ему стуку колес, и, двинувшись дальше, гимнастическим шагом прошел два лье. Тут он отдохнул, он находился, по-видимому, совсем близко от Ша- пель-ан-Серваль, куда, по его словам, он и направлялся. Не усталость принудила Андреа Кавальканти остановиться, а необходи- мость принять какое-нибудь решение и составить план действий. Сесть в дилижанс было невозможно, нанять почтовых также невозможно Чтобы путешествовать тем или другим способом, необходим паспорт. Оставаться в департаменте Уазы, то есть в одном из наиболее видных и наиболее охраняемых департаментов Франции, было опять-таки невозможно, особенно для человека, искушенного, как Андреа, по уголовной части. Андреа сел на край канавы, опустил голову на руки и задумался. Десять минут спустя он поднял голову; решение было принято. Он испачкал пылью пальто, которое он успел снять с вешалки в передней и надеть поверх фрака, и, дойдя до Шапель-ан-Серваль, уверенно постучал в дверь единственной местной гостиницы. Хозяин отворил ему. - Друг мой, - сказал Андреа, - я ехал верхом из Морфонтена в Санлис, но моя лошадь с норовом, она заартачилась и сбросила меня. Мне необходи- мо прибыть сегодня же ночью в Компьень, иначе моя семья будет очень бес- покоиться, найдется ли у вас лошадь? У всякого трактирщика всегда найдется лошадь, плохая или хорошая. Трактирщик позвал конюха, велел ему оседлать Белого и разбудил своего сына, мальчика лет семи, который должен был сесть позади господина и привести лошадь обратно. Андреа дал трактирщику двадцать франков и, вынимая их из кармана, вы- ронил визитную карточку. Эта карточка принадлежала одному из его приятелей по Кафе-де-Пари, так что трактирщик, подняв ее после отъезда Андреа, остался при убежде- нии, что он дал свою лошадь графу де Молеону, улица Сен-Доминик, 25; то были фамилия и адрес, значившиеся на карточке. Белый бежал не быстрой, по ровной и упорной рысью; за три с половиной часа Андреа проехал девять лье, отделявших его от Компьеня; на ратуше било четыре часа, когда он выехал на площадь, где останавливаются дили- жансы. В Компьене имеется прекрасная гостиница, о которой помнят даже те, кто останавливался в ней только один раз. Андреа, разъезжая по окрестностям Парижа, однажды в ней ночевал, он вспомнил о "Колоколе и Бутылке", окинул взглядом площадь, увидал при свете фонаря путеводную вывеску и, отпустив мальчика, которому отдал всю имевшуюся у него мелочь, постучал в дверь, справедливо рассудив, что у него впереди еще часа четыре и что ему не мешает подкрепиться хорошим ужином и крепким сном. Ему отворил слуга. - Я пришел из Сен-Жан-о-Буа, я там обедал, - сказал Андреа. - Я расс- читывал на дилижанс, который проезжает в полночь, но я заблудился, как дурак, и целых четыре часа кружил по лесу. Дайте мне одну из комнат, ко- торые выходят во двор, и пусть мне принесут холодного цыпленка и бутылку бордо. Слуга ничего не заподозрил; Андреа говорил совершенно спокойно, держа руки в карманах пальто, с сигаретой во рту; платье его было элегантно, борода подстрижена, обувь безукоризненна; он имел вид запоздалого горо- жанина. Пока слуга готовил ему комнату, вошла хозяйка гостиницы; Андреа встретил ее самой обворожительной улыбкой и спросил, не может ли он по- лучить 3-й номер, который он занимал в свой последний приезд в Компьень; к сожалению, 3-й номер оказался занят молодым человеком, путешествующим с сестрой. Андреа выразил живейшее огорчение и утешился только тогда, когда хо- зяйка уверила его, что 7-й номер, который ему приготовляют, расположен совершенно так же, как и 3-й; грея ноги у камина и беседуя о последних скачках в Шантильи, он ожидал, пока придут сказать, что комната готова. Андреа недаром вспомнил о комнатах, выходящих во двор; двор гостиницы "Колокол", с тройным рядом галерей, придающих ему вид зрительной залы, с жасмином и ломоносом, вьющимися, как естественное украшение, вокруг лег- ких колоннад, - один из самых прелестных дворов, какой только может быть у гостиницы. Цыпленок был свежий, вино старое, огонь весело потрескивал; Андреа сам удивился, что ест с таким аппетитом, как будто ничего не произошло. Затем он лег и тотчас же заснул неодолимым сном, как засыпает человек в двадцать лет, даже когда у него совесть нечиста. Впрочем, мы должны сознаться, что, хотя Андреа и мог бы чувствовать угрызения совести, он их не чувствовал. Вот каков был план Андреа, вселивший в него такую уверенность. Он встанет с рассветом, выйдет из гостиницы, добросовестнейшим обра- зом заплатив по счету, доберется до леса, поселится у какого-нибудь крестьянина под предлогом занятий живописью, раздобудет одежду дровосека и топор, сменит облик светского льва на облик рабочего; потом, когда ру- ки его почернеют, волосы потемнеют от свинцового гребня, лицо покроется загаром, наведенным по способу, которому его когда-то научили товарищи в Тулоне, он проберется лесом к ближайшей границе, шагая ночью, высыпаясь днем в чащах и оврагах и приближаясь к населенным местам