аньяк, поддерживавший его, чтобы он не упал, направился в аббатство св.Антония, дабы испросить у монахов убежища и спокойно предаться там молитвам. Глава XVII В то время, как двери аббатства св.Антония открываются для короля, а двери тюрьмы Шатле для шевалье де Бурдона; в то время, как Дюпюи делает остановку в четверти лье от Венсена в ожидании подкрепления, которое посылает ему Танги Дюшатель, - перенесемся с читателем в замок, где в настоящее время пребывает Изабелла Баварская. В эту тревожную эпоху, когда шпаги скрещивались на балу, когда посреди празднества проливалась кровь, Венсен был одновременно и укрепленной крепостью, и летней резиденцией. Обойдя вокруг крепости, мы увидим широкие рвы, опоясывающие ее; бастионы в каждом углу; подъемные мосты - их поднимают каждый вечер, и они скрежещут своими тяжелыми цепями; часовых, стоящих на крепостных валах, - таков суровый облик крепости; тут ничего не пожалели, чтобы обеспечить надежную защиту. Внутри картина меняется; правда, на высоких внутренних стенах вы еще заметите часовых, но беззаботность, с какой они несут свою службу, их интерес к играм в первом внутреннем дворе, кишащем солдатами, а отнюдь не к тому, что делается вдали, на равнине, где может появиться враг, их нетерпеливое желание поменять лук и стрелу на стаканчик с игральными костями - все это не оставляет никаких сомнений насчет их назначения, - они скорее дань заведенным обычаям, их присутствие не продиктовано необходимостью. Перейдем из первого дворика во второй, - там уже не будет ни одного солдата. Во втором дворе сокольничие высвистывают соколов да дрессируют собак пажи, иногда пройдет конюший с лошадью; слышны смех, крики, свистки, снуют проворные и говорливые девицы, пересмеиваются с сокольничими, дарят улыбку пажам и обещающий взгляд конюшему и, словно видения, исчезают за низкою сводчатою дверью, вырубленной против двери, ведущей в первый двор и служащей входом в апартаменты. Проходя в дверь, девушки с почтительной кокетливостью склоняют головы, но не потому, что по обе стороны ее стоят скульптуры святых, а потому, что прислонившись к этим скульптурам, сидят, закинув ногу на ногу, два элегантных сеньора, разодетых в велюр и Дамаск, - сеньор Гравиль и сеньор де Жиак, - и беседуют об охоте и любви. При взгляде на них вы не скажете, что эти беззаботные лица уже отмечены роковым знаком, который начертал сам перст судьбы - им уготовано умереть молодыми. Астролог, изучая линии на их белых пухлых ладонях, пообещал бы им долгую, беспечальную жизнь; однако спустя пять лет копье англичанина пронзит насквозь грудь первого, и не пройдет восьми лет, как воды Луары сомкнутся над трупом второго. Оказавшись по ту сторону двери, поднимемся по лестнице с резными перилами, отворим овальную дверь на первом этаже и пройдем, не задерживаясь, через комнату, которую нынче назвали бы прихожей; таким образом, идя на цыпочках и сдерживая дыхание, подойдем к ковру, вытканному золотыми цветами, отделяющему первую комнату от второй, откинем его и увидим зрелище, заслуживающее, сколь бы подробным ни было предшествующее описание, особого внимания. В квадратной комнате, образующей первый этаж башни, в которой она расположена, на широком в готическом стиле ложе с резными колоннами спит еще прекрасная, хотя и не первой молодости женщина; на нее падает слабый свет, с трудом пробивающийся сквозь тяжелые портьеры, затканные золотыми цветами и скрывающие от глаз узкие из разноцветных стеклышек окна. Впрочем, царящий в комнате полумрак кажется скорее данью кокетству, нежели просто случайностью. И впрямь, полумрак еще смягчает округлость форм, придает матовый блеск гладкой коже руки, упавшей с кровати, подчеркивает изящество головки, склонившейся на обнаженное плечо, и сообщает прелесть распустившимся волосам, разбросанным по подушке и ниспадающим вдоль повисшей руки не только до кончиков пальцев, но вплоть до самого пола. Добавим в нашему описанию имя, и читатель без труда узнает в нарисованном портрете королеву Изабеллу, на лице которой годы наслаждений оставили не столь глубокий след, как годы скорби на челе ее мужа. Спустя мгновение губы красавицы разомкнулись и причмокнули, словно в поцелуе; ее большие черные глаза открылись, и на миг в них появилось выражение мягкости, вместо обычной жестокости, каковое обязано было, очевидно, какому-нибудь воспоминанию, а точнее, воспоминанию о любовном свидании. Слабый свет дня отразился в ее утомленных глазах яркой вспышкой. Она тотчас же прикрыла их, приподнялась на локте, пошарила в изголовье кровати, нашла зеркальце из полированной стали и с удовольствием посмотрелась в него, затем, поставив его на стол на расстоянии вытянутой руки, взяла серебряный свисток и дважды извлекла из него нежные звуки; словно утомленная