ки так же свободно и так же чисто, как вы? А вот Али, мой нубиец, принимает меня за араба; Бертуччо, мой управляющий, - за уроженца Рима; Гайде, моя невольница, считает меня греком. Я не принадлежу ни к одной стране, не ищу защиты ни у одного правительства, ни одного человека не считаю своим братом, - и потому ни одно из тех сомнений, которые связы- вают могущественных, и ни одно из тех препятствий, которые останавливают слабых, меня не останавливает и не связывает. У меня только два против- ника, я не скажу - победителя, потому что своей настойчивостью я покоряю их, - это время и расстояние. Третий, и самый страшный, - это мое поло- жение смертного. Смерть одна может остановить меня на своем пути, и раньше, чем я достигну намеченной цели; все остальное я рассчитал. То, что люди называют превратностями судьбы, - разорение, перемены, случай- ности, - все это я предвидел; некоторые из них могут задеть меня, но ни одно не может меня свалить. Пока я не умру, я всегда останусь тем же, что теперь; вот почему я говорю вам такие вещи, которых вы никогда не слышали, даже из королевских уст, потому что короли в вас нуждаются, а остальные люди боятся вас. Ведь кто не говорит себе в нашем, так смешно устроенном обществе: "Может быть, и мне когда-нибудь придется иметь дело с королевским проку- рором!" - А разве к вам самим это но относится? Ведь раз вы живете во Фран- ции, вы, естественно, подчинены французским законам. - Я это знаю, - отвечал Монте-Кристо. - Но когда я собираюсь в ка- кую-нибудь страну, я начинаю с того, что известными мне путями стараюсь изучить всех тех людей, которые могут быть мне чем-нибудь полезны или опасны, и в конце концов я знаю их так же хорошо, а может быть, даже и лучше, чем они сами себя знают. Это приводит к тому, что какой бы то ни было королевский прокурор, с которым мне придется иметь дело, несомнен- но, окажется в более затруднительном положении, чем я. - Вы хотите сказать, - возразил с некоторым колебанием Вильфор, - что так как человеческая природа слаба, то всякий человек, по-вашему, совер- шал в жизни... ошибки? - Ошибки... или преступления, - небрежно отвечал Монте-Кристо. - И что вы единственный из всех людей, которых вы, по вашим же сло- вам, не признаете братьями, - продолжал слегка изменившимся голосом Вильфор, - вы единственный совершенны? - Не то чтобы совершенен, - отвечал граф, - непроницаем, только и всего. Но прекратим этот разговор, если он вам не по душе; мне не более угрожает ваше правосудие, чем вам моя прозорливость. - Нет, нет, - с живостью сказал Вильфор, явно опасавшийся, что графу покажется, будто он желает оставить эту тему, - зачем же! Вашей блестя- щей и почти вдохновенной беседой вы вознесли меня над обычным уровнем; мы уже не разговариваем, - мы рассуждаем. А богословы с сорбоннской ка- федры или философы в своих спорах, вы сами знаете, иногда говорят друг другу жестокие истины; предположим, что мы занимаемся социальным богос- ловием или богословской философией; и я вам скажу следующую истину, ка- кой бы горькой она ни была: "Брат мой, вас обуяла гордыня; вы превыше других, но превыше вас бог". - Превыше всех, - проговорил Монте-Кристо так проникновенно, что Вильфор невольно вздрогнул, - моя гордость - для людей, этих гадов, всегда готовых подняться против того, кто выше их и кто не попирает их ногами. Но я повергаю свою гордость перед богом, который вывел меня из ничтожества и сделал тем, что я теперь. - В таком случае, граф, я восхищаюсь вами, - сказал Вильфор, впервые в продолжение этого странного разговора назвав своего собеседника этим титулом. - Да, если вы на самом деле обладаете силой, если вы высшее су- щество, если вы святой или непроницаемый человек, - вы правы, что это в сущности почти одно и то же, - тогда ваша гордость понятна: на этом зиж- дется власть. Однако есть же чтонибудь, чего вы домогаетесь? - Да, было. - Что именно? - И я так же, как это случается раз в жизни со всяким человеком, был вознесен сатаною на самую высокую гору мира; оттуда он показал мне на мир и, как некогда Христу, сказал: "Скажи мне, сын человеческий, чего ты просишь, чтобы поклониться мне?" Тогда я впал в долгое раздумье, потому что уже долгое время душу мою снедала страшная мечта. Потом я ответил ему: "Послушай, я всегда слышал о провидении, а между тем я никогда не видел - ни его, ни чего-либо похожего на него, и стал думать, что его не существует; я хочу стать провидением, потому что не знаю в мире ничего выше, прекраснее и совершеннее, чем награждать и карать". Но сатана склонил голову и вздохнул. "Ты ошибаешься, - сказал он, - провидение су- ществует, только ты не видишь его, ибо, дитя господне, оно так же неви- димо, как и его отец. Ты не видел ничего похожего на него, ибо и оно движет тайными пружинами и шествует по темным путям; все, что я могу сделать для тебя, - это обратить тебя в одно из орудий провидения". Наш договор был заключен; быть может, я погубил свою душу. Но все равно, - продолжал Монте-Кристо, - если