вела Дантеса на порог смерти. Но, увидев старика, который цеплялся за жизнь с такой энергией и по- давал пример отчаянной решимости, Дантес стал размышлять и измерять свое мужество. Другой попытался сделать то, о чем он даже не мечтал; другой, менее молодой, менее сильный, менее ловкий, чем он, трудом и терпением добыл себе все инструменты, необходимые для этой гигантской затеи, кото- рая не удалась только из-за ошибки в расчете; другой сделал все это, стало быть и для него нет ничего невозможного. Фариа прорыл пятьдесят футов, он пророет сто: пятидесятилетний Фариа трудился три года, он вдвое моложе Фариа и проработает шесть лет; Фариа, аббат, ученый, свя- щеннослужитель, решился проплыть от замка Иф да острова Дом, Ратотгао или Лемер; а он, Дантес, моряк, смелый водолаз, так часто нырявший на дно за коралловой ветвью, неужели не проплывет одной мили? Сколько на- добно времени, чтобы проплыть милю? Час? Так разве ему не случалось по целым часам качаться на волнах, не выходя на берег? Нет, нет, ему нужен был только ободряющий пример. Все, что сделал или мог бы сделать другой, сделает и Дантес. Он задумался, потом сказал: - Я нашел то, что вы искали. Фариа вздрогнул. - Вы? - спросил он, подняв голову, и видно было, что если Дантес ска- зал правду, то отчаяние его сотоварища продлится недолго. - Что же вы нашли? - Коридор, который вы пересекли, тянется в том же направлении, что и наружная галерея? - Да. - Между ними должно быть шагов пятнадцать. - Самое большее. - Так вот: от середины коридора мы проложим путь под прямым углом. На этот раз вы сделаете расчет более тщательно. Мы выберемся на наружную галерею, убьем часового и убежим. Для этого нужно только мужество, оно у вас есть, и сила, - у меня ее довольно. Не говорю о терпении, - вы уже доказали свое на деле, а я постараюсь доказать свое. - Постойте, - сказал аббат, - вы не знаете, какого рода мое мужество и на что я намерен употребить свою силу. Терпения у меня, по-видимому, довольно: я каждое утро возобновлял ночную работу и каждую ночь - днев- ные труды. Но тогда мне казалось, - вслушайтесь в мои слова, молодой че- ловек, - тогда мне казалось, что я служу богу, пытаясь освободить одно из его созданий, которое, будучи невиновным, не могло быть осуждено. - А разве теперь не то? - спросил Дантес. - Или вы признали себя ви- новным, с тех пор как мы встретились? - Нет, но я не хочу стать им. До сих пор я имел дело только с вещами, а вы предлагаете мне иметь дело с людьми. Я мог пробить стену и уничто- жить лестницу, но я не стану пробивать грудь и уничтожать чью-нибудь жизнь. Дантес с удивлением посмотрел на него. - Как? - сказал он. - Если бы вы могли спастись, такие соображения удержали бы вас? - А вы сами, - сказал Фариа, - почему вы не убили тюремщика ножкой от стола, не надели его платья и не попытались бежать? - Потому, что мне это не пришло в голову, - отвечал Дантес. - Потому что в вас природой заложено отвращение к убийству: такое отвращение, что вы об этом даже не подумали, - продолжал старик, - в де- лах простых и дозволенных наши естественные побуждения ведут нас по пря- мому пути. Тигру, который рожден для пролития крови, - это его дело, его назначение, - нужно только одно: чтобы обоняние дало ему знать о близос- ти добычи. Он тотчас же бросается на нее и разрывает на куски. Это его инстинкт, и он ему повинуется. Но человеку, напротив, кровь претит; не законы общества запрещают нам убийство, а законы природы. Дантес смутился. Слова аббата объяснили ему то, что бессознательно происходило в его уме или, лучше сказать, в его душе, потому что иные мысли родятся в мозгу, а иные в сердце. - Кроме того, - продолжал Фариа, - сидя в тюрьме двенадцать лет, я перебрал в уме все знаменитые побеги. Я увидел, что они удавались редко. Счастливые побеги, увенчанные полным успехом, это те, над которыми долго думали, которые медленно подготовлялись. Так герцог Бофор бежал из Вен- сенского замка, аббат Дюбюкуа из Фор-Левека, а Латюд из Бастилии. Есть еще побеги случайные; это - самые лучшие, поверьте мне, подождем благоп- риятного случая и, если он представится, воспользуемся им. - Вы-то могли ждать, - прервал Дантес со вздохом, - ваш долгий труд занимал вас ежеминутно, а когда вас не развлекал труд, вас утешала на- дежда. - Я занимался не только этим, - сказал аббат. - Что же вы делали? - Писал или занимался. - Так вам дают бумагу, перья, чернила? - Нет, - сказал аббат, - но я их делаю сам. - Вы делаете бумагу, перья и чернила? - воскликнул Дантес. - Да. Дантес посмотрел на старого аббата с восхищением; но он еще плохо ве- рил его словам. Фариа заметил, что он сомневается. - Когда вы придете ко мне, - сказал он, - я покажу вам целое сочине- ние, плод мыслей, изысканий и размышлений всей моей жизни, которое я об- думывал в тени Колизея в Риме, у подножия колонны святого Марка в Вене- ции, на берегах Арно во Флоренции, не подозревая, что мои тюремщики да- дут мне досуг написать его в стенах