трость г-ну де Бофору. Бофор сказал, держа трость горизонтально на фут от земли: - Писташ, друг мой, будьте добры прыгнуть в честь госпожи де Монба- зон. Все рассмеялись: было известно, что перед своим заключением герцог де Бофор открыто состоял любовником госпожи де Монбазон. Писташ без всяких затруднений весело перескочил через палку. - Но Писташ, как мне кажется, делает то же самое, что и его собратья, прыгавшие в честь госпожи де Понс, - заметил Шавиньи. - Погодите, - сказал де Бофор. - Писташ, друг мой, прыгните в честь королевы! И он поднял трость дюймов на шесть выше. Собака почтительно перескочила через нее. - Писташ, друг мой, - сказал герцог, поднимая трость еще на шесть дюймов, - прыгните в честь короля! Собака разбежалась и, несмотря на то что трость была довольно высоко от полу, легко перепрыгнула через нее. - Теперь внимание, господа! - продолжал герцог, опуская трость чуть не до самого пола. - Писташ, друг мой, прыгните в честь светлейшего не- годяя Мазарини ди Пишина. Собака повернулась задом к трости. - Что это значит? - сказал герцог, обходя собаку и снова подставляя ей тросточку. - Прыгайте же, господин Писташ! Но собака снова сделала полуоборот и стала задом к трости. Герцог проделал тот же маневр и повторил свое приказание. Но на этот раз Писташ вышел из терпения. Он яростно бросился на трость, вырвал ее из рук герцога и перегрыз пополам. Бофор взял из его пасти обломки и с самым серьезным видом подал их г-ну де Шавиньи, рассыпаясь в извинениях и говоря, что представление окончено, но что месяца через три, если ему угодно будет посетить предс- тавление, Писташ выучится новым штукам. Через три дня собаку отравили. Искали виновного, но, конечно, так и не нашли. Бофор велел воздвигнуть на могиле собаки памятник с надписью: "ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ ПИСТАШ, САМАЯ УМНАЯ ИЗ ВСЕХ СОБАК НА СВЕТЕ". Против такой хвалы возразить было нечего, и Шавиньи не протестовал. Тогда герцог стал говорить во всеуслышанье, что на его собаке прове- ряли яд, приготовленный для него самого; и однажды, после обеда, кинулся в постель, крича, что у него колики и что Мазарини велел его отравить. Узнав об этой новой проделке Бофора, кардинал страшно перепугался. Венсенская крепость считалась очень нездоровым местом: г-жа де Рамбулье сказала както, что камера, в которой умерли Пюилоранс, маршал Орнано и великий приор Вандомский, ценится на вес мышьяка, и эти слова повторя- лись на все лады. А потому Мазарини распорядился, чтобы кушанья и вино, которые подавались заключенному, предварительно пробовались при нем. Вот тогда-то и приставили к герцогу офицера Ла Раме в качестве дегустатора. Комендант, однако, не простил герцогу его дерзостей, за которые уже поплатился ни в чем не повинный Писташ. Шавиньи был любимцем покойного кардинала; уверяли даже, что он его сын, а потому притеснять умел на славу. Он начал мстить Бофору и прежде всею велел заменить его серебря- ные вилки деревянными, а стальные ножи - серебряными. Бофор выказал ему свое неудовольствие. Шавиньи велел ему передать, что так как кардинал на днях сообщил г-же де Вандом, что ее сын заключен в замок пожизненно, то он, Шавиньи, боится, как бы герцог, узнав эту горестную новость, не вздумал посягнуть на свою жизнь. Недели через две после этого Бофор уви- дел, что дорога к тому месту, где он играл в мяч, усажена двумя рядами веток, толщиной в мизинец. Когда он спросил, для чего их насадили, ему ответили, что здесь когда-нибудь разрастутся для него тенистые деревья. Наконец, раз утром к Бофору пришел садовник и, как бы желая обрадовать его, объявил, что посадил для пего спаржу. Спаржа, как известно, вырас- тает даже теперь через четыре года, а в те времена, когда садоводство было менее совершенным, на это требовалось пять лет. Такая любезность привела герцога в