жи юному арабу, велел ему доставить в свою резиденцию бригадира и повозку. Сам же он направился к раненой лошади, отстегнул карабин, прикрепленный к седлу, вынул из седельных сумок свернутые трубочкой бумаги, свистнул собак, которые прибежали с окровавленными мордами, и отправился вслед за своей богатой добычей. Войдя во двор маленькой крепости, он запер за собой дверь, взвалил на плечи бесчувственное тело бригадира, внес его в комнату и положил на матрас, на котором любил отдыхать, не раздеваясь; затем, то ли по рассеянности, то ли по неосторожности, он поставил в угол карабин бригадира и вышел из комнаты. Пять минут спустя бригадир очнулся, осмотрелся, ничего не понял и, думая, что это сон, ощупал себя. Тут он почувствовал боль в голове, поднес руку ко лбу и, заметив на ней кровь, догадался, что ранен. Рана помогла ему собраться с мыслями; он вспомнил, что был арестован одним-единственным человеком, подло брошен подчиненными и что в ту самую минуту, когда он хотел расправиться с разбойником, лошадь под ним упала как подкошенная. После этого он уже ничего не помнил. Бригадир был славный малый; он почувствовал всю тяжесть лежащей на нем ответственности, и сердце его сжалось от стыда и гнева. Внимательно оглядев комнату, он попытался уяснить себе, где находится, но все окружающее было ему незнакомо. Он встал, подошел к окну и увидел, что оно выходит в поле. Тогда перед ним блеснул луч надежды: он решил вылезти из окна, сбегать за подмогой и расквитаться с бандитом. Он уже отворил окно, чтобы выполнить свое намерение, но, осмотрев в последний раз комнату, заметил карабин, стоявший неподалеку от изголовья покинутого им ложа; при виде оружия он почувствовал, что сердце бешено заколотилось у него в груди, ибо мысль о побеге сменилась другой властной мыслью. Он посмотрел, не подглядывает ли за ним кто-нибудь, и, убедившись, что никто его не видит и не может увидеть, поспешно схватил карабин, средство спасения, правда, рискованное, но позволявшее ему немедленно отомстить бандиту; он открыл затвор, убедился, что порох насыпан, проверил шомполом, заряжен ли карабин, поставил его на прежнее место и снова лег, притворившись, будто еще не приходил в себя. Едва он проделал все это, как вернулся Бруно. Он держал в руке горящую еловую ветку, которую бросил в очаг, где тут же запылали сложенные там дрова, затем открыл стенной шкаф, достал две тарелки, два стакана, две фляги вина и жареную баранью ножку, поставил все это на стол и, видимо, решил подождать, пока бригадир очнется, чтобы пригласить его на эту импровизированную трапезу. Мы уже говорили о помещении, где происходит описываемая нами сцена: это была скорее длинная, чем широкая комната, с одним окном, с одной дверью и камином между ними. Бригадир, который служил теперь жандармским капитаном в Мессине, он-то и передал нам все эти подробности, лежал неподалеку от окна; Бруно стоял перед камином, обратив невидящий взгляд на дверь, и, казалось, глубоко ушел в свою думу. Настала минута, которую ждал бригадир, решительная минута, когда предстояло все поставить на карту, рискнуть головой, жизнью. Бригадир приподнялся, оперся на левую руку и медленно протянул правую к карабину; не спуская глаз с Бруно, он взял оружие между спусковой скобой и прикладом, после чего застыл на мгновение, не решаясь пошевелиться, испуганный ударами собственного сердца, которые бандит вполне мог услышать, если бы он не витал в мыслях где-то очень далеко; наконец, сообразив, что он, так сказать, сам готов себя выдать, бригадир постарался успокоиться, приподнялся, бросил последний взгляд на окно - единственный путь к отступлению, - приставил карабин к плечу, тщательно прицелился, сознавая, что жизнь его зависит от этого выстрела, и спустил курок. Бруно спокойно нагнулся, поднял что-то у своих ног, разглядел этот предмет на свету и повернулся лицом к бригадиру, потерявшему дар речи от изумления. - Приятель, - сказал он ему, - когда вы вздумаете стрелять в меня, берите серебряные пули. Видите ли, все другие непременно сплющатся, как сплющилась вот эта. Впрочем, я рад, что вы очнулись. Я проголодался, и сейчас мы с вами поужинаем. Бригадир застыл на месте, волосы стояли дыбом у него на голове, лоб был в поту. В ту же минуту дверь открылась, и Али ворвался в комнату с ятаганом в руке. - Все в порядке, мальчик, все в порядке, - сказал ему Бруно по-франкски, - бригадир разрядил свой карабин, только и всего. Ступай спать и не тревожься за меня. Али вышел, ничего не ответив, и растянулся перед входной дверью на шкуре пантеры, которая служила ему постелью. - Что же вы? Не слышали, что я вам сказал? - продолжал Бруно, обращаясь к бригадиру и наливая вино в оба стакана. - Разумеется, слышал, - проговорил бригадир, вставая, - и раз я не сумел вас