бы пришлось снова заключать договор, я заключил бы его снова. Вильфор смотрел на Монте-Кристо, полный бесконечного изумления. - Граф, - спросил он, - у вас есть родные? - Нет, я один на свете. - Тем хуже! - Почему? - спросил Монте-Кристо. - Потому что вам, может быть, пришлось бы стать свидетелем зрелища, которое разбило бы вашу гордость. Вы говорите, что вас страшит только смерть? - Я не говорю, что она меня страшит; я говорю, что только она может мне помешать. - А старость? - Моя миссия будет закончена до того, как наступит моя старость. - А сумасшествие? - Я уже был на пороге безумия, а вы знаете правило: non bis idem; [42] это правило уголовного права, и следовательно, относится к вашей компетенции. - Страшны не только смерть, старость или безумие, - сказал Вильфор, - существует, например, апоплексия - это громовой удар, он поражает вас, но не уничтожает, и, однако, после него все кончено. Это все еще вы и уже не вы; вы, который, словно Ариель, был почти ангелом, становитесь недвижной массой, которая, подобно Калибану, уже почти животное; на че- ловеческом языке это называется, как я уже сказал, попросту апоплексией. Прошу вас заехать когда-нибудь ко мне, граф, чтобы продолжить эту бесе- ду, если у вас явится желание встретиться с противником, способным вас понять и жаждущим вас опровергнуть, и я покажу вам моего отца, господина Нуартье де Вильфор, одного из самых ярых якобинцев времен первой револю- ции, сочетание самой блестящей отваги с самым крепким телосложением; этот человек если и не видел, подобно вам, все государства мира, то участвовал в ниспровержении одного из самых могущественных; он, как и вы, считал себя одним из посланцев если не бога, то верховного существа, если не провидения, то судьбы; и что же - разрыв кровеносного сосуда в мозгу уничтожил все это, и не в день, не в час, а в одну секунду. Еще накануне Нуартье, якобинец, сенатор, карбонарий, которому нипочем ни гильотина, ни пушка, ни кинжал, Нуартье, играющий революциями, Нуартье, для которого Франция была лишь огромной шахматной доской, где должны бы- ли исчезнуть и пешки, и туры, и кони, и королева, лишь бы королю был сделан мат, - этот грозный Нуартье на следующий день обратился в "нес- частного Нуартье", неподвижного старца, попавшего под власть самого сла- бого члена семьи, своей внучки Валентины, в немой и застывший труп, ко- торый живет без страданий, только чтобы дать время материи дойти понем- ногу до окончательного разложения. - К сожалению, - сказал Монте-Кристо, - в этом зрелище не будет ниче- го нового ни для моих глаз, ни для моего ума; я немного врач, и я так же, как и мои собратья, не раз искал душу в живой материи или в материи мертвой; но, подобно провидению, она осталась невидимой для моих глаз, хотя сердце ее и чувствовало. Сотни авторов вслед за Сократом, за Сене- кой, за святым Августином или Галлем приводили в стихах и прозе то же сравнение, что и вы, но я понимаю, что страдания отца могут сильно изме- нить образ мыслей сына Поскольку вы делаете мне честь, приглашая меня, я приеду к вам поучиться смирению на том тягостном зрелище, которое должно так печалить вашу семью. - Это, несомненно, так бы и было, если бы господь не даровал мне щед- рого возмещения Рядом с этим старцем, который медленными шагами сходит в могилу, у порога жизни стоят двое детей Валентина, моя дочь от первого брака с мадемуазель Рене де Сен-Меран, и Эдуард, мой сын, которого вы спасли от смерти. - Какой же вы делаете вывод из этого возмещения? - спросил Мон- те-Кристо. - Тот вывод, - отвечал Вильфор, - что мой отец, обуреваемый страстя- ми, совершил одну из тех ошибок, которые ускользают от людского правосу- дия, но не уходят от божьего суда! И что бог, желая покарать только од- ного человека, поразил лишь его одного. Монте-Кристо, продолжая улыбаться, издал в глубине сердца такое рыча- ние, что если бы Вильфор мог его слышать, он бежал бы без оглядки. - До свидания, сударь, - продолжал королевский прокурор, уже нес- колько времени перед тем вставший с кресла и разговаривавший стоя, - я покидаю вас с чувством глубокого уважения, которое, надеюсь, будет вам приятно, когда вы поближе познакомитесь со мною, потому что я во всяком случае не банальный человек. К тому же в госпоже де Вильфор вы приобрели друга на всю жизнь. Граф поклонился и проводил Вильфора только до двери кабинета, коро- левский прокурор спустился к своей карете, предшествуемый двумя лакеями, которые, по его знаку, поспешили распахнуть дверцу. Когда королевский прокурор исчез из виду, МонтеКристо с усилием пере- вел дыхание и улыбнулся. - Нет, - сказал он, - нет, довольно яда, и раз мое сердце им перепол- нено, поищем противоядия. Он ударил один раз в гулкий гонг. - Я буду у госпожи, - сказал он вошедшему Али, - и через полчаса пусть подадут карету. XI. ГАЙДЕ Читатель помнит, кто были новые или, вернее, старые знакомые графа Монте-Кристо, жившие на улице Меле, - это были Максимилиан, Жюли и Эмма- нюель. Ожидание этой милой