ярость. Он пришел к заключению, что для него наступила пора' прибегнуть к од- ному из своих сорока способов бегства из тюрьмы, и выбрал для начала са- мый простой из них - подкуп Ла Раме. Но Ла Раме, заплативший за свой офицерский чин полторы тысячи экю, очень дорожил им. А потому, вместо того чтобы помочь заключенному, он кинулся с докладом к Шавиньи, и тот немедленно распорядился удвоить число часовых, утроить посты и поместить восемь сторожей в комнате Бофора. С этих пор герцог ходил со свитой, как театральный король на сцене: четыре человека впереди и четыре позади, не считая замыкающих. Вначале Бофор смеялся над этой строгостью: она забавляла его. "Это преуморительно, - говорил он, - это меня разнообразит (г-н де Бофор хо- тел сказать: "меня развлекает", но, как мы уже знаем, он говорил не всегда то, что хотел сказать). К тому же, - добавлял он, - когда мне наскучат все эти почести и я захочу избавиться от них, то пущу в ход один из оставшихся тридцати девяти способов". Но скоро это развлечение стало для него мукой. Из бахвальства он вы- держивал характер с полгода; но в конце концов, постоянно видя возле се- бя восемь человек, которые садились, когда он садился, вставали, когда он вставал, останавливались, когда он останавливался, герцог начал хму- риться и считать дни. Это новое стеснение еще усилило ненависть герцога к Мазарини. Он проклинал его с утра до ночи и твердил, что обрежет ему уши. Положи- тельно, страшно было слушать его. И Мазарини, которому доносили обо всем, происходившем в Венсене, невольно поглубже натягивал свою карди- нальскую шапку. Раз герцог собрал всех сторожей и, несмотря на свое неуменье выра- жаться толково и связно (неуменье, вошедшее даже в поговорку), обратился к ним с речью, которая, сказать правду, была приготовлена заранее. - Господа! - сказал он. - Неужели вы потерпите, чтобы оскорбляли и подвергали низостям (он хотел сказать: "унижениям") внука доброго короля Генриха Четвертого? Черт р-раздери, как говаривал мой дед. Знаете ли вы, что я почти царствовал в Париже? Под моей охраной находились в течение целого дня король и герцог Орлеанский. Королева в те времена была очень милостива ко мне и называла меня честнейшим человеком в государстве. Те- перь, господа, выпустите меня на свободу. Я пойду в Лувр, сверну шею Ма- зарини, а вас сделаю своими гвардейцами, произведу всех в офицеры и наз- начу хорошее жалованье. Черт р-раздери! Вперед, марш! Но как ни трогательно было красноречие внука Генриха IV, оно не тро- нуло эти каменные сердца. Никто из сторожей и не шелохнулся. Тогда Бофор обозвал их болванами и сделал их всех своими смертельными врагами. Всякий раз, когда Шавиньи приходил к герцогу, - а он являлся к нему раза два-три в неделю, - тот не упускал случая постращать его. - Что сделаете вы, - говорил он, - если в один прекрасный день сюда явится армия закованных в железо и вооруженных мушкетами парижан, чтобы освободить меня? - Ваше высочество, - отвечал с низким поклоном Шавиньи, - у меня на валу двадцать пушек, а в казематах тридцать тысяч зарядов. Я постараюсь стрелять как можно лучше. - А когда вы выпустите все свои заряды, они всетаки возьмут крепость, и мне придется разрешить им повесить вас, что мне, конечно, будет крайне прискорбно. И герцог, в свою очередь, отвешивал самый изысканный поклон. - А я, вате высочество, - возражал Шавиньи, - как только первый из этих бездельников взберется на вал или ступит в подземный ход, буду при- нужден, к моему величайшему сожалению, собственноручно убить вас, так как вы поручены моему особому надзору и я обязан сохранить вас живого или мертвого. Тут он снова кланялся его светлости. - Да, - продолжал герцог. - Но так как эти молодцы, собираясь идти сюда, предварительно, конечно, вздернут на виселицу Джулио Мазарини, то вы не посмеете ко мне прикоснуться