лишь изредка, чтобы купить хлеба. Перейдя границу, он превратит бриллианты в деньги, стоимость их при- соединит к десятку кредитных билетов, которые он на всякий случай всегда имел при себе, и у него, таким образом, наберется как-никак пятьдесят тысяч ливров, что на худой конец не так уж плохо. Вдобавок он очень рассчитывал на то, что Данглары постараются рассе- ять молву о постигшей их неудаче. Вот что, помимо усталости, помогло Андреа так быстро и крепко зас- нуть. Впрочем, чтобы проснуться возможно раньше, Андреа не закрыл ставней, а только запер дверь на задвижку и оставил раскрытым на ночном столике свой острый нож, прекрасный закал которого был им испытан и с которым он никогда не расставался. Около семи часов утра Андреа был разбужен теплым и ярким солнечным лучом, скользнувшим по его лицу. Во всяком правильно работающем мозгу господствующая мысль, а таковая всегда имеется, засыпает последней и первая озаряет пробуждающееся соз- нание. Андреа не успел еще вполне открыть глаза, как господствующая мысль уже овладела им и подсказывала ему, что он спал слишком долго. Он соскочил с кровати и подбежал к окну. По двору шел жандарм. Жандарм вообще одно из самых примечательных явлении на свете, даже для самых безгрешных людей; но для пугливой совести, имеющей основания быть таковой, желтый, синий и белый цвет его мундира - самые зловещие цвета на свете. - Почему жандарм? - спросил себя Андреа. И тут же сам себе ответил, с той логикой, которую читатель мог уже подметить в нем: - Нет ничего странного в том, что жандарм пришел в гостиницу: но пора одеваться. И он оделся с быстротой, от которой его не отучил лакей за несколько месяцев светской жизни, проведенных им в Париже. - Ладно, - говорил Андреа, одеваясь, - я подожду, пока он уйдет; а когда он уйдет, я улизну. С этими словами, он, уже одетый, осторожно подошел к окну и вторично поднял кисейную занавеску. Но не только первый жандарм не ушел, а появился еще второй синий, желтый и белый мундир у единственной лестницы, по которой Андреа мог спуститься, между тем как третий, верхом, с ружьем в руке, охранял единственные ворота, через которые он мог выйти на улицу. Этот третий жандарм был в высшей степени знаменателен, поэтому перед ним теснились любопытные, плотно загораживая ворота. "Меня ищут! - было первой мыслью Андреа. - Ах, черт!" Он побледнел и беспокойно осмотрелся. Его комната, как и все комнаты этого этажа, имела выход только на на- ружную галерею, открытую всем взглядам. "Я погиб!" - было его второй мыслью. В самом деле для человека в положении Андреа арест означал суд, при- говор, смерть, - смерть без пощады и без отлагательств. Он судорожно сжал голову руками. В этот миг он чуть с ума не сошел от страха. Но вскоре в вихре мыслей, бушевавших в его голове, блеснула надежда; слабая улыбка тронула его побледневшие губы. Он оглядел Комнату; все, что ему было нужно, оказалось на письменном столе: перо, чернила и бумага. Он обмакнул перо в чернила и рукой, которую он принудил быть твердой, написал на первой странице следующие строки: "У меня нет денег, чтобы заплатить по счету, но я честный человек. Я оставляю в залог эту булавку, которая в десять раз превышает мой долг. Пусть мне простят мое бегство: мне было стыдно". Он вынул из галстука булавку и положил ее на листок. Затем, вместо того чтобы оставить дверь запертой, оп отпер задвижку, даже приотворил дверь, как будто, уходя, он забыл ее прикрыть, влез в камин, как человек, привыкший к такого рода гимнастике, притянул к себе бумажный экран, изображавший Ахилла у Деидамии, замел ногами свои следы на золе и начал подниматься по изогнутой трубе, представлявшей последний путь к спасению, на который он еще мог рассчитывать. В это самое время первый жандарм, замеченный Андреа, поднимался по лестнице в сопровождении полицейского комиссара, лестницу охранял второй жандарм, который в свою очередь мог ожидать поддержки от жандарма, кара- улившего у ворот. Вот каким обстоятельствам Андреа был обязан этим визитом, которого он с таким трудом старался избежать. С раннего утра парижский телеграф заработал во всех направлениях, и во всех окрестных городах и селениях, тотчас же извещенных, были подняты на ноги власти и брошена вооруженная сила на розыски убийцы Кадрусса. Компьень, королевская резиденция, Компьень, излюбленное место охоты, Компьень, гарнизонный город, кишит чиновниками, жандармами и полицейски- ми комиссарами; тотчас же по получении телеграфного приказа начались об- лавы, и так как гостиница "Колокол и Бутылка" - первая гостиница в горо- де, то естественно начали с нее. К тому же согласно донесению часовых, которые в эту ночь охраняли ра- тушу, - а ратуша примыкает к гостинице "Колокол", - в эту гостиницу ночью прибыло несколько приезжих. Часовой, который сменился в шесть часов утра, припомнил даже, что, как только он занял пост, то есть в самом начале пятого, он увидел моло- дого человека на белой лошади, с крестьянским мальчиком