оки: "Госпожа графиня, я мог бы отомстить вам как разбойник, но предпочел доставить себе королевское удовольствие, а для того, чтобы, пробудившись, вы не подумали, будто видели сон, я оставил вам доказательство истинности всего случившегося: посмотритесь в зеркало. Паскаль Бруно". Джемма почувствовала, что дрожь пробежала по ее телу и холодный пот выступил на лбу; она протянула руку к колокольчику, но женский инстинкт подсказал ей, что звать не следует; она собрала все свои силы, соскочила с кровати, подбежала к зеркалу и вскрикнула: голова ее и брови были начисто выбриты. Она тотчас же закуталась в шаль, поспешила сесть в карету и велела ехать обратно в Палермо. По приезде она написала князю де Карини, что во искупление ее грехов духовник приказал ей сбрить волосы и брови и поступить на год в монастырь. IX Первого мая 1805 года в замке Кастель-Нуово было весело: Паскаль Бруно в прекрасном расположении духа угощал ужином одного из своих друзей по имени Плачидо Мели, честного контрабандиста из деревни Джессо, и двух девок, которых тот привез из Мессины, чтобы с приятностью провести ночь. Это дружеское внимание явно тронуло Бруно, и, не желая оставаться в долгу столь предупредительного приятеля, он решил задать пир на весь мир; а потому из подвалов маленькой крепости были извлечены лучшие вина Сицилии и, Калабрии, первейшие повара Баузо трудились на кухне, и в ход была пущена та своеобразная роскошь, которая нравилась порой герою нашей повести. Веселье било ключом, хотя сотрапезники лишь приступили к ужину, когда Али принес Плачидо записку от некоего крестьянина из Джессо. Плачидо прочел ее и с досадой скомкал в руках. - Чтоб ему пусто было! - воскликнул он. - Ну и время же выбрал подлец!.. - Кто такой, приятель? - Да капитан Луиджи Кама из Вилла-Сант-Джовани, чтоб его черт побрал! - Это тот Луджи, что поставляет нам ром? - переспросил Бруно. - Он самый, - ответил Плачидо. - Он пишет, что ждет меня на берегу моря, вся кладь с ним и он хочет отделаться от нее, пока таможенники не пронюхали о его приезде. - Дело прежде всего, приятель, - сказал Бруно. - Я подожду тебя. Кампания у нас собралась приятная, и будь покоен, если не слишком задержишься, найдешь на столе вдосталь всякого угощения. Напьешься, наешься, да и после тебя еще останется. - Работы там на час самое большее, - продолжал Плачидо, видимо соглашаясь с доводами хозяина дома. - А море всего в пятидесяти шагах отсюда. - Перед нами же целая ночь, - заметил Паскаль. - Приятного аппетита, приятель. - Желаю удачи, друг. Плачидо вышел; Бруно остался с двумя девицами, и как он и обещал своему гостю, веселье за столом ничуть не пострадало от отсутствия этого последнего; Бруно был любезен с обеими дамами, разговор, жесты становились все оживленнее, когда дверь отворилась, и вошел новый посетитель; Паскаль обернулся и узнал мальтийского коммерсанта, о котором мы уже не раз упоминали, - Бруно был одним из лучших его клиентов. - А, это вы? Добро пожаловать, особенно если вы принесли сласти, которые так любят в гаремах, литакийский табак и тунисские покрывала. Взгляните, вот две одалиски, которые ждут, чтобы я бросил им платок, и они, конечно же, обрадуются, если он будет с золотой вышивкой. Кстати, ваш опиум сделал чудеса. - Весьма рад этому, - ответил мальтиец, - но я пришел не для того, чтобы торговать, а по другому делу. - Ты пришел поужинать? Да? В таком случае садись вот тут, и я еще раз скажу тебе "добро пожаловать". Это место королевское: ты будешь сидеть против бутылки и между двумя дамами. - Ваше вино превосходно, не сомневаюсь в этом, а дамы очаровательны, - ответил мальтиец, - но я должен сообщить вам нечто очень важное. - Мне? - Да, вам. - Так говори. Нет, только с глазу на глаз. - Секреты отложи на завтра, мой достойный командор. - Время не терпит. - В таком случае говори перед всеми: здесь только свои. Да и кроме того, я взял за правило не утруждать себя, когда мне весело, даже если вопрос идет о моей жизни. - Речь именно об этом. - Плевать! - воскликнул Бруно, наполняя стакан, - честного человека бог не оставит в беде. За твое здоровье, командор. Мальтиец опорожнил налитый ему стакан. - Превосходно, а теперь садись и начинай свою проповедь, мы слушаем. Торговец понял, что придется выполнить прихоть хозяина дома, и сел за стол. Наконец-то, - сказал Бруно, - ну, выкладывай свои новости. Вам, конечно, известно, что арестованы судьи из селений Кальварузо, Спадафора, Баузо, Сапонаро, Давьето и Ромита? - Слышал что-то в этом роде, - беззаботно проговорил Паскаль Бруно, выпив стакан марсалы, этой сицилийской мадеры. - И вам известна причина их ареста? - Догадываюсь. Очевидно, князь де Карина, раздосадованный решением своей любовницы, уединившейся в монастырь, нашел, что судьи недостаточно расторопны и слишком тянут с арестом некоего Паскаля Бруно, голова которого оценена в три тысячи дукатов, ведь так? - Да, именно так. - Как видите, я в курсе событий. - И все же вы можете кое-чего не знать. - Един Бог велик и всеведущ, как говорит Али. Но продолжай, я готов сознаться в своем невежестве и не прочь услышать что-нибудь интересное. - Так вот все шесть судей, объединившись, внесли по двадцати пяти унций, иначе говоря, сто пятьдесят унций в общую кассу. - Или тысячу восемьсот девяносто ливров, - подхватил Бруно с прежней беззаботностью. - Как видите, если я и не веду бухгалтерских записей, то вовсе не потому, что не умею считать... Ну, а дальше что? - Затем они обратились к двоим или троим вашим приятелям из тех, с кем вы встречаетесь чаще всего, и спросили их, не желают ли они способствовать вашей поимке. - Пусть спрашивают. Я уверен, что на десять миль кругом не найдется ни одного предателя. - Ошибаетесь, - сказал мальтиец, - предатель нашелся. - Вот как?! - воскликнул Бруно, нахмурившись и хватаясь за стилет. - Но как ты узнал об этом? - Бог мой, самым простым и неожиданным образом. Я был вчера у князя де Карини, - он просил меня доставить турецкие ткани в его мессинский дворец, - когда вошел слуга и что-то сказал ему на ухо. "Хорошо, - громко ответил князь, - пусть войдет". И жестом приказал мне пройти в соседнюю комнату; я повиновался; князь, видимо, не подозревал, что я с вами знаком, и я услышал весь разговор. Речь шла о вас. - И что же? - Так вот, пришедший человек и оказался предателем; он обещал, что откроет двери вашей крепости, выдаст вас врагам, пока вы спокойно ужинаете, и сам приведет жандармов в вашу столовую. - И тебе известно