замка Иф. Это "Трактат о возможности всеединой монархии в Италии". Он составит толстый том in-quarto. - И вы написали его? - На двух рубашках. Я изобрел вещество, которое делает холст гладким и плотным, как пергамент. - Так вы химик? - Отчасти. Я знавал Лавуазье и был дружен с Кабанисом. - Но для такого труда вы нуждались в исторических материалах. У вас были книги? - В Риме у меня была библиотека в пять тысяч книг. Читая и перечиты- вая их, я убедился, что сто пятьдесят хорошо подобранных сочинений могут дать если не полный итог человеческих знаний, то во всяком случае все, что полезно знать человеку. Я посвятил три года жизни на изучение этих ста пятидесяти томов и знал их почти наизусть, когда меня арестовали. В тюрьме, при небольшом усилии памяти, я все их припомнил. Я мог бы вам прочесть наизусть Фукидида, Ксенофонта, Плутарха, Тита Ливия, Тацита, Страду, Иорнанда, Данте, Монтеня, Шекспира, Спинозу, Макиавелли и Бос- сюэ. Я вам называю только первостепенных. - Вы знаете несколько языков? - Я говорю на пяти живых языках: по-немецки, пофранцузски, по-итальянски, по-английски и по-испански; с помощью древнегреческого понимаю нынешний греческий язык; правда, я еще плохо говорю на нем, но я изучаю его. - Вы изучаете греческий язык? - спросил Дантес. - Да, я составил лексикон слов, мне известных; я их расположил всеми возможными способами так, чтобы их было достаточно для выражения моих мыслей. Я знаю около тысячи слов, больше мне и не нужно, хотя в словарях их содержится чуть ли не сто тысяч. Красноречивым я не буду, но понимать меня будут вполне, а этого мне довольно. Все более и более изумляясь, Эдмон начинал находить способности этого странного человека почти сверхъестественными. Он хотел поймать его на чем-нибудь и продолжал: - Но если вам не давали перьев, то чем же вы написали такую толстую книгу? - Я сделал себе прекрасные перья, - их предпочли бы гусиным, если бы узнали о них, - из головных хрящей тех огромных мерланов, которые нам иногда подают в постные дни. И я очень люблю среду, пятницу и субботу, потому что эти дни приумножают запас моих перьев, а исторические труды мои, признаюсь, мое любимое занятие. Погружаясь в прошлое, я не думаю о настоящем; свободно и независимо прогуливаясь по истории, я забываю, что я в тюрьме. - А чернила? - спросил Дантес. - Из чего вы сделали чернила? - В моей камере прежде был камин, - отвечал Фариа. - Трубу его зало- жили, по-видимому, незадолго до того, как я там поселился, но в течение долгих лет его топили, и все ею стенки обросли сажей. Я растворяю эту сажу в вине, которое мне дают по воскресеньям, и таким образом добываю превосходные чернила. Для некоторых заметок, которые должны бросаться в глаза, я накалываю палец и пишу кровью. - А когда мне можно увидеть все это? - спросил Дантес. - Когда вам угодно, - сказал Фариа. - Сейчас же! - Так ступайте за мною, - сказал аббат. Он спустился в подземный ход и исчез в нем; Дантес последовал за ним. XVII. КАМЕРА АББАТА Пройдя довольно легко, хоть и согнувшись, подземным ходом, Дантес достиг конца коридора, прорытого аббатом Тут проход суживался, и в него едва можно было пролезть ползком. Пол в камере аббата был вымощен плита- ми; подняв одну из них, в самом темном углу, он и начал трудную работу, окончание которой видел Дантес. Проникнув в камеру и став на ноги, Эдмон с любопытством стал огляды- ваться по сторонам. С первого взгляда в этой камере не было ничего нео- быкновенного. - Так, - сказал аббат, - теперь только четверть первого, и у нас ос- тается еще несколько часов. Дантес посмотрел кругом, ища глазами часы, по которым аббат определял время с такой точностью. - Посмотрите, - сказал аббат, - на солнечный луч, проникающий в мое окно, и на эти линии, вычерченные мною на стене. По этим линиям я опре- деляю время вернее, чем если бы у меня были часы, потому что часы могут испортиться, а солнце и земля всегда работают исправно. Дантес ничего не понял из этого объяснения; видя, как солнце встает из-за гор и опускается в Средиземное море, он всегда думал, что движется солнце, а не земля. Незаметное для него двойное движение земного шара, на котором он жил, казалось ему неправдоподобным; в каждом слове его со- беседника ему чудились тайны науки, столь же волшебные, как те золотые и алмазные копи, которые он видел еще мальчиком во время путешествия в Гу- зерат и Голконду. - Мне не терпится, - сказал он аббату, - увидеть ваши богатства. Аббат подошел к очагу и с помощью долота, которое он не выпускал из рук, вынул камень, некогда служивший подом и прикрывавший довольно прос- торное углубление; в этом углублении и хранились все те вещи, о которых он говорил Дантесу. - Что же вам показать сперва? - спросил он. - Покажите ваше сочинение о монархии в Италии. Фариа вытащил из тайника четыре свитка, скатанные, как листы папиру- са. Свитки состояли из холщовых полос шириной в четыре дюйма и длиной дюймов в восемнадцать. Полосы были пронумерованы, и