позади; молодой человек спешился на площади и, отпустив мальчика с лошадью, постучался в "Колокол", куда его и впустили. На этого позднего путника и пало подозрение. Этот путник был не кто иной, как Андреа. На основании этих данных полицейский комиссар и жандармский ун- тер-офицер и направились к двери Андреа. Дверь оказалась приотворенной. - Ого, - сказал жандарм, старая лиса, искушенная во всяческих улов- ках, - плохой признак - открытая дверь! Я предпочел бы видеть ее запер- той на три замка! И в самом деле, записка и булавка, оставленные Андреа на столе, подт- верждали, или, вернее, указывали на печальную истину. Андреа сбежал. Мы говорим "указывали", потому что жандарм был не из тех людей, кото- рые довольствуются первым попавшимся объяснением. Он осмотрелся, заглянул под кровать, откинул штору, открыл шкафы и, наконец, подошел к камину. Благодаря предусмотрительности Андреа, на золе не осталось никаких следов. Но как-никак это был выход, а при данных обстоятельствах всякий выход должен был стать предметом тщательного обследования. Поэтому жандарм ве- лел принести хвороста и соломы, он сунул все это в трубу камина, словно заряжая мортиру, и поджег. Пламя загудело в трубе, густой дым рванулся в дымоход и столбом взвился к небу, но преступник не свалился в камин, как того ожидал жан- дарм. Андреа, с юных лет воюя с обществом, стоил любого жандарма, будь этот жандарм даже в почтенном чине унтер-офицера; предвидя испытание огнем, он выбрался на крышу и прижался к трубе. У него даже мелькнула надежда на спасение, когда он услышал, как ун- тер-офицер громко крикнул обоим жандармам: - Его там нет! Но, осторожно вытянув шею, он увидел, что жандармы, вместо того чтобы уйти, как это было бы естественно после такого заявления, напротив, уд- воили внимание. Он в свою очередь посмотрел вокруг: ратуша, внушительная постройка XVI века, возвышалась вправо от него, как мрачная твердыня; и из ее окон можно было рассмотреть все углы и закоулки крыши, на которой он притаил- ся, как долину с высокой горы. Андреа понял, что в одном из этих окон немедленно появится голова жандарма. Если его обнаружат, он погиб; бегство по крышам не сулило ему никакой надежды на успех. Тогда он решил спуститься, не тем путем, как поднялся, но путем сход- ным. Он поискал трубу, из которой не шел дым, дополз до нее и нырнул в от- верстие, никем не замеченный. В ту же минуту в ратуше отворилось окошко и показалась голова жандар- ма. С минуту голова оставалась неподвижной, подобно каменным изваяниям, украшающим здание; потом с глубоким разочарованным вздохом скрылась. Спокойный и величавый, как закон, который он представлял, унтер-офи- цер прошел, не отвечая на вопросы, сквозь толпу и вернулся в гостиницу. - Ну, что? - спросили оба жандарма. - А то, ребята, - отвечал унтер-офицер, - что разбойник, видно, в са- мом деле улизнул от нас рано утром; но мы пошлем людей в сторону Вил- ле-Котре и к Нуайону, обшарим лес и настигнем его непременно. Не успел почтенный блюститель закона произнести с чисто унтер-офи- церской интонацией это энергичное слово, как крики ужаса и отчаянный трезвон колокольчика огласили двор гостиницы. - Ого, что это такое? - воскликнул жандарм. - Видно, кто-то торопится не на шутку! - сказал хозяин. - Из какого номера звонят? - Из третьего. - Беги, Жан. В это время крики и трезвон возобновились с удвоенной силой. Слуга кинулся к лестнице. - Нет, нет, - сказал жандарм, останавливая его, - тому, кто звонил, требуются, по-моему, не ваши услуги, и мы ему услужим сами. Кто стоит в третьем номере? - Молодой человек, который приехал с сестрой сегодня ночью на почто- вых и потребовал помер с двумя кроватями. В третий раз раздался тревожный звонок. - Сюда, господин комиссар! - крикнул унтер-офицер - Следуйте за мной, в ногу! - Постойте, - сказал хозяин, - в третий номер ведут две лестницы: на- ружная и внутренняя. - Хорошо, - сказал унтер-офицер, - я пойду по внутренней, это по моей части. Карабины заряжены? - Так точно. - А вы наблюдайте за наружной лестницей и, если он вздумает бежать, стреляйте, это важный преступник, судя по телеграмме. Унтер-офицер вместе с комиссаром тотчас же исчез на внутренней лест- нице, провожаемый гудением толпы, взволнованной его словами. Вот что произошло. Андреа очень ловко спустился по трубе на две трети, но здесь сорвался и, несмотря на то, что упирался руками в стенки, спустился быстрее, а главное - с большим шумом, чем хотел. Это бы еще полбеды, будь комната пустая; но, к сожалению, она была обитаема. Две женщины спали в одной кровати. Шум разбудил их. Они посмотрели в ту сторону, откуда послышался шум, и увидели, как в отверстии камина показался молодой человек. Страшный крик, отдавшийся по всему дому, испустила одна из этих жен- щин, блондинка, в то время как другая, брюнетка, ухватилась за звонок и подняла тревогу, дергая что было сил. Злой рок явно преследовал Андреа. - Ради бога! - воскликнул он, бледный растерянный, - даже не