и оставите меня в живых из страха, как бы парижане не привязали вас за руки и за ноги к четверке лошадей и не разорвали на части, что будет, пожалуй, еще похуже виселицы. Такие кисло-сладкие шуточки продолжались минут десять, четверть часа, самое большее двадцать минут. Но заканчивался разговор всегда одинаково. - Эй, Ла Раме! - кричал Шавиньи, обернувшись к двери. Ла Раме входил. - Поручаю вашему особому вниманию герцога де Бофора, Ла Раме, - гово- рил Шавиньи. - Обращайтесь с ним со всем уважением, приличествующим его имени и высокому сапу, и потому ни на минуту не теряйте его из виду. И он удалялся с ироническим поклоном, приводившим герцога в страшную ярость. Таким образом, Ла Раме сделался непременным собеседником герцога, его бессменным стражем, его тенью. Но надо сказать, что общество Ла Раме, разбитного малого, веселого собеседника и собутыльника, прекрасного иг- рока в мяч и, в сущности, славного парня, имевшего, с точки зрения г-на де Бофора, только один серьезный недостаток - неподкупность, вовсе не стесняло герцога и даже служило ему развлечением. К несчастью, сам Ла Раме относился к этому иначе. Хоть он и ценил честь сидеть взаперти с таким важным узником, но удовольствие иметь сво- им приятелем внука Генриха IV все-таки не могло заменить ему удо- вольствие навещать от времени до времени свою семью. Можно быть прекрасным слугой короля и в то же время хорошим мужем и отцом. А Ла Раме горячо любил свою жену и детей, которых видал только с крепостных стен, когда они, желая доставить ему утешение как отцу и суп- ругу, прохаживались по ту сторону рва. Этого, конечно, было слишком ма- ло, и Ла Раме чувствовал, что его жизнерадостности (которую он привык считать причиной своего прекрасного здоровья, не задумываясь над тем, что она скорее являлась его следствием) хватит ненадолго при таком обра- зе жизни. Когда же отношения между герцогом и Шавиньи обострились до то- го, что они совсем перестали видаться, Ла Раме пришел в отчаяние: теперь вся ответственность за Бофора легла на него одного. А так как ему, как мы говорили, хотелось иметь хоть изредка свободный денек, то он с вос- торгом отнесся к предложению своего приятеля, управителя маршала Граммо- на, порекомендовать ему помощника. Шавиньи, к которому Ла Раме обратился за разрешением, сказал, что охотно даст его, если, разумеется, кандидат окажется подходящим. Мы считаем излишним описывать читателям наружность и характер Гримо. Если, как мы надеемся, они не забыли первой части нашей истории, у них, наверное, сохранилось довольно ясное представление об этом достойном че- ловеке, который изменился только тем, что постарел на двадцать лет и благодаря этому стал еще угрюмее и молчаливее. Хотя Атос, с тех пор как в нем совершилась перемена, и позволил Гримо говорить, но тот, объясняв- шийся знаками в течение десяти или пятнадцати лет, так привык к молча- нию, что эта привычка стала его второй натурой. XX ГРИМО ПОСТУПАЕТ НА СЛУЖБУ Итак, обладающий столь благоприятной внешностью Гримо явился в Вен- сенскую крепость. Шавиньи мнил себя непогрешимым в уменье распознавать людей, и это могло, пожалуй, служить доказательством, что он действи- тельно был сыном Ришелье, который тоже считал себя знатоком в этих де- лах. Он внимательно осмотрел просителя и пришел к заключению, что срос- шиеся брови, тонкие губы, крючковатый нос и выдающиеся скулы Гримо сви- детельствуют как нельзя больше в его пользу. Расспрашивая его, Шавиньи произнес двенадцать слов; Гримо отвечал всего четырьмя. - Вот разумный малый, я это сразу заметил, - сказал Шавиньи. - Сту- пайте теперь к господину Ла Раме в постарайтесь заслужить его одобрение. Можете сказать ему, что я нахожу вас подходящим во всех отношениях. Гримо повернулся на каблуках и отправился к Ла Раме, чтобы подверг- нуться более строгому осмотру. Понравиться