мечена роковым знаком, ибо глава ее болен и душой и телом, я говорю о его величестве нашем короле; все словно перевернулось с ног на голову, ибо первый вассал короны срезает топором и шпагой ветви королевского ствола, я имею в виду изменника Жана, поднявшего руку на благородного герцога Орлеанского, вашего дядю; наконец, невольно начинаешь думать, что всему государству грозит погибель, ибо вдруг умирают странной смертью два благородных молодых человека - два старших брата вашего высочества, сначала один, потом другой, и если бы я не боялся оскорбить своими словами бога и людей, я бы сказал, что он устранился от участия в этом событии и все отдал вершить людям; а чтобы противостоять войне с иноземцами, гражданской войне, народным бунтам, провидение посылает слабого молодого человека - вас, монсеньер, простите мне мои сомнения, ведь судьба столько раз пытала мое сердце. Дофин бросился ему на шею. - Танги, сомневаться дозволительно тому, кто, как ты, сначала действует, а потом сомневается - кто, как ты, полагает, будто бог в своем гневе поразил династию до ее последнего колена, и кто, как ты, отводит гнев бога от последнего отпрыска этой династии. - Я не колебался ни минуты, мой молодой повелитель, когда увидел, что Бургундцы вошли в город, я тотчас бросился к вам, как мать к ребенку, да и кто, кроме меня, мог вас спасти, несчастный юноша? Не король же - ваш отец; а королева так далеко, что не смогла бы этого сделать, а если б и смогла, то да простит ее бог, возможно, не захотела бы. Вы же, монсеньер, будь вы вольны распоряжаться собой, знай вы все ходы и выходы во дворце Сен-Поль и даже если б двери были распахнуты настежь, вы бы запутались в перекрестках и улицах вашего города, где так уверенно себя чувствует последний ваш подданный. У вас оставался только я; я вдруг почувствовал, что силы мои удвоились и, значит, бог не покинул своим покровительством вашу династию. Я схватил вас, монсеньер, для моих рук вы были не тяжелее, чем птаха, уносимая орлом. И впрямь, попадись в этот час мне навстречу вся армия герцога Бургундского во главе с ним самим, я бы отбросил герцога и прорвался сквозь армию, и ни один волос не упал бы ни с вашей, ни с моей головы, - я верил тогда, что бог с нами. Но теперь, монсеньер, теперь, когда вы в безопасности, за неприступными стенами Бастилии; теперь, когда я всякую ночь созерцаю один, стоя на этой площадке, зрелище, на которое мы сейчас смотрим вдвоем; теперь, когда я вижу, что Париж, город королей, - добыча революции, что народ правит, а королевство подчиняется; теперь, когда мои уши устали от этого шума, а глаза - от этих фейерверков, - всякий раз, спускаясь к вам в комнату, где вы, склонивши голову на подушку, спокойно спите, - а ведь в вашем государстве идет гражданская война, ваша столица пылает в пожарищах, - я начинаю думать: достоин ли королевства тот, кто так беззаботно, так спокойно спит, в то время как его королевство взбудоражено и залито кровью. Тень недовольства прошла по лицу дофина. - Так ты, оказывается, шпионил за мной, когда я спал? - Нет, я молился у вашего ложа за Францию и за вас, ваше высочество. - А что бы ты сделал, если б в тот вечер я оказался в другом положении? - Я отвел бы ваше высочество в надежное место, я бы бросился один, не прикрытый доспехами, безоружный, навстречу врагу, окажись он на моем пути, ибо мне ничего другого не оставалось, как умереть, и чем раньше, тем лучше. - Так вот, Танги, ты бы не один бросился на врага, нас было бы двое, и причем вооруженных; что ты на это скажешь? - Что господь наделил вас волей, пусть теперь он дарует вам силу. - И ты поддержишь меня? - Война, которая нам предстоит, монсеньер, будет долгой, долгой и изнурительной, не для меня, - ведь я уже тридцать лет не снимаю доспехов, а для вас вы все свои пятнадцать лет ходите в бархате. Вам придется сразиться с двумя врагами, имя одного из них заставило бы содрогнуться великого короля. Но коли уж вы вытащите шпагу из ножен и вынесете знамя из Сен-Дени, вы не вложите шпагу обратно в ножны и не вернете знамя на его место, прежде чем не похороните в земле Франции первого из ваших врагов - Жана Бургундского и не выгоните вон с французской земли другого вашего врага - Генриха Английского. Вам придется многое испытать. Ночи, когда вглядываешься во тьму, холодны, а дни, когда сражаешься с врагом, - смертоносны; такова жизнь солдата, ради нее вам придется отказаться от изнеженной жизни принца. И это не какой-нибудь час турнира, это дни и дни боев; и это не какие-нибудь два-три месяца вылазок и стычек, это годы и годы борьбы, сражений. Подумайте об этом хорошенько, монсеньер. Дофин молча отстранил руку Танги и направился к солдату, который дежурил в одной из башен Бастилии; дофин снял со стрелка его пояс и надел на себя, взял