, растроганный взор моих ближних. Теперь я уезжаю, и я даже настолько себялюбив, что говорю вам: не забывайте меня, друзья мои, - ибо, вероятно, мы с вами больше никогда не увидимся. - Никогда больше не увидимся! - воскликнул Эмманюель, между тем как крупные слезы покатились по щекам Жюли. - Никогда больше не увидим вас! Так вы не человек, а божество, которое спустилось на землю, чтобы сотво- рить добро, а теперь возвращается на небо? - Не говорите этого, - поспешно возразил Монте-Кристо, - никогда не говорите, друзья мои; боги не совершают зла, боги останавливаются там, где хотят остановиться; случай не властен над ними, напротив, они сами повелевают случаем. Нет, Эмманюель, я человек, и ваше восхищение столь же кощунственно, сколь не заслужено мною. И граф, с сожалением покидая этот мирный дом, где обитало счастье, прильнул губами к руке Жюли, бросившейся в его объятья, и протянул дру- гую руку Эмманюелю; потом кивнул Максимилиану, все такому же безучастно- му и удрученному. - Верните моему брату радость! - шепнула Жюли на ухо графу. Монте-Кристо пожал ей руку, как одиннадцать лет тому назад, на лест- нице, ведущей в кабинет арматора Морреля. - Вы по-прежнему верите Синдбаду-Мореходу? - спросил он ее, улыбаясь. - Да. - В таком случае, ни о чем не печальтесь, уповайте на бога. Как мы уже сказали, у ворот ждала почтовая карета, четверка резвых лошадей, встряхивая гривами, нетерпеливо била копытами о землю. У крыльца ждал Али, задыхающийся, весь в поту, словно после долгого бега. - Ну, что, - спросил его по-арабски граф, - был ты у старика? Али кивнул головой. - И ты развернул перед ним письмо, как я тебе велел? Невольник снова склонил голову. - И что же он сказал или, вернее, что же он сделал? Али повернулся к свету, чтобы его господин мог его лучше видеть, и, старательно и искусно подражая мимике старика, закрыл глаза, как это де- лал Нуартье, когда хотел сказать: да. - Отлично, он согласен, - сказал Монте-Кристо, - едем! Едва он произнес это слово, лошади рванулись, и изпод копыт брызнул целый дождь искр. Максимилиан молча забился в угол. Прошло полчаса; вдруг карета остановилась: граф дернул за шелковый шнурок, привязанный к пальцу Али. Нубиец соскочил с козел, отворил дверцу, и граф вышел. Ночь сверкала звездами. Монте-Кристо стоял на вершине холма Вильжюиф, на плоской возвышенности, откуда виден весь Париж, похожий на темное мо- ре, в котором, как фосфоресцирующие волны, переливаются миллионы огней; да, волны, по более бурные, неистовые, изменчивые, более яростные и алч- ные, чем волны разгневанного океана, не ведающие покоя, вечно сталкиваю- щиеся, вечно вспененные, вечно губительные!.. По знаку графа экипаж отъехал на несколько шагов, и он остался один. Скрестив руки, Монте-Кристо долго смотрел на это горнило, где накаля- ются, плавятся и отливаются все мысли, которые, устремляясь из этой кло- кочущей бездны, волнуют мир. Потом, насытив свой властный взор зрелищем этого Вавилона, который очаровывает и благочестивых мечтателей и насмеш- ливых материалистов, он склонил голову и молитвенно сложил руки. - Великий город, - прошептал он, - еще и полгода не прошло, как я ступил на твою землю. Я верю, что божья воля привела меня сюда, и я по- кидаю тебя торжествующий; тайну моего пребывания в твоих стенах я дове- рил богу, и он единый читал в моем сердце: он единый знает, что я ухожу без ненависти и без гордыни, но не без сожалений; он единый знает, что я не ради себя и не ради суетных целей пользовался дарованным мне могу- ществом. Великий город, в твоем трепещущем лоне обрел я то, чего искал; как терпеливый рудокоп, я изрыл твои недра, чтобы извлечь из них зло; теперь мое дело сделано: назначение мое исполнено; теперь ты уже не мо- жешь дать мне ни радости, ни горя. Прощай, Париж, прощай! Он еще раз, подобный гению ночи, окинул взором обширную равнину; за- тем, проведя рукой по лбу, сел в карету, дверца за ним захлопнулась, и карета исчезла по ту сторону холма в вихре пыли и стуке колес. Они проехали два лье, не обменявшись ни единым словом. Моррель был погружен в свои думы; Монте-Кристо долго смотрел на него. - Моррель, - спросил он наконец, - вы не раскаиваетесь, что поехали со мной? - Нет, граф; но расстаться с Парижем... - Если бы я думал, что счастье ждет вас в Париже, я бы не увез вас оттуда. - В Париже покоится Валентина, и расстаться с Парижем значит вторично потерять со. - Максимилиан, - сказал граф, - друзья, которых мы лишились, покоятся не в земле, но в пашем сердце, так хочет бог, дабы они всегда были с на- ми. У меня есть два друга, которые всегда со мной; одному я обязан жизнью, другому - разумом. Их дух живет в моем сердце. Когда меня, одо- левают сомнения, я советуюсь с этими друзьями, и если мне удалось сде- лать немного добра, то лишь благодаря их советам. Прислушайтесь к голосу вашего сердца, Моррель, и спросите его, хорошо ли, что вы так непривет- ливы со мной. - Друг мой, - сказал Максимилиан, - голос моего сердца полон