Ла Раме было гораздо трудней. Как Шавиньи всецело полагался на Ла Раме, так и последнему хотелось най- ти человека, на которого мог бы положиться он сам. Но Гримо обладал как раз всеми качествами, которыми можно прельстить тюремного надзирателя, выбирающего себе помощника. И в конце концов, после множества вопросов, на которые было дано вчетверо меньше ответов, Ла Раме, восхищенный такой умеренностью в словах, весело потер себе руки и принял Гримо на службу. - Предписания? - спросил Гримо. - Вот: никогда не оставлять заключенного одного, отбирать у него все колющее или режущее, не позволять ему подавать знаки посторонним лицам или слишком долго разговаривать со сторожами. - Все? - спросил Гримо. - Пока все, - ответил Ла Раме. - Изменятся обстоятельства, изменятся и предписания. - Хорошо, - сказал Гримо. И он вошел к герцогу де Бофору. Тот в это время причесывался. Желая досадить Мазарини, он не стриг волос и отпустил бороду, выставляя напоказ, как ему худо живется и как он несчастен. Но несколько дней тому назад, глядя с высокой башни, он как будто разобрал в окне проезжавшей мимо кареты черты прекрасной г-жи де Монбазон, память о которой была ему все еще дорога. И так как ему хо- телось произвести на нее совсем другое впечатление, чем на Мазарини, то он, в надежде еще раз увидеть ее, велел подать себе свинцовую гребенку, что и было исполнено. Господин де Бофор потребовал именно свинцовую гребенку, потому что у него, как и у всех блондинов, борода была несколько рыжевата: расчесы- вая, он ее одновременно красил. Гримо, войдя к нему, увидел гребенку, которую герцог только что поло- жил на стол; Гримо низко поклонился а взял ее. Герцог с удивлением взглянул на эту странную фигуру. Фигура положила гребенку в карман. - Эй, там! Кто-нибудь! Что это значит? - крикнул Бофор. - Откуда взялся этот дурень? Гримо, не отвечая, еще раз поклонился. - Немой ты, что ли? - закричал герцог. Гримо отрицательно покачал головой. - Кто же ты? Отвечай сейчас! Я приказываю! - Сторож, - сказал Гримо. - Сторож! - повторил герцог. - Только такого висельника и недоставало в моей коллекции! Эй! Ла Раме... кто-нибудь! Ла Раме торопливо вошел в комнату. К несчастью для герцога, Ла Раме, вполне полагаясь на Гримо, собрался ехать в Париж; он был уже во дворе и вернулся с большим неудовольствием. - Что случилось, ваше высочество? - спросил он. - Что это за бездельник? Зачем он взял мою гребенку и положил к себе в карман? - спросил де Бофор. - Он один из ваших сторожей, ваше высочество, и очень достойный чело- век. Надеюсь, вы оцените его так же, как и господин де Шавиньи... - Зачем он взял у меня гребенку? - В самом деле, с какой стати взяли вы гребенку у его высочества? - спросил Ла Раме. Гримо вынул из кармана гребенку, провел по ней пальцами и, указывая на крайний зубец, ответил только: - Колет. - Верно, - сказал Ла Раме. - Что говорит эта скотина? - спросил герцог. - Что король не разрешил давать вашему высочеству острые предметы. - Что вы, с ума сошли, Ла Раме? Ведь вы же сами принесли мне эту гре- бенку. - И напрасно. Давая ее вам, я сам нарушил свой приказ. Герцог в бешенстве поглядел на Гримо, который отдал гребенку Ла Раме. - Я чувствую, что сильно возненавижу этого мошенника, - пробормотал де Бофор. Действительно, в тюрьме всякое чувство доходит до крайности. Ведь там все - и люди и вещи - либо враги паши, либо друзья, поэтому там или лю- бят, или ненавидят, иногда имея основания, а чаще инстинктивно. Итак, по той простои причине, что Гримо с первого взгляда понравился Шавиньи и Ла Раме, он должен был не поправиться Бофору, ибо достоинства, которыми он обладал в глазах коменданта и надзирателя, были недостатками в глазах узника. Однако Гримо не хотел с первого дня ссориться с заключенным: ему нуж- ны были не гневные вспышки со стороны герцога, а