у него лук и произнес, обернувшись к удивленному Дюшателю, с твердостью, какой никто за ним не знал: - Отец мой, я полагаю, ты будешь спокойно спать, покуда твой сын будет стоять на часах впервые в жизни. Дюшатель собирался было ответить дофину, но тут у стен Бастилии разыгрались события, которые дали иное направление его мыслям. Шум, услышанный ими несколько минут назад, все нарастал, на улице Серизе взметнулось пламя, однако невозможно было разглядеть тех, кто производил шум, равно как выяснить истинную причину яркого огня, ибо улица шла наискосок, и высокие дома загораживали людей, собравшихся там. Но тут из общего гула вырвались более отчетливые крики, и какой-то человек, полураздетый, кинулся, взывая о помощи, с улицы Серизе на улицу Сент-Антуан. За ним по пятам следовало несколько человек. "Смерть, смерть Арманьяку, убить его!" - кричали они. Во главе преследователей этого несчастного можно было узнать мэтра Каплюша: он был босоног, на плече у него, как всегда, лежала большая обнаженная окровавленная шпага, которую он придерживал обеими руками, на голове красовалась шапка цвета бычьей крови. И все-таки беглецу удалось бы уйти от преследователей: страх придавал ему сил, и он бежал с нечеловеческой быстротой, достигнув угла улицы Сент-Антуан и де Турнель, он бросился за угол дома, но тут споткнулся о цепь, которой каждый вечер перегораживали улицу. Пошатываясь, он сделал еще несколько шагов и упал в виду стен Бастилии. Преследователи, которых его падение предупредило о преграде, кто перепрыгнул через нее, а кто прополз под ней, и тут он увидел, как блеснула у него над головой шпага Каплюша. Он понял, что настал конец, и с криком: "Пощады!", обращенным не к людям, а к богу, встал на колени. С того момента, как ареной всего происходящего стала улица Сент-Антуан, ни одна мелочь не ускользнула от взоров Танги и дофина. Особенно взволновало это событие дофина, он еще не привык к подобным зрелищам и весь дрожал, а изо рта вырывались какие-то нечленораздельные звуки. Когда же Арманьяк упал, а Каплюш занес шпагу над его головой, дофин выхватил стрелу из колчана и быстро приладил ее к тетиве. Лук согнулся, как гибкая лоза, правую руку юноша приподнял, отвел к плечу и натягивал тетиву, а левая, державшая лук, была чуть опущена. Трудно было сказать, что раньше достигнет своей цели: шпага Каплюша или стрела дофина, хотя разница в расстоянии была значительная. Но тут Танги поспешно выхватил у дофина стрелу, и королевский стрелок переломил ее пополам. - Что ты делаешь, Танги? Что такое? - сказал дофин и топнул ногой. - Разве ты не видишь, что эти люди собираются убить одного из наших? Бургундец убьет Арманьяка. - Пусть умрут все Арманьяки, монсеньер, но ваша стрела не должна обагриться кровью этого человека. - Но, Танги, Танги! О, взгляните!.. Тогда Танги вновь бросил взгляд на улицу Сент-Антуан: голова Арманьяка валялась в десяти шагах от его тела, и мэтр Каплюш, в то время как с его шпаги капала кровь, спокойно насвистывал мотив известной песенки: Герцог Бургундский, Да ниспошлет тебе бог Одну только радость. - Взгляни же, Танги, взгляни, - плача от ярости, говорил дофин, - если б не... если б не ты!.. Взгляни же... - Да, да, я вижу, - отвечал Танги, - но, повторяю, этот человек не должен был умереть от вашей руки. - Богом заклинаю, кто этот человек? - Этот человек, монсеньер, - мэтр Каплюш, палач города Парижа. Дофин низко опустил голову, руки его бессильно повисли. - О кузен мой, герцог Бургундский, - глухо сказал он, - не хотел бы я, дабы сохранить четыре самых прекрасных королевства христианского мира, использовать людей и средства, какими вы пользуетесь, дабы отнять у меня то, что мне осталось. Тут кто-то из свиты Каплюша схватил за волосы голову мертвеца и поднес к ней факел, свет упал на лицо, чьи черты не исказила агония, и Танги, стоя наверху бастильской башни, узнал лицо своего друга детства Анри де Марля, одного из самых горячих и преданных своему делу Арманьяков; глубокий вздох вырвался из его широкой груди. - Черт побери, мэтр Каплюш, - сказал человек из народа, поднося голову убитого к палачу, - вы мастак в своем деле, вам что первому канцлеру Франции голову отрубить, что последнему бродяге: чисто сработано и без задержки. Палач удовлетворенно осклабился: и у него были свои почитатели*. ______________ * Если нас обвинят в том, что мы наслаждаемся такими подробностями, мы ответим, что причиной тому не наши наклонности, нашей вины тут нет, виновата история. Мы не сгущали красок, не выбирали нарочно самых страшных картин этой мрачной поры, что докажет, может быть, одна цитата, которую мы взяли из "Герцогов Бургундских" де Баранта. Когда короли и принцы вооружают народы для гражданских войн, когда они используют орудия человеческого труда, чтобы