убить, я выпью с вами, будь вы самим чертом. С этими словами он решительно подошел к столу, взял стакан, чокнулся с Бруно и залпом выпил вино. - Как вас зовут? - спросил Бруно. - Паоло Томмази, жандармский бригадир, к вашим услугам. - Так вот что, Паоло Томмази, - продолжал Паскаль, кладя руку ему на плечо, - вы храбрый малый, и я хочу кое-что обещать вам. - Что именно? - Дать заработать вам одному три тысячи дукатов, обещанных за мою голову. - Мысль недурна. - Да, но ее надо зрело обдумать, - ответил Бруно. - А пока что - ведь жить мне еще не надоело - давайте-ка сядем к столу и поужинаем. О серьезных делах поговорим после. - Можно мне перекреститься перед ужином? - спросил Томмази. - Разумеется, - ответил Бруно. - Дело в том... я боюсь, как бы крестное знамение вас не обеспокоило. Всякое бывает. - Что вы? Нисколько. Бригадир перекрестился, сел за стол и приступил к бараньей ножке, как человек, совесть которого вполне чиста, ибо, несмотря на сложную обстановку, он сделал все, что может сделать честный солдат. Бруно не отставал от него, и, видя, как эти два человека едят за одним столом, пьют из одной бутылки, опустошают одно и то же блюдо, никто не поверил бы, что на протяжении какого-нибудь часа они сделали все возможное, чтобы убить один другого. Наступило недолгое молчание, вызванное отчасти важным занятием, которому предавались сотрапезники, отчасти думали, не дававшими им покоя. Паоло Томмази первый нарушил его, чтобы выразить мучившую его мысль. - Приятель, - сказал он, - кормите вы на славу, что правда, то правда: вино у вас отменное, с этим нельзя не согласиться; угощаете вы как хлебосольный хозяин, все это так. Но, признаться, я нашел бы угощение куда лучше, если бы знал, когда выберусь отсюда. - Думается мне, что завтра утром. - Разве я не ваш пленник? - Пленник? На кой черт вы мне нужны? - Гм... - пробормотал бригадир, - видно, дела мои не так уж плохи. Но, - продолжал он с явным замешательством, - это еще не все. - Вас еще что-нибудь тревожит? - Видите ли... - сказал бригадир, разглядывая лампу сквозь стекло своего стакана, - видите ли... это довольно щекотливый вопрос. - Говорите, я слушаю. - Вы не рассердитесь? - Мне кажется, вы имели возможность узнать мой характер. - Правда, вы не обидчивы, я в этом убедился. Итак, я хочу сказать, что на дороге есть, вернее был... что я не один был на дороге... - Конечно, с вами были четверо жандармов. - Да не о них толк. Я говорю о... некоем фургоне. Вот в чем загвоздка. - Он во дворе, - ответил Бруно, в свою очередь разглядывая лампу сквозь стекло своего стакана. - Догадываюсь, что он именно там, - сказал бригадир, - но, видите ли, я не могу покинуть вас один, без этого фургона. - А посему вы уедете вместе с ним. - И он окажется в целости и сохранности? - Как вам сказать? - проговорил Бруно. - Недостача будет невелика по сравнению с общей суммой. Я возьму лишь то, что мне крайне необходимо. - Вы очень стеснены в деньгах? - Мне нужны три тысячи унций. - Что же, это разумно, - сказал бригадир, - и очень многие были бы менее щепетильны, чем вы. - И можете не сомневаться, я дам вам расписку. - Да, по поводу расписки, - воскликнул бригадир, вставая. - У меня в седельных сумках были бумаги. - Не беспокойтесь, - заметил Бруно, - вот они. - О, спасибо, вы оказали мне огромную услугу. - Да, понимаю, - молвил Бруно, - я успел убедиться в их важности. Первая бумага - ваш диплом бригадира: я засвидетельствовал на нем, что вы доблестно вели себя и вас следовало бы произвести в унтер-офицеры. Вторая бумага содержит описание моей особы. Я позволил себе внести туда кое-какие исправления, так, например, в разделе особых примет прибавил слово incantato*. Наконец, третья бумага - письмо его светлости к графине Джемме де Кастель-Нуово, я так признателен этой даме, отдавшей в мое распоряжение этот дворец, что не хочу мешать ее любовной переписке. Итак, вот ваши бумаги, любезный. Выпьем последний глоток за ваше здоровье и пожелаем друг другу спокойной ночи. Завтра, в пять утра, вы отправитесь в дорогу. Поверьте мне, путешествовать днем безопаснее, чем ночью. Со мной вам посчастливилось, но вы можете попасть и в другие руки. ______________ * Заговорен (итал.). - Пожалуй, вы правы, - сказал Томмази, пряча бумаги. - И сдается мне, что вы гораздо честнее многих честных людей из моих знакомых. - Очень рад, что у вас составилось столь лестное мнение обо мне, - это поможет вам спокойно уснуть. Кстати, хочу вас предупредить: не спускайтесь во двор, иначе мои псы растерзают вас. - Благодарю за совет, - ответил бригадир. - Спокойной ночи, - сказал Бруно. Он вышел из комнаты, предоставив бригадиру либо продолжить трапезу, либо лечь спать. Ровно в пять часов утра, как и было условлено, Бруно вошел в комнату своего гостя; тот