встречи, этих нескольких счастливых минут, этого райского луча, озаряющего ад, куда он добровольно вверг себя, наложило, чуть только уехал Вильфор, чудесную ясность на лицо Монте-Кристо. Прибе- жавший на звонок Али, увидя это лицо, сияющее такой необычайной ра- достью, удалился на цыпочках и затаив дыхание, словно боясь спугнуть приятные мысли, которые, казалось ему, витали вокруг его господина. Был уже полдень; граф оставил себе свободный час, чтобы провести его с Гайде; радость не сразу овладевала этой истерзанной душой, которой нужно было как бы подготовиться к сладостным ощущениям, подобно тому как другим душам необходимо подготовиться к ощущениям сильным. Молодая гречанка, как мы уже сказали, занимала комнаты, совершенно отделенные от комнат графа. Все они были обставлены на восточный лад: паркет был устлан толстыми турецкими коврами, стены завешаны парчой, и в каждой комнате вдоль стен тянулся широкий диван с грудами в беспорядке раскиданных подушек. У Гайде были три служанки француженки и одна гречанка. Все три фран- цуженки находились в первой комнате, готовые прибежать по первому звуку золотого колокольчика и выполнить приказания невольницы гречанки, доста- точно хорошо владевшей французским языком, чтобы передавать желания сво- ей госпожи ее трем камеристкам, которым Монте-Кристо предписал отно- ситься к Гайде столь же почтительно, как к королеве. Молодая девушка находилась в самой дальней из своих комнат, то есть в круглом будуаре, куда дневной свет проникал только сверху, сквозь розо- вые стекла. Она лежала на полу, на подушках из голубого атласа, заткан- ных серебром, легко прислонившись спиной к дивану; закинув за голову мягким изгибом правую руку, левой она подносила к губам коралловый мундштук с прикрепленной к нему гибкой трубкой кальяна, чтобы табачный дым попадал в ее рот только пропитанный бензоевой водой, через которую его заставляло проходить ее нежное дыхание. Ее поза, вполне естественная для восточной женщины, показалась бы аф- фектированно-кокетливой, будь на ее месте француженка. На ней был обычный костюм эпирских женщин: белые атласные затканные розовыми цветами шаровары, доходившие до крошечных детских ступней, ко- торые показались бы изваянными из паросского мрамора, если бы они не подкидывали двух маленьких, вышитых золотом и жемчугом сандалий с загну- тыми носками; рубашка с продольными белыми и голубыми полосами, с широ- кими откидными рукавами, оставлявшими руки свободными, с серебряными петлями и жемчужными пуговицами; и, наконец, нечто вроде корсажа, зас- тегнутого на три бриллиантовые пуговицы, треугольный вырез которого поз- волял видеть шею и верхнюю часть груди. Ее талию охватывал яркий пояс с длинной шелковой бахромой - предмет мечтаний наших парижских модниц. На ее голове была золотая, вышитая жемчугом шапочка, слегка сдвинутая набок, и в иссиня-черные волосы была воткнута чудесная живая пурпурная роза. Что касается красоты этого лица, то это была греческая красота во всем ее совершенстве; большие черные бархатные глаза, прямой нос, корал- ловый рот и жемчужные зубы. И все это очарование было озарено весною молодости, во всем ее блеске и благоухании: Гайде было не больше девятнадцати или двадцати лет. Монте-Кристо вызвал прислужницу гречанку и велел спросить у Гайде разрешения посетить ее. Вместо ответа Гайде знаком велела служанке приподнять портьеру, зак- рывавшую дверь, и в ее четырехугольной раме, словно прелестная картина, возникла лежащая молодая девушка. Монте-Кристо вошел в комнату. Гайде приподнялась на локте, не выпуская кальян, и с улыбкой протяну- ла графу свободную руку. - Почему, - сказала она на звучном языке женщин Спарты и Афин, - по- чему ты спрашиваешь у меня позволения войти ко мне? Разве ты больше не господин мой, разве я больше не раба твоя? Монте-Кристо тоже улыбнулся. - Гайде, - сказал он, - вы знаете... - Почему ты не говоришь мне "ты", как всегда? - прервала его молодая гречанка. - Разве я чем-нибудь провинилась? В таком случае меня следует наказать, по не говорить мне "вы". - Гайде, - продолжал граф, - ты знаешь, что мы находимся во Франции и что, следовательно, ты свободна. - Свободна в чем? - спросила молодая девушка. - Свободна покинуть меня. - Покинуть тебя!.. А зачем мне покидать тебя? - Как знать? Мы будем встречаться с людьми... - Я никого не хочу видеть. - А если среди тех красивых молодых людей, с которыми тебе придется встретиться, кто-нибудь поправится тебе, я не буду так жесток... - Я никого не встречала красивее тебя и никого не любила, кроме моего отца и тебя. - Бедное дитя, - сказал Монте-Кристо, - ведь ты никогда ни с кем и не говорила, кроме твоего отца и меня. - Так что ж! Я больше ни с кем и не хочу говорить. Мой отец называл меня "моя радость", ты называешь меня "моя любовь", и оба вы зовете меня "мое дитя". - Ты еще помнишь твоего отца, Гайде? Девушка улыбнулась. - Он тут и тут, - сказала она, прикладывая руку к глазам и к сердцу. - А я где? - улыбаясь, спросил