этим усилием, она откинулась на подушки, испустив вздох, свидетельствовавший не столько о грусти, сколько об усталости. При звуке свистка ковровую портьеру, закрывавшую вход в комнату, откинули, и в дверь просунулась головка девушки лет девятнадцати - двадцати. - Ее величество королева спрашивала меня? - сказала девушка кротким, испуганным голоском. - Да, Шарлотта, войдите. Девушка ступила на пушистую, тонкого плетения циновку, заменявшую ковер, и, едва касаясь пола ногами, засеменила к королеве; видно было, что для нее это привычно, ибо ей не раз приходилось хлопотать возле своей прекрасной и властной повелительницы, когда та спала. - Вы точны, Шарлотта, - сказала королева, улыбаясь. - Это мой долг, сударыня. - Подойдите поближе. - Государыня желает встать? - Нет, просто немножко поговорить. Шарлотта покраснела от удовольствия, так как хотела попросить королеву об одной милости, и как раз сейчас ее повелительница была в добром расположении духа, а в такие минуты сильные мира сего бывают милостивы. - Что это за шум во дворе? - продолжала королева. - Это пересмеиваются пажи и конюшие. - Но я слышу и другие голоса. - Это сир де Жиак и сир де Гравиль. - А нет ли с ними шевалье де Бурдона? - Нет, ваше величество, он еще не приезжал. - И ничто нынешней ночью не нарушило покоя замка? - Ничто. Только незадолго до рассвета часовой заметил какую-то тень, скользнувшую вдоль стены. Он крикнул: "Кто идет?" Человек - это был действительно человек - спрыгнул по другую сторону рва, хотя расстояние было огромное, а стена высока; тогда часовой выстрелил из арбалета. - И что же? - сказала королева. Краска с ее щек тотчас же сошла. - О! Раймон так неловок. Он промахнулся. А утром он увидел стрелу, пущенную им, в ветвях дерева, в лесу. - А! - протянула королева и облегченно вздохнула. - Сумасшедший! - сказала она, обращаясь сама к себе. - Да, не иначе как безумец или шпион, ведь девять из десятерых оказываются убитыми. Особенно удивительно, что это уже в третий раз. Мало приятного для тех, что живут в этом замке, не так ли, сударыня? - Да, дитя мое. Но когда управителем замка станет шевалье де Бурдон, такого больше не случится. Чуть приметная улыбка скользнула по губам королевы, кровь, было отхлынувшая от щек, постепенно возвращалась к ним, видимо, эта бледность была вызвана глубоким волнением. - О! - продолжала Шарлотта. - Сир де Бурдон - храбрый рыцарь. Королева улыбнулась. - Так ты любишь его? - Всем сердцем, - простодушно отвечала девушка. - Я скажу ему, Шарлотта, он будет горд. - О государыня, не надо, не говорите. У меня к нему одна просьба, но я никогда не осмелюсь... - У тебя? - Да. - Что это за просьба? - О! Сударыня... - Смелее, скажи мне. - Я хотела бы... Но нет, не могу. - Да говори же. - Я хотела бы испросить у него место конюшего. - Для себя самой? - сказала, смеясь, королева. - О!.. - произнесла Шарлотта, покраснев и опустив глаза. - Но твой пыл вполне может ввести в заблуждение. Так для кого же? - Для одного молодого человека... Шарлотта говорила так тихо, что ее едва было слышно. - Вот как! Кто же он? - Бог мой... ваше величество... Вы никогда не удостаивали... - Да кто же он, наконец? - с оттенком нетерпения повторила Изабелла. - Мой жених, - поспешно ответила Шарлотта. Две слезы задрожали на ее темных длинных ресницах. - Ты любишь его, дитя мое? - спросила королева так мягко, как может только мать спросить дочь. - О да... на всю жизнь... - На всю жизнь! Ну что ж, Шарлотта, я беру на себя твою заботу, я сама испрошу это место для твоего жениха, так он всегда будет рядом с тобой. Я понимаю, как сладко ни на миг не разлучаться с тем, кого любишь. Шарлотта бросилась перед королевой на колени и стала целовать ей руки. На лице королевы, обычно таком высокомерном, появилось выражение ангельской кротости. - О! Как вы добры! - говорила Шарлотта. - Как я вам благодарна. Пусть отведет от вас всякую беду десница господа бога и святого Карла. Благодарю, благодарю... Как он будет счастлив!.. Позвольте мне сообщить ему добрую новость. - Так он здесь? - Да, - сказала Шарлотта, кивнув головой. - Да, я сказала ему вчера, что, вероятно, шевалье будет назначен управителем Венсена; он всю ночь держал в голове эту мысль, а наутро прибежал ко мне рассказать о своем намерении. - Где он сейчас? - За дверью, в передней. - И вы осмелились?.. Черные глаза Изабеллы сверкнули; бедная Шарлотта, стоявшая на коленях, заломила руки и откинула голову назад. - О, простите, простите, - шептала она. Изабелла размышляла. - А будет ли этот человек преданно служить нам? - После того что вы мне обещали, государыня, он пройдет ради вас по горячим угольям. Королева улыбнулась. - Позови его, Шарлотта, я хочу его видеть. - Сюда? - спросила бедная девушка, у которой страх сменился