уже встал и был готов к отъезду; хозяин дома спустился вместе с ним по лестнице и проводил его до ворот. Бригадир увидел там запряженную повозку и превосходную верховую лошадь в сбруе, перенесенной с коня, которого искалечил Али. Бруно попросил своего друга Томмази принять от него на память этот подарок. Бригадир не заставил себя просить; он вскочил на коня, стегнул лошадей, впряженных в повозку, и уехал, явно восхищенный своим новым знакомым. Бруно смотрел ему вслед: когда бригадир отъехал шагов на двадцать, он крикнул ему вдогонку: - Главное, не забудьте передать прекрасной графине Джемме письмо князя де Карини. Томмази утвердительно кивнул и скрылся за поворотом дороги. Теперь, если читатели спросят нас, почему Паскаль Бруно не был убит выстрелом из карабина Паоло Томмази, мы ответим им словами синьора Чезаре Алетто, нотариуса из Кальварузо: - Вероятнее всего, что, подъезжая к своей резиденции, бандит из предосторожности разрядил карабин. Что же касается Паоло Томмази, он всегда считал, что дело тут не обошлось без колдовства. Мы передаем оба эти мнения на суд читателей и предоставляем им полную возможность выбрать то из них, которое придется им по вкусу. VII Легко понять, что слухи об этих подвигах распространились за пределами области, подлежащей юрисдикции судебных властей Баузо. По всей Сицилии только и разговору было, что об отважном разбойнике, который захватил крепость Кастель-Нуово, и, как орел, спускается оттуда в долину, чтобы нападать на знатных и богатых и защищать обездоленных. Поэтому нет ничего удивительного в том, что имя нашего героя упоминалось у князя де Бутера, который давал костюмированный бал в своем дворце на площади Морского министерства. Зная нрав князя, легко понять, сколь великолепны бывали такие празднества, но на этот раз вечер превзошел все, о чем можно только мечтать, - это была поистине воплощенная арабская сказка. Недаром воспоминание о нем поныне живо в Палермо, хотя Палермо и слывет городом чудес. Представьте себе роскошные залы, стены которых снизу доверху увешаны зеркалами; из одних зал выходишь в обширные зеленые беседки с паркетным настилом, с потолка которых свисают грозди превосходного, сиракузского или липарского винограда, из других - на площадки, обсаженные апельсиновыми и гранатовыми деревьями в цвету или покрытых плодами. И беседки и площадки предназначены для танцев: первые для английской жиги, вторые для французских контрдансов. Вальс же танцуют вокруг двух обширных мраморных бассейнов, в каждом из которых бьет по восхитительному фонтану. От всех танцевальных площадок расходятся посыпанные золотым порошком дорожки. Они ведут к небольшому возвышению, окруженному серебряными резервуарами со всевозможными напитками, и гости пьют их под сенью деревьев, усыпанных вместо настоящих плодов засахаренными фруктами. На вершине этого возвышения стоит крестообразный стол с тончайшими яствами, которые то и дело возобновляются посредством хитроумного механизма. Музыканты невидимы, лишь звуки инструментов долетают до приглашенных; кажется, будто слух их услаждают гении воздуха. Дабы оживить эту волшебную декорацию, пусть читатель вообразит на ее фоне очаровательных женщин и изысканнейших кавалеров Палермо, в костюмах один другого великолепнее и причудливее, с маской на лице или в руке, которые вдыхают ароматный воздух, опьяняются музыкой невидимого оркестра, грезят или беседуют о любви, и все же он будет далек от той картины, которая еще сохранилась в памяти стариков, когда я посетил Палермо, то есть по прошествии тридцати двух лет после этого вечера. Среди групп приглашенных, расхаживавших по аллеям и гостиным, особое внимание возбуждала прекрасная Джемма в сопровождении свиты, которую она увлекла за собою, подобно тому как небесное светило увлекает своих сателлитов; графиня только что прибыла в обществе пяти человек, одетых, как и она, в костюмы молодых женщин и вельмож, которые поют и веселятся на великолепной фреске живописца Орканья в пизанской Кампо-Санто в то время, как смерть стучится к ним в двери. Это одеяние XIII века, одновременно наивное и изящное, казалось, было создано, чтобы подчеркнуть пленительную соразмерность фигуры графини, шествовавшей среди восторженного шепота под руку с самим князем де Бутера в костюме мандарина. Он встретил графиню у парадного подъезда и теперь собирался представить ее, как он говорил, дочери китайского императора. Высказывая разные догадки насчет этой новой затеи амфитриона, гости спешили вслед за ним, и процессия росла с каждым шагом. Князь остановился у входа в пагоду, охраняемую двумя китайскими солдатами, которые тут же открыли двери одного из покоев, обставленных в экзотическом вкусе, где сидела на эстраде княгиня де Бутера в китайском костюме, стоившем тридцать