Монте-Кристо. - Ты, - отвечала она, - ты везде. Монте-Кристо взял руку Гайде и хотел поцеловать ее, но простодушное дитя отдернуло руку и подставило ему лоб. - Теперь ты знаешь, Гайде, - сказал он, - что ты свободна, что ты госпожа, что ты царица; ты можешь попрежнему носить свой костюм и можешь расстаться с ним; если хочешь - оставайся дома, если хочешь - выезжай; для тебя всегда будет готов экипаж; Али и Мирто будут сопровождать тебя всюду и исполнять твои приказания, но только я прошу тебя об одном... - Я слушаю тебя. - Храни тайну твоего рождения, не говори ни слова о твоем прошлом, ни в коем случае не произноси имени твоего прославленного отца и твоей нес- частной матери. - Я уже сказала тебе, господин, я ни с кем не буду встречаться. - Послушай, Гайде, быть может, такое восточное затворничество станет в Париже невозможным, продолжай изучать нравы северных стран, как ты это делала в Риме, Флоренции, Милане и Мадриде; это послужит тебе на пользу, будешь ли ты жить здесь или вернешься на Восток. Молодая девушка подняла на графа свои большие влажные глаза и ответи- ла: - Или мы вернемся на Восток, хочешь ты сказать, господин мой? - Да, дитя мое, - сказал Монте-Кристо, - ты же знаешь, я никогда не покину тебя. Не дерево расстается с цветком, а цветок расстается с дере- вом. - Я никогда не покину тебя, господин, - сказала Гайде, - я знаю, что не смогу жить без тебя. - Бедное дитя! Через десять лет я буду уже старик, а ты через десять лет все еще будешь молода. - У моего отца была длинная седая борода. Это не мешало мне любить его, моему отцу было шестьдесят лет, и он казался мне прекраснее всех молодых людей, которых я встречала. - Но скажи, как ты думаешь, привыкнешь ли ты к этой стране? - Буду я видеть тебя? - Каждый день. - Так о чем же ты спрашиваешь меня, господин? - Я боюсь, что ты соскучишься. - Нет, господин, ведь по утрам я буду думать о том, что ты придешь, а по вечерам вспоминать, что ты приходил; и потом, когда я одна, я вспоми- наю, я вижу огромные картины, широкие горизонты, с Пиндом и Олимпом вда- ли; а в сердце моем обитают три чувства, с которыми никогда не соску- чишься, печаль, любовь и благодарность. - Ты достойная дочь Эпира, Гайде, нежная и поэтичная, и видно, что ты происходишь от богинь, которых породила твоя земля. Будь же спокойна, дитя мое, я сделаю все, чтобы твоя молодость не прошла даром, потому что если ты любишь меня, как отца, то я люблю тебя, как свое дитя. - Ты ошибаешься, господин; я любила отца не так, как тебя, моя любовь к тебе - не такая любовь; мой отец умер - и я осталась жива, а если ты умрешь - умру и я. С улыбкой, полной глубокой нежности, граф протянул девушке руку, она, как обычно, поднесла ее к губам. Граф, таким образом подготовясь к свиданию с семьей Моррель, удалил- ся, шепча стихи Пиндара: - "Юность - цветок, и любовь - его плод... Блажен виноградарь, для которого он медленно зрел!" Карета, как он велел, ожидала его. Он сел, и лошади, как всегда, пом- чались во весь опор. XII. СЕМЬЯ МОРРЕЛЬ Через несколько минут граф прибыл на улицу Моле, N 7. Дом был белый, веселый, и двор перед ним украшали небольшие цветочные клумбы. В привратнике, открывшем ему ворота, граф узнал старого Коклеса. Но так как этот последний, как читатели помнят, был крив на один глаз, а здоровый глаз за эти девять лет сильно ослабел, то Коклес не узнал гра- фа. Для того чтобы подъехать к крыльцу, экипаж должен был обогнуть не- большой фонтан, бивший из бассейна, обложенного раковинами и камнями, - роскошь, которая возбудила среди соседей немалую зависть и послужила причиной тому, что этот дом прозвали "Маленьким Версалем". Нечего добав- лять, что в бассейне сновало множество красных и желтых рыбок. В самом доме, не считая нижнего этажа, занятого кухнями и погребами, были еще два этажа и чердачное помещение. Молодые люди приобрели его вместе с огромной мастерской и садом с двумя павильонами. Эмманюель сра- зу же понял, что из этого расположения построек можно будет извлечь не- большую выгоду. Он оставил себе дом и половину сада и отделил все это, то есть построил стену между своим владением и мастерской, которую и сдал в аренду вместе с павильонами и прилегающей частью сада; так что он устроился очень недорого и так же обособленно, как самый придирчивый обитатель Сен-Жерменского предместья. Столовая была вся дубовая; гостиная - красного дерева и обита синим бархатом; спальня - лимонного дерева и обита зеленой камкой; кроме того, имелся рабочий кабинет Эмманюеля, не занимавшегося никакой работой, и музыкальная комната для Жюли, не игравшей ни на одном инструменте. Весь третий этаж был в распоряжении Максимилиана; это было точное повторение квартиры его сестры, только столовая была обращена в бильярд- ную, куда он приводил своих приятелей. Он следил за чисткой своей лошади и курил сигару, стоя у входа в сад, когда у ворот остановилась карета графа. Коклес, как мы уже сказали, отворил ворота, а Батистен, соскочив с козел, спросил, может ли граф МонтеКристо