решить спорные вопросы и разобраться в своих привилегиях, тут не орудие виновато, карает не оно, пролитая кровь - на совести того, кто приказывает, ею выпачканы руки того, кто направляет. Так обратимся к цитате. Вот она: "Крови во дворе тюрем было по щиколотку. Убивали также и в городе, на улицах. Несчастные генуэзские стрелки были выдворены из домов, где они расположились, и брошены на растерзание озверелой толпе. Не щадили ни женщин, ни детей. Одна несчастная беременная женщина была убита, и когда ее бросили на мостовую, то увидели, как в ней трепещет живое дитя. "Гляди-ка, - сказали в толпе, - сучье отродье еще шевелится". Над трупами совершались ужасные надругательства: из них вырезали кровавые ленты, как это сделали с коннетаблем, их волочили по камням мостовой, тела графа Арманьякского, канцлера Робер-ле-Массона, Раймона де Лар Гер протащили со всевозможными измывательствами по всему городу и бросили на ступеньки дворца, где они пролежали три дня". Вероятно, де Барант почерпнул это у Ювенала Юрсена, свидетеля описываемых событий, с которым наш читатель уже знаком. В ту же ночь, за два часа до рассвета, из внешних ворот Бастилии, со всевозможными предосторожностями, выехал отряд всадников, малочисленный, но хорошо вооруженный; не производя шума, он направился к мосту Шарантон и, переправившись по нему через Сену, в течение примерно восьми часов шел вдоль правого берега реки. За это время не было произнесено ни слова, ни одно забрало не поднялось. Наконец к одиннадцати часам утра он оказался в виду укрепленного города. - Теперь, монсеньер, - сказал Танги всаднику, ехавшему рядом с ним, - вы можете поднять забрало и восславить святого Карла Французского, ибо вы видите белую перевязь Арманьяков, и сейчас вы войдете в преданный вам Мелен. Вот так дофин Карл, которого история впоследствии прозвала Победоносным, провел свою первую в жизни бессонную ночь, и это был его первый военный поход. Глава XXII Нетрудно объяснить политические мотивы, которые удерживали вдали от столицы герцога Бургундского. В тот момент, когда некто, более удачливый, чем он, овладел Парижем, он подумал о том, что пусть эта честь выпала на долю другого, отнять ее у него он не может, но извлечь из этого наибольшую выгоду для себя должно. Ему нетрудно было догадаться, что естественной реакцией на политические перемены будет резня, убийства из чувства мести, что его присутствие все равно ничему не помешает, а лишь приведет к падению его авторитета в глазах его же сторонников, зато его отсутствие снимет с него ответственность за пролитую кровь. Впрочем, кровь текла из жил Арманьяков, хорошее кровопускание надолго ослабит противоборствующую партию; его враги падали один за другим, а он даже пальцем не дотронулся ни до одного из них. Спустя некоторое время, когда он решит, что народ устал от бойни; когда он увидит, что город утомлен, что ему уже не до мести и теперь нужен отдых; когда можно будет пощадить без всяких затруднений и опасности для себя оставшихся в живых членов покалеченной, обезглавленной партии, - тогда он вернется в эти стены, как их ангел-хранитель: он потушит огонь, остановит кровопролитие, он объявит мир и амнистию для всех. Причина, которой он мотивировал свое отсутствие, имеет самое непосредственное отношение к продолжению нашей истории, и мы не можем скрыть ее от наших читателей. Молодой сир де Жиак, которого мы видели в Венсенском замке и который оспаривал у господ де Гравиля и де Л'Иль-Адана сердце Изабеллы Баварской, сопровождал, как мы уже говорили, королеву в Труа. От своей высокой повелительницы он получил множество важных поручений к герцогу Бургундскому. Находясь при дворе принца, он обратил внимание на мадемуазель Катрин де Тьян, приставленную к герцогине де Шаролэ*. Молодой, смелый и красивый, он решил, что этих качеств в соединении с уверенностью в себе - а сама его уверенность проистекала из уверенности в обладании этими качествами - достаточно, чтобы покорить красивую, молодую, благородного происхождения девушку. И он был немало удивлен, заметив, что его ухаживания произвели не большее впечатление, чем ухаживания других кавалеров. ______________ * Граф Шаролэ, сын герцога Жана, был женат на дочери короля Карла VI, принцессе Мишель. Первое, что пришло на ум сиру де Жиаку, - это что у него есть соперник. Он словно тень следовал всюду за мадемуазель де Тьян, он следил за каждым ее жестом и перехватывал каждый взгляд, но как ни изощрялась его ревность, в конце концов он пришел к выводу, что ни один из окружавших ее молодых людей не был предпочтен ему и не был более удачлив. Он был богат, носил благородное имя, и пусть она не любит его, но, может быть, если б он предложил ей руку, это польстило бы ее тщеславию. Вежливый ответ мадемуазель де Тьян не оставлял и