скорби и сулит мне одни страдания. - Слабые духом всегда все видят через траурную вуаль; душа сама соз- дает свои горизонты; ваша душа сумрачна, это она застилает ваше небо ту- чами. - Быть может, вы и правы, - сказал Максимилиан. И он снова впал в задумчивость. Путешествие совершалось с той чудесной быстротой, которая была во власти графа; города на их пути мелькали, как тени; деревья, колеблемые первыми порывами осеннего ветра, казалось, мчались им навстречу, словно взлохмаченные гиганты, и мгновенно исчезали. На следующее утро они при- были в Шалон, где их ждал пароход графа; не теряя ни минуты, карету пог- рузили на пароход: путешественники взошли на борт. Пароход был создан для быстрого хода; он напоминал индейскую пирогу; его два колеса казались крыльями, и он скользил по воде, словно перелет- ная птица; даже Морреля опьяняло это стремительное движение, и временами развевавший его волосы ветер едва не разгонял тучи на его челе. По мере того как они отдалялись от Парижа, лицо графа светлело, про- яснялось, от него исходила почти божественная ясность. Он казался изг- нанником, возвращающимся на родину. Скоро их взорам открылся Марсель, белый, теплый, полный жизни Мар- сель, младший брат Тира и Карфагена, их наследник на Средиземном море; Марсель, который, становясь старше, все молодеет. Для обоих были полны воспоминаний и круглая башня, и форт св. Николая, и ратуша, и гавань с каменными набережными, где они оба играли детьми. По обоюдному желанию, они вышли на улице Каннебьер. Какой-то корабль уходил в Алжир; тюки, пассажиры, заполнявшие палубу, толпа родных и друзей, прощания, возгласы и слезы - зрелище, всегда вол- нующее, даже для тех, кто видит его ежедневно, - вся эта сутолока не могла отвлечь Максимилиана от мысли, завладевшей им с той минуты, как нога его ступила на широкие плиты набережной. - Смотрите, - сказал он, беря Монте-Кристо под руку, - вот на этом месте стоял мой отец, когда "Фараон" входил в порт; вот здесь этот чест- нейший человек, которого вы спасли от смерти и позора, бросился в мои объятья; я до сих пор чувствую на лице его слезы; и плакал не он один, многие плакали, глядя на нас. Монте-Кристо улыбнулся. - Я стоял там, - сказал он, указывая на угол одной из улиц. Не успел он договорить, как в том направлении, куда он указывал, раз- дался горестный стон, и они увидели женщину, которая махала рукой одному из пассажиров отплывающего корабля. Лицо ее было скрыто вуалью; Мон- те-Кристо следил за ней с таким волнением, что Моррель не мог бы не за- метить этого, если бы его взгляд не был устремлен на палубу. - Смотрите! - воскликнул Моррель. - Этот молодой человек в военной форме, который машет рукой, это Альбер де Морсер! - Да, - сказал Монте-Кристо, - я тоже узнал его. - Как? Вы ведь смотрели в другую сторону. Граф улыбнулся, как он всегда улыбался, когда не хотел отвечать. И глаза его снова обратились на женщину под вуалью; она исчезла за углом. Тогда он обернулся. - Дорогой друг, - сказал он Максимилиану, - нет ли у вас здесь како- го-нибудь дела? - Я навещу могилу отца, - глухо ответил Моррель. - Хорошо, ступайте и ждите меня там; я приду туда. - Вы уходите? - Да... мне тоже нужно посетить святое для меня место. Моррель слабо пожал протянутую руку графа, затем грустно кивнул голо- вой и направился в восточную часть города. Монте-Кристо подождал, пока Максимилиан скрылся из глаз, и пошел к Мельянским аллеям, где стоял тот скромный домик, с которым наши читатели познакомились в начале нашего повествования. Дом этот все так же осеняли ветвистые листья аллеи, служившей местом прогулок марсельцам; он весь зарос диким виноградом, оплетающим своими черными корявыми стеблями его каменные стены, пожелтевшие под пламенными лучами южного солнца. Две стертых каменных ступеньки вели к входной две- ри, сколоченной из трех досок, которые ежегодно расходились, но не знали ни глины, ни краски, и терпеливо ждали осеннюю сырости, чтобы снова сой- тись. Этот дом, прелестный, несмотря на свою ветхость, веселый, несмотря на свой невзрачный вид, был тот самый, в котором некогда жил старик Дантес. Но старик занимал мансарду, а в распоряжение Мерседес граф предоставил весь дом. Сюда и вошла женщина в длинной вуали, которую Монте-Кристо видел на пристани; в ту минуту, когда он показался из-за угла, она закрывала за собой дверь, так что едва он ее настиг, как она снова исчезла. Он хорошо был знаком с этими стертыми ступенями; он лучше всех знал, как открыть эту старую дверь: щеколда поднималась при помощи гвоздя с широкой головкой. И он вошел, не постучавшись, не предупредив никого о своем приходе, вошел, как друг, как хозяин. За домом находился залитый солнечным светом и теплом маленький садик, тот самый, где в указанном месте Мерседес нашла деньги, которые граф по- ложил туда якобы двадцать четыре года тому назад; с порога входной двери были видны первые деревья этого садика. Переступив этот порог, Монте-Кристо услышал вздох, похожий на рыда- ние; он