удивлением. - Сюда, я хочу говорить с ним. Шарлотта сжала обеими руками голову, словно желая удостовериться, что она на месте, потом медленно поднялась, с удивлением посмотрела на королеву и по знаку своей повелительницы вышла из комнаты. Королева сдвинула занавески, закрывавшие кровать, просунула между ними голову и перехватила ткань под подбородком, уверенная в том, что ее красота не поблекнет от света, который отбрасывала ей на щеки пылающая красным пламенем материя. Едва она проделала этот маневр, как дверь отворилась, и вошла Шарлотта в сопровождении своего возлюбленного. Это был красивый молодой человек лет двадцати - двадцати двух, с открытым бледным лицом, широким лбом, с живыми голубыми глазами и каштановыми волосами. Он был одет в камзол из зеленого драпа, оставлявший руки открытыми по локоть, так что были видны рукава рубашки; панталоны того же цвета плотно обтягивали мускулистые ноги, на поясе из желтой кожи висел стальной кинжал с широким клинком, рукоятка кинжала была отполирована благодаря привычному движению, которым обладатель оружия хватался за нее; в другой руке он держал фетровую шапочку, похожую на наши охотничьи фуражки. Сделав два шага, он остановился. Королева бросила на него быстрый взгляд: знай она, что перед ней человек, коему предначертано за какой-нибудь час изменить лицо нации, она бы не ограничилась столь коротким осмотром. Но сейчас ничто не говорило о необычном назначении юноши, и королева увидела в нем лишь красивого молодого человека, бледного, робкого и влюбленного. - Как вас зовут? - спросила королева. - Перине Леклерк. - А кто ваш отец? - Эшевен Леклерк, хранитель ключей от ворот заставы Сен-Жермен. - А вы чем занимаетесь? - Я продавец оружия в Пти-Пон. - И вы хотите оставить ваше занятие, чтобы поступить на службу к шевалье де Бурдону? - Я готов от всего отказаться, лишь бы видеть Шарлотту. - А вы справитесь с новой службой? - Ни с одним из видов оружия, которое я продаю, будь то палица или кинжал, арбалет или копье, я не управляюсь так хорошо, как с хорошей лошадью. - А если я добьюсь для вас этого места, будете ли вы мне преданы, Леклерк? Молодой человек, глядя прямо в глаза королеве, твердо сказал: - Да, государыня, если это не будет противно моему долгу перед богом и его величеством королем Карлом. Королева слегка нахмурилась. - Отлично, - произнесла она, - можете считать, что дело сделано. Влюбленные обменялись взглядом, полным несказанного счастья. Но тут до них донесся невообразимый шум. - Что это? - спросила королева. Шарлотта и Леклерк бросились к окну, выходящему во двор. - О боже! - вскричала девушка в страхе и одновременно с удивлением. - Да что там? - вновь проговорила королева. - О ваше величество! Двор полон стражников, они разоружили весь гарнизон. Сир де Жиак и сир де Гравиль пленены. - Это, видимо, дело рук Бургундцев? - сказала королева. - Нет, - отвечал Леклерк, - судя по белому кресту, это Арманьяки. - О! - сказала Шарлотта, - да вот их вожак - мсье Дюпюи. А с ним два капитана. Они, должно быть, спрашивают, где апартаменты королевы: им показывают на эти окна. Они направляются сюда... вошли, поднимаются наверх. - Прикажете их арестовать? - спросил Леклерк, наполовину вынув кинжал из ножен. - Нет, нет, - с живостью ответила королева. - Молодой человек, спрячьтесь в этой комнате, возможно, вы мне понадобитесь, если никому не известно, что вы здесь, в противном случае - вы погибли. Шарлотта подтолкнула Леклерка к полутемной каморке, находившейся за изголовьем ложа королевы. Королева спрыгнула с кровати, набросила на себя просторное платье из парчи, отделанное мехом, и, не имея времени подпоясаться, обхватила талию руками; ее волосы, как мы уже говорили, падали с плеч и спускались ниже пояса. В тот же миг Дюпюи, сопровождаемый двумя капитанами, вошел в комнату и приподнял портьеру. Не снимая головного убора, он сказал, обращаясь к Изабелле: - Ваше величество королева, вы - моя пленница. Изабелла издала возглас, в котором ярость смешалась с удивлением, ноги у нее подкосились, и она без сил села на кровать. Затем, взглянув на того, кто осмелился адресовать ей столь непочтительные слова, она произнесла с язвительной усмешкой: - Да вы с ума сошли, Дюпюи. - К несчастью, рассудок потерял его величество наш король, - отвечал Дюпюи, - иначе, сударыня, я бы уже давно сказал вам то, что вы только сейчас услышали. - Я могу быть пленницей, но я пока еще королева, да и не будь я королевой, я женщина, так снимите же шляпу, мессир, ведь сняли бы вы ее, разговаривая с вашим повелителем - коннетаблем, ибо это, конечно, он послал вас сюда. - Вы не ошиблись, я явился по его приказу, - отвечал Дюпюи, медленно, как это делают по принуждению, стаскивая с головы свой головной убор. - Пусть так, - продолжала