тени надежды, и сир де Жиак замкнул в своем сердце свою любовь. Но он находился на грани помешательства, думая все время об одном и не будучи в состоянии что-либо изменить. Единственным его спасением была разлука, он нашел в себе силы прибегнуть к этому средству, вот тогда-то, получив наставления герцога, он и вернулся к королеве. Едва истекло полтора месяца, как ему пришлось вновь отправиться в Дижон, дабы передать вести от королевы. Его отсутствие оказалось более благотворным, нежели присутствие: герцог принял его с необычайною любезностью, а мадемуазель де Тьян с благосклонностью. Он не мог поверить такому счастью, но в один прекрасный день герцог Жан предложил де Жиаку свое посредничество - между ним и тою, кого он любил. Такая серьезная протекция устраняла многие препятствия, сир де Жиак принял предложение герцога с восторгом, второй ответ мадемуазель де Тьян был настолько же обнадеживающим, насколько первый удручающим, а это доказывало или - что мадемуазель де Тьян поразмыслила и приняла во внимание достоинства рыцаря, или - что герцог имел на нее очень большое влияние; словом - в подобных обстоятельствах никогда не следует слишком доверять первому порыву женщины. Герцог объявил, что он вернется в Париж не раньше, чем будет отпразднована свадьба. Свадьба была великолепной. Герцог пожелал взять на себя все расходы, утром состоялись турниры и поединки, в которых все участники показали прекрасное искусство; на обед подали великолепные кушанья, отмеченные высокой изобретательностью, а вечером была разыграна мистерия "Адам, получающий из рук бога Еву", принятая всеми с восхищением. Для постановки ее из Парижа специально вызвали известного поэта, его путешествие ему ничего не стоило, а он еще получил как вознаграждение двадцать пять золотых экю. Все это происходило с 13 по 20 июня 1418 года. Наконец герцог Жан рассудил, что настал момент для возвращения в столицу. Он поручил сиру де Жиаку предупредить о его приезде. Но тот согласился разлучиться со своей молодой супругою, только когда герцог пообещал, что введет ее в окружение королевы и доставит в Париж. По дороге в Париж де Жиак должен был предупредить Изабеллу Баварскую, что герцог 2 июля заедет за ней в Труа. Четырнадцатого июля Париж был разбужен звоном колоколов. Герцог Бургундский и королева подошли к Сент-Антуанским воротам. Народ высыпал на улицу; дома, мимо которых должны были проследовать в Сен-Поль герцог и королева, были обтянуты коврами, словно ждали самого господа бога; город забросали цветами, изо всех окон торчали женские головки. Шестьсот буржуа в голубых головных уборах, возглавляемые сеньором де Л'Иль-Аданом и сиром де Жиаком, несли ключи от города, дабы вручить их победителям. За ними следовала огромная толпа, разделенная по корпорациям, каждая из которых несла свое знамя. Народ радостно приветствовал победителей, забыв о том, что он не ел ничего вчера и ему нечего будет есть завтра. Наконец кортеж приблизился к королеве, герцогу и их свите, сидевшим верхом на лошадях. Буржуа, несший золотые ключи на серебряном блюде, подошел к герцогу и преклонил перед ним колено. - Монсеньер, - сказал де Л'Иль-Адан, коснувшись ключей кончиком обнаженной шпаги, - вот ключи от вашего города: город ждал вашего прибытия, чтобы вручить их вам. - Дайте мне их, сир де Л'Иль-Адан, - сказал герцог, - ибо, по всей справедливости, вам принадлежит право коснуться их раньше меня. Л'Иль-Адан соскочил с коня и, взяв ключи с блюда, почтительно протянул их герцогу, и тот прицепил их к луке седла, рядом с боевым оружием. Многие сочли это вызовом со стороны человека, - который входил в город не для войны, а для мира, что, однако, не охладило всеобщего энтузиазма, - так велика была радость от встречи с королевой и герцогом. Тут к герцогу подошел какой-то горожанин и протянул ему два голубых бархатных камзола: один для него, другой для его племянника графа Филиппа де Сен-Поль*. ______________ * Граф де Сен-Поль был сыном герцога Брабантского, убитого в сражении при Азенкуре. - Благодарю вас, - сказал герцог, - это очень любезно: вы предугадали мое желание вернуться в ваш город одетым в цвета королевы. И, сбросив с себя свое платье, он переоделся в голубой камзол, приказав своему племяннику поступить так же. Со всех сторон раздались радостные крики: - Да здравствует Бургундия! Да здравствует королева! Грянула музыка, и толпа, разделившись надвое, образовала живую изгородь, освободив проход для королевы и герцога. А сир де Жиак, увидев среди приближенных королевы Изабеллы свою жену, покинул предписанное ему этикетом место и, подстегиваемый нетерпением, занял место подле нее. Кортеж двинулся в путь. Всюду, где бы он ни проходил, его встречали восторженными криками, в них звучала надежда; из всех окон, словно благоуханная