видеть господина и госпожу Эр- бо и господина Максимилиана Морреля. - Граф Монте-Кристо! - воскликнул Моррель, бросая сигару и спеша навстречу посетителю. - Еще бы мы были не рады его видеть. Благодарю вас, граф, тысячу раз благодарю, что вы не забыли о своем обещании. И молодой офицер так сердечно пожал руку графа, что тот не мог усом- ниться в искренности приема и ясно увидел, что его ждали с нетерпением и встречают с радостью. - Идемте, идемте, - сказал Максимилиан, - я сам познакомлю вас; о та- ком человеке, как вы, не должен докладывать слуга: сестра в саду, она срезает отцветшие розы; зять читает свои газеты, "Прессу" и "Дебаты", в шести шагах от нее, ибо, где бы ни находилась госпожа Эрбо, вы можете быть заранее уверены, что встретите в орбите не шире четырех метров и Эмманюеля, и обратно, как говорят в Политехнической школе. Молодая женщина в шелковом капоте, тщательно обрывавшая увядшие ле- пестки с куста желтых роз, подняла голову, услышав их шаги. Эта женщина была знакомая нам маленькая Жюли, превратившаяся, как ей и предсказывал уполномоченный фирмы Томсон и Френч, в госпожу Эмманюель Эрбо. Увидав постороннего, она вскрикнула. Максимилиан рассмеялся. - Не пугайся, сестра, - сказал он, - хотя граф всего несколько дней в Париже, но он уже знает, что такое рантьерша из Марэ, а если еще не зна- ет, то сейчас увидит. - Ах, сударь, - сказала Жюли, - привести вас так - это предательство со стороны моего брата; он совершенно не заботится о том, какой вид у его бедной сестры... Пенелон!.. Пенелон!.. Старик, окапывавший бенгальские розы, всадил в землю свой заступ и, сняв фуражку, подошел к ним, жуя жвачку, которую он тотчас же задвинул поглубже за щеку. В его еще густых волосах серебрилось несколько белых прядей, а коричневое лицо и смелый, острый взгляд изобличали в нем ста- рого моряка, загоревшего под солнцем экватора и знакомого с бурями. - Вы меня звали, мадемуазель Жюли? - спросил он. - Что вам угодно? Пенелон по старой привычке звал дочь своего хозяина мадемуазель Жюли и никак не мог привыкнуть называть ее госпожой Эрбо. - Пенелон, - сказала Жюли, - скажите господину Эмманюелю, что у нас дорогой гость, а Максимилиан проводит графа в гостиную. Потом она обратилась к Монте-Кристо: - Вы, надеюсь, разрешите мне оставить вас на минуту? И, не дожидаясь согласия графа, она обежала клумбу и бросилась к дому по боковой дорожке. - Послушайте, дорогой господин Моррель, - сказал Монте-Кристо, - я с огорчением вижу, что нарушил покой вашей семьи. - Взгляните, взгляните, - отвечал, смеясь, Максимилиан, - вот и муж побежал менять куртку на сюртук! Ведь вас знают на улице Меле, вас жда- ли, поверьте мне. - У вас, мне кажется, счастливая семья, - сказал граф, как бы отвечая на собственные мысли. - Несомненно, граф. Что ж, ведь у них есть все, что надо для счастья: они молоды, жизнерадостны, любят друг друга и, хоть им и приходилось ви- деть огромные состояния, они со своими двадцатью пятью тысячами франков дохода считают себя богатыми, как Ротшильд. - А между тем двадцать пять тысяч франков дохода - это немного, - сказал Монте-Кристо, и в его голосе было столько нежности, что он отоз- вался в сердце Максимилиана, как голос любящего отца, - но ведь это не предел для нашей молодой четы, они, вероятно, тоже станут миллионерами. Ваш зять адвокат или доктор?.. - Он был негоциантом, граф, и продолжал дело моего покойного отца. Господин Моррель скончался, оставив после себя капитал в пятьсот тысяч франков; из них половина досталась мне и половина сестре, потому что нас было только двое. Ее муж, вступая с нею в брак, не обладал ничем, кроме благородной честности, ясного ума и незапятнанной репутации. Он пожелал иметь столько же, сколько и его жена; он работал до тех пор, пока не собрал двухсот пятидесяти тысяч франков; для этого понадобилось шесть лет. Клянусь вам, граф, было трогательно смотреть на них - такие трудо- любивые, такие дружные, они, при их способностях, могли бы достигнуть значительного богатства, но не пожелали ничего менять в обычаях отцовс- кой фирмы и употребили шесть лет на то, на что людям нового склада пот- ребовалось бы года два или три; весь Марсель до сих пор восторгается их мужественной самоотверженностью. Наконец, однажды Эмманюель подошел к своей жене, которая заканчивала выплату по обязательствам. "Жюли, - обратился он к ней, - вот сверток с последней сотней фран- ков, ее только что передал мне Коклес, и она дополняет те двести пятьде- сят тысяч франков, которые мы назначили себе пределом. Удовольствуешься ли ты тем немногим, чем нам придется теперь ограничиваться? Наша фирма делает в год миллионный оборот и может давать сорок тысяч франков прибы- ли. Если мы захотим, мы можем через час продать за триста тысяч франков нашу клиентуру: вот письмо от господина Делоне, он предлагает нам эту сумму за нашу фирму, которую он хочет присоединить к своей. Решай, как поступить". "Друг мой, - ответила моя сестра, - фирму Моррель может вести только Моррель. Разве