королева, - однако с минуты на минуту должен явиться король, и мы посмотрим, кто тут хозяин - он или коннетабль. - Король не приедет. - А я говорю, что вот-вот приедет. - На полпути он повстречал шевалье де Бурдона. Королева вздрогнула, Дюпюи заметил и улыбнулся. - Так что ж? - сказала королева. - Так вот. Эта встреча изменила его планы, а также, вероятно, и намерения шевалье: он намеревался вернуться в Париж один, а сейчас его сопровождает целый эскорт; он рассчитывал остановиться во дворце Сен-Поль, а его препровождают в Шатле. - Шевалье в тюрьму! Но за что? Дюпюи улыбнулся. - Вы должны это знать лучше, чем мы, ваше величество. - Но его жизнь в безопасности, надеюсь? - Шатле рядом с Гревской площадью, - сказал, усмехаясь, Дюпюи. - Вы не осмелитесь его убить. - Ваше величество королева, - произнес Дюпюи, высокомерно глядя на королеву немигающим взглядом, - вспомните о монсеньере герцоге Орлеанском: он был первым в королевстве после его величества короля; у него было четверо слуг, освещавших ему дорогу, два оруженосца, несших копье, и два пажа, несших шпагу, когда он шел в свой последний вечер по улице Барбетт, возвращаясь с ужина, который давали вы... Между столь высокой особой и жалким шевалье огромная разница. Раз оба совершили одно и то же преступление, почему же им не понести одно и то же наказание? Королева вскочила, ее лицо пылало от гнева, казалось, кровь брызнет из жил; она протянула руку к дверям, сделала один шаг и хриплым голосом произнесла лишь одно слово: "Вон!" Обескураженный Дюпюи отступил на шаг. - Хорошо, государыня, - сказал он, - но прежде чем выйти, я должен добавить еще кое-что к сказанному: воля короля и монсеньера коннетабля повелевает вам без промедления отправиться в Тур. - В вашем обществе, разумеется? - Да, ваше величество. - Так это вас выбрали мне в тюремщики? Завидная должность и очень вам к лицу. - Человек, который задвинет задвижку за королевой Франции, - немалое лицо в государстве. - Вы полагаете, - проговорила Изабелла, - что палач, который отрубит мне голову, заслуживает дворянства? Она отвернулась, всем своим видом показывая, что сказала достаточно и дальше говорить не желает. Дюпюи скрипнул зубами. - Когда вы будете готовы, государыня? - Я дам вам знать. - Я уже сказал, что вашему величеству следует поторопиться. - А я вам сказала, что я королева и хочу, чтобы вы вышли. Дюпюи чуть слышно пробормотал какие-то слова: все в государстве знали, какое влияние имела Изабелла на старого монарха, и он вздрогнул, представив себе, что будет, если она, оказавшись вблизи от короля, вновь заберет над ним власть, лишь на миг выскользнувшую из ее рук. Поэтому Дюпюи поклонился с почтительностью, которую он не выказывал до сих пор, и, повинуясь приказу королевы, вышел. Едва портьера опустилась за ним и двумя сопровождавшими его людьми, как королева рухнула в кресло, а Перине Леклерк выскочил из своего укрытия; Шарлотта рыдала. Леклерк был бледнее обычного, но не страх был тому причиной, а сильный гнев. - Должен ли я убить этого человека? - сказал он королеве и, стиснув зубы, положил руку на рукоять кинжала. Королева горестно улыбнулась; Шарлотта, плача, кинулась к ее ногам. Удар, нанесенный королеве, поразил и обоих молодых людей. - Его убить! - воскликнула королева. - Ты полагаешь, что для этого мне нужна была бы твоя рука и твой кинжал?.. Его убить!.. Для чего?.. Взгляни в окно: двор полон солдат... Убить... Разве это спасет Бурдона? Шарлотта плакала навзрыд: ей было жаль свою повелительницу, но еще более себя: королева теряла счастье любить и быть любимой, Шарлотта - надежду на любовь. Поэтому ее должно было жалеть сильнее. - Ты плачешь, Шарлотта, - сказала королева. - Ты плачешь!.. Тот, кого ты любишь, покидает тебя, но вы расстаетесь не надолго!.. Ты плачешь! А я поменяла бы свою судьбу, хоть я и королева, на твою... Ты плачешь!.. Ты не знаешь, что я любила Бурдона, как ты любишь этого молодого человека, но у меня нет слез. Слышишь? Они убьют его, ведь они не прощают. Тот, кого я люблю так же, как ты своего возлюбленного, будет убит, а я ничем не могу помочь ему, я даже не узнаю, когда они вонзят ему в грудь кинжал; каждая минута моей жизни отныне станет мигом приближения смерти, я все время буду думать: может быть, он зовет меня сейчас, окликает по имени, бьется в агонии, залитый своей кровью; а я, я не с ним и ничего не могу, но я же королева, королева Франции!.. Проклятие! Я даже не плачу, у меня нет слез... Королева ломала руки, она царапала себе лицо; молодые люди плакали, теперь уже не над своим несчастьем, а над горем королевы. - О! Что мы можем сделать для вас? - говорила Шарлотта. - Приказывайте, - вторил ей Леклерк. - Ничего, ничего!.. О, все муки ада в этом слове. Желать отдать свою кровь, свою жизнь, чтобы