взглянул в ту сторону, откуда донесся вздох, и среди кустов вир- гинского жасмина с густой листвой и длинными пурпурными цветами увидал Мерседес; она сидела на скамье и плакала. Она откинула вуаль и, одна под куполом небес, закрыв руками лицо, да- ла волю рыданиям и вздохам, которые она так долго сдерживала в при- сутствии сына. Монте-Кристо сделал несколько шагов; под его ногой захрустел песок. Мерседес подняла голову и испуганно вскрикнула. - Сударыня, - сказал граф, - я уже не властен дать вам счастье, но я хотел бы принести вам утешение; примете ли вы его от меня, как от друга? - Да, я очень несчастна, - отвечала Мерседес, - одна на свете... У меня оставался только сын, и он меня покинул. - Он хорошо сделал, сударыня, - возразил граф, - у него благородное сердце. Он понял, что каждый человек должен принести дань отечеству; од- ни отдают ему свой талант, другие свой труд; одни отдают свои бессонные ночи, другие - свою кровь. Оставаясь с вами, он растратил бы около вас свою ставшую бесполезной жизнь, и он не мог бы примириться с вашими страданиями. Бессилие озлобило бы его: борясь со своими невзгодами, ко- торые он сумеет обратить в удачу, он станет сильным и могущественным. Дайте ему воссоздать свое и ваше будущее, сударыня; смею вас уверить, что оно в верных руках. - Счастьем, которое вы ему пророчите и которое я от всей души молю бога ему даровать, мне уж не придется насладиться, - сказала бедная жен- щина, грустно качая головой. - Столько разбито во мне и вокруг меня, что я чувствую себя на краю могилы. Вы хорошо сделали, граф, что помогли мне возвратиться туда, где я была так счастлива; умирать надо там, где знал счастье. - Ваши горькие слова, сударыня, - сказал Монте-Кристо, - жгут мне сердце, жгут тем сильнее, что вы справедливо ненавидите меня; я виновник всех ваших страданий; почему вы, вместо того чтобы обвинять, не жалеете меня? Вы причинили бы мне еще горшую боль... - Ненавидеть вас, обвинять вас, Эдмон?.. Ненавидеть, обвинять челове- ка, который пощадил жизнь моего сына, - ведь правда, у вас было жестокое намерение отнять у господина де Морсер сына, которым он так гордился? Взгляните на меня, и вы увидите, есть ли в моем лице хоть тень укора. Граф поднял свой взор и остановил ею на Мерседес, которая протягивала ему обе руки. - Взгляните на меня, - продолжала она с бесконечной грустью, - красо- та моя померкла, и в моих глазах уже нет блеска, прошло то время, когда я приходила с улыбкой к Эдмону Дантесу, который ждал меня там, у окна мансарды, где жил его старый отец... С тех пор протекло много тягостных дней, они вырыли пропасть между мной и прошлым. Обвинять вас, Эдмон, вас ненавидеть, мой друг? Нет! Я себя ненавижу и себя обвиняю! Я во всем ви- новата, - воскликнула она, сжимая руки. - Как жестоко я наказана!.. У меня была вера, невинность, любовь - эти три дара, которыми небо наделя- ет ангелов, а я, несчастная, я усомнилась в бою! Монте-Кристо молча протянул ей руку. - Нет, мой Друг, - сказала она, мягко отнимая свою руку, - не дотра- гивайтесь до меня. Вы меня пощадили, а между тем из всех, кого вы пока- рали, я одна не заслуживала пощады. Все остальные действовали из нена- висти, алчности, себялюбия; я же - из малодушия. У них была цель, а я - я испугалась. Нет, не пожимайте мою руку, Эдмон; я чувствую, вы хотите сказать мне доброе слово, - не нужно, поберегите его для другой, я его недостойна. Взгляните... (она совсем откинула вуаль) мои волосы поседели от горя; мои глаза пролили столько слез, что они окружены лиловыми теня- ми; лоб мой избороздили морщины. А вы, Эдмон, все такой же молодой, кра- сивый, гордый. Это оттого, что в вас была вера, в вас было мужество, вы уповали на бога, и бог поддержал вас. А я была малодушна, я отреклась; господь меня покинул, - и вот что стало со мной. Мерседес зарыдала; сердце ее разрывалось от боли воспоминаний. Монте-Кристо взял ее руку и почтительно поцеловал; но она сама по- чувствовала, что в этом поцелуе не было огня, словно он был запечатлен на мраморной руке святой. - Есть такие обреченные жизни, - продолжала она, - первая же ошибка разбивает все их будущее. Я вас считала умершим, и я должна была тоже умереть; что пользы, что я в сердце своем неустанно оплакивала вас? В тридцать девять лет я стала старухой - и только. Что пользы, что, единственная из всех узнав вас, я спасла жизнь моему сыну? Разве не должна я была спасти также человека, которого я выбрала себе в мужья, как бы ни велика была его вина? А я дала ему умереть. Больше того! Я са- ма приблизила его смерть своим бездушием, своим презрением, не думая, не желая думать о том, что он из-за меня стал клятвопреступником и предате- лем! Что пользы, наконец, что я приехала с моим сыном сюда, раз я его покинула, отпустила его одного, отдала его смертоносной Африке? Да, я была малодушна! Я отреклась от своей любви, и, как все отступники, я приношу несчастье тем, кто окружает меня. - Нет, Мерседес, - сказал Монте-Кристо, - вы