не стоит отказаться от трехсот тысяч франков, чтобы раз навсегда оградить имя нашего отца от превратностей судьбы?" "Я тоже так думал, - сказал Эмманюель, - но я хотел знать твое мне- ние". "Ну, так вот оно. Мы получили все, что нам следовало, выплатили по всем нашим обязательствам; мы можем подвести итог и закрыть кассу; под- ведем же этот итог и закроем кассу". И они немедленно это сделали. Это было в три часа; в четверть четвер- того явился клиент, чтобы застраховать два судна, это составляло пятнад- цать тысяч франков чистой прибыли. "Будьте любезны, - сказал ему Эмманюель, - обратиться с этой страхо- вой к нашему коллеге господину Делоне. Что касается нас, мы ликвидирова- ли наше дело". "Давно ли?" - спросил удивленный клиент. "Четверть часа тому назад". И вот каким образом случилось, - продолжал Максимилиан, улыбаясь, - что у моей сестры и зятя только двадцать пять тысяч годового дохода. Максимилиан едва успел кончить свой рассказ, который все сильнее ра- довал сердце графа, как появился принарядившийся Эмманюель, в сюртуке и шляпе. Он поклонился с видом человека, высоко ценящего честь, оказанную ему гостем, потом, обойдя с графом свой цветущий сад, провел его в дом. Гостиная благоухала цветами, наполнявшими огромную японскую вазу. На пороге, приветствуя графа, стояла Жюли, должным образом одетая и кокет- ливо причесанная (она ухитрилась потратить на это не более десяти ми- нут!) В вольере весело щебетали птицы; ветви ракитника и розовой акации с их цветущими гроздьями заглядывали в окно из-за синих бархатных драпиро- вок, в этом очаровательном уголке все дышало миром - от песни птиц до улыбки хозяев. Едва войдя в этот дом, граф почувствовал, что и его коснулось счастье этих людей; он оставался безмолвным и задумчивым, забывая, что ему над- лежит вернуться к беседе, прервавшейся после первых приветствий. Вдруг он заметил воцарившееся неловкое молчание и с усилием оторвался от своих грез. - Сударыня, - сказал он, наконец, - простите мне мое волнение. Оно, вероятно, показалось вам странным, - вы привыкли к этому покою и счастью, но для меня так ново видеть довольное лицо, что я не могу отор- вать глаз от вас и вашего супруга. - Мы действительно очень счастливы, - сказала Жюли, - но нам пришлось очень долго страдать, и мало кто заплатил так дорого за свое счастье. На лице графа отразилось любопытство. - Это длинная семейная история, как вам уже говорил Шато-Рено, - ска- зал Максимилиан. - Вы, граф, привыкли видеть большие катастрофы и вели- чественные радости, для вас мало интересна эта домашняя картина. Но Жюли права: мы перенесли немало страданий, хоть они и ограничивались узкой рамкой семьи... - И бог, как всегда, послал вам утешение в страданиях? - спросил Мон- те-Кристо. - Да, граф, - отвечала Жюли, - мы должны это признать, потому что он поступил с нами, как со своими избранниками: он послал нам своего анге- ла. Краска залила лицо графа, и, чтобы скрыть свое волнение, он закашлял- ся и поднес к губам платок. - Тот, кто родился в порфире и никогда ничего не желал, - сказал Эм- манюель, - не знает счастья жизни, так же как не умеет ценить ясного не- ба тот, кто никогда не вверял свою жизнь четырем доскам, носящимся по разъяренному морю. Монте-Кристо встал и, ничего не ответив, потому что дрожь в его голо- се выдала бы охватившее его волнение, начал медленно ходить взад и впе- ред по гостиной. - Вас, вероятно, смешит наша роскошь, граф, - сказал Максимилиан, следивший глазами за МонтеКристо. - Нет, нет, - отвечал Монте-Кристо, очень бледный, прижав руку к сильно бьющемуся сердцу, а другой рукой указывая на хрустальный колпак, под которым на черной бархатной подушке был бережно положен шелковый вя- заный кошелек. - Я просто смотрю, что это за кошелек, в котором как буд- то с одной стороны лежит какаято бумажка, а с другой - недурной алмаз. Лицо Максимилиана стало серьезным, и он ответил: - Здесь, граф, самое драгоценное из наших семейных сокровищ. - В самом деле, алмаз довольно хорош, - сказал Монте-Кристо. - Нет, мой брат говорит не о стоимости камня, хоть его и оценивают в сто тысяч франков, он хочет сказать, что вещи, находящиеся в этом ко- шельке, дороги нам: их оставил тот добрый ангел, о котором мы вам гово- рили. - Я не понимаю ваших слов, сударыня, а между тем не смею просить объяснения, - с поклоном ответил МонтеКристо. - Простите, я не хотел быть неделикатным. - Неделикатным, граф? Напротив, мы рады рассказать об этом! Если бы мы хотели сохранить в тайне благородный поступок, о котором напоминает этот кошелек, мы бы не выставляли его таким образом напоказ. Нет, мы хо- тели бы иметь возможность разгласить о нем всему свету, чтобы наш неве- домый благодетель хотя бы трепетанием крыльев открыл себя. - Вот как! - проговорил Монте-Кристо глухим голосом. - Граф, - сказал Максимилиан, приподнимая хрустальный колпак и благо- говейно прикасаясь губами к вязаному кошельку, - это держал в своих ру- ках человек, который спас моего отца от смерти, нас от