видя, к кому обращается. - Не зовите, не губите меня! Я не сделаю вам ничего дурного. - Андреа, убийца! - крикнула одна из молодых женщин. - Эжени! Мадемуазель Данглар! - прошептал Андреа, переходя от ужаса к изумлению. - На помощь! На помощь! - закричала мадемуазель д'Армильи и, выхватив звонок из опустившихся рук Эжени зазвонила еще отчаяннее. - Спасите меня, за мной гонятся, - взмолился Андреа. - Сжальтесь, не выдавайте меня! - Поздно, они уже на лестнице, - ответила Эжени. - Так спрячьте меня. Скажите, что испугались без причины. Вы отведете подозрение и спасете мне жизнь. Обе девушки, прижавшись друг к другу и закутавшись в одеяло, молча, со страхом и отвращением внимали этому молящему голосу. - Хорошо, - сказала Эжени, - уходите той же дорогой, которой пришли; уходите, несчастный, мы ничего не скажем. - Вот он! Вот он! Я его вижу! - крикнул голос за дверью. Голос принадлежал унтер-офицеру, который заглянул в замочную скважину и увидел Андреа с умоляюще сложенными руками. Сильный удар прикладом выбил замок, два других сорвали петли; выло- манная дверь упала в комнату. Андреа бросился к другой двери, выходившей на внутреннюю галерею, и открыл ее. Стоявшие на галерее жандармы вскинули свои карабины. Андреа замер на месте; бледный, слегка откинувшись назад, он судорож- но сжимал в руке бесполезный нож. - Бегите же! - крикнула мадемуазель д'Армильи, в сердце которой возв- ращалась жалость, по мере того как проходил страх. - Бегите! - Или убейте себя! - сказала Эжени, с видом весталки, подающей в цир- ке знак гладиатору прикончить поверженного противника. Андреа вздрогнул и взглянул на девушку с улыбкой презрения, говорящей о том, что его низкой душе непонятны величайшие жертвы, которых требует неумолимый голос чести. - Убить себя? - сказал он, бросая нож. - Зачем? - Но вы же сами сказали, - воскликнула Эжени Данглар, - вас пригово- рят к смерти, вас казнят, как последнего преступника! - Пустяки, - ответил Кавальканти, скрестив руки, - на то имеются друзья! Унтер-офицер подошел к нему с саблей в руке. - Ну, ну, - сказал Кавальканти, - спрячьте саблю, приятель, к чему столько шуму, раз я сдаюсь! И он протянул руки. На него тотчас же надели наручники. Девушки с ужасом смотрели на это отвратительное превращение: у них на глазах чело- век сбрасывал личину светскости и снова становился каторжником. Андреа обернулся к ним с наглой улыбкой. - Не будет ли каких поручений к вашему отцу, мадемуазель Эжени? - сказал он. - Как видно, я возвращаюсь в Париж. Эжени закрыла лицо руками. - Не смущайтесь, - сказал Андреа, - я на вас не в обиде, что вы пом- чались за мной вдогонку... Ведь я был почти что вашим мужем. И с. этими словами Андреа вышел, оставив беглянок, сгоравших от сты- да, подавленных пересудами присутствующих. Час спустя, обе в женском платье, они садились в свою дорожную каре- ту. Чтобы оградить их от посторонних взглядов, ворота гостиницы заперли, но когда ворота открылись, им все-таки пришлось проехать сквозь строй любопытных, которые, перешептываясь, провожали их насмешливыми взгляда- ми. Эжени опустила шторы, но, если она ничего не видела, она все же слы- шала, и насмешки долетали до ее ушей. - Отчего мир не пустыня! - вскричала она, бросаясь в объятья подруги; ее глаза сверкали той яростью, которая Заставляла Нерона жалеть, что у римского народа не о дня голова и что нельзя ее отсечь одним ударом. На следующий день они прибыли в Брюссель и остановились в Отель де Фландр. Андреа еще накануне был заключен в тюрьму Консьержери. II. ЗАКОН Мы видели, как благополучно мадемуазель Данглар и мадемуазель д'Ар- мильи совершили свой побег; все были слишком заняты своими собственными делами, чтобы думать о них. Пока банкир, с каплями холодного пота на лбу, видя перед собой приз- рак близкого банкротства, выводит огромные столбцы своего пассива, мы последуем за баронессой, которая, едва придя в себя после сразившего ее удара, поспешила к своему постоянному советчику, Люсьену Дебрэ. Баронесса с нетерпением ждала брака дочери, чтобы освободиться, нако- нец, от обязанности опекать ее, что, при характере Эжени, было весьма обременительно; по молчаливому соглашению, на котором держится семейная иерархия, мать может надеяться на беспрекословное послушание дочери лишь в том случае, если она неизменно служит ей примером благоразумия и об- разцом совершенства. Надо сказать, что г-жа Данглар побаивалась проницательности Эжени и советов мадемуазель д'Армильи от нее не ускользали презрительные взгля- ды, которыми ее дочь награждала Дебрэ Эти взгляды, казалось ей, свиде- тельствовали о том, что Эжени известна тайна ее любовных и денежных от- ношений с личным секретарем министра Однако, будь баронесса более прони- цательна, она поняла бы, что Эжени ненавидит Дебрэ вовсе не за то, что в доме ее отца он служит камнем преткновения и поводом для сплетен; просто она причисляла его к категории двуногих, которых Диоген не соглашался называть людьми, а Платон иносказательно