упорная, длительная не- нависть. И он удалился, уступив свое место четырем сторожам, которые, покончив с завтраком, вернулись караулить узника. Герцог, со своей стороны, готовил новую проделку, на которую очень рассчитывал. На следующий день он заказал к завтраку раков и хотел соо- рудить к этому времени в своей комнате маленькую виселицу, чтобы пове- сить на ней самого лучшего рака. По красному цвету вареного рака всякий поймет намек, и герцог будет иметь удовольствие произвести заочную казнь над кардиналом, пока не явится возможность повесить его в действи- тельности. При этом герцога можно будет упрекнуть разве лишь в том, что он повесил рака. Целый день де Бофор занимался приготовлениями к казни. В тюрьме каж- дый становится ребенком, а герцог больше, чем кто-либо другой, был скло- нен к этому. Во время своей обычной прогулки он сломал нужные ему две-три тоненькие веточки и после долгих поисков нашел осколок стекла, - находка, доставившая ему большое удовольствие, - а вернувшись к себе, выдернул несколько ниток из носового платка. Ни одна из этих подробностей не ускользнула от проницательного взгля- да Гримо. На другой день утром виселица была готова, и, чтобы установить ее на полу, герцог стал обстругивать ее нижний конец своим осколком. Ла Раме следил за ним с любопытством отца семейства, рассчитывающего увидать забаву, которой впоследствии можно будет потешить детей, а четы- ре сторожа - с тем праздным видом, какой во все времена служил и служит отличительным признаком солдата. Гримо вошел в ту минуту, когда герцог, еще не совсем обстругав конец своей виселицы, отложил стекло и стал привязывать к перекладине нитку. Он оросил на вошедшего Гримо быстрый взгляд, в котором еще было за- метно вчерашнее неудовольствие, но тотчас же вернулся к своей работе, заранее наслаждаясь впечатлением, какое произведет его новая выдумка. Сделав на одном конце нитки мертвую петлю, а на другом скользящую, герцог осмотрел раков, выбрал на глаз самого великолепного и обернулся, чтобы взять стекло. Стекло исчезло. - Кто взял мое стекло? - спросил герцог, нахмурив брови. Гримо показал на себя. - Как, опять ты? - воскликнул герцог. - Зачем же ты взял его? - Да, - спросил Ла Раме, - зачем вы взяли стекло у его высочества? Гримо провел пальцем по стеклу и ограничился одним словом: - Режет! - А ведь он прав, монсеньер, - сказал Ла Раме. - Ах, черт возьми! Да этому парню цены нет! - Господин Гримо, прошу вас, в ваших собственные интересах, держаться от меня на таком расстоянии, чтобы я не мог вас достать рукой, - сказал герцог. Гримо поклонился и отошел в дальний угол комнаты. - Полноте, полноте, монсеньер! - сказал Ла Раме. - Дайте мне вашу ви- селицу, и я обстругаю ее своим ножом. - Вы? - со смехом спросил герцог. - Да, я. Ведь это вы и хотели сделать? - Конечно. Извольте, мой милый Ла Раме. Это выйдет еще забавнее. Ла Раме, не понявший восклицания герцога, самым тщательным образом обстругал ножку виселицы. - Отлично, - сказал герцог. - Теперь просверли дырочку в полу, а я приготовлю преступника. Ла Раме опустился на одно колено и стал ковырять пол. Герцог в это время повесил рака на нитку. Потом он с громким смехом водрузил виселицу посреди комнаты. Ла Раме тоже от души смеялся, сам не зная чему, и сторожа вторили ему. Не смеялся один только Гримо. Он подошел к Ла Раме и, указывая на рака, крутившегося на нитке, сказал: - Кардинал? - Повешенный его высочеством герцогом де Бофором, - подхватил герцог, хохоча еще громче, - и королевским офицером Жаком-Кризостомом Ла Раме! Ла Раме с криком ужаса бросился к виселице, вырвал се из пола и, раз- ломав на мелкие кусочки, выбросил в окно. Второпях он чуть не бросил ту- да же и рака, но Гримо взял его у него из рук. - Можно съесть, - сказал он, кладя рака себе в карман. Вся эта сцена доставила герцогу такое удовольствие, что