тысяч франков; едва увидев графиню, она поднялась к ней навстречу, окруженная офицерами, мандаринами и обезьянами - персонажами один другого блистательнее, отвратительнее или забавнее. В этом зрелище было так много восточного, феерического, что гости, хотя и привыкшие к роскоши, к блеску, вскрикнули от удивления. Они окружили принцессу, трогали ее платье, украшенное драгоценными каменьями, раскачивали золотые колокольчики на ее остроконечной шапке и, на минуту забыв о прекрасной Джемме, занялись исключительно хозяйкой дома. Все хвалили ее костюм, восхищались ею, и среди этого хора похвал и восторгов выделялся своим рвением капитан Альтавилла в парадном мундире, который он, видимо, надел в качестве маскарадного костюма; заметим, что князь де Бутера продолжал кормить его обедами к вящему отчаянию своего честного мажордома. - А что вы скажете о дочери китайского императора, графиня? - спросил князь де Бутера графиню де Кастель-Нуово. - Я скажу, - ответила Джемма, - что, к счастью для его величества Фердинанда Четвертого, князь де Карини находится в Мессине. Зная его характер, я полагаю, что за один взгляд принцессы он мог бы отдать Сицилию ее отцу, что заставило бы нас прибегнуть к новой "Сицилийской вечерне". В эту минуту к принцессе подошел князь де Монкада-Патерно в костюме калабрийского разбойника. - Разрешите мне в качестве знатока, ваше императорское высочество, рассмотреть поближе ваш великолепный костюм. - Богоподобная дочь солнца, - проговорил капитан Альтавилла, обращаясь к принцессе, - берегите свои золотые колокольчики, предупреждаю, вы имеете дело с Паскалем Бруно. - Пожалуй, принцесса была бы в большей безопасности возле Паскаля Бруно, - сказал чей-то голос, - чем возле некоего известного мне сантафеде. Паскаль Бруно убийца, но не вор, бандит, но не карманник. - Неплохо сказано, - заметил князь де Бутера. Капитан прикусил язык. - Кстати, - сказал князь де Каттолика, - вы слыхали о его дерзкой выходке? - Кого? - Паскаля Бруно. - Нет, а что он сделал? - Захватил фургон с деньгами, который князь де Карини отправил в Палермо. - Мой выкуп! - воскликнул князь де Патерно. - Вы правы, ваше сиятельство. Вам не повезло. - Не тревожьтесь, ваша светлость, - сказал тот же голос, который уже ответил Альтавилла, - Паскаль Бруно взял всего-навсего триста унций. - Откуда вам это известно, господин албанец? - спросил князь де Каттолика, стоявший рядом с говорившим красивым молодым мужчиной двадцати шести - двадцати восьми лет в костюме жителя Вины*. ______________ * Албанская колония. Хотя жители ее и покинули землю предков при взятии Константинополя Магометом II, они до сих пор носят свой национальный костюм. (Прим. автора.) - Слухом земля полнится, - небрежно ответил албанец, играя своим ятаганом. - Впрочем, если ваша светлость желает получить более точные сведения, пусть обратится вот к этому человеку. Тот, на кого указал албанец, возбудив всеобщее любопытство, был не кем иным, как нашим старым знакомцем Паоло Томмази; верный своему слову, он по приезде в Палермо отправился к графине де Кастель-Нуово и, узнав, что она на балу, воспользовался своим званием посланца князя де Карини, чтобы проникнуть в сады князя де Бутера; в мгновение ока он очутился в центре толпы гостей, которые забросали его вопросами. Но Паоло Томмази, как мы уже знаем, был молодец хоть куда, и его не легко было смутить. Итак, он прежде всего передал графине письмо от вице-короля. - Князь, - обратилась Джемма к хозяину дома, пробежав это послание, - вы и не подозревали, что даете прощальный вечер в мою честь. Вице-король приказывает мне прибыть в Мессину, и, как верная подданная, я отправляюсь в путь не позже завтрашнего дня. Спасибо, милейший, - продолжала она, вручая свой кошелек Паоло Томмази, - можете идти. Томмази попытался воспользоваться полученным разрешением, но гости окружили его таким плотным кольцом, что об отступлении нечего было и думать. Пришлось сдаться на их просьбы, ибо условием его освобождения был подробный рассказ о встрече с Паскалем Бруно. И надо отдать ему справедливость, Томмази рассказал о нем с чистосердечием и простотой истинно мужественного человека; он поведал без всяких прикрас своим слушателям о том, как был взят в плен и отведен в крепость Кастель-Нуово, как он безуспешно стрелял в бандита и как тот наконец отпустил его, подарив великолепного коня взамен того, которого он потерял. Все выслушали эту невымышленную историю в полном молчании, говорившем о внимании и о доверии к рассказчику, за исключением капитана Альтавилла, который поставил под сомнение правдивость честного бригадира: но, к счастью для Паоло Томмази, сам князь де Бутера пришел ему на помощь. - Готов побиться об заклад, - сказал он, - что в этом рассказе нет ни слова лжи, ибо все