именовал животными о двух ногах и без перьев. Таким образом, с точки зрения г-жи Данглар, - а к сожалению, на этом свете каждый имеет свою точку зрения, мешающую ему видеть точку зрения другого, - было весьма печально, что свадьба дочери не состоялась, - не потому, что этот брак был подходящим, удачным и мог составить счастье Эжени, но потому, что этот брак дал бы г-же Данглар полную свободу. Итак, как мы уже сказали, она бросилась к Дебрэ; Люсьен, как и весь Париж, присутствовал на торжестве у Дангларов и был свидетелем скандала. Он поспешно ретировался в клуб, где его друзья уже беседовали о событии, составлявшем в этот вечер предмет обсуждения для трех четвертей горо- да-сплетника, именуемого столицей мира. В то время как г-жа Данглар, в черном платье, под густой вуалью, под- нималась по лестнице, ведущей в квартиру Дебрэ, несмотря на уверения швейцара, что его нет дома, Люсьен спорил с приятелем, старавшимся дока- зать ему, что после разразившегося скандала он, как друг дома, обязан жениться на мадемуазель Эжени Данглар и на ее двух миллионах. Дебрэ слабо защищался, как человек, который вполне готов дать себя убедить; эта мысль не раз приходила в голову ему самому, но, зная Эжени, зная ее независимый и надменный нрав, он время от времени восставал, ут- верждая, что этот брак невозможен, и вместе с тем невольно дразнил себя грешной мыслью, которая, если верить мора листам, вечно обитает даже в самом честном и непорочном человеке, прячась в глубине его души, как са- тана за крестом. Чаепитие, игра, беседа, - как мы видим, занимательная, потому что она касалась столь важных вопросов, - продолжались до часу ночи. Тем временем г-жа Данглар, проведенная лакеем Люсьена в маленькую зе- леную гостиную, ожидала, трепещущая, не снимая вуали, среди цветов, ко- торые она прислала утром и которые Дебрэ, к чести его будь скачано, раз- местил и расправил с такой заботливостью, что бедная женщина простила ему его отсутствие. Без двадцати двенадцать г-жа Данглар, устав напрасно ждать, взяла фи- акр и поехала домой. Дамы известного круга имеют то общее с солидно устроившимися гризет- ками, что они никогда не возвращаются домой позже полуночи. Баронесса вернулась к себе с такими же предосторожностями, с какими Эжени только что покинула отцовский дом; с бьющимся сердцем она неслышно поднялась в свою комнату, смежную, как мы знаем, с комнатой Эжени. Она так боялась всяких пересудов Она так твердо верила, - и по край- ней мере за это она была достойна уважения, - в чистоту дочери и в ее верность родительскому дому! Вернувшись к себе, она подошла к дверям Эжени и прислушалась, но не уловив ни малейшего звука, попыталась войти; дверь была заперта. Госпожа Данглар решила, что Эжени, устав от тягостных волнений этого вечера, легла в постель и заснула. Она позвала горничную и расспросила ее. - Мадемуазель Эжени, - отвечала горничная, - вернулась в свою комнату с мадемуазель д'Армильи; они вместе пили чай, а затем отпустили меня, сказав, что я им больше не нужна. С тех пор горничная не выходила из буфетной и думала, как и все, что обе девушки у себя в комнате. Таким образом, г-жа Данглар легла без тени какого-либо подозрения; слова горничной рассеяли ее тревогу о дочери. Чем больше она думала, тем яснее для нее становились размеры катаст- рофы; это был уже не скандал, но разгром; не позор, но бесчестие. Тогда г-жа Данглар невольно вспомнила, как она была безжалостна к Мерседес, которую из-за мужа и сына недавно постигло такое же несчастье. "Эжени погибла, - сказала она себе, - и мы тоже. Эта история в том виде, как ее будут преподносить, погубит нас, потому что в нашем общест- ве смех наносит страшные, неизлечимые раны". - Какое счастье, - прошептала она, - что бог наделил Эжени таким странным характером, который всегда так пугал меня! И она подняла глаза к небу, благодаря провидение, которое неисповеди- мо направляет грядущее и недостаток, даже порок, обращает на благо чело- веку. Затем ее мысль преодолела пространство, как птица, распластав крылья, перелетает пропасть, и остановилась на Кавальканти. Этот Андреа оказался негодяем, вором, убийцей; и все же чувствова- лось, что он недурно воспитан; он появился в свете как обладатель круп- ного состояния, покровительствуемый уважаемыми людьми. Как разобраться в этой путанице? Кто поможет найти выход из этого ужасного положения? Дебрэ, к которому она бросилась в первом порыве как женщина, ищущая поддержки у человека, которого она любит, мог только дать ей совет; нуж- но было обратиться к кому-то более могущественному. Тогда баронесса вспомнила о Вильфоре. Вильфор распорядился арестовать Кавальканти; Вильфор безжалостно внес смятение в ее семью, словно он был ей совсем чужой. - Нет, - поправила она себя, - королевский прокурор не бессердечный человек - он представитель правосудия, раб своего долга; честный и стой- кий друг, который, хотя и безжалостной, но уверенной рукой нанес скальпелем удар по гнойнику; он