снежная лавина, обрушивались на проходивших охапки цветов, цветы устлали всю мостовую под копытами лошади, на которой восседала королева. Все будто опьянели от счастья, безумцем должен был быть тот, кто вздумал бы сказать, когда кругом все ликовало, что совсем еще недавно на этих улицах, засыпанных свежими цветами, звенящих от радостных возгласов, совершались убийства, лилась кровь и корчилась агония. Кортеж остановился перед зданием дворца Сен-Поль. Король уже ждал, стоя на верхней ступеньке крыльца. Королева и герцог спешились и поднялись по лестнице. Король и королева обнялись: народ возликовал, словно все разногласия потонули в этом поцелуе. Но он забыл, что со времен Иуды и Христа понятия поцелуй и предательство сопутствуют одно другому. Герцог преклонил перед королем колено, но тот сам помог герцогу подняться. - Кузен мой герцог Бургундский, - сказал король, - забудем прошлое; наши разногласия навлекли на страну столько бед, но мы надеемся, благодарение богу, если вы нам в этом поможете, найти для их врачевания надежное, доброе средство. - Государь, - отвечал герцог, - то, что я делал, я делал для блага Франции и дабы не посрамить чести вашего величества; те, кто говорил вам противное, были гораздо больше вашими врагами, нежели моими. И, сказав так, герцог поцеловал руку короля, тот повернулся и вошел в двери замка Сен-Поль, королева, герцог, весь их двор последовали за королем: все, что сверкало золотом, оказалось внутри дворца, народ же остался на улице, и двое стражников, поставленных у дверей дворца, воздвигли вскоре стальной барьер, который всегда разделяет принца и подданных, королевское и народное. Велика важность! Народ был ослеплен, он не заметил, что ему не было адресовано ни одного слова и ничего не обещано. Он стал расходиться, продолжая кричать: "Да здравствует король! Да здравствует Бургундия!" Только к вечеру обнаружилось, что он еще более страдает от голода, чем накануне. На следующий день, как обычно, то там, то сям стали скопляться группы людей. Поскольку не предвиделось ни праздника, ни праздничного шествия, народ направился к дворцу Сен-Поль, теперь уже не для того, чтобы восславлять короля и Бургундию, а чтобы потребовать хлеба. На балконе показался герцог Жан; он уверил, что делает все, чтобы Париж перестал страдать от голода и нищеты, но добавил: это стоит большого труда, ведь Арманьяки опустошили все окрестности столицы. Народ признал справедливость его доводов и потребовал, чтобы ему выдали всех пленников Бастилии, ибо те, кого там стерегут, могут откупиться золотом, а народ хочет распорядиться ими по-своему. Герцог ответил обезумевшим от голода людям, что все будет сделано согласно их желанию. В результате вместо хлеба, которого не было, народу выделили паек из семи пленников. Вот их имена: мессир Ангерран де Мариньи, мученик и потомок мученика; мессир Гектор де Шартр, отец архиепископа Реймского, и богатый горожанин Жан Таранн, - история забыла имена четырех остальных*. Народ перерезал им глотки и на время затих. Таким образом герцог избавился от семерых врагов и выиграл один день - все складывалось к его выгоде. ______________ * Ювенал, Ангерран де Монтреле. На следующий день снова собрания, снова крики - и еще "паек" из пленников; однако на этот раз больше хотели хлеба, чем крови: четырех несчастных, к их великому удивлению, отвели в тюрьму Шатле и передали прево, затем толпа отправилась грабить дворец Бурбонов, там она нашла знамя, на котором был вышит дракон - лишнее доказательство сговора Арманьяков и англичан, поэтому знамя понесли показать герцогу, затем, изодрав его, проволокли по грязи с криками: "Смерть Арманьякам! Смерть англичанам!" Но убивать никого не стали. Между тем герцог видел, что бунт, точно прилив, все ближе пододвигается к нему: он в страхе подумал, что народ, долгое время клевавший на ложную приманку, теперь разберется, в чем дело. И вот ночью он вызвал к себе нескольких именитых граждан города Парижа, и те пообещали, что, если он решится восстановить порядок и поставить все на свои места, они придут ему на помощь. Обнадеженный герцог стал спокойно ждать следующего дня. На следующий день из всех глоток вырвался лишь один-единственный крик, выражавший общую нужду: "Хлеба! Хлеба!" Герцог вышел на балкон и хотел говорить. Его голос покрыли вопли. Тогда он, безоружный, с непокрытой головой, спустился в толпу, изголодавшуюся, отчаявшуюся, и, пожимая протянутые к нему руки, стал пригоршнями раздавать золото. Толпа сомкнулась вокруг него, она то сжимала его своими кольцами, то накатывала волнами, такая же страшная в своей любви - любви льва, как в своей ярости - ярости тигра. Герцог почувствовал, что если он не противопоставит этой страшной силе мощь слова, то он погиб, - и герцог начал говорить, но опять