не должны судить себя так строго. Вы благородная, святая женщина, вы обезоружили меня силой своего горя; но за мной, незримый, неведомый, гневный, стоял господь, чьим посланным я был, и он не захотел остановить брошенную мною молнию. Клянусь богом, пред которым я уже десять лет каждый день повергаюсь ниц, призываю его в свидетели, что я пожертвовал вам своей жизнью и, вместе с жизнью, всеми своими замыслами! Но, Мерседес, и я говорю это с гор- достью, я был нужен богу, и он вернул меня к жизни. Вдумайтесь в прош- лое, вдумайтесь в настоящее, постарайтесь предугадать будущее и скажите: разве я не орудие всевышнего? В самых ужасных несчастьях, в самых жесто- ких страданиях, забытый всеми, кто меня любил, гонимый теми, кто меня не знал, я прожил половину жизни; и вдруг, после заточения, одиночества, лишений - воздух, свобода, богатство; богатство столь ослепительное, волшебное, столь неимоверное, что я должен был поверить, что бог посыла- ет мне его для великих деяний. С тех пор я нес это богатство как служе- ние; с тех пор меня уже ничто не прельщало в этой жизни, в которой вы, Мерседес, порой находили сладость; я не знал ни часа отдыха; какая-то сила влекла меня вперед; словно я был огненным облаком, проносящимся по небу, чтобы испепелить проклятые богом города. Подобно тем отважным ка- питанам, которые снаряжают свой корабль в тяжелый путь, в опасный поход, я собирал припасы, готовил оружие, приучал свое тело к самым тяжким ис- пытаниям, приучал душу к самым сильным потрясениям, чтобы моя рука умела убивать, мои глаза - созерцать страдания, мои губы - улыбаться пря самых ужасных зрелищах; из доброго, доверчивого, не помнящего зла я сделался мстительным, скрытным, злым или, вернее, бесстрастным, как глухой и сле- пой рок. Тогда я вступил на уготованный мне путь, я пересек прост- ранства, я достиг цели; горе тем, кого я встретил на своем пути. - Довольно, - сказала Мерседес, - довольно, Эдмон! Поверьте, что если я, единственная из всех, вас узнала, то я одна могла и понять вас. И ес- ли бы вы встретили меня на своем пути и разбили, как стеклянный сосуд, я и тогда не могла бы не восхищаться вами, Эдмон! Как между мной и прошлым лежит пропасть, так лежит пропасть между вами и остальными людьми; и всего мучительнее для меня сравнивать вас с другими; ибо нет никого на свете равного вам, никого, кто был бы подобен вам. Теперь проститесь со мной, Эдмон, и расстанемся. - Раньше чем мы расстанемся, скажите мне, что я могу для вас сделать, Мерседес? - спросил МонтеКристо. - Я хочу только одного, Эдмон: чтобы мой сын был счастлив. - Молите бога, который один держит в своей руке жизнь людей, чтобы он отвел от него смерть; об остальном я позабочусь. - Благодарю вас, Эдмон. - А вы, Мерседес? - Мне ничего не нужно, я живу меж двух могил; одна - это могила Эдмо- на Дантеса, уже давно умершего; я его любила! Моим поблекшим губам не пристало произносить это слово, но мое сердце ничего не забыло, и ни за какие блага мира я бы не отдала эту память сердца. В другой могиле лежит человек, которого Эдмон Дантес убил; я оправдываю это убийство, но мой долг молиться за убитого. - Ваш сын будет счастлив, - повторил граф. - Тогда и я буду счастлива, насколько это для меня возможно. - Но... все же... как вы будете жить? Мерседес печально улыбнулась. - Если я скажу, что буду жить здесь так, как прежняя Мерседес, тру- дом, вы этому не поверите; теперь я умею только молиться, но мне и нет необходимости работать; зарытый вами клад нашелся в том самом месте, ко- торое вы указали; люди будут любопытствовать, кто я, что я здесь делаю, на какие средства я живу, но не все ли мне равно! Это касается только бога, вас и меня. - Мерседес, - сказал граф, - я говорю это вам по в укор, но вы при- несли слишком большую жертву, отказавшись от всего того состояния, кото- рое приобрел граф де Морсер и половина которого принадлежала вам по пра- ву. - Я догадываюсь о том, что вы хотите мне предложить, по я не могу этого принять. Эдмон, мой сын мне не позволил бы. - Поэтому я и не осмелюсь ничего сделать для вас, не заручившись одобрением Альбера. Я узнаю его желания и подчинюсь им. Но если он сог- ласится на то, что я предлагаю сделать, вы не воспротивитесь? - Вы должны знать, Эдмон, что я уже не в силах рассуждать; я не спо- собна принимать решений, кроме единственного - никогда ничего не решать. Господь наслал па меня бури, которые сломили мою волю. Я бессильна в его руках, как воробей в когтях орла. Раз я еще живу - значит, такова его воля. - Берегитесь, сударыня, - сказал Монте-Кристо, - не так поклоняются богу! Бог требует, чтобы его понимали и разумно принимали его могущест- во; вот почему он и дал вам свободную волю. - Нет! - воскликнула Мерседес. - Не говорите так! Если бы я думала, что бог дал мне свободную волю, что спасло бы меня от отчаяния? Монте-Кристо слегка побледнел и опустил голову, подавленный страстной силой этого горя. - Вы не хотите сказать мне: до свидания? - произнес