Дантес без труда прочел несколько строк. Сочинение было написано на родном языке аббата, то есть по-итальянски, а Дантес, уроженец Прованса, отлично понимал этот язык. - Видите, тут все; неделю тому назад я написал "конец" на шестьдесят восьмой полосе. Две рубашки и все мои носовые платки ушли на это; если я когда-нибудь выйду на свободу, если в Италии найдется типограф, который отважится напечатать мою книгу, я прославлюсь. - Да, - отвечал Дантес, - вижу. А теперь, прошу вас, покажите мне перья, которыми написана эта книга. - Вот, смотрите, - сказал Фариа. И он показал Дантесу палочку шести дюймов в длину, толщиною в полдюй- ма; к ней при помощи нитки был привязан рыбий хрящик, запачканный черни- лами; он был заострен и расщеплен, как обыкновенное перо. Дантес рассмотрел перо и стал искать глазами инструмент, которым оно было так хорошо очинено. - Вы ищите перочинный ножик? - сказал Фариа - Это моя гордость. Я сделал и его, и этот большой нож из старого железного подсвечника. Ножик резал, как бритва, а нож имел еще то преимущество, что мог слу- жить и ножом и кинжалом. Дантес рассматривал все эти вещи с таким же любопытством, с каким, бывало, в марсельских лавках редкостей разглядывал орудия, сделанные ди- карями и привезенные с южных островов капитанами дальнего плавания. - Что же касается чернил, - сказал Фарда, - то вы знаете, из чего я их делаю; я изготовляю их по мере надобности. - Теперь я удивляюсь только одному, - сказал Дантес, - как вам хвати- ло дней на всю эту работу. - Я работал и по ночам, - сказал Фариа. - По ночам? Что же вы, как кошка, видите ночью? - Нет; но бог дал человеку ум, который возмещяет несовершенство чувств; я создал себе освещение. - Каким образом? - От говядины, которую мне дают, я срезаю жир, растапливаю его и изв- лекаю чистое сало; вот мой светильник. И аббат показал Дантесу плошку, вроде тех, которыми освещают улицы в торжественные дни. - А огонь? - Вот два кремня и трут, сделанный из лоскута рубашки. - А спички? - Я притворился, что у меня накожная болезнь, и попросил серы; мне ее дали. Дантес положил все вещи на стол и опустил голову, потрясенный упорством и силою этого ума. - Это еще не все, - сказал Фариа, - ибо не следует прятать все свои сокровища в одно место. Закроем этот тайник. Они вдвинули камень на прежнее место; аббат посыпал его пылью и рас- тер ее ногою, чтобы не было заметно, что камень вынимали; потом подошел к кровати и отодвинул ее. За изголовьем было отверстие, почти герметически закрытое камнем; в этом отверстии лежала веревочная лестница футов тридцати длиною. Дантес испробовал ее; она могла выдержать любую тяжесть. - Где вы достали веревку для этой превосходной лестницы? - спросил Дантес. - Во-первых, из моих рубашек, а потом из простынь, которые я раздер- гивал в продолжение трех лет, пока сидел в Фенестреле. Когда меня пере- вели сюда, я ухитрился захватить с собою заготовленный материал; здесь я продолжал работу. - И никто не замечал, что ваши простыни не подрублены? - Я их зашивал. - Чем? - Вот этой иглой. И аббат достал из-под лохмотьев своего платья длинную и острую рыбью кость с продетой в нее ниткой. - Дело в том, - продолжал Фариа, - что я сначала хотел выпилить ре- шетку и бежать через окно, оно немного шире вашего, как вы видите; я бы его еще расширил перед самым побегом; но я заметил, что оно выходит во внутренний двор, и отказался от этого намерения. Однако я сохранил лест- ницу на тот случай, если бы, как я вам уже говорил, представилась воз- можность непредвиденного побега. Но Дантес, рассматривая лестницу, думал совсем о другом. В голове его мелькнула новая мысль. Быть может, этот человек, такой умный, изобрета- тельный, ученый, разберется в его несчастье, которое для него самого всегда было окутано тьмою. - О чем вы думаете? - спросил аббат с улыбкой, принимая задумчивость Дантеса за высшую степень восхищения. - Во-первых, о том, какую огромную силу ума вы потратили, чтобы дойти до цели. Что совершили бы вы на свободе! - Может быть, ничего. Я растратил бы свой ум на мелочи. Только нес- частье раскрывает тайные богатства человеческого ума; для того чтобы по- рох дал взрыв, его надо сжать. Тюрьма сосредоточила все мои способности, рассеянные в разных направлениях; они столкнулись на узком пространстве, - а вы знаете, из столкновения тут рождается электричество, из электри- чества молния, из молнии - свет. - Нет, я ничего не знаю, - отвечал Дантес, подавленный своим неве- жеством. - Некоторые ваши слова лишены для меня всякого смысла Какое счастье быть таким ученым, как вы! Аббат улыбнулся. - Но вы еще о чем-то думали? - Да. - Об одном вы мне сказали, а второе? у - Второе вот что: вы мне расс- казали свою жизнь, а моей но знаете. - Ваша жизнь так еще коротка, что не может заключать в себе важных событий. - Она заключает огромное несчастье, - сказал Дантес, - несчастье, ко- торого я ничем на заслужил. И я бы желал, чтобы никогда больше не бого- хульствовать, убедиться