он почти простил Гримо роль, которую тот в ней сыграл. Но затем, подумав хоро- шенько о намерениях, которые побудили сторожа так поступить, и признав их дурными, он проникся к нему еще большей ненавистью. К величайшему огорчению Ла Раме, история эта получила огласку не только в самой крепости, но и за ее пределами. Г-н де Шавиньи, в глубине души ненавидевший кардинала, счел долгом рассказать этот забавный случай двум-трем благонамеренным своим приятелям, а те его немедленно разгласи- ли. Благодаря этому герцог чувствовал себя вполне счастливым в течение нескольких дней. Между тем герцог усмотрел среди своих сторожей человека с довольно добродушным лицом и принялся его задабривать, тем более что Гримо он не- навидел с каждым днем все больше. Однажды поутру герцог, случайно остав- шись наедине с этим сторожем, начал разговаривать с ним, как вдруг вошел Гримо, поглядел на собеседников, затем почтительно подошел к ним и взял сторожа за руку. - Что вам от меня нужно? - резко спросил герцог. Гримо отвел сторожа в сторону и указал ему на дверь. - Ступайте! - сказал он. Сторож повиновался. - Вы несносны! - воскликнул герцог. - Я вас проучу! Гримо почтительно поклонился. - Господин шпион, я переломаю вам все кости! - закричал разгневанный герцог. Гримо снова поклонился и отступил на несколько шагов. - Господин шпион! Я задушу вас собственными руками! Гримо с новым поклоном сделал еще несколько шагов назад. - И сейчас же... сию же минуту! - воскликнул герцог, находя, что луч- ше покончить разом. Он бросился, сжав кулаки, к Гримо, который поспешно вытолкнул сторожа и запер за ним дверь. В ту же минуту руки герцога тяжело опустились на его плечи и сжали их, как тиски. Но Гримо, вместо того чтобы сопротивляться или позвать на помощь, неторопливо приложил палец к губам и с самой приятной улыбкой произнес вполголоса: - Те! Улыбка, жест и слово были такой редкостью у Гримо, что его высочество от изумления замер на месте. Гримо поспешил воспользоваться этим. Он вытащил из-за подкладки своей куртки изящный конверт с печатью, который даже после долгого пребывания под одеждой г-на Гримо не окончательно утратил свой первоначальный аро- мат, и, не произнеся ни слова, подал его герцогу. Пораженный еще более, герцог выпустил Гримо в взял письмо. - От госпожи де Монбазон! - вскричал он, узнав знакомый почерк. Гримо кивнул головою. Герцог, совершенно ошеломленный, провел рукой по глазам, поспешно ра- зорвал конверт и прочитал письмо: "Дорогой герцог! Вы можете вполне довериться честному человеку, который передаст вам мое письмо. Это слуга одного из наших сторонников, который ручается за него, так как испытал его верность в течение двадцатилетней службы. Оп согласился поступить помощником к надзирателю, приставленному к вам, для того, чтобы подготовить и облегчить ваш побег из Венсенской крепости, который мы затеваем. Час вашего освобождения близится. Ободритесь же и будьте терпеливы. Знайте, что друзья ваши, несмотря на долгую разлуку, сохранили к вам прежние чувства. Ваша неизменно преданная вам Мария де Монбазон. Подписываюсь полным именем. Было бы слишком самоуверенно с моей сто- роны думать, что вы разгадаете после пятилетней разлуки мои инициалы". Герцог с минуту стоял совершенно потрясенный. Пять лет тщетно искал он друга и помощника, и наконец, в ту минуту, когда он меньше всего ожи- дал этого, помощник свалился к нему точно с неба. Он с удивлением взгля- нул на Гримо и еще раз перечел письмо. - Милая Мария! - прошептал он. - Значит, я не ошибся, это действи- тельно она проезжала в карете. И она не забыла меня после пятилетней разлуки! Черт возьми! Такое постоянство встречаешь только на страницах "Астреи". Итак, ты согласен помочь мне, мой милый? - прибавил он, обра- щаясь к Гримо. Тот кивнул головою. - И для этого ты и поступил сюда? Гримо кивнул