его голос потерялся в шуме, как вдруг он заметил человека, который, по всей видимости, оказывал влияние на толпу, и воззвал к нему. Тот взобрался на тумбу и крикнул: "Тише! Герцог хочет говорить. Давайте послушаем". Толпа повиновалась, умолкла. На герцоге был бархатный, расшитый золотом камзол и дорогая цепь на шее, а тот человек был бос и одет только в темно-красный кафтан и старую красную шапчонку. Однако он добился того, о чем тщетно просил могущественный герцог Жан Бургундский. Другие его приказания были также выполнены без промедления. Когда настала тишина, он сказал: - Отступите. Толпа раздвинулась, и герцог, до крови кусая губы от стыда, - ведь ему пришлось прибегнуть к услугам простолюдина, - поднялся на крыльцо, ругая себя за то, что спустился с него. Человек, отдававший приказания, встал рядом с ним, обвел глазами толпу, дабы удостовериться, что она готова слушать, и сказал принцу: - Теперь говорите, мой герцог, вас слушают. С этими словами он, словно верный пес, лег у ног герцога. Тем временем кое-кто из сеньоров, находившихся во дворце Сен-Поль, вышли наружу и стали позади герцога, готовые в нужную минуту оказать ему поддержку. Герцог сделал знак рукой, человек в красном кафтане властно протянул: "Ш-ш-ш!", прозвучавшее как грозный рык, и герцог заговорил. - Друзья мои, - сказал он, - вы просите у меня хлеба. Я не могу дать вам хлеба. Его едва хватает для королевского стола, королю и королеве. Вы б не бегали без толку по улицам Парижа, а лучше пошли бы да и взяли приступом Маркуси и Монтери, где укрылись дофинцы*, в этих городах много припасов, вы прогоните оттуда врагов короля, которые сняли весь урожай, вплоть до самых ворот Сен-Жак, а вам мешают сделать то же. ______________ * Так стали называть сторонников дофина после смерти графа Арманьякского. - Лучшего и желать не надо, - отвечала толпа, - дайте нам только вождей. - Сир де Коэн, сир де Рюп, - сказал, полуобернувшись, герцог, обращаясь к рыцарям, стоявшим позади, - вы хотите иметь армию? Я вам даю ее. - Да, монсеньер, - ответили те, выступая вперед. - Друзья мои, - продолжал герцог, обращаясь к толпе и указывая на тех, кого мы только что назвали, - хотите вы, чтобы вашими вождями были эти славные рыцари? Вот они, берите. - Они ли, кто другой, - лишь бы шли впереди. - Тогда, господа, на лошадей, - сказал герцог, - да поживее, - добавил он вполголоса. Герцог собирался уже войти в дом, но тут человек, лежавший у его ног, поднялся и протянул ему руку; герцог пожал ее, так же как пожимал и другие протянутые к нему руки: ведь он был кое-чем обязан этому человеку. - Как тебя зовут? - спросил он. - Каплюш, - отвечал мужчина, стаскивая свободной рукой красную шапку. - А какого ты звания? - продолжал герцог. - Я в звании палача города Парижа. Герцог побледнел как полотно и, отдернув руку, словно от раскаленного железа, отступил назад. Жан Бургундский перед лицом всего Парижа сам выбрал это крыльцо постаментом сговора - сговора самого могущественного принца христианского мира с палачом. - Палач, - глухим, дрожащим голосом произнес герцог, - отправляйся в Шатле, там для тебя найдется работа. Мэтр Каплюш по привычке беспрекословно повиновался приказу. - Благодарю, монсеньер, - сказал он. Затем, спустившись с крыльца, громко добавил: - Герцог - благородный принц, но он не возгордился, он любит свой бедный народ. - Л'Иль-Адан, - сказал герцог, протягивая руку в направлении, в каком удалялся мэтр Каплюш, - следуйте за этим человеком: или я лишусь руки, или он головы. В тот же день сеньоры де Коэн, де Рюп и мессир Голтье Райар с пушками и орудиями для осады вышли из города Парижа. Они без всяких усилий увели с собой десять тысяч человек - самых смелых из взбунтовавшегося простонародья. Ворота Парижа закрылись за ними, и вечером через все улицы протянули цепи, словно перегораживали реки. Представители корпораций вместе со стрелками несли ночной дозор, и впервые за последние два месяца ночь прошла спокойно: никто не призывал ни убивать, ни жечь. А Каплюш тем временем направился к Шатле, мечтая о расправе, которую он учинит завтра, и о чести, которую ему, как всегда, окажет двор, если будет присутствовать при казни; от такого поручения, оттого, что руку ему пожала столь высокая особа, гордость распирала его. Каплюш надулся от важности, видно было, что он доволен собой, он шел, рассекая в различных направлениях правой рукой воздух, словно репетируя сцену, в коей завтра ему предстоит сыграть столь значительную роль. Так он дошел до дверей Шатле, стукнул в них один раз: быстрота, с какой привратник открыл двери, свидетельствовала о том, что тот, кто стучит, пользуется особой привилегией, а именно - не ждать, и что привратник знает об этом. Семья тюремщика ужинала, он предложил Каплюшу отужинать вместе с