в том, что в моем несчастье виноваты люди. - Так вы считаете себя невиновным в том преступлении, которое вам приписывают? - Я невинен, клянусь жизнью тех, кто мне дороже всего на свете: жизнью моего отца и Мерседес. - Хорошо, - сказал аббат, закрывая тайник и подвигая кровать на преж- нее место. - Расскажите мне вашу историю. И Дантес рассказал то, что аббат назвал его историей; она ограничива- лась путешествием в Индию и двумя-тремя поездками на Восток, рассказал про свой последний рейс, про смерть капитана Леклера, поручение к марша- лу, свидание с ним, его письмо к г-ну Нуартье, рассказал про возвращение в Марсель, свидание с отцом, про свою любовь к Мерседес, про обручение, арест, допрос, временное заключение в здании суда и, наконец, оконча- тельное заточение в замке Иф. Больше он ничего не знал; не знал даже, сколько времени находится в тюрьме. Выслушав его рассказ, аббат глубоко задумался. - В науке права, - сказал он, помолчав, - есть мудрая аксиома, о ко- торой я вам уже говорил, кроме тех случаев, когда дурные мысли порождены испорченной натурой, человек сторонится преступления Но цивилизация со- общила нам искусственные потребности, пороки и желания, которые иногда заглушают в нас доброе начало и приводят ко злу. Отсюда по пожиже: если хочешь найти преступника, ищи того, кому совершенное преступление могло принести пользу. Кому могло принести пользу ваше исчезновение. - Да никому. Я так мало значил. - Не отвечайте опрометчиво; в вашем ответе нет ни логики, ни филосо- фии На свете все относительно, дорогой друг, начиная с короля, который мешает своему преемнику, до канцеляриста, который мешает сверхштатному писцу. Когда умирает король, его преемник наследует корону; когда умира- ет канцелярист, писец наследует тысячу двести ливров жалованья. Эти ты- сяча двести ливров - его цивильный лист; они ему так же необходимы, как королю двенадцать миллионов Каждый человек сверху донизу общественной лестницы образует вокруг себя мирок интересов, где есть свои вихри и свои крючковатые атомы, как в мирах Декарта. Чем ближе к верхней ступе- ни, тем эти миры больше. Это опрокинутая спираль, которая держится на острие, благодаря эквилибристике вокруг точки равновесия Итак, вернемся к вашему миру. Вас хотели назначить капитаном "Фараона"? - Да. - Вы хотели жениться на красивой девушке? - Да. - Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном "Фарао- на". Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес. Отве- чайте сперва на первый вопрос: последовательность - ключ ко всем загад- кам. Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном "Фарао- на"? - Никому, меня очень любили на корабле. Если бы матросам разрешили выбрать начальника, то они, я уверен, выбрали бы меня. Только один чело- век имел причину не жаловать меня: я поссорился с ним, предлагал ему ду- эль, но он отказался. - Ага! Как его звали? - Данглар. - Кем он был на корабле? - Бухгалтером. - Заняв место капитана, вы бы оставили его в прежней должности? - Нет, если бы это от меня зависело; я заметил в его счетах кое-какие неточности. - Хорошо. Присутствовал ли кто-нибудь при вашем последнем разговоре с капитаном Леклером? - Нет; мы были одни. - Мог ли кто-нибудь слышать ваш разговор? - Да, дверь была отворена... и даже... постойте... да, да, Данглар проходил мимо в ту самую минуту, когда капитан Леклер передавал мне па- кет для маршала. - Отлично, мы напали на след. Брали вы кого-нибудь с собой, когда сошли на острове Эльба? - Никого. - Там вам вручили письмо? - Да, маршал вручил. - Что вы с ним сделали? - Положил в бумажник. - Так при вас был бумажник? Каким образом бумажник с официальным письмом мог поместиться в кармане моряка. - Вы правы, бумажник оставался у меня в каюте. - Так, стало быть, вы только в своей каюте положили письмо в бумаж- ник? - Да. - От Порто-Феррайо до корабля где было письмо? - У меня в руках. - Когда вы поднимались на "Фараон", любой мот видеть, что у вас в ру- ках письмо? - Да. - И Данглар мог видеть? - Да, и Данглар мог видеть. - Теперь слушайте внимательно и напрягите свою память; помните ли вы, как был написан донос? - О, да; я прочел его три раза, и каждое слово врезалось в мою па- мять. - Повторите его мне. Дантес задумался. - Вот он, слово в слово: "Приверженец престола и веры уведомляет господина королевского проку- рора, что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле "Фараон", прибывшем сегодня из Смирны с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо, имел от Мюрата письмо к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому комитету в Париже. В случае его ареста письмо будет найдено при нем или у его от- ца, или в его каюте на "Фараоне". Аббат пожал плечами. - Ясно как день, - сказал он, - и велико же ваше простодушие, что вы сразу не догадались. - Так вы думаете?.. - вскричал Дантес. - Какая подлость! - Какой был почерк у Данглара? - Очень красивый и четкий, с наклоном вправо. - А каким почерком был