не палач, а хирург; он сделал все, чтобы честь Дангларов не пострадала от позора, которым покрыл себя этот погиб- ший юноша, представленный ими обществу в качестве будущего зятя. Раз Вильфор, друг семьи Данглар, действовал так, то нельзя было пред- положить, чтоб он мог что-либо знать заранее и потворствовать проискам Андреа. Таким образом, поведение Вильфора начало представляться баронессе в новом свете, и она его истолковала в желательном для себя смысле. Но на этом королевский прокурор должен остановиться; завтра она пое- дет к нему и добьется от него, если не нарушения служебного долга, то во всяком случае всей возможной снисходительности. Баронесса воззовет к прошлому; она воскресит его воспоминания; она будет умолять во имя грешной, но счастливой поры их жизни; Вильфор зам- нет дело или хотя бы даст Кавальканти возможность бежать, - для этого ему достаточно обратить взор в другую сторону: карая преступление, он поразит только тень преступника заочным приговором. Успокоившись на этом, она заснула. На следующий день, в десять часов утра, она встала и, не вызывая гор- ничной, никому не показываясь, оделась с той же простотой, что и накану- не, вышла из дому, дошла до улицы Прованс, наняла фиакр и велела везти себя к дому Вильфора. Уже целый месяц этот проклятый дом имел зловещий вид чумного барака; часть комнат была закрыта снаружи и изнутри, ставни открывались лишь на короткое время, чтобы впустить свежий воздух, и тогда в окне появлялась испуганная голова лакея; потом окно захлопывалось, как могильная плита, и соседи перешептывались! - Неужели сегодня опять вынесут гроб из дома королевского прокурора? Госпожа Данглар содрогнулась при виде этого мрачного дома; она вышла из фиакра; колени ее подгибались, когда она позвонила у запертых ворот. Только после того как она в третий раз дернула колокольчик, чей зло- вещий звук словно вторил всеобщей печали, появился привратник и чуть-чуть приоткрыл калитку. Он увидел женщину, светскую даму, элегантно одетую, и, несмотря на это, ворота оставались едва приотворенными. - Да откройте же! - сказала баронесса. - Раньше скажите, кто вы, сударыня? - спросил привратник. - Кто я? Да вы меня отлично знаете. - Мы теперь никого не знаем, сударыня. - Да вы с ума сошли, любезный! - воскликнула баронесса. - От кого вы? - Нет, это уж слишком! - Сударыня, простите, но так приказано; ваше имя? - Баронесса Данглар. Вы меня сто раз видели. - Возможно, сударыня; а теперь скажите, что вам угодно? - Какая дерзость! Я пожалуюсь господину де Вильфор! - Сударыня, это не дерзость, это осторожность: сюда входят только по записке господина д'Авриньи или после доклада господину королевскому прокурору. - Так вот, у меня как раз дело к королевскому прокурору. - Спешное дело? - Очевидно, раз я все еще здесь. Но довольно: вот моя карточка, пере- дайте ее вашему хозяину. - Вы подождете, пока я вернусь? - Да, идите. Привратник закрыл ворота, оставив г-жу Данглар на улице. Правда, баронесса ждала недолго; вскоре ворота открылись настолько, что она могла войти; как только она вошла, ворота за ней захлопнулись. Войдя во двор, привратник, не спуская глаз с ворот, вынул из кармана свисток и свистнул. На крыльце показался лакей Вильфора. - Сударыня, извините этого честного малого, - сказал он, идя навстре- чу баронессе, - но так ему приказано, и господин де Вильфор поручил мне сказать вам, что он не мог поступить иначе. Во дворе стоял впущенный с теми же предосторожностями поставщик, и один из слуг осматривал его товары. Баронесса взошла на крыльцо; она чувствовала себя глубоко потрясенной этой скорбью, которая усугубляла ее собственную печаль, и в сопровожде- нии лакея, ни на миг не терявшего ее из виду, вошла в кабинет королевс- кого прокурора. Как ни была озабочена г-жа Данглар тем, что привело ее сюда, но встреча, оказанная ей всей этой челядью, показалась ей до того возмути- тельной, что она начала с жалоб. Но Вильфор медленно поднял голову и посмотрел на нее с такой грустной улыбкой, что жалобы замерли у нее на устах. - Простите моим слугам страх, который я не могу поставить им в вину; заподозренные, они сами стали подозрительными. Госпожа Данглар часто слышала в обществе разговоры о паническом стра- хе, царившем в доме Вильфора, но она никогда не поверила бы, что это чувство могло дойти до такой крайности, если бы не убедилась в этом воо- чию. - Так вы тоже несчастны? - сказала она. - Да, сударыня, - ответил королевский прокурор. - И вам жаль меня? - Искренно жаль, сударыня. - Вы понимаете, почему я пришла? - Вы пришли поговорить со мной о том, что случилось в вашем доме? - Это ужасное несчастье, сударь. - То есть неприятность. - Неприятность! - воскликнула баронесса. - Сударыня, - отвечал королевский прокурор с невозмутимым своим спо- койствием, - я теперь называю несчастьем только то, что непоправимо. - Неужели вы думаете, что это забудется? - Все забывается, сударыня; ваша дочь выйдет замуж завтра, если не сегодня, через