он, протягивая ей руку. - Напротив, я говорю вам: до свидания, - возразила Мерседес, торжест- венно указывая ему на небо, - вы видите, во мне еще живет надежда. И, пожав дрожащей рукой руку графа, Мерседес бросилась на лестницу и скрылась. Тогда Монте-Кристо медленно вышел из дома и снова направился к гава- ни. Но Мерседес не видела, как он удалялся, хоть и стояла у окна мансар- ды, где жил старик Дантес. Глаза ее искали вдали корабль, уносивший ее сына в открытое море. Правда, губы ее невольно, чуть слышно шептали: - Эдмон! Эдмон! XVI. ПРОШЛОЕ Граф с щемящей тоской в сердце вышел из этого дома, где он оставил Мерседес, которую, быть может, видел в последний раз. После смерти маленького Эдуарда в Монте-Кристо произошла глубокая пе- ремена. Он шел долгим, извилистым путем мщения, и, когда достиг вершины, бездна сомнения внезапно разверзлась перед ним. Более того: разговор с Мерседес пробудил в его душе такие воспомина- ния, которые он жаждал побороть. Монте-Кристо был не из тех людей, которые подолгу предаются меланхо- лии: это нища для заурядного ума, черпающего в ней мнимую ориги- нальность, но она пагубна для сильных натур. Граф сказал себе, что если он сомневается и чуть ли не порицает себя, - значит, в его расчеты вкра- лась какая-то ошибка. "Я неверно сужу о прошлом, - говорил он себе, - я не мог так грубо ошибиться. Неужели я поставил себе безумную цель? Неужели я десять лет шел по ложному пути? Неужели зодчему довольно было одного часа, чтобы убедиться в том, что создание рук его, в которое он вложил все свои на- дежды, - если и не невозможно, то по меньшей мере кощунственно? Я не могу допустить этой мысли, она сведет меня с ума. Прошлое представляется мне в ложном свете, потому что я смотрю на не- го слишком издалека. Когда идешь вперед, прошлое, подобно пейзажу, исче- зает по мере того, как проходишь мимо. Я словно поранил себя во сне; я вижу кровь, я чувствую боль, но не помню, как получил эту рану. Ты, возрожденный к жизни, богатый сумасброд, грезящий наяву, всемогу- щий провидец, всесильный миллионер, возвратись на мгновение к мрачному зрелищу жалкой и голодной жизни, пройди снова тот путь, на который тебя обрекла судьба, куда тебя привело злосчастье, где тебя ждало отчаяние; слишком много алмазов, золота и наслаждения сверкает на поверхности того зеркала, в которое Монте-Кристо смотрит на Дантеса; спрячь эти алмазы, запятнай это золото, сотри эти лучи; богач, вспомни бедняка; свободный, вспомни узника; воскресший, вспомни мертвеца". Погруженный в такие думы, Монте-Кристо шел по улице Коссри. Это была та самая улица, по которой двадцать четыре года тому назад его везла безмолвная стража; эти дома, теперь веселые и оживленные, были в ту ночь темны и молчаливы. - Это те же дома, - шептал Монте-Кристо, - но только тогда была ночь, а сейчас светлый день; солнце все освещает и всему придает радостный вид. Он спустился по улице Сен-Лоран на набережную и подошел к Управлению порта; здесь его тогда посадили в баркас. Мимо шла лодка под холщовым тентом; Монте-Кристо окликнул лодочника, и тот поспешил к нему, предвидя щедрое вознаграждение. Погода была чудесная, прогулка восхитительная. Солнце, алое, пылаю- щее, спускалось к горизонту, воспламеняя волны; по морю, гладкому, как зеркало, иногда пробегала рябь - это рыба, преследуемая невидимым вра- гом, выскакивала из воды, ища спасения в чуждой стихии; вдали скользили белые и легкие, как чайки, рыбачьи лодки, направляющиеся в Мартиг, и торговые суда, везущие груз на Корсику или в Испанию. Но граф не замечал ни безоблачного неба, ни скользящих лодок, ни все заливающего золотого света. Завернувшись в плащ, он вспоминал одну за другой все вехи своего страшного пути: одинокий огонек, светившийся в Каталанах, грозный силуэт замка Иф, указавший ему, куда его везут, борьбу с жандармами, когда он хотел броситься в море, свое отчаяние, когда он почувствовал себя побежденным, и холод ружейного дула, пристав- ленного к виску. И мало-помалу, подобно высохшим за лето ручьям, которые, когда надви- гаются осенние тучи, понемногу наполняются влагой и начинают оживать капля за каплей, граф Монте-Кристо ощутил, как в груди его, капля за каплей, начинает сочиться желчь, некогда заливавшая сердце Эдмона Данте- са. Для него с этой минуты не было больше ни ясного неба, ни легких ло- док, ни золотого сияния; небо заволоклось траурными тучами, а когда пе- ред ним вырос черный гигант, носящий имя замка Иф, он вздрогнул, словно увидел призрак смертельного врага. Они были у цели. Граф невольно отодвинулся на самый конец лодки, хотя лодочник самым приветливым голосом повторял ему: - Приехали, сударь. Монте-Кристо вспомнил, как на этом самом месте, по этой скалистой тропе волокла его стража и как его подгоняли острием штыка. Некогда этот путь показался Дантесу бесконечным; Монте-Кристо нашел его очень коротким; каждый взмах весла, вместе с брызгами воды, рождал миллионы мыслей и воспоминаний. Со времени Июльской революции замок