приведенные подробности соответствуют, по-моему, характеру Паскаля Бруно. - А разве вы его знаете? - спросил князь де Монкада-Патерно. - Я провел с ним целую ночь, - ответил князь де Бутера. - Но где же? - На ваших землях. Тут настал черед князя де Бутера; он рассказал о том, как встретился с Паскалем под Каштаном ста коней, как он, князь де Бутера, предложил Паскалю служить в его войсках и как тот отказался, рассказал и о том, что дал ему взаймы триста унций. При этих словах Альтавилла не мог удержаться от смеха. - И вы полагаете, монсеньер, что он вернет вам долг? - спросил он. - Уверен в этом, - ответил князь. - Раз уж мы коснулись этой темы, - вмешалась в разговор княгиня де Бутера, - признайтесь, господа, нет ли среди вас еще кого-нибудь, кто видел Паскаля Бруно, разговаривал с ним? Обожаю истории про разбойников; слушая их, я положительно умираю от страха. - Его видела также графиня Джемма де Кастель-Нуово, - заметил албанец. Джемма вздрогнула; все гости вопросительно посмотрели на нее. - Неужели это правда? - спросил князь. - Да, - ответила Джемма дрожащим голосом, - но я позабыла об этом. - Зато он ничего не забыл, - прошептал молодой человек. Гости окружили графиню, которая напрасно попыталась избежать расспросов; пришлось и ей рассказать о сцене, с которой мы начали эту повесть, описать, как Бруно проник в ее спальню, как князь стрелял в него и как Паскаль явился в день свадьбы Терезы и убил из мести ее мужа; эта история была страшнее всех остальных и глубоко взволновала слушателей. Холодом повеяло на собравшихся, и не будь всех этих нарядов и драгоценностей, трудно было бы поверить, что присутствуешь на празднестве. - Клянусь честью, - воскликнул капитан Альтавилла, который первым нарушил молчание, - бандит совершил только что величайшее свое преступление - испортил праздник нашего хозяина. Я готов простить ему другие злодеяния, но этого простить не могу. Клянусь своими погонами, что отомщу ему. С этой минуты я буду без устали преследовать его. - Вы это серьезно, капитан Альтавилла? - спросил албанец. - Да, клянусь честью! И заявляю перед всем обществом, что ничего так не желаю, как встретиться лицом к лицу с этим бандитом. - Что ж, это вполне возможно, - холодно проговорил албанец. - И тому, кто сведет меня с ним, - продолжал Альтавилла, - я обещаю дать... - Бесполезно назначать награду, капитан, я знаю человека, который согласится безвозмездно оказать вам эту услугу. - А где же я встречусь с этим человеком? - спросил Альтавилла, пытаясь насмешливо улыбнуться. - Соблаговолите следовать за мной, и я обязуюсь свести вас с ним. С этими словами албанец направился к выходу, как бы приглашая капитана следовать за ним. Капитан помедлил немного, но он зашел слишком далеко, чтобы отступать; взгляды всех гостей были прикованы к нему; он понял, что малейшая слабость погубит его в глазах общества; к тому же он принял это предложение за шутку. - Что ж! - воскликнул он. - Чего не сделаешь ради прекрасных дам! И последовал за албанцем. - Знаете ли вы, кто этот молодой синьор, переодетый албанцем? - спросила дрожащим голосом графиня у князя де Бутера. - Понятия не имею, - отозвался князь. - Кто-нибудь знает его? Гости переглянулись, но никто не ответил. - С вашего позволения, - сказал Паоло Томмази, поднося руку к козырьку, - я знаю, кто это. - Кто же он, отважный бригадир? - Паскаль Бруно, монсеньер! Графиня вскрикнула и лишилась чувств. Этот инцидент положил конец празднеству. Час спустя князь де Бутера сидел в своем кабинете за письменным столом и приводил в порядок какие-то бумаги, когда к нему вошел торжествующий мажордом. - В чем дело, Джакомо? - спросил князь. - Я же говорил вам, монсеньер... - Что именно? - Вы только поощряете его своей добротой. - Кого это? - Капитана Альтавилла. - А что он сделал? - Что сделал, монсеньер? Ваша светлость, конечно, помнит о моем предупреждении. Я не раз говорил, что он кладет себе в карман серебряный прибор. - Ну а дальше что? - Прошу прощения! Но вы ответили, монсеньер, что до тех пор, пока он берет лишь свой прибор, возражать против этого не приходится. - Помню. - Так вот сегодня, монсеньер, он взял не только свой прибор, но и приборы своих соседей. Мне недостает целых восьми приборов! - Тогда дело другое, - сказал князь. Он взял листок бумаги и написал следующие строки: "Князь Геркулес де Бутера имеет честь довести до сведения капитана Альтавилла, что, не обедая больше у себя дома, он лишен в силу этого непредвиденного обстоятельства удовольствия видеть его за своим столом, а посему просит господина Альтавилла принять скромный подарок, долженствующий хоть немного возместить тот урон, который это решение наносит его привычкам". - Вот возьмите, - продолжал князь, вручая пятьдесят унций* мажордому, - вы