спасти любимого, и ничего не мочь!.. О, если б они были в моих руках, эти люди, которые дважды воткнули клинок в мое сердце! Но я ничего не могу сделать, ничем не могу помочь ему. Однако я была могущественна: когда король был в беспамятстве, я могла бы дать ему подписать смертный приговор коннетаблю, но я не сделала этого. О, безумица! Я должна была это сделать!.. Сейчас в темнице был бы д'Арманьяк, а не Бурдон!.. Он так красив и так молод! Он же ничего им не сделал!.. Боже, они убьют его, как убили Людовика Орлеанского, который тоже ничего им не сделал. А король... король, который видит все эти злодейства, который ступает по крови, - стоит ему поскользнуться, как он хватается за убийцу!.. Безумный король! Глупый король!.. О боже, боже, сжалься надо мной... Спаси меня!.. Отомсти за меня!.. - Пощади! - молила Шарлотта. - Проклятье! - вскричал Леклерк. - Мне... уехать!.. Они хотят, чтобы я уехала! Они думают, что я уеду!.. Нет, нет... Уехать, ничего не зная о нем?.. Им придется по кускам отдирать меня отсюда!.. Увидим, осмелятся ли они коснуться своей королевы. Я вцеплюсь в эти вещи обеими руками, зубами... О! Пусть они скажут, что с ним, или я сама пойду, лишь станет смеркаться, к нему в темницу. (Она взяла сундучок и открыла его). Видите, у меня есть золото, его хватит - вот драгоценности, жемчуга, на них можно скупить все королевство. Так вот, я отдам все это тюремщику и скажу ему: "Верните мне его живым, и чтобы ни один волос не упал с его головы, а все это, все - видите: золото, жемчуг, алмазы - все это вам... потому что вы подарили мне больше, и я еще в долгу перед вами, я вас еще вознагражу". - Ваше величество, - сказал Леклерк, - не угодно ли вам послать меня в Париж?.. У меня есть друзья, я соберу их, и мы пойдем на Шатле. - О да, - с горечью сказала королева, - ты только ускоришь его смерть... Если даже вам удастся проникнуть в тюрьму, вы найдете там лишь бездыханное тело, еще теплое и сочащееся кровью: ведь для того, чтобы вонзить клинок и проткнуть сердце, достаточно секунды, вам же и всем вашим друзьям потребуется куда больше времени, чтобы взломать с десяток железных дверей... Нет, нет, силой тут ничего не добьешься, мы его только погубим. Иди, езжай, проведи день, если надо ночь, перед дверями Шатле, и если они повезут его, живого, в другую тюрьму, проводи его до самых дверей, если же они убьют его, проводи его тело до самой могилы. Так или иначе, вернись ко мне: я должна знать, что с ним и где он. Леклерк направился к двери, но королева остановила его. - Сюда, - сказала она, приложив палец к губам. Она отворила дверь кабинета, нажала на пружину, стена отодвинулась и открыла ступеньки потайной лестницы. - Леклерк, следуйте за мной, - сказала Изабелла. И гордая королева, ставшая просто дрожащей от волнения женщиной, взяла за руку скромного продавца оружия, в котором сейчас сосредоточились все ее надежды, и повела за собой - по узкому, темному коридору, оберегая юношу, чтобы он не стукнулся о какой-нибудь выступ в стене, и нащупывая ногою пол. За одним из поворотов Леклерк увидел свет дня, он просачивался сквозь щель в двери. Королева приоткрыла дверь, которая выводила в безлюдный сад, замыкавшийся каменной оградой. Она проследила взглядом за юношей, взобравшимся на крепостную стену, тот обнадеживающе взмахнул на прощанье рукой, вложив в этот жест все свое почтение к королеве, и исчез, спрыгнув по ту сторону стены. Среди всеобщей суматохи никто ничего не заметил. В то время как королева возвращается к себе, мы последуем за Леклерком. Проделав долгий путь, он достиг наконец Бастилии, не останавливаясь, по улице Сент-Антуан выехал к Гревской площади, бросил тревожный взгляд на виселицу, простершую к воде свою тощую руку, задержался на миг, чтобы отдышаться, на мосту Нотр-Дам, затем подъехал к углу здания Скотобойни и, отметив, что отсюда ему будет видно, если кто-нибудь войдет в Шатле или выйдет оттуда, замешался в толпе горожан, судачивших об аресте шевалье. - Уверяю вас, мэтр Бурдишон, - говорила пожилая женщина мужчине, которого она удерживала за пуговицу на камзоле, стараясь, чтобы он обратил на нее внимание, - уверяю вас, он пришел в сознание, мне сказала Квохтушка, дочка тюремщика Шатле, по ее словам, у него только синяк на затылке и больше ничего. - Я не спорю, тетушка Жанна, - отвечал мужчина, - одно неясно: за что его арестовали. - Ну как же, очень просто: он сговаривался с англичанами и Бургундцами насчет Парижа, чтобы предать его огню и мечу, а из церковных сосудов понаделать монет... Более того, говорят, его толкала на это королева Изабелла, она до сих пор не может простить парижанам убийство герцога Орлеанского. Она, мол, только тогда успокоится, когда сметут с лица земли улицу Барбетт и сожгут "Божью