Иф уже не был тюрьмой; он превра- тился в сторожевой пост, назначением которого было препятствовать прово- зу контрабанды; у ворот стоял привратник, поджидая посетителей, приез- жающих осматривать этот памятник Ужаса, ставший теперь просто достопри- мечательностью. Монте-Кристо знал это и все же, когда он вошел под эти своды, спус- тился по темной лестнице, когда его провели в подземелье, которое он по- желал осмотреть, мертвенная бледность покрыла его чело, и леденящий хо- лод пронизал его сердце. Граф спросил, не осталось ли здесь какого-нибудь старого тюремщика времен Реставрации; но все они ушли на пенсию или заняли другие должнос- ти. Привратник, который водил его, был здесь только с 1830 года. Его провели в его собственную темницу. Он снова увидел тусклый свет, проникавший сквозь узкую отдушину, уви- дел место, где стояла кровать, теперь уже унесенная, а за кроватью, хоть и заделанное, но выделявшееся своими более светлыми камнями, отверстие, пробитое аббатом Фариа. Монте-Кристо почувствовал, что у него подгибаются ноги; он пододвинул деревянный табурет и сел. - Что рассказывают об узниках этого замка, если не считать Мирабо? - спросил граф. - Существуют ли какиенибудь предания об этих мрачных под- земельях, глядя на которые даже не веришь, чтобы люди могли заточить сю- да живого человека? - Да, сударь, - отвечал привратник, - об этой самой камере мне расс- казывал тюремщик Антуан. Монте-Кристо вздрогнул. Этот Антуан был его тюремщиком. Он почти за- был его имя и черты его лица, но когда это имя было названо, он его уви- дел, как живого: бородатое лицо, темную куртку и связку ключей, звяканье которых он, казалось, еще слышал. Граф обернулся, и ему почудилось, что Антуан стоит в глубине коридо- ра, казавшегося еще более мрачным при свете факела, который держал прив- ратник. - Если угодно, я расскажу, - предложил привратник. - Да, расскажите, - отвечал Монте-Кристо. И он прижал руку к сердцу, чтобы унять его неистовый стук, со страхом готовясь выслушать повесть о самом себе. - Расскажите, - повторил он. - В этой самой камере, - начал привратник, - тому уже много лет, жил один арестант, человек очень опасный, говорят, а главное - очень отчаян- ный. В те же годы здесь находился еще один заключенный, священник, но этот был смирный; он, бедняга, помешался. - Помешался? - повторил Монте-Кристо. А на чем? - Он всем предлагал миллионы, если его выпустят. Монте-Кристо поднял глаза к небу, но не увидел его: между ним и не- бесным сводом была каменная преграда. Он подумал о том, что между глаза- ми тех, кому аббат Фариа предлагал сокровища, и этими сокровищами прег- рада была не меньшая. - Могли заключенные видеться друг с другом - спросил Монте-Кристо. - Нет, сударь, это было строжайше запрещено; но они обошли это запре- щение и пробили ход из одной камеры в другую. - А кто из них пробил ход? - Молодой, понятно, - сказал привратник, - он был ловкий и сильный, а бедный аббат был уже стар, да и мысли у него путались. - Слепцы!.. - прошептал Монте-Кристо. - Словом, - продолжал привратник, - молодой пробил ход; чем? - бог знает, но пробил. Вот поглядите, следы и сейчас еще видны. И он приблизил к стене факел. - Да, вижу, - заметил граф глухим от волнения голосом. - Потом они начали ходить друг к другу. Сколько времени это продолжа- лось? Никому не известно. Потом старик заболел и умер. Как вы думаете, что сделал молодой? - Расскажите. - Он перенес покойника к себе, положил его на свою кровать, лицом к стене, вернулся в пустую камеру, заделал отверстие и залез в мешок мерт- веца. Что вы на это скажете? Монте-Кристо закрыл глаза и снова почувствовал на своем лице прикос- новение грубою холста, еще пропитанного смертным холодом. - Он, видите ли, думал, - продолжал привратник, - что в замке Иф мертвецов хоронят и, попятное дело, не тратятся на гробы; и он рассчиты- вал вылезти из-под земли; по, на его беду, в замке был другой обычай; мертвых не хоронили, а просто привязывали к ногам ядро и кидали в море; так было и на этот раз. Нашего молодца бросили в море; на другой день в постели нашли настоящего мертвеца, и все открылось; сторожа, которые бросили в море, рассказали то, о чем не решались сказать раньше: когда мешок полетел вниз, они услышали ужасный крик, который тотчас же заглу- шила вода. Граф тяжело дышал, сердце его мучительно сжималось. - Нет! - прошептал он, - нет! Я сомневался только потому, что начал забывать: но здесь раны моего сердца снова открылись, и я снова жажду мщения. - А об этом узнике больше ничего не известно? - спросил он. - Ничего, как есть ничего: понимаете, либо он упал плашмя с высоты пятидесяти футов и убился насмерть... - Вы сказали, что ему привязали к ногам ядро, он должен был упасть стоймя. - Либо он упал стоймя, - продолжал привратник, - и тогда ядро потащи- ло его на дно, где он и остался, бедняга! - Вам жаль его? - Правду говоря, жаль, хоть он в море был, как дома. - Почему? - Да говорят, что этот несчастный парень был прежде моряком, которого посадили в тюрьму за бонапартизм. - Истина, - прошептал граф, - по воле бога ты всплываешь над водами и над пламенем! Память о бедном моряке еще жива, об его горькой судьбе рассказывают у очага, и все вздрагивают, когда он рассекает воздух и погружается в морскую пучину. - А его имя вы знаете? - вслух спросил граф. - Откуда же? - спросил сторож. - Он значился просто под номером трид- цать четыре. - Вильфор! Вильфор! - пробормотал Монте-Кристо. - Вот что ты, должно быть, твердил себе, когда мой призрак тревожил твои бессонные ночи. - Угодно вам продолжать осмотр, сударь? - спросил привратник. - Да, покажите мне камеру сумасшедшего аббата. - Номера двадцать седьмого? - Да, номера двадцать семь, - повторил Монте-Кристо. И ему показалось, что он снова слышит голос аббата Фариа, который, в ответ на просьбу назвать себя, через стену крикнул ему этот номер. - Идемте. - Подождите, - сказал Монте-Кристо, - мне хочется получше осмотреть эту темницу. - Это очень кстати, - сказал проводник, - я забыл взять ключ от той камеры. - Сходите за ним. - Я оставлю вам факел. - Нет, возьмите его с собой. - Но вы останетесь впотьмах. - Я отлично вижу в темноте. - Скажите! Совсем, как он. - Как кто? - Номер тридцать четыре. Говорят, он так привык к темноте, что заме- тил бы булавку в самом темном углу своей камеры. - Ему потребовалось десять лет, чтобы дойти до этого, - прошептал граф. Проводник ушел, унося с собой факел. Граф сказал правду: не прошло и нескольких секунд, как он стал все различать в темноте, словно при дневном свете. Тогда он осмотрелся, тог- да он по-настоящему узнал свою темницу. - Да, - сказал он, - вот камень, на котором я сидел. Вот след моих плеч на стене! Вот следы моей крови, они остались здесь с того дня, ког- да я хотел разбить себе голову об стену!.. Вот цифры... я помню их... я начертал их однажды, когда высчитывал годы моего отца, гадая, застану ли я его еще в живых, и годы Мерседес, гадая, будет ли она еще свободна... Когда я кончил этот подсчет, у меня мелькнула надежда... Я не предвидел ни голода, ни измены! И горький смех вырвался у него из груди. Как во сне, перед ним мелькнули похороны отца... Мерседес, идущая к алтарю! На другой стене ему бросилась в глаза надпись. Она все еще отчетливо белела на зеленоватой стене: "Боже, - прочитал Монте-Кристо, - сохрани мне память". - Да, да, - воскликнул он, - вот единственная молитва моих последних лет в этой темнице. Я уже не молил о свободе, я молил о памяти, я боялся сойти с ума и все забыть; боже, ты сохранил мне память, и я ничего не забыл. Благодарю тебя, господи! В эту минуту на стенах заиграл свет факела; это спускался привратник. Монте-Кристо пошел ему навстречу. - Идите за мной, - сказал тот. Подземным коридором они прошли к другой двери. В камере аббата воспоминания снова нахлынули на Монте-Кристо. Прежде всего ему бросился в глаза вычерченный на стене меридиан, при помощи которого аббат Фариа вычислял время; потом он заметил остатки кровати, на которой умер несчастный узник. Вместо ужаса, который он ис- пытал в собственной темнице, здесь графа охватило нежное и теплое чувство, чувство бесконечной благодарности, и на его глаза навернулись слезы. - Вот здесь жил сумасшедший аббат, - сказал его проводник, - вот от- туда приходил к нему сосед. (И он указал на пролом, который с этого кон- ца остался незаделанным.) - По цвету камней, - продолжал он, - один уче- ный узнал, что заключенные ходили друг к другу лет десять. Не очень-то весело они, бедные, провели эти десять лет! Дантес вынул из кармана несколько золотых и протянул их этому челове- ку, который, совсем его не зная, дважды пожалел его. Привратник взял деньги, но, при свете факела, он увидел, что посети- тель вместо нескольких мелких монет дал ему неожиданно большую сумму. - Сударь, - сказал он, - вы ошиблись. - В чем? - Вы дали мне золото. - Знаю. - Знаете? - Да. - Вы даете мне эти золотые? - Да. - И я могу оставить их себе, по совести? - И по чести, - сказал граф, цитируя Гамлета. Привратник изумление посмотрел на него. - Сударь, - сказал он, боясь поверить своему счастью, - я не понимаю, чем я заслужил такую щедрость. - Очень просто, мой друг, - сказал граф, - я сам был моряком, и ваш рассказ меня очень заинтересовал. - Раз уж вы так щедры, сударь, - сказал проводник, - то я вам кое-что предложу. - Что вы можете мне предложить? Раковины, плетеные корзиночки? Нет, благодарю. - Нет, нет, сударь: это имеет отношение к моему рассказу. - Неужели? - живо воскликнул граф. - Что же это? - Дело было так, - сказал привратник. - Я подумал себе: в камере, где человек провел пятнадцать лет, всегда можно что-нибудь найти: и я начал выстукивать стены. - Верно, - воскликнул Монте-Кристо, вспомнив тайники аббата. - После долгих розысков, - продолжал привратник, - я заметил, что у изголовья кровати и под очагом камень звучит гулко. - Да, - сказал Монте-Кристо. - Я вынул камни и нашел... - Веревочную лестницу, инструменты? - воскликнул