ними, и тот согласился с видом благодушной снисходительности: еще бы, ведь ему пожимал руку первый вассал фрунцузской короны. Поэтому он поставил у дверей свою огромную шпагу и сел на почетное место. - Мэтр Ришар, - спустя минуту спросил Каплюш, - кого из самых важных сеньоров вы содержите в вашем заведении? - Ей-богу, мессир, - отвечал Ришар, - я тут совсем недавно, моего предшественника и его жену убили Бургундцы, когда брали Шатле. Я хорошо знаю вкус похлебки, которой я кормлю моих пленников, но я не знаю, кто ее ест. - А много их? - Сто двадцать. - Ну что ж, мэтр Ришар, завтра их будет сто девятнадцать. - Как так? Уж не взбунтовалось ли опять население? - живо спросил тюремщик, испугавшись, что его постигнет участь его предшественника. - Если б я знал, кого надо выдать, я приготовил бы его заранее. - Нет, нет, - остановил тюремщика Каплюш, - вы не поняли меня, население топает сейчас к Маркуси и Монтери, так что к Шатле оно повернуто спиной. Не о бунте речь, а об исполнении приговора. - А вы знаете это наверняка? - Это вы меня спрашиваете! - смеясь, воскликнул Каплюш. - Да что я, ведь вы получили приказ от прево. - Нет, берите выше. Приказ исходит от самого герцога Бургундского. - От герцога? - Да, - сказал Каплюш, перевернув стул на задней ножке и небрежно раскачиваясь на нем, - да, от герцога Бургундского. Он пожал мне руку - часу еще не прошло - и сказал мне: "Каплюш, друг мой, сделай одолжение, беги в тюрьму Шатле и жди там моих указаний". А я ему говорю: "Монсеньер, можете рассчитывать на меня, клянусь животом". Так что яснее ясного: завтра унесут ногами вперед какого-нибудь знатного Арманьяка, а перед этим герцог хочет поглядеть на хорошую работу, - это он и возложил на меня. А иначе приказ был бы от прево, и тогда его получил бы мой подручный Горжю. Не успел он кончить, как раздались два удара молотком в наружную дверь; тюремщик попросил у Каплюша разрешения взять лампу, Каплюш согласно кивнул, и тюремщик вышел, оставив семью и гостя в полной темноте. По истечении десяти минут он вернулся, тщательно закрыл за собой дверь комнаты, но не прошел к своему месту, а остановился у дверей и с каким-то странным удивлением взглянул на гостя. - Мэтр Каплюш, - сказал он, - пойдемте со мной. - Отлично, - отвечал тот, допивая вино из своего стакана и прищелкивая языком, как человек, только тогда по-настоящему оценивший друга, когда пришло время с ним расстаться. - Отлично, мне все ясно. Мэтр Каплюш поднялся и, взяв шпагу, оставленную им у дверей, проследовал за тюремщиком. Они сделали всего несколько шагов по сырому коридору и очутились у лестницы, настолько узкой, что на ум невольно приходила мысль: архитектор, мастеривший ее, понимал, что лестница в государственной тюрьме - лишь дополнение к ней. Каплюш спускался с ловкостью человека, которому дорога хорошо известна, он напевал мотивчик любимой песенки и, останавливаясь на каждой площадке, в то время как привратник неумолимо следовал впереди, приговаривал: "Ах ты черт. Ведь какой высокий вельможа". Так они спустились примерно на шестьдесят ступенек. Тут привратник открыл низкую дверцу, такую низкую, что Каплюш - а он был совсем не высок - вынужден был нагнуться, чтобы проникнуть в камеру, находившуюся за этой дверью. Проходя, он отметил, как прочна и надежна дверь: дубовая, в четыре больших пальца толщиной и вдобавок обита железом. Он одобрительно, с видом знатока, кивал головой. Темница была пуста. Каплюшу достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться в этом, но он решил, что тот, за кем он послан, либо на допросе, либо его пытают; он поставил шпагу в угол и стал спокойно ждать заключенного. - Пришли, - проговорил тюремщик. - Хорошо, - кратко ответил мэтр Каплюш. Ришар собирался было уйти с лампой в руке, но мэтр Каплюш попросил оставить лампу ему. Тюремщику не было приказано оставлять Каплюша без света, и он исполнил просьбу. Едва Каплюш заполучил лампу, как тотчас начал исследовать камеру; он был настолько поглощен этим занятием, что не услышал, как дважды повернули ключ в замочной скважине и тяжелый засов опустился. В соломе, служившей постелью, он нашел то, что искал: камень, которым узник пользовался как подушкой. Мэтр Каплюш положил камень посреди камеры, пододвинул к нему старую деревянную скамеечку, на нее поставил фонарь, потом взял шпагу, камень смочил остатками уже гнилой воды, которую он нашел в кувшине с отколотыми краями; сев на пол и зажав между коленями камень, он с важным видом стал точить об него шпагу, - ведь от частого употребления в последние дни она слегка притупилась; Каплюш прерывал свою работу лишь для того, чтобы проверить, проведя большим пальцем по лезвию, достаточно ли остра шпага, и затем с новым пылом принимался за работу. Он был так поглощен столь приятной