матерь". - Дорогу, дорогу! - закричал какой-то мясник. - Палач идет. Толпа раздвинулась и пропустила человека в красном... При его приближении дверь Шатле открылась сама собой, словно признала его, и закрылась за ним. Глаза всех неотрывно следили за палачом. На миг наступила тишина, но вот разговор возобновился. - Прекрасно, - сказала пожилая женщина, перестав наконец дергать за пуговицу Бурдишона, - я ведь знакома с дочерью тюремщика, может, мне удастся кое-что выведать. - И она засеменила к Шатле так быстро, как только позволял ей ее возраст и ее ноги, из которых одна была короче другой. Добежав, женщина постучала в дверь, окошечко в двери отворилось, и в него просунулось веселое круглое личико молоденькой блондинки. Завязалась беседа, но ожидаемого результата не получилось: дверь оставалась закрытой, девушка только показала рукой на оконце в темнице и исчезла. Старуха сделала знак ожидавшим ее людям, чтобы они подошли; несколько человек отделились от толпы, а она, припав к оконцу, сказала окружавшим ее людям: "Идите все сюда, это оконце в темницу; увидеть мы его не увидим, зато услышим, как он будет кричать, - все лучше, чем ничего". Люди в нетерпении столпились вокруг этого входа в ад, не прошло и десяти минут, как оттуда послышался звон цепей, проклятия, замигал огонь. - О, я вижу жаровню, - сказала женщина. - Палач кладет на нее щипцы... Вот он начал раздувать огонь. Каждый раз, как палач дул на жаровню, она изрыгала такой силы пламя, что казалось, это вспыхивают подземные молнии. - Вот он берет щипцы, они та накалились, что жгут ему пальцы... Он ушел в глубь темницы, мне сейчас видны только его ноги... Тише! Замолчите, сейчас услышим... Раздался душераздирающий крик... Все головы склонились к оконцу. - Ага, сейчас его допрашивает судья, - продолжала женщина, выступавшая в роли чичероне; по праву первенства она завладела всем оконцем, просунув лицо между железными прутьями, - он молчит. Что молчишь, разбойник? Отвечай же, убийца! Признавайся в своих преступлениях. - Тише! - крикнуло сразу несколько голосов. Женщина вытащила голову из отверстия, но руки ее вцепились в железные прутья: она не хотела уступать занятой позиции и ждала, когда заключенный заговорит. С убежденностью человека, привыкшего к таким зрелищам, женщина заявила: - Можете быть уверены, если он не признается, его не повесят. Снова раздался крик, который заставил ее прильнуть к окну. - Так, ничего особенного, - сообщила она, - щипцы лежат на полу рядом с жаровней. Видали? Он уже устал, палач-то. Послышались удары молотка. - Все в порядке, - радостно возвестила старуха, - на него надевают колодки. Колодками назывались деревянные планки, которые привязывали веревками к ногам узника, между ними просовывали кусок железа и ударяли по нему молотком до тех пор, пока не раздробятся кости и не расплющится плоть. Видимо, шевалье ни в чем не сознавался, ибо удары молотка участились. Палач входил в раж. Крики прекратились, уступив место глухому стону, но потом и его не стало слышно. Вскоре стихли и удары молотка. Тетушка Жанна поднялась и сказала: - На сегодня все, он лишился чувств, ни в чем не признавшись. Она отряхнула пыль с колен, поправила чепец и пошла прочь, убежденная в том, что сегодня больше нечего ждать. Остальные побрели за старухою, доверяя ее осведомленности в подобных вещах. Только один человек остался недвижим, это был Перине Леклерк. Спустя некоторое время, как и предсказывала мамаша Жанна, палач вышел. Вечером в тюрьму вошел священник. Когда стало совсем темно, у дверей поставили часовых, и один из них вынудил Леклерка покинуть свой пост. Тот уселся на тумбу на углу улицы Понт-о-Менье и стал ждать. Истекло два часа. Ночь была очень темная, но глаза Леклерка уже настолько привыкли к темноте, что он различал то место на сероватых стенах, где находилась дверь Шатле. За все это время он не произнес ни слова, ни разу не отнял от кинжала руки и не помышлял ни о питье, ни о еде. Пробило одиннадцать часов. Еще не отзвучал последний удар, как дверь Шатле открылась, и на пороге показалось двое солдат, державших в одной руке шпаги, а в другой - по факелу; потом из дверей вышло четверо мужчин, несших в руках какую-то ношу, а за ними следовал человек, чье лицо скрывал красный капюшон; они молча приблизились к Понт-о-Менье. Когда они поравнялись с Перине, тот увидел, что они несли в руках большой кожаный мешок, Перине навострил уши: до него донесся стон, - сомнений быть не могло. Он, не медля ни секунды, выхватил из ножен кинжал и тут же уложил двоих: тех, что несли мешок, который Леклерк вспорол по всей длине. Из мешка выпал человек. - Бегите, шевалье! - вскричал Леклерк. И, воспользовавшись замешательством, которое произвело его нападение, он, спасаясь от преследования, скользнул вдоль