неделю, если не завтра. А что касается жениха мадемуазель Эжени, то я не думаю, чтобы вы о нем жалели. Госпожа Данглар посмотрела на Вильфора, изумленная этим почти насмеш- ливым спокойствием. - К другу ли я пришла? - спросила она со скорбным достоинством. - Вы же знаете, что да, - ответил Вильфор, и щеки его покрылись лег- ким румянцем. Ведь это заверение напоминало об иных событиях, чем те, которые вол- новали обоих в эту минуту. - Тогда будьте сердечнее, дорогой Вильфор, - сказала баронесса, - об- ращайтесь со мной, как друг, а не как судья, я глубоко несчастна, не го- ворите мне, что я должна быть веселой. Вильфор поклонился. - За последние три месяца у меня создалась эгоистическая привычка, сударыня, - сказал он. - Когда я слышу о несчастьях, я вспоминаю свои собственные несчастья, это сравнение приходит мне на ум даже помимо моей воли. Вот почему рядом с моими несчастьями ваши несчастья кажутся мне простыми неприятностями; вот почему рядом с моим трагическим положением ваше положение представляется мне завидным; но вас это сердит, оставим это. Итак, вы говорили, сударыня?.. - Я пришла узнать у вас, мой друг, - продолжала баронесса, - что ждет этого самозванца. - Самозванца? - повторил Вильфор. - Я вижу, сударыня, вы, как нароч- но, то преуменьшаете, то преувеличиваете. Андреа Кавальканти, или, вер- нее, Бенедетто - самозванец? Вы ошибаетесь, сударыня: Бенедетто самый настоящий убийца. - Сударь, я не спорю против вашей поправки; но чем суровее вы покара- ете этого несчастного, тем тяжелее это отзовется на нашей семье. За- будьте о нем ненадолго, не преследуйте его, дайте ему бежать. - Поздно, сударыня; я уже отдал приказ. - В таком случае, если его арестуют... Вы думаете, его арестуют? - Я надеюсь. - Если его арестуют (а я слышу со всех сторон, что тюрьмы переполне- ны), оставьте его в тюрьме. Королевский прокурор покачал головой. - Хотя бы до тех пор, пока моя дочь не выйдет замуж! - добавила баро- несса. - Невозможно, сударыня; правосудие имеет свой порядок. - Даже для меня? - сказала баронесса полушутя, полусерьезно. - Для всех, - отвечал Вильфор, - и для меня, как для других. - Да... - сказала баронесса, не поясняя словами той мысли, которая вызвала это восклицание. Вильфор посмотрел на нее своим испытующим взглядом. - Я знаю, что вы хотите сказать, - продолжал он, - вы намекаете на распространившиеся по городу ужасные слухи, что смерть, которая БОТ уже третий месяц облекает в траур мой дом, смерть, от которой чудом спаслась Валентина, - не случайная смерть. - Я совсем об этом не думала, - поспешно сказала г-жа Данглар. - Нет, вы об этом думали, сударыня, и это справедливо, потому что вы не могли не подумать об этом и не сказать себе: ты, карающий преступле- ния, отвечай: почему вокруг тебя преступления совершаются безнаказанно? Баронесса побледнела. - Вы себе это говорили, не правда ли, сударыня? - Да, сознаюсь. - Я вам отвечу. Вильфор пододвинул свое кресло к стулу г-жи Данглар; затем, опершись обеими руками о письменный стол, голосом, глуше обычного, заговорил: - Есть преступления, которые остаются безнаказанными, потому что преступники неизвестны, и вместо виновного мог бы пострадать невинный; но как только эти преступники будут обнаружены (и Вильфор протянул руку к большому распятию, висевшему против его стола), как только они будут обнаружены, - повторил он, - богом живым клянусь, кто бы они ни были, они умрут! Теперь, после клятвы, которую я дал и которую я сдержу, ос- мельтесь просить у меня пощады этому негодяю! - Но уверены ли вы, сударь, - возразила г-жа Данглар, - что он такой уж преступник, как это говорят? - Вот его дело: Бенедетто приговорен к пяти годам каторги за подлог в шестнадцать лет, - как видите, молодой человек подавал надежды, - потом побег, потом убийство. - Да кто он... этот несчастный? - Кто знает! Бродяга, корсиканец. - Никто его не признал? - Никто; его родители неизвестны. - А этот человек, который приезжал из Лукки? - Такой же мошенник, как и он; его сообщник, быть может. Баронесса умоляюще сложила руки. - Вильфор! - сказала она своим самым нежным и вкрадчивым голосом. - Ради бога, сударыня, - отвечал королевский прокурор с твердостью, даже несколько сухо, - никогда не просите у меня пощады виновному! Кто я? Закон. Разве у закона есть глаза, чтобы видеть вашу печаль? Разве у закона есть уши, чтобы слышать ваш нежный голос? Разве у закона есть память, чтобы отозваться на ваши кроткие мысли? Нет, сударыня, за- кон повелевает. И когда закон повелел, он разит. Вы мне скажете, что я живое существо, а не кодекс; человек, а не кни- га. Посмотрите на меня, сударыня, посмотрите вокруг меня; разве люди ви- дели во мне брата? Они меня любили? Щадили меня? Просил ли кто-нибудь пощады Вильфору и даровал ли ему кто-нибудь пощаду? Нет, еще раз нет! Гонимый, вечно гонимый! А вы, женщина, сирена, смотрите на меня своим чарующим взором, кото- рый напоминает мне то, из-за чего я должен краснеть. Да, краснеть за то, о