написан донос? - С наклоном влево. Аббат улыбнулся. - Измененным! - Почерк настолько твердый, что едва ли он был изменен. - Постойте, - сказал аббат. Он взял перо или, вернее, то, что называл пером, обмакнул в чернила и написал левой рукой, на холсте, заменяющем бумагу, первые строки доноса. Дантес отпрянул и со страхом взглянул на аббата. - Невероятно! - воскликнул он. - Как этот почерк похож на тот! - Донос написан левой рукой. А я сделал любопытное наблюдение, - про- должал аббат. - Какое? - Все почерки правой руки разные, а почерки левой все похожи друг на друга. - Все-то вы изучили!.. Все знаете! - Будем продолжать. - Да, да. - Перейдем ко второму вопросу. - Я слушаю вас. - Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес? - Да, одному молодому человеку, который любил ее. - Его имя? - Фернан. - Имя испанское. - Он каталанец. - Считаете ли вы, что он мог написать донос? - Нет, он ударил бы меня ножом, только и всего. - Да, это в испанском духе: убийство, но не подлость. - Да он и не знал подробностей, описанных в доносе. - Вы никому их не рассказывали? - Никому. - Даже невесте? - Даже ей. - Так это Данглар. - Теперь я в этом уверен. - Постойте... Знал ли Данглар Фернана? - Нет... Да... Вспомнил! - Что? - За день до моей свадьбы они сидели за одним столом в кабачке стари- ка Памфила. Данглар был дружелюбен и весел, а Фернан бледен и смущен. - Их было только двое? - Нет, с ними сидел третий, мой хороший знакомый! он-то, верно, и познакомил их... портной Кадрусс. Но он был уже пьян... Постойте... пос- тойте... Как я не вспомнил этого раньше! На столе, где они пили, стояла чернильница, лежала бумага, перья. (Дантес провел рукою по лбу.) О! Под- лецы, подлецы! - Хотите знать еще что-нибудь? - спросил аббат с улыбкой. - Да, да, вы так все разбираете, так ясно все видите. Я хочу знать, почему меня допрашивали только два раза, почему меня обвинили без суда? - Это уже посложнее, - сказал аббат. - Пути правосудия темны и зага- дочны, в них трудно разобраться. Проследить поведение обоих ваших врагов - это было просто детской игрой, а теперь вам придется дать мне самые точные показания. - Извольте, спрашивайте. Вы поистине лучше знаете мою жизнь, чем я сам. - Кто вас допрашивал? Королевский прокурор, или его помощник, или следователь? - Помощник. - Молодой, старый? - Молодой, лет двадцати семи. - Так, еще не испорченный, но уже честолюбивый, - сказал аббат - Как он с вами обращался? - Скорее ласково, нежели строго. - Вы все ему рассказали? - Все. - Обращение его менялось во время допроса? - На одно мгновение, когда он прочел письмо, служившее уликой против меня, он, казалось, был потрясен моим несчастьем. - Вашим несчастьем? - Да. - И вы уверены, что он скорбел именно о вашем несчастье? - Во всяком случае он дал мне явное доказательство своего участия. - Какое именно? - Он сжег единственную улику, которая могла мне повредить. - Которую? Донос? - Нет, письмо. - Вы уверены в этом? - Это произошло на моих глазах. - Тут что-то не то. Сдается мне, что этот помощник прокурора более низкий негодяй, чем можно предположить. - Честное слово, меня бросает в дрожь, - сказал Дантес - неужели мир населен только тиграми и крокодилами. - Да; но только двуногие тигры и крокодилы куда опаснее всех других. - Пожалуйста, будем продолжать! - Извольте Вы говорите, он сжег письмо? - Да, и прибавил: "Видите, против вас имеется только эта улика, и я уничтожаю ее. - Такой поступок слишком благороден и потому неестествен. - Вы думаете? - Я уверен. К кому было письмо? - К господину Нуартье, в Париже, улица Кок-Эрой, помер тринадцать. - Не думаете ли вы, что помощник прокурора мог быть заинтересован в том, чтобы это письмо исчезло? - Может быть; он несколько раз заставил меня обещать - будто бы для моей же пользы, - не говорить никому об этом письме и взял с меня клят- ву, что я никогда не произнесу имени, написанного на конверте. - Нуартье! - повторил аббат. - Нуартье! Я знал одного Нуартье при дворе бывшей королевы Этрурии, знал Нуартье - жирондиста во время рево- люции. А как звали вашего помощника прокурора? - Де Вильфор. Аббат расхохотался. Дантес посмотрел на него с изумлением. - Что с вами? - сказал он. - Видите этот солнечный луч? - спросил аббат. - Вижу. - Ну, так вот: теперь ваше дело для меня яснее этого луча. Бедный мальчик! И он был ласков с вами? - Да. - Этот достойный человек сжег, уничтожил письмо? - Да. - Благородный поставщик палача взял с вас клятву, что вы никогда не произнесете имени Нуартье? - Да. - А этот Нуартье, несчастный вы слепец, да знаете ли вы, кто такой этот Нуартье? Этот Нуартье - его отец! Если бы молния ударила у ног Дантеса и разверзла перед ним пропасть, на дне которой он увидел бы ад, она не поразила бы его так внезапно и так ошеломляюще, как слова аббата. Он вскочил и схватился руками за го- лову. - Его отец! Его отец! - вскричал он. - Да, его отец, которого зовут Нуартье де Вильфор, - отвечал