разорения, а наше имя от бесчестия, - человек, благодаря которому мы, несчастные дети, об- реченные горю и нищете, теперь со всех сторон слышим, как люди восторга- ются нашим счастьем. Это письмо, - и Максимилиан, вынув из кошелька за- писку, протянул ее графу, - это письмо было им написано в тот день, ког- да мой отец принял отчаянное решение, а этот алмаз великодушный незнако- мец предназначил в приданое моей сестре. Монте-Кристо развернул письмо и прочел его с чувством невыразимого счастья; это была записка, знакомая нашим читателям, адресованная Жюли и подписанная Синдбадом-Мореходом. - Незнакомец, говорите вы? Таким образом, человек, оказавший вам эту услугу, остался вам неизвестен? - Да, нам так и не выпало счастья пожать ему руку, - отвечал Максими- лиан, - и не потому, что мы не молили бога об этой милости. Но во всем этом событии было столько таинственности, что мы до сих пор не можем в нем разобраться: все направляла невидимая рука, могущественная, как рука чародея. - Но я все еще не потеряла надежды поцеловать когда-нибудь эту руку, как я целую кошелек, которого она касалась, - сказала Жюли. - Четыре го- да тому назад Пенелон был в Триесте; Пенелон, граф, это тот старый мо- ряк, которого вы видели с заступом в руках и который из боцмана превра- тился в садовника. В Триесте он видел на набережной англичанина, соби- равшегося отплыть на яхте, и узнал в нем человека, посетившего моего от- ца пятого июня тысяча восемьсот двадцать девятого года и пославшего мне пятого сентября эту записку. Это был, несомненно, тот самый незнакомец, как утверждает Пенелон, но он не решился заговорить с ним. - Англичанин! - произнес задумчиво Монте-Кристо, которого тревожил каждый взгляд Жюли. - Англичанин, говорите вы? - Да, - сказал Максимилиан, - англичанин, явившийся к нам как уполно- моченный римской фирмы Томсон и Френч. Вот почему я вздрогнул, когда вы сказали у Морсера, что Томсон и Френч ваши банкиры. Дело происходило, как мы вам уже сказали, в тысяча восемьсот двадцать девятом году; пожа- луйста, граф, скажите, вы не знали этого англичанина? - Но вы говорили, будто фирма Томсон и Френч неизменно отрицала, что она оказала вам эту услугу? - Да. - В таком случае, может быть, тот англичанин просто был благодарен вашему отцу за какой-нибудь добрый поступок, им самим позабытый, и вос- пользовался предлогом, чтобы оказать ему услугу? - Тут можно предположить что угодно, даже чудо. - Как его звали? - спросил Монте-Кристо. - Он не назвал другого имени, - отвечала Жюли, внимательнее вглядыва- ясь в графа, - только то, которым он подписал записку: Синдбад-Мореход. - Но ведь это, очевидно, не имя, а псевдоним. Видя, что Жюли смотрит на него еще пристальнее и вслушивается в звук его голоса, граф добавил: - Послушайте, не был ли он приблизительно одного роста со мной, может быть чуть-чуть повыше, немного тоньше, в высоком воротничке, туго затя- нутом галстуке, в облегающем и наглухо застегнутом сюртуке и с неизмен- ным карандашом в руках? - Так вы его знаете? - воскликнула Жюли с заблестевшими от радости глазами. - Нет, - сказал Монте-Кристо, - я только высказываю предположение. Я знавал некоего лорда Уилмора, который был щедр на такие благодеяния. - Не открывая, кто он? - Это был странный человек, не веривший в благодарность. - Господи, - воскликнула Жюли с непередаваемым выражением всплеснув руками, - во что же он верит, несчастный? - Во всяком случае, он не верил в нее в то время, когда я с ним встречался, - сказал Монте-Кристо, бесконечно взволнованный этим возгла- сом, вырвавшимся из глубины души. - Может быть, с тех пор ему и пришлось самому убедиться, что благодарность существует. - И вы знакомы с этим человеком, граф? - спросил Эмманюель. - Если вы знакомы с ним, - воскликнула Жюли, - скажите, можете ли вы свести нас к нему, показать нам его, сказать нам, где он находится? Пос- лушай, Максимилиан, послушай, Эмманюель, ведь если мы когда-нибудь встретимся с ним, он не сможет не поверить в память сердца! Монте-Кристо почувствовал, что на глазах у него навернулись слезы; он снова прошелся по гостиной. - Ради бога, граф, - сказал Максимилиан, - если вы что-нибудь знаете об этом человеке, скажите нам все, что вы знаете! - Увы, - отвечал Монте-Кристо, стараясь скрыть волнение, звучащее в его голосе, - если ваш благодетель действительно лорд Уилмор, то я бо- юсь, что вам никогда не придется с ним встретиться. Я расстался с ним года три тому назад в Палермо, и он собирался в самые сказочные страны, так что я очень сомневаюсь, чтобы он когда-либо вернулся. - Как жестоко то, что вы говорите! - воскликнула Жюли в полном отчая- нии, и глаза ее наполнились слезами. - Если бы лорд Уилмор видел то, что вижу я, - сказал проникновенно Монте-Кристо, глядя на прозрачные жемчужины, струившиеся по щекам Жюли, - он снова полюбил бы жизнь, потому что слезы, которые вы проливаете, примирили бы его с человечеством. Он протянул ей руку; она подала ему свою, завороженная взглядом и го- лосом