чем вы знаете, и, быть может, не только за это. Но с тех пор как сам я пал, ниже, чем другие, быть может, - с тех пор я срываю с людей одежды, чтобы найти гнойник, и нахожу его всегда; скажу больше: я нахожу его с радостью, с восторгом, этот знак человеческой слабости или человеческой злобы! Ибо каждый человек и каждый преступник, которого я караю, кажется мне живым доказательством, лишним доказательством того, что я не гнусное исключение! Увы! Все люди злы, сударыня; докажем это и поразим злодея. Вильфор произнес последние слова с исступленной яростью, почти свире- по. - Но вы говорите, - возразила г-жа Данглар, делая последнюю попытку, - что этот молодой человек - бродяга, сирота, всеми брошенный? - Тем хуже; вернее, тем лучше. Провидение сделало его таким, чтобы некому было оплакивать его. - Вы нападаете на слабого, сударь! - Убийца - слабый? - Его позор запятнает мой дом. - А разве мой дом не отмечен смертью? - Вы безжалостны к другим, - воскликнула баронесса. - Так запомните мои слова: к вам тоже будут безжалостны. - Пусть так! - сказал Вильфор, угрожающим жестом простирая руки к не- бу. - Хотя бы отложите дело этого несчастного, если его арестуют, до сле- дующей сессии; пройдет полгода, и все забудется. - Нет, - сказал Вильфор, - у меня еще пять дней впереди; следствие закончено; пяти дней для меня больше чем достаточно; и разве вы не пони- маете, сударыня, что и мне тоже надо забыться? Когда я работаю, а я ра- ботаю день и ночь, бывают минуты, что я ничего не помню, а когда я ниче- го не помню, я счастлив, как счастливы мертвецы; но все же это лучше, чем страдание. - Но ведь он скрылся; дайте ему убежать; бездействие - самый легкий способ проявить милосердие. - Ведь я вам сказал, что уже поздно; телеграф уже на рассвете передал приказ, и теперь... - Сударь, - сказал входя камердинер, - депеша из министерства внут- ренних дел. Вильфор схватил конверт и торопливо его вскрыл. Госпожа Данглар содрогнулась от ужаса, Вильфор затрепетал от радости. - Арестован! - воскликнул Вильфор. - Его задержали в Компьене; все кончено. Госпожа Данглар встала; лицо ее было бледно. - Прощайте, сударь, - холодно сказала она. - Прощайте, сударыня, - отвечал королевский прокурор, почти радостно провожая ее до дверей. Потом он вернулся к письменному столу. - Так! - сказал он, ударяя рукой по депеше. - У меня есть подлог, три кражи, два поджога, мне не хватало только убийства, вот и оно; сессия будет отличная. III. ВИДЕНИЕ Как говорил королевский прокурор г-же Данглар, Валентина все еще была больна. Обессиленная, она не вставала с постели; о бегстве Эжени, об аресте Андреа Кавальканти, вернее - Бенедетто, и о предъявленном ему обвинении в убийстве она узнала у себя в комнате, из уст г-жи де Вильфор. Но Валентина была так слаба, что рассказ этот не произвел на нее того впечатления, которое, вероятно, произвел бы, будь она здорова. К странным мыслям и мимолетным призракам, рождавшимся в ее больном мозгу или проносившимся перед ее глазами, только прибавилось еще нес- колько неясных мыслей, несколько смутных образов, да и те вскоре изгла- дились, вытесненные собственными ощущениями. Днем Валентину еще связывало с действительностью присутствие Нуартье, который требовал, чтобы его кресло переносили в комнату внучки, и там проводил весь день, не спуская с больной отеческого взора; Вильфор, вер- нувшись из суда, проводил час или два с отцом и дочерью. В шесть часов Вильфор удалялся к себе в кабинет; в восемь часов при- ходил д'Авриньи, приносил сам микстуру, приготовленную для Валентины на ночь, затем уносили Нуартье. Сиделка, приглашенная доктором, заменяла всех и уходила лишь в десять или одиннадцать часов, когда Валентина засыпала. Уходя, она отдавала ключ от комнаты Валентины самому Вильфору, так что в комнату больной можно было пройти только из спальни г-жи де Вильфор, через комнату маленького Эдуарда. Каждое утро Моррель приходил к Нуартье справиться о здоровье Валенти- ны; как ни странно, с каждым днем он казался все спокойнее. Прежде всего Валентина, хотя она все еще была в сильном нервном воз- буждении, чувствовала себя с каждым днем лучше; а потом, разве Мон- те-Кристо не сказал ему, когда он прибежал к нему сам не свой, что если через два часа Валентина не умрет, то она спасена? И вот, Валентина жива, и уже прошло четыре дня. Нервное возбуждение, о котором мы говорили, не покидало Валентину да- же во сне, или, вернее, в той дремоте, которая вечером овладевала ею; тогда, в ночной тишине, при тусклом свете ночника, который теплился на камине, под алебастровым колпачком, перед нею проходили тени, населяющие комнаты больных и колеблемые порывистыми взмахами незримых крыльев лихо- радки. Тогда ей чудились то мачеха с грозно сверкающим взором, то Моррель, простирающий к ней руки, то люди, почти чужие ей, как граф Монте-Кристо; даже мебель казалось ей в бреду, оживала и двигалась по комнате; и так продолжалось часов до трех ночи, когда ею овладевал свинцовый с