откоса и исчез из виду. Тот, кому он с таким неслыханным мужеством попытался помочь обрести свободу, и хотел бы бежать, - он слегка приподнялся, но разбитые ноги не слушались его, и он, вскрикнув от боли и отчаяния, упал без чувств. Человек в красной шапке сделал знак тем двоим, что не были ранены, они взвалили ношу на плечи, а когда подошли к середине моста, тот скомандовал: "Остановитесь здесь, бросайте его". Приказ был немедленно исполнен, бесформенный предмет мгновение кружил между мостом и рекой, и вскоре послышался звук падающего в воду тела. В ту же минуту лодка с двумя гребцами подплыла к тому месту на воде, где исчезло тело, и некоторое время плыла по течению реки. Потом один остался на веслах, а другой длинным багром подцепил предмет, показавшийся на поверхности воды, и втащил его в лодку. Но в это время человек в красной шапке поднялся на закраину моста и громовым голосом прокричал роковые слова, которые ветер разнес далеко вокруг: - Да свершится королевское правосудие! Матрос вздрогнул и, несмотря на уговоры товарища, бросил обратно в воду тело шевалье де Бурдона. Глава XVIII С момента описанных событий прошло около полугода. На великий город опускалась ночь; с холма Сен-Жермен было видно, как медленно, друг за другом, в зависимости от того, насколько они были удалены от него, растворялись в тумане колокольни и башни, которыми щетинился Париж 1417 года. На первом плане были видны острые башни колоколен Тампля и Сен-Мартен, с севера на них набегала, подобно морскому прибою, густая тень, которая вскоре накрыла острые узорчатые иглы Сен-Жиля и Сен-Люка, издалека они выступали из сумерек, словно готовые к бою гиганты; затем облако подобралось к Сен-Жак-ла-Бушри, который темной вертикальной чертой вырисовывался в тумане, и сомкнулось с туманом, поднимавшимся от Сены; низкий с изморосью ветер вырывал из него огромные хлопья. Сквозь сплошную завесу глаз мог различить еще древний Лувр, его чреду башен, Нотр-Дам и острый шпиль Сент-Шапель. Затем туман жадно набросился на Университет, окутал Сент-Женевьев, добрался до Сорбонны, завихрился над крышами домов, опустился на улицы, перешагнул крепостной вал, распростерся по равнине, стер с горизонта красноватую ленту, которую оставило солнце в качестве последнего "прощай" земле и на фоне которой несколькими минутами раньше еще выделялись черные силуэты трех колоколен аббатства Сен-Жермен-де-Пре. Однако на линии крепостных валов, опоясывающих спящий колосс, можно различить на расстоянии ста шагов друг от друга часовых, которые бдят о безопасности города; размеренный, монотонный шум их шагов похож, если позволительно такое сравнение, на биение пульса, возвещающее, что жизнь идет своим чередом, хоть порой и принимает обличие смерти; время от времени раздается крик часового: "Слушай!", эхо пробегает по всей округлой линии и возвращается в изначальную точку. В тени, отбрасываемой воротами Сен-Жермен, чья квадратная громада высится над крепостным валом, прохаживается один из часовых, более печальный и более молчаливый, чем остальные. По его полувоенной, полумещанской одежде можно догадаться, что тот, кто сейчас в нее одет, хотя временно и исполняет обязанности часового, принадлежит к корпорации ремесленников, - согласно приказу коннетабля Арманьякского, она выделила пятьсот человек для защиты города; иногда он останавливается, опирается на копье, которое ему дали, и вперяет рассеянный взгляд в одну какую-нибудь точку в пространстве, а затем, вздохнув, продолжает расхаживать взад и вперед, как предписано ночному часовому. Но тут его внимание привлек голос, - человек, стоявший на дороге, опоясывающей внешний ров, спрашивал, где тут проезд через заставу Сен-Жермен; запоздавший путник, видимо, рассчитывал на участие стража, который только под свою личную ответственность мог разрешить проехать страннику, ибо уже давно пробило девять часов вечера. Надо полагать, он не заблуждался насчет того действия, которое окажут его слова, ибо молодой часовой, едва его слуха коснулся этот голос, тотчас же спустился с откоса с внутренней стороны рва и постучал в окошко, о наличии которого свидетельствовал свет от лампы, а чтобы его лучше слышали, он громко крикнул: - Отец, скорее поднимайтесь и пойдите отворить ворота мессиру Ювеналу Юрсен. Свет стал перемещаться, - значит, его слова были услышаны: держа в одной руке фонарь, а в другой связку ключей, из дома вышел старик и в сопровождении молодого человека, окликнувшего его, направился под свод, образованный массивными воротами. Однако прежде чем вложить ключ в замочную скважину, он решил удостовериться, не ошибся ли сын, и, обратившись к человеку, расхаживавшему по ту сторону двери, в которую он иногда ударял ногой, спросил: - Кто вы такой? - Отворите, мэтр Леклерк, я