еще раз. - А я-то хотел задушить тебя! - воскликнул герцог. Гримо улыбнулся. - Но погоди-ка! - сказал герцог. И он сунул руку в карман. - Погоди! - повторял он, тщетно шаря по всем карманам. - Такая пре- данность внуку Генриха Четвертого не должна остаться без награды. У герцога Бофора было, очевидно, прекрасное намерение, но в Венсене у заключенных предусмотрительно отбирались все деньги. Видя смущение герцога, Гримо вынул из кармана набитый золотом кошелек и подал ему. - Вот что вы ищете, - сказал он. Герцог открыл кошелек и хотел было высыпать все золото в руки Гримо, по тот остановил его. - Благодарю вас, монсеньер, - сказал он, - мне уже заплачено. Герцогу оставалось только еще более изумиться. Он протянул Гримо руку. Тот подошел и почтительно поцеловал ее. Арис- тократические манеры Атоса отчасти перешли к Гримо. - А теперь что мы будем делать? - спросил герцог. - С чего начнем? - Сейчас одиннадцать часов утра, - сказал Гримо. - В два часа попо- лудни ваше высочество выразит желание сыграть партию в мяч с господином Ла Раме и забросит два-три мяча через вал. - Хорошо. А дальше? - Дальше ваше высочество подойдет к крепостной стене и крикнет чело- веку, который будет работать во рву, чтобы он бросил вам мяч обратно. - Понимаю, - сказал герцог. Лицо Гримо просияло. С непривычки ему было трудно говорить. Он двинулся к двери. - Постой! - сказал герцог. - Так ты ничего не хочешь? - Я бы попросил ваше высочество дать мне одно обещание. - Какое? Говори. - Когда мы будем спасаться бегством, я везде и всегда буду идти впе- реди. Если поймают вас, монсеньер, то дело ограничится только тем, что вас снова посадят в крепость; если же попадусь я, меня самое меньшее по- весят. - Ты прав, - сказал герцог. - Будет по-твоему - слово дворянина! - А теперь я попрошу вас, монсеньер, только об одном: сделайте мне честь ненавидеть меня по-прежнему. - Постараюсь, - ответил герцог. В дверь постучались. Герцог положил письмо и кошелек в карман и бросился на постель: все знали, что он делал это, когда на него нападала тоска. Гримо отпер дверь. Вошел Ла Раме, только что вернувшийся от кардинала после описан- ного нами разговора. Бросив вокруг себя пытливый взгляд, Ла Раме удовлетворенно улыбнулся: отношения между заключенным и его сторожем, по-видимому, нисколько не изменились к лучшему. - Прекрасно, прекрасно, - сказал Ла Раме, обращаясь к Гримо. - А я только что говорил о вас в одном месте. Надеюсь, что вы скоро получите известия, которые не будут вам неприятны. Гримо поклонился, стараясь выразить благодарность, и вышел из комна- ты, что делал всегда, когда являлся его начальник. - Вы, кажется, все еще сердитесь на бедного парня, монсеньер? - спро- сил Ла Раме с громким смехом. - Ах, это вы, Ла Раме? - воскликнул герцог. - Давно пора! Я уже лег на кровать и повернулся носом к стене, чтобы не поддаться искушению вы- полнить свое обещание и не свернуть шею этому негодяю Гримо. - Не думаю, однако, чтобы он сказал что-нибудь неприятное вашему вы- сочеству? - спросил Ла Раме, тонко намекая на молчаливость своего помощ- ника. - Еще бы, черт возьми! Немой эфиоп! Ей-богу, вы вернулись как раз вовремя, Ла Раме. Мне не терпелось вас увидеть! - Вы слишком добры ко мне, монсеньер, - сказал Ла Раме, польщенный его словами. - Нисколько. Кстати, я сегодня чувствую себя очень неловким, что, ко- нечно, будет вам на руку. - Разве мы будем играть в мяч? - вырвалось у Ла Раме. - Если вы ничего не имеете против. - Я всегда к услугам вашего высочества. - Поистине вы очаровательный человек, Ла Раме, и я охотно остался бы в Венсене на всю жизнь, лишь бы не расставаться с вами. - Во всяком случае, ваше высочество, - сказал Ла Раме, - не кардинал будет виноват, если ваше желание не исполнится. - Как так? Вы виделись с ним? - Он присылал за мной сегодня утром. - Вот как! Чтобы потол