отнесете завтра и письмо, и деньги капитану Альтавилла. ______________ * 630 франков. (Прим. автора.) Джакомо, знавший по опыту, что возражать князю бесполезно, поклонился и вышел; князь спокойно продолжал разбирать бумаги; по прошествии десяти минут он услышал какой-то шорох у двери кабинета, поднял голову и увидел человека, похожего на калабрийского крестьянина, который стоял на пороге, держа в одной руке шляпу, а в другой какой-то сверток. - Кто здесь? - спросил князь. - Я, монсеньер, - ответил пришедший. - Кто это "я"? - Паскаль Бруно. - Зачем пожаловал? - Прежде всего, монсеньер, - сказал Паскаль Бруно, подходя к князю и высыпая на его письменный стол содержимое своей шляпы, полной золотых монет, - прежде всего я хочу вернуть вам триста унций, которые вы так любезно дали мне взаймы. Деньги эти пошли на то дело, о котором я вам говорил: сожженный постоялый двор заново отстроен. - Вижу, ты человек слова. Ей-богу, меня это радует. Паскаль поклонился. - Затем, - продолжал он после небольшой паузы, - я хочу вручить вам восемь серебряных приборов с вашими инициалами и гербом. Я нашел их в карманах у некоего капитана. Он, верно, украл их у вас. - И ты возвращаешь мне покражу?! - воскликнул князь. - Забавно! Ну а что в этом свертке? - В нем голова презренного человека, который злоупотреблял вашим гостеприимством, - сказал Бруно. - Я принес ее вам в доказательство моей вечной преданности. С этими словами Паскаль Бруно развязал платок и, взяв за волосы окровавленную голову капитана Альтавилла, положил ее на письменный стол князя. - На кой черт мне такой подарок? Что мне с ним делать? - воскликнул князь. - Все, что пожелаете, монсеньер, - ответил Паскаль Бруно. После чего он поклонился и вышел. Оставшись один, князь де Бутера несколько секунд не спускал глаз с мертвой головы; он сидел, покачиваясь в кресле и насвистывая свой любимый мотив; затем он позвонил, явился мажордом. - Джакомо, - сказал князь, - вам ни к чему идти завтра утром к капитану Альтавилла. Разорвите мое письмо, возьмите себе пятьдесят унций и отнесите эту падаль на помойку. VIII Во времена описываемых нами событий, то есть в начале 1804 года, Сицилия пребывала в полудиком состоянии, из которого ее вывели, да и то не окончательно, король Фердинанд и оккупация англичан; шоссе, что соединяет теперь Палермо с Мессиной, проходя через Таормину и Катанию, еще не было проложено, и единственная, мы не сказали бы хорошая, но сносная дорога между этими двумя крупными городами шла по берегу моря через Термини и Чефалу; заброшенная ради своей молодой соперницы, эта старая дорога привлекает ныне лишь художников, которые едут по ней в поисках изобилующих там прекрасных видов. Как теперь, так и прежде путешествовать по этой дороге, где нет и в помине почтовых станций, можно лишь тремя способами: верхом на муле, в паланкине с парой лошадей и в собственной карете, предварительно выслав вперед перекладных, которые ожидают путника через каждые пятнадцать миль. Таким образом, перед отъездом в Мессину, куда ее вызвал князь де Карини, графине Джемме де Кастель-Нуово предстояло выбрать один из этих способов. Ехать верхом на муле было чересчур утомительно; ехать в паланкине, помимо всевозможных неудобств, главное из которых медлительность, грозило другой неприятностью, а именно: вызывало морскую болезнь. Итак, графиня выбрала, не колеблясь, карету и заранее выслала перекладных в те четыре пункта, где она намеревалась остановиться, то есть в Термини, в Чефалу, Сант-Агату и Мелаццо. Помимо этой предосторожности, относящейся исключительно к способу передвижения, специальному курьеру было поручено принять и другие меры, а именно запасти в указанных городах как можно больше съестных припасов. Эту важную меру мы горячо рекомендуем всем, кто путешествует по Сицилии, где на постоялых дворах буквально нечего есть, и обычно не хозяева кормят постояльцев, а, наоборот, постояльцы кормят хозяев. Вот почему первый и последний совет, который вам дают по прибытии в Мессину и при выезде из этого города - исходной точки большинства поездок по стране, - это запастись провизией, купить кухонные принадлежности и нанять повара; все это обычно увеличивает вашу свиту на двух мулов и одного человека - по простоте сердечной с вас берут за них одну и ту же цену - и повышает ваши расходы на три дуката в день. Иные опытные англичане покупают еще и третьего мула, которого нагружают палаткой, и мы вынуждены признать, несмотря на нашу любовь к этой великолепной стране, что такая предосторожность хотя и не столь необходима, как все остальные, все же весьма разумна, если принять во внимание плачевное состояние постоялых дворов, где наблюдается отсутствие животных, необходимых для удовлетворения насущных нужд постояльца, и в баснословных количествах