Жан-Ювенал Юрсен, советник в парламенте его величества короля. Я задержался у настоятеля аббатства Сен-Жермен-де-Пре, я рассчитывал на вас - ведь мы старые знакомые. - Да, конечно, - прошептал Леклерк, - настолько старые, насколько могут ими быть старик и ребенок. Ваш отец, молодой человек, и мог бы выразиться так, поскольку мы оба родились в Труа в тысяча триста сороковом году, и наше знакомство в течение шестидесяти восьми лет действительно заслуживает того эпитета, который вы употребили. Произнося эти слова, сторож дважды повернул ключ, поднял железный брус, которым закрывались ворота, и затем, толкнув одну за другой тяжелые створки, приоткрыл ворота, так чтобы молодой человек - ему было лет двадцать шесть - двадцать восемь, мог пройти в эту щель. - Благодарю, мэтр Леклерк, - сказал он, хлопнув старика по плечу в знак признательности и уважения, - в случае чего вы можете рассчитывать на меня. - Мессир Ювенал, - сказал молодой часовой, - не могу ли и я отчасти рассчитывать на вас, поскольку в услуге, которую оказал вам мой отец, есть и моя доля. Ведь это я предупредил его, вряд ли вы смогли бы пройти где-нибудь в другом месте. - А, Перине, это ты! Что ты делаешь здесь в такой поздний час и в этом одеянии? - Я осуществляю охрану города по приказу господина коннетабля. И так как я был волен сам распоряжаться собой, то и пришел на ужин к отцу. - И слава богу, что пришел, - подхватил старик, - ибо он достойный юноша, он боится бога, почитает короля и любит родителей. Старик протянул сыну свою морщинистую дрожащую руку, и тот сжал ее в своих руках, другую взял в свои Ювенал. - Еще раз благодарю вас, мой старый друг. Не стоит более задерживаться на улице. Надеюсь, что никто больше не явится испытывать ваше доброе сердце. - И правильно сделает, мессир Юрсен; да будь это сам дофин наш сеньор Карл, - бог его спаси, - я, наверное, не сделал бы для него того, что сделал для вас. Хранение ключей от города в такое смутное время - это очень большая ответственность. Когда я бодрствую, я их всегда держу на поясе, а когда сплю - под подушкой. Похваставшись своим прилежанием, старик еще раз пожал руки юношей, подобрал с земли фонарь и, оставив молодых людей вдвоем, отправился домой. - Что ты хотел услышать от меня, Перине? - спросил Ювенал, опираясь на руку молодого торговца оружием, которого мы вывели в предыдущей главе и вновь встретились с ним здесь. - Новости, мессир. Ведь вы докладчик в совете, советник, вы должны все знать. Меня беспокоит Тур, где находится королева, говорят, там бог знает что творится. - Да, действительно, - отвечал Ювенал, - лучше меня тебе никто не расскажет о последних новостях. - Не желаете ли подняться на крепостной вал? Если коннетабль будет делать ночной обход и не застанет меня на посту, мой отец может лишиться места, а меня выпорют. Ювенал непринужденно оперся на руку Перине, и оба очутились на площадке, на которой в данную минуту никого не было. - Вот что произошло, - начал Ювенал. (Слушатель был весь внимание). - Как тебе известно, королева жила, словно пленница, в Туре под присмотром Дюпюи, а он самый подозрительный и самый нелюбезный из всех тюремщиков. Но, несмотря на все его усердие, королеве удалось передать письмо герцогу Бургундскому, где она настоятельно просила помочь ей. Герцог быстро сообразил, какую могущественную союзницу обретет он в лице Изабеллы Баварской, ибо в глазах многих его бунт против короля выглядел бы отныне рыцарской защитой женщины. За дочерью короля герцогиней Баварской не был установлен столь строгий надзор, как за королевой, и последняя с ее помощью получила известие от герцога; узнав, что он располагается лагерем у Корбея, а его люди добрались до Шартра, она окончательно уверовала в свое спасение. Она притворилась, что испытывает священное благоговение перед аббатством Мармутье, и наставила свою дочь просить Дюпюи позволить принцессам и их дамам отправиться всем вместе на мессу в аббатство. Дюпюи хоть и был грубоват, не посмел отказать дочери своего короля в милости, на его взгляд, безобидной. И постепенно королева приучила своего тюремщика к тому, что она посещает аббатство Мармутье. Казалось, она больше не замечает неучтивости своего стража, ибо говорила с ним неизменно кротким голосом. Дюпюи, довольный, что его воля сломила гордыню королевы, словно бы помягчал. Правда, его уязвляло, что королева отправлялась в аббатство, когда ей вздумается; на всякий случай, хоть он и не отлучался от нее ни на шаг, он расставлял на всем пути через равные промежутки сторожевые посты, - правда, такая предосторожность представлялась ему излишней: ведь враг был в пятидесяти лье от них. Королева приметила, что солдаты, стоявшие на постах, несли свою службу с прохладцей в полной уверенности, что это никчемн