аббат. И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса; все, что прежде ка- залось ему темным, внезапно засияло в ярких лучах. Изменчивое поведение Вильфора во время допроса, уничтожение письма, требование клятвы, проси- тельный голос судьи, который не грозил, а, казалось, умолял, - все приш- ло ему на память. Он закричал, зашатался, как пьяный; потом бросился к подкопу, который вел из камеры аббата в его темницу. - Мне надо побыть одному! - воскликнул он. - Я должен обдумать все это! И, добравшись до своей камеры, он бросился на постель. Вечером, когда пришел тюремщик, Дантес сидел па койке с остановившимся взглядом и иска- женным лицом, неподвижный и безмолвный, как статуя. В эти долгие часы размышления, пролетевшие, как секунды, он принял грозное решение и поклялся страшной клятвой. Дантеса пробудил от задумчивости человеческий голос, голос аббата Фа- риа, который после ухода тюремщика пришел пригласить Эдмона отужинать с ним. Звание сумасшедшего, и притом забавного сумасшедшего, давало старо- му узнику некоторые привилегии, а именно: право на хлеб побелее и на графинчик вина по воскресеньям. Было как раз воскресенье, и аббат пришел звать своего молодого товарища разделить с ним хлеб и вино. Дантес последовал за ним. Лицо его прояснилось и приняло прежнее вы- ражение, но в глазах были жестокость и твердость, свидетельствовавшие о том, что в юноше созрело какое-то решение. Аббат посмотрел на него прис- тально. - Я сожалею о том, что помог вам в ваших поисках правды, и сожалею о словах, сказанных мною. - Почему? - спросил Дантес. - Потому что я поселил в вашей душе чувство, которого там не было, - жажду мщения. Дантес улыбнулся. - Поговорим о другом, - сказал он. Аббат еще раз взглянул на него и печально покачал головой. Но, усту- пая просьбе Дантеса, заговорил о другом. Беседа с аббатом, как с любым собеседником, много перенесшим, много страдавшим, была поучительна и не- изменно занимательна, но в ней не было эгоизма, этот страдалец никогда не говорил о своих страданиях. Дантес с восторгом ловил каждое его слово; иные слова аббата отвечали мыслям, ему уже знакомым, и его знаниям моряка; другие касались предме- тов, ему неведомых, и, как северное сияние, которое светит мореплавате- лям в полуночных широтах, открывали ему новые просторы, освещенные фан- тастическими отблесками. Он понял, какое счастье для просвещенного чело- века сопутствовать этому возвышенному уму на высотах нравственных, фило- софских и социальных идей, где он привык парить. - Научите меня чему-нибудь из того, что вы знаете, - сказал Дантес, - хотя бы для того, чтобы не соскучиться со мной. Боюсь, что вы предпочи- таете уединение обществу такого необразованного и ничтожного товарища, как я, Если вы согласитесь на мою просьбу, я обещаю вам не говорить больше о побеге. Аббат улыбнулся. - Увы, дитя мое, - сказал он, - знание человеческое весьма ограниче- но, и когда я научу вас математике, физике, истории и трем-четырем живым языкам, на которых я говорю, вы будете знать то, что я сам знаю; и все эти знания я передам вам в какие-нибудь два года. - Два года! Вы думаете, что я могу изучить все эти науки в два года? - В их приложении - нет; в их основах - да. Выучиться не значит знать; есть знающие и есть ученые, - одних создает память, других - фи- лософия. - А разве нельзя научиться философии? - Философии не научаются; философия есть сочетание приобретенных зна- ний и высокого ума, применяющего их; философия - это сверкающее облако, на которое ступил Христос, возносясь на небо. - Чему же вы станете учить меня сначала? - спросил Дантес. - Мне хо- чется поскорее начать, я жажду знания. - Всему! - отвечал аббат. В тот же вечер узники составили план обучения и на другой день начали приводить его в исполнение. Дантес обладал удивительной памятью и нео- быкновенной понятливостью; математический склад его ума помогал ему ус- ваивать все путем исчисления, а романтизм моряка смягчал чрезмерную про- заичность доказательств, сводящихся к сухим цифрам и прямым линиям; кро- ме того, он уже знал итальянский язык и отчасти новогреческий, которому научился во время своих путешествий на Восток. При помощи этих двух язы- ков он скоро понял строй остальных и через полгода начал уже говорить по-испански, поанглийски и по-немецки. Потому ли, что наука доставляла ему развлечение, заменявшее свободу, потому ли, что он, как мы убедились, умел держать данное слово, во вся- ком случае он, как обещал аббату, не заговаривал больше о побеге, и дни текли для него быстро и содержательно. Через год это был другой человек. Что же касается аббата Фариа, то, несмотря на развлечение, доставляе- мое ему обществом Дантеса, старик с каждым днем становился мрачнее. Ка- залось, какая-то неотступная мысль занимала его ум; он то впадал в глу- бокую задумчивость, тяжело вздыхал, то вдруг вскакивал и, скрестив руки на груди, часами шагал по камере. Как-то раз он внезапно остановился и воскликнул: - Если бы не часовой! - Будет часовой