имеются те из них, которые причиняют ему мучения. Этих последних такое множество, что я встречал путешественников, заболевших от недостатка сна, а первых так мало, что я видел англичан, которые, исчерпав свои запасы съестного, глубокомысленно обсуждали вопрос, не съесть ли им своего повара, ставшего совершенно бесполезным. Вот до чего была доведена в 1804 году от рождества Христова плодородная и золотистая Сицилия, кормившая во времена Августа Римскую империю благодаря тем излишкам, что оставались от ее двенадцати миллионов жителей. Не знаю, был ли знатоком истории Сицилии тот путешественник, для которого готовился ужин на постоялом дворе делла Кроче, недавно отстроенном благодаря тремстам унциям князя де Бутера и расположенном между Фикаррой и Патти, на дороге, что ведет из Палермо в Мессину, можно сказать лишь одно: он отличался редкой наблюдательностью и превосходно знал современную ему Сицилию. Деятельность трактирщика и его жены, которые под наблюдением приезжего повара жарили рыбу, дичь и домашнюю птицу, показывала, что тот, для кого были пущены в ход сковородки, вертела и духовка, не только не желал лишать себя необходимого, но и не был противником излишества. Он прибыл из Мессины, путешествовал в собственной карете и остановился в этой гостинице, потому что местоположение ему понравилось, и сразу же вынул из своего сундука все, что необходимо подлинному сибариту и заядлому туристу, от простынь до столового серебра, от хлеба до вина. Он велел отвести себе лучшую комнату, зажег благовония в серебряной курильнице и в ожидании ужина лежал на розовом турецком ковре и курил лучший синайский табак в трубке с янтарным чубуком. Он следил с величайшим вниманием за клубами душистого дыма, который, поднимаясь, сгущался под потолком, когда дверь в комнату отворилась, и на ее пороге остановился трактирщик в сопровождении ливрейного лакея графини де Кастель-Нуово. - Ваше превосходительство, - проговорил этот достойный человек, кланяясь до самой земли. - В чем дело? - спросил, не оборачиваясь, путешественник с явным мальтийским акцентом. - Ваше превосходительство, прибыла графиня Джемма де Кастель-Нуово. - И что же? - Госпоже графине пришлось заехать на мой скромный постоялый двор... Дело в том, что одна из лошадей ее сиятельства захромала и продолжать путь нельзя. - Дальше что? - Госпожа графиня не могла предвидеть этой случайности сегодня утром, когда выехала из Сант-Агаты: она собиралась остановиться в Мелаццо, где ее ждут свежие лошади, так что у нее нет с собой ничего съестного. - Передайте графине, что мой повар и мои припасы к ее услугам. - Приношу вам глубочайшую благодарность от имени моей госпожи, ваше превосходительство, - сказал слуга. - Ее сиятельству, вероятно, придется провести ночь на этом постоялом дворе, так как за свежими лошадьми надобно посылать в Мелаццо, а у госпожи графини нет с собой ни посуды, ни белья. Поэтому она велела спросить, не будете ли вы, ваше превосходительство, столь любезны... - Попросите от меня графиню, - прервал его путешественник, - занять эту спальню со всем, что в ней находится. Что до меня, я привык к неудобствам, к лишениям и удовольствуюсь первой попавшейся комнатой. Итак, передайте графине, что это помещение к ее услугам. А наш достойный хозяин постарается отвести мне какую-нибудь комнату получше. С этими словами путешественник встал и последовал за трактирщиком, а слуга спустился во двор, чтобы выполнить данное ему поручение. Джемма отнеслась к предложению путешественника, как королева, принимающая дань уважения своего подданного, а не как женщина, которой оказывает услугу незнакомый человек; она так привыкла, что все подвластно ее воле, все покоряется звуку ее голоса, все повинуется взмаху ее руки, что нашла вполне естественной чрезвычайную любезность путешественника. И по правде сказать, она была так прелестна, когда направлялась в предоставленную ей комнату, опираясь на руку своей камеристки, что весь мир мог бы пасть к ее ногам. На графине был дорожный, весьма элегантный костюм, наподобие короткой, облегающей грудь и плечи, амазонки, отделанный спереди шелковыми брандебурами; вокруг шеи было обернуто для защиты от холодного горного воздуха кунье боа - украшение, еще неизвестное в те годы, но которое с тех пор вошло у нас в моду; боа было куплено князем де Карини у мальтийского торговца, привезшего его из Константинополя; на голове графини красовалась черная бархатная шапочка, похожая на чепчик, из-под которой выбивались великолепные волосы, завитые на английский манер. Как ни ожидала графиня увидеть спальню, надлежащим образом приготовленную, чтобы принять ее, она была поражена роскошью, с помощью которой неизвестный путешественник постарался скрасить бедность помещения; все туалетные принадлежности