графа. - Но ведь у этого лорда Уилмора, - сказала она, цепляясь за последнюю надежду, - была же родина, семья, родные, знал же его кто-нибудь? Разве мы не могли бы... - Не стоит искать, - сказал граф, - не возводите сладких грез на сло- вах, которые у меня вырвались. Едва ли лорд Уилмор - тот человек, кото- рого вы разыскиваете; мы были с ним дружны, я знал все его тайны, - он рассказал бы мне и эту. - А он ничего не говорил вам? - воскликнула Жюли. - Ничего. - Никогда ни слова, из которого вы могли бы предположить?.. - Никогда. - Однако вы сразу назвали его имя. - Знаете... мало ли что приходит в голову. - Сестра, - сказал Максимилиан, желая помочь графу, - наш гость прав. Вспомни, что нам так часто говорил отец: не англичанин принес нам это счастье. Монте-Кристо вздрогнул. - Ваш отец, господин Моррель, говорил вам?.. - с живостью воскликнул он. - Мой отец смотрел на это происшествие как на чудо. Мой отец верил, что наш благодетель встал из гроба. Это была такая трогательная вера, что, сам не разделяя ее, я не хотел ее убивать в его благородном сердце! Как часто он задумывался, шепча имя дорогого погибшего друга! На пороге смерти, когда близость вечности придала его мыслям какое-то потустороннее озарение, это предположение перешло в уверенность, и пос- ледние слова, которые он произнес, умирая, были: "Максимилиан, это был Эдмон Дантес!" Бледность, все сильнее покрывавшая лицо графа, при этих словах стала ужасной. Вся кровь хлынула ему к сердцу, он не мог произнести ни слова; он посмотрел на часы, словно вспомнив о времени, взял шляпу, как-то вне- запно и смущенно простился с г-жой Эрбо и пожал руки Эмманюелю и Макси- милиану. - Сударыня, - сказал он, - разрешите мне иногда навещать вас. Мне хо- рошо в вашей семье, и я благодарен вам за прием, потому что у вас я в первый раз за много лет позабыл о времени. И он вышел быстрыми шагами. - Какой странный человек этот граф Монте-Кристо, - сказал Эмманюель. - Да, - отвечал Максимилиан, - но мне кажется, у него золотое сердце, и я уверен, что мы ему симпатичны. - Его голос проник мне в самое сердце, - сказала Жюли, - и мне даже показалось, будто я слышу его не в первый раз. XIII. ПИРАМ И ФИСБА Если пройти две трети предместья Сент-Оноре, то можно увидеть позади прекрасного особняка, заметного даже среди великолепных домов этого бо- гатого квартала, обширный сад; его густые каштановые деревья возвышаются над огромными, почти крепостными стенами, роняя каждую весну свои белые и розовые цветы в две бороздчатые каменные вазы, стоящие на четыреху- гольных столбах, в которые вделана железная решетка времен Людовика XIII. Хотя в этих вазах растут чудесные герани, колебля на ветру свои пур- пурные цветы и крапчатые листья, этим величественным входом не пользуют- ся с того уже давнего времени, когда владельцы особняка решили оставить за собой только самый дом, обсаженный деревьями, двор с выходом в пред- местье и сад, обнесенный решеткой, за которой в прежнее время находился прекрасный огород, принадлежавший этой же усадьбе. Но явился демон спе- куляции, наметил рядом с огородом улицу, которая должна была соперничать с огромной артерией Парижа, называемой предместьем Сент-Оноре. И так как эта новая улица, благодаря железной дощечке еще до своего возникновения получившая название, должна была застраиваться, то огород продали. Но когда дело касается спекуляции, то человек предполагает, а капитал располагает; уже окрещенная улица погибла в колыбели. Приобретателю ого- рода, заплатившему за него сполна, не удалось перепродать его за желае- мую сумму, и в ожидании повышения цен, которое рано или поздно должно было с лихвой вознаградить его за потраченные деньги и лежащий втуне ка- питал, он ограничился тем, что сдал участок в аренду огородникам за пятьсот франков в год. Таким образом, он получает за свои деньги только полпроцента, что очень скромно по теперешним временам, когда многие получают по пятидеся- ти процентов и еще находят, что деньги приносят нищенский доход. Как бы то ни было, садовые ворота, некогда выходившие в огород, зак- рыты, и петли их ест ржавчина; мало того: чтобы презренные огородники не смели осквернить своими плебейскими взорами внутренность аристократичес- кого сада, ворота на шесть футов от земли заколотили досками. Правда, доски не настолько плотно пригнаны друг к другу, чтобы нельзя было бро- сить в щелку беглый взгляд, но этот дом - почтенный дом, и не боится не- скромных взоров. В том огороде вместо капусты, моркови, редиски, горошка и дынь растет высокая люцерна - единственное свидетельство, что кто-то помнит еще об этом пустынном месте. Низенькая калитка, выходящая на намеченную улицу, служит входом в этот окруженный стенами участок, который арендаторы не- давно совсем покинули из-за его неплодородности, так что вот уже неделя, как вместо прежнего полупроцента он не приносит ровно ничего. Со стороны особняка над оградой склоняются уже упомянутые нами кашта- ны, что не мешает и другим цветущим и буйным де