заботой, что не заметил, как дверь открылась и снова закрылась и к нему подошел человек, глядя на него с неподдельным изумлением. Наконец вошедший прервал молчание. - Черт возьми, мэтр Каплюш, - сказал он, - странным делом вы заняты. - А, это ты, Горжю, - сказал Каплюш и вскинул на гостя глаза, но тотчас вновь опустил их на камень, приковывавший все его внимание. - О чем ты? - Я говорю, меня прямо поражает, что вас занимают сейчас такие мелочи. - Естественно, сын мой, - отвечал Каплюш, - ничего не делается без души, а в нашем деле она так же нужна, как в любом другом. Эта шпага затупилась, оно, конечно, неважно во время мятежа, главное - убить, а сколько раз ты за это берешься - все равно; но служба, которую ей предстоит нести, несравненна с той, что она несла весь этот месяц, и тут уж не надо жалеть стараний, иначе уронишь свою честь. У Горжю был теперь мало сказать - изумленный, а какой-то дурацкий вид. Он молча смотрел на своего учителя, а тот, казалось, тем усерднее работал, чем ближе был его конец. Спустя некоторое время мэтр Каплюш вновь вскинул глаза на Горжю. - Ты, стало быть, не знаешь, - сказал он, - что завтра состоится казнь? - Как же, как же, - отвечал Горжю, - знаю. - Тогда, - сказал Каплюш, вновь принимаясь за работу, - чего же ты удивляешься? - А вам известно, - в свою очередь, поинтересовался Горжю, - кого казнят? - Нет, - ответил Каплюш, не прерывая работы, - меня это не касается, если только речь не идет о каком-нибудь горбуне, о чем меня должны уведомить: ведь нужно приготовиться заранее, поскольку тут есть свои трудности. - Нет, мэтр, - отвечал Горжю, - у осужденного такая же шея, как и у вас и у меня, и мне немного не по себе, потому что у меня рука еще не так набита, как у вас. - Что, что? - Я говорю, что я назначен палачом только сегодня вечером, и было бы очень досадно, если бы я сразу дал осечку... - Ты - палач?! - воскликнул Каплюш, выронив шпагу из рук. - Ах, боже мой! Ну да, четверть часа назад прево позвал меня и облек меня этим званием. Тут Горжю вытащил из кармана пергамент и показал его Каплюшу; Каплюш не умел читать, но узнал французский герб и печать прево, мысленно сравнив этот документ с выданным ему, он убедился, что они одинаковы. - О! - удрученно протянул он, - в канун публичной казни такое оскорбление! - Но, мэтр Каплюш, тут уж ничего не поделаешь. - Это почему же? - Потому что не можете же вы казнить самого себя, такого еще не бывало. До мэтра Каплюша стал понемногу доходить смысл происходящего. Он удивленно посмотрел на своего подручного, волосы дыбом стали у него на голове, у корней волос выступил пот и заструился по впалым щекам. - Так это я! - вскричал он. - Да, мэтр, - ответил Горжю. - А ты!.. - Да, мэтр. - Кто же отдал этот приказ? - Герцог Бургундский. - Быть того не может! Всего час назад он держал мою руку в своей. - И тем не менее это так, - сказал Горжю. - Теперь он будет держать в своих руках вашу голову. Каплюш медленно поднялся, и шатаясь, точно пьяный, направился прямо к двери; он схватил своими громадными ручищами замок и дважды повернул его, так что он соскочил бы с петель, не будь они такими прочными. Горжю не спускал с него глаз; на его грубом, жестком лице появилось необычное для него выражение интереса. Когда мэтр Каплюш понял тщету своих усилий, он вернулся на прежнее место, подобрал свою шпагу и, положив ее на камень, в последний раз прошелся по ней, - теперь она была в порядке. - Не довольно ли? - сказал Горжю. - Чем острее, тем лучше, раз она предназначена для меня, - глухо произнес Каплюш. В эту минуту в камеру вошел прево Парижа Во де Бар в сопровождении священника и, чтобы соблюсти законность, приступил к допросу. Мэтр Каплюш признался в восьмидесяти шести убийствах, помимо тех, которые он совершил, исполняя служебный долг, среди убитых примерно треть были женщины и дети. Спустя час прево ушел, с Каплюшем остался священник и подручный палача, ставший палачом. На следующий день уже в четыре часа утра вся большая улица Сен-Дени, улица Бобов и площадь Пилори были запружены народом, из окон всех домов торчали головы; казалось, стены бойни близ Шатле и стена кладбища Невинноубиенных у рынка рухнут под тяжестью облепивших их людей. Казнь была назначена на семь часов. В половине седьмого по толпе прошло движение, словно пробежал электрический ток; из глоток людей, находившихся близ Шатле, вырвался мощный крик, возвестивший тем, кто находились близ площади Пилори, что осужденный двинулся в путь. Он добился от Горжю, от которого зависела эта последняя милость, чтобы его не везли ни на осле, ни в повозке; мэтр Каплюш твердым шагом шествовал между священником и новоиспеченным палачом, на ходу помахивая рукой и выкрикивая приветствия тем, кого он узнавал в толпе. Наконец он ступил на площадь Пило