были серебряные, на столе лежала скатерть из тончайшего полотна, а восточные благовония, горевшие на камине, казалось, были предназначены для сераля. - Право же, Джидза, я родилась в сорочке, - сказала графиня. - Подумайте только: неловкий слуга плохо подковал моих лошадей, я вынуждена остановиться посреди дороги, а добрый гений, пожалев меня, воздвиг этот сказочный дворец. - И госпожа графиня не догадывается, кто этот добрый гений? - Нет, право. - Мне кажется, что вам синьора, следовало бы догадаться. - Клянусь вам, Джидза, - проговорила графиня, опускаясь на стул, - я понятия об этом не имею. Скажите, о ком вы подумали?.. - Я подумала... Да простит мне госпожа графиня, хотя думать так вполне естественно. - Говорите же! - Я подумала, что его светлость, вице-король, зная, что госпожа графиня находится в дороге, не мог дождаться ее приезда и... - О, ваша догадка очень похожа на истину. Да, это возможно. В самом деле, кто другой мог бы приготовить с таким вкусом спальню, а затем уступить ее мне? Но я прошу вас молчать. Если это сюрприз, я хочу полностью насладиться им, хочу изведать всю гамму чувств, вызванных неожиданным появлением Родольфо. Итак, давайте договоримся, что он тут ни при чем, что все это дело рук какого-то неизвестного путешественника. Оставьте при себе свои догадки и не нарушайте моих сомнений. К тому же, если бы это был действительно Родольфо, я первая догадалась бы об этом, а вовсе не вы... Как он добр ко мне, мой Родольфо!.. Он предупреждает все мои желания... Как он любит меня!.. - А ужин, так заботливо приготовленный, неужели вы думаете? - Тсс!.. Я ничего не думаю, ровно ничего; я пользуюсь дарами, ниспосланными мне Богом, и благодарю за них только Бога. Взгляните на это столовое серебро, какая прелесть! Если бы мне не попался в пути благородный незнакомец, я просто не могла бы есть из простого прибора. А эта серебряная чашка с позолотой, можно подумать, что ее сделал Бенвенуто! Мне хочется пить, Джидза. Наполнив чашку водой, камеристка влила туда несколько капель липарской мальвазии. Графиня отпила два-три глотка, видимо, для того, чтобы дотронуться до чашки губами, а вовсе не потому, что ей хотелось пить. Она как бы пыталась отгадать путем этого ласкового прикосновения, действительно ли любовник пошел навстречу ее потребности в роскоши, в великолепии, которые превращаются в необходимость, когда человек приучен к ним с детства. Подали ужин. Графиня кушала так, как кушают изящные женщины, едва прикасаясь к блюдам на манер колибри, пчелы или бабочки; рассеянная, озабоченная, Джемма не отрывала взгляда от двери, и каждый раз, как та отворялась, она вздрагивала, глаза ее увлажнялись и ей становилось трудно дышать; затем она постепенно впала в состояние сладкой истомы, причину которой сама не могла понять. Джидза заметила это и встревожилась. - Госпоже графине нездоровится? - Нет, - ответила Джемма слабым голосом. - Но не находите ли вы, что от этих благовоний слегка кружится голова? - Не желает ли госпожа графиня, чтобы я отворила окно? Ни в коем случае! Правда, мне кажется, что я вот-вот умру, но мне кажется также, что такая смерть очень приятна. Снимите с меня шляпу, она давит на голову, мне тяжело в ней. Джидза повиновалась, и длинные волосы графини волнистыми прядями упали до самой земли. Неужели, Джидза, вы не чувствуете того же, что и я? Что за неведомое блаженство! Словно небесные флюиды струятся по моим жилам, можно подумать, будто я выпила волшебный напиток. Помогите мне встать и добраться до зеркала. Джидза поддержала графиню и довела ее до камина. Остановившись перед ним, Джемма облокотилась на каминную доску, опустила голову на руки и взглянула на свое отражение. - А теперь, - проговорила она, - велите унести все это, разденьте меня и оставьте одну. Камеристка повиновалась; лакеи графини убрали со стола, и когда они вышли, Джидза выполнила вторую часть приказания своей госпожи, которая так и не отошла от зеркала; она лишь томно подняла одну руку, затем другую, дабы горничная могла довести свое дело до конца, что та и сделала, пока госпожа ее пребывала как бы во сне наяву; после чего камеристка вышла, оставив графиню одну. В состоянии, похожем на сомнамбулизм, графиня машинально приготовилась ко сну, легла в кровать и, облокотясь на изголовье, несколько мгновений не спускала глаз с двери; затем, несмотря на все ее старания побороть сон, веки ее отяжелели, глаза закрылись, она опустилась на подушку и, глубоко вздохнув, прошептала имя Родольфо. Проснувшись на следующее утро, Джемма вытянула руку, словно ожидала найти кого-то рядом с собой, но она была одна. Она обвела глазами комнату, затем взгляд ее остановился на столике возле кровати: на нем лежало незапечатанное письмо; она взяла листок и прочла следующие стр