граф. - Откуда вы знаете? - удивленно спросил привратник. - Я не знаю, я просто догадался, - сказал граф, - обычно в тайниках тюремных камер находят именно такие вещи. - Да, сударь, - сказал проводник, - веревочную лестницу, инструменты. - Они у вас? - воскликнул Монте-Кристо. - Нет, сударь; все это я продал посетителям; но у меня еще осталось кое-что. - Что же именно? - нетерпеливо спросил граф. - Какая-то книга, написанная на полосках холста. - Как! - воскликнул Монте-Кристо, - у тебя есть эта книга? - Может быть, это и не книга, - сказал привратник, - во всяком случае она у меня. - Сбегай за ней, мой друг, - сказал граф, - и если это то, что я ду- маю, ты не пожалеешь. - Бегу, сударь. И привратник вышел. Тогда Монте-Кристо опустился на колени перед остатками этой кровати, которую смерть обратила для него в алтарь. - О мой второй отец, - сказал он, - ты, которому я обязан свободой, знаниями, богатством; ты, подобно высшему существу владевший тайной доб- ра и зла; если в глубине могилы от нас остается нечто, что откликается на голос живущих на земле; если, после преображения плоти нечто живое еще носится там, где мы много любили или много страдали, то заклинаю те- бя, благородное сердце, высокий разум, проникновенная душа, во имя оте- ческой любви, которой ты меня подарил, во имя сыновней преданности, ко- торую я питал к тебе, единым словом, знаком, откровением развей мои сом- нения, ибо, если они не сменятся верой, они обратятся в раскаяние. Граф склонил голову и сложил руки. - Извольте, сударь, - раздался голос позади. Монте-Кристо вздрогнул и обернулся. Привратник протягивал ему полоски холста, на которых аббат Фариа за- печатлел все сокровища своего знания. Это была рукопись его обширного труда о государственной власти в Италии. Граф схватил ее, и его взгляд прежде всего упал на эпиграф: он про- чел: "Ты вырвешь у дракона зубы и растопчешь львов, - сказал господь". - Вот ответ! - воскликнул он. - Благодарю тебя, отец, благодарю. И, вынув из кармана бумажник, в котором лежало десять тысячефранковых билетов, он сказал: - Возьми. - Это мне? - Да, по с условием, что ты не раскроешь его, пока я не уеду. И, спрятав на груди вновь обретенную им реликвию, которая была для него дороже всех сокровищ мира, он выбежал из подземелья и прыгнул в лодку. - В Марсель! - сказал он. Лодка тронулась. Монте-Кристо устремил взгляд на угрюмый замок. - Горе тем, - сказал он, - кто заточил меня в эту мрачную темницу, и тем, кто забыл, что я в ней заточен? Плывя мимо Каталан, граф отвернулся; и, закрыв лицо плащом, он про- шептал женское имя. Победа была полная: граф поборол и второе сомнение. Имя, которое он произнес с нежностью, почти с любовью, было имя Гайде. Сойдя на берег, Монте-Кристо направился к кладбищу, где его ждал Мор- рель. Он тоже, десять лет тому назад, благоговейно искал на этом кладбище могилу, но искал ее напрасно. Он, возвращавшийся во Францию миллионером, не мог отыскать могилы своего отца, умершего от голода. Правда, старик Моррель велел поставить на ней крест, но крест упал, и могильщик употребил его на дрова, как обычно поступают могильщики со всеми обломками, валяющимися на кладбищах. Достойный арматор оказался счастливее; он скончался на руках у своих детей и был похоронен ими подле его жены, отошедшей в вечность за два года до него. Две широкие мраморные плиты, на которых были вырезаны их имена, поко- ились рядом в тени четырех кипарисов, обнесенные железной решеткой. Максимилиан стоял, прислонившись к дереву, устремив на могилы невидя- щий взгляд. Казалось, он обезумел от горя. - Максимилиан, - сказал ему граф, - смотреть надо не сюда, а туда! И он указал на небо. - Умершие всюду с нами, - сказал Моррель, - вы сами говорили мне это, когда увозили меня из Парижа. - Максимилиан, - сказал граф, - по дороге вы сказали, что хотели бы провести несколько дней в Марселе: ваше желание не изменилось? - У меня больше нет желаний, граф; но мне кажется, что мне легче бу- дет ждать здесь, чем где бы то ни было. - Тем лучше, Максимилиан, потому что я покидаю вас и увожу с собой ваше слово, не правда ли? - Я могу забыть его, граф, - сказал Моррель. - Нет, вы его не забудете, потому что вы прежде всего человек чести, Моррель, потому что вы клялись, потому что вы еще раз поклянетесь. - Граф, сжальтесь надо мной! Я так несчастлив! - Я знал человека, который был еще несчастнее вас, Моррель. - Это невозможно. - Жалкое человеческое тщеславие, - сказал МонтеКристо. - Каждый счи- тает, что он несчастнее, чем другой несчастный, который плачет и стонет рядом с ним. - Кто может быть несчастнее человека, который лишился единственного, что он любил и чего желал на свете? - Слушайте, Моррель, - сказал Монте-Кристо, - и сосредоточьте на ми- нуту свои мысли на том, что я вам скажу. Я знал человека, который жил так же, как и вы, построил все свои мечты о счастье на любви к одной женщине. Этот человек был молод, у него был старик отец, которого он лю- бил, н