или нет, это зависит от вас, - сказал Дантес, читав- ший мысли аббата, словно его череп был из стекла. - Я уже сказал вам, что убийство претит мне. - Но это убийство, если оно совершится, будет совершено по инстинкту самосохранения, для самозащиты. - Все равно, я не могу. - Однако вы думаете об этом? - Неустанно, - прошептал аббат. - И вы нашли способ? - живо спросил Дантес. - Нашел, если бы на галерею поставили часового, который был бы слеп и глух. - Он будет и слеп и глух, - отвечал Эдмон с твердостью, испугавшей аббата. - Нет, нет, - крикнул он, - это невозможно! Дантес хотел продолжать этот разговор, но аббат покачал головой и не стал отвечать. Прошло три месяца. - Вы сильный? - спросил однажды Дантеса аббат. Дантес вместо ответа взял долото, согнул его подковой и снова выпря- мил. - Дадите честное слово, что убьете часового только в случае крайней необходимости? - Даю честное слово. - Тогда мы можем исполнить наше намерение, - сказал аббат. - А сколько потребуется времени на то, чтобы его исполнить? - Не меньше года. - И можно приняться за работу? - Хоть сейчас. - Вот видите, мы потеряли целый год! - вскричал Дантес. - По-вашему, потеряли? - Простите меня, ради бога! - воскликнул Эдмон, покраснев. - Полно! - сказал аббат. - Человек всегда только человек, а вы еще один из лучших, каких я знавал. Так слушайте, вот мой план. И аббат показал Дантесу сделанный им чертеж; то был план его камеры, камеры Дантеса и прохода, соединявшего их. Посредине этого прохода от- ветвлялся боковой ход, вроде тех, какие прокладывают в рудниках. Этот боковой ход кончался под галереей, где шагал часовой; тут предполагалось сделать широкую выемку, подрывая и расшатывая одну из плит, образующих пол галереи: в нужную минуту плита осядет под тяжестью солдата, и он провалится в выемку; оглушенный падением, он не в силах будет защи- щаться, и в этот миг Дантес кинется на него, свяжет, заткнет ему рот, и оба узника, выбравшись через окно галереи, спустятся по наружной стене при помощи веревочной лестницы и убегут. Дантес захлопал в ладоши, и глаза его заблистали радостью; план был так прост, что непременно должен был удаться. В тот же день наши землекопы принялись за работу; они трудились тем более усердно, что этот труд следовал за долгим отдыхом и, по-видимому, отвечал заветному желанию каждого из них. Они рыли без устали, бросая работу только в те часы, когда принуждены были возвращаться к себе и ждать посещения тюремщика. Впрочем, они нау- чились уже издали различать его шаги, и ни одного из них ни разу не зас- тали врасплох. Чтобы земля, вынутая из нового подкопа, не завалила ста- рый, они выкидывали ее понемногу и с невероятными предосторожностями в окно камеры Дантеса или Фариа; ее тщательно измельчали в порошок, и ноч- ной ветер уносил ее. Более года ушло на эту работу, выполненную долотом, ножом и деревян- ным рычагом; весь этот год аббат продолжал учить Дантеса, говорил с ним то на одном, то на другом языке, рассказывал ему историю народов и тех великих людей, которые время от времени оставляют за собою блистательный след, называемый славою. К тому же аббат, как человек светский, принад- лежавший к высшему обществу, в обращении своем сохранял какую-то груст- ную величавость; Дантес благодаря врожденной переимчивости сумел усвоить изящную учтивость, которой ему недоставало, и аристократические манеры, приобретаемые обычно только в общении с высшими классами или в обществе просвещенных людей. Через пятнадцать месяцев проход был вырыт; под галереей была сделана выемка; можно было слышать шаги часового, расхаживавшего взад и вперед; и узники, вынужденные для успешности побега ждать темной и безлунной но- чи, боялись одного: что земля не выдержит и сама прежде времени осыплет- ся под ногами солдата. Чтобы предотвратить эту опасность, узники подста- вили подпорку, которую нашли в фундаменте. Дантес как раз был занят этим, когда вдруг услышал, что аббат Фариа, остававшийся в его камере, где он обтачивал гвоздь, предназначенный для укрепления веревочной лестницы, зовет его испуганным голосом. Дантес по- спешил к нему и увидел, что аббат стоит посреди камеры, бледный, в поту, с судорожно стиснутыми руками. - Боже мой! - вскрикнул Дантес. - Что такое? Что с вами? - Скорей, скорей! - сказал аббат. - Слушайте! Дантес посмотрел на посеревшее лицо аббата, на его глаза, окруженные синевой, на белые губы, на взъерошенные волосы и в страхе выронил из рук долото. - Что случилось? - воскликнул он. - Я погиб! - сказал аббат. - Слушайте. Мною овладевает страшная, быть может, смертельная болезнь; припадок начинается, я чувствую; я уже испы- тал это за год до тюрьмы. Есть только одно средство против этой болезни, я назову вам его; бегите ко мне, поднимите ножку кровати, она полая, в ней вы найдете пузырек с красным настоем. Принесите его сюда... или, нет, нет, постойте! Меня могут застать здесь; помогите мне дотащиться к себе, пока у меня есть еще силы. Кто знает, что может случиться и сколько времени продолжится припадок. Дантес не потерял присутствия духа, несмотря на страшное несчастье, обрушившееся на него; он спустился в подкоп, таща за собой бедного абба- та; с неимоверными усилиями он довел больного до его камеры и уложил в постель. - Благодарю, - сказал аббат, дрожа всем телом, как будто он только что вышел из холодной воды. Припадок сейчас начнется, я буду в каталеп- сии; может быть, буду лежать без движения, не издавая ни единого стона, а может быть, на губах выступит пена, я буду корчиться и кричать. Сде- лайте так, чтобы не было слышно моих криков; это самое важное; иначе ме- ня, чего доброго, переведут в другую камеру, и нас разлучат навеки. Ког- да вы увидите, что я застыл, окостенел, словом, все равно что мертвец, тогда - только тогда, слышите? - разожмите мне зубы ножом и влейте в рот десять капель настоя; и, может быть, я очнусь. - Может быть? - скорбно воскликнул Дантес. - Помогите! Помогите! - закричал аббат. - Я... я ум... Припадок начался с такой быстротой и силой, что несчастный узник не успел даже кончить начатого слова. Тень мелькнула на его челе, быстрая и мрачная, как морская буря; глаза раскрылись, рот искривился, щеки побаг- ровели; он бился, рычал, на губах выступила пена. Исполняя его приказа- ние, Дантес зажал ему рот одеялом. Так продолжалось два часа. Наконец, бесчувственный, как камень, холодный и бледный, как мрамор, беспомощный, как растоптанная былинка, он забился в последних судорогах, потом вытя- нулся на постели и остался недвижим. Эдмон ждал, пока эта мнимая смерть завладеет всем телом и оледенит самое сердце. Тогда он взял нож, просунул его между зубами, с величайши- ми усилиями разжал стиснутые челюсти, влил одну за другой десять капель красного настоя и стал ждать. Прошел час, старик не шевелился Дантес испугался, что ждал слишком долго, и смотрел на него с ужасом, схватившись за голову. Наконец, лег- кая краска показалась на щеках; в глазах, все время остававшихся откры- тыми и пустыми, мелькнуло сознание; легкий вздох вылетел из уст; старик пошевелился. - Спасен! Спасен! - закричал Дантес. Больной еще не мог говорить, но с явной тревогой протянул руку к две- ри. Дантес насторожился и услышал шаги тюремщика. Было уже семь часов, а Дантесу было не до того, чтобы следить за временем. Эдмон бросился в подкоп, заложил за собою камень и очутился в своей камере. Через несколько мгновений дверь отворилась, и тюремщик, как и всегда, увидал узника сидящим на постели. Едва успел он выйти, едва затих шум его шагов, как Дантес, терзаемый беспокойством, забыв про обед, поспешил обратно и, подняв камень, воро- тился в камеру аббата. Аббат пришел в чувство, но еще лежал пластом, совершенно обессилен- ный. - Я уж думал, что больше не увижу вас, - сказал он Эдмону. - Почему? - спросил тот. - Разве вы боялись умереть? - Нет; но все готово к побегу, и я думал, что вы убежите. Краска негодования залила щеки Дантеса. - Без вас! - вскричал он. - Неужели вы в самом деле думали, что я на это способен? - Теперь вижу, что ошибался, - сказал больной. - Ах, как я слаб, раз- бит, уничтожен! - Не падайте духом, силы восстановятся, - сказал Дантес, садясь возле постели аббата и беря его за руки. Аббат покачал головой. - Последний раз, - сказал он, - припадок продолжался полчаса, после чего мне захотелось есть, и я встал без посторонней помощи, а сегодня я не могу пошевелить ни правой ногой, ни правой рукой; голова у меня тяже- лая, что указывает на кровоизлияние в мозг. При третьем припадке меня разобьет паралич или я сразу умру. - Нет, нет, успокойтесь, вы не умрете; третий припадок, если и будет, застанет вас на свободе. Тогда мы вас вылечим, как и в этот раз, и даже лучше; ведь у нас будет все необходимое. - Друг мой, - отвечал старик, - не обманывайте себя; этот припадок осудил меня на вечное заточение: для побега надо уметь ходить... - Так что ж? Мы подождем неделю, месяц, два месяца, если нужно; тем временем силы воротятся к вам; все готово к нашему побегу; мы можем сами выбрать день и час. Как только вы почувствуете, что можете плавать, мы тотчас же бежим. - Мне уже больше не плавать, - отвечал Фариа, - эта рука парализова- на, и не на один день, а навсегда. Поднимите ее, и вы увидите, как она тяжела. Дантес поднял руку больного; она упала, как камень. Он вздохнул. - Теперь вы убедились, Эдмон? - сказал Фариа. - Верьте мне, я знаю, что говорю. С первого приступа моей болезни я не переставал думать о ней. Я ждал ее, потому что она у меня наследственная - мой отец умер при третьем припадке, дед тоже. Врач, который дал мне рецепт настоя, а это не кто иной, как знаменитый Кабанис, предсказал мне такую же участь. - Врач ошибается, - воскликнул Дантес, - а паралич ваш не помешает нам: я возьму вас на плечи и поплыву вместе с вами. - Дитя, - сказал аббат, - вы моряк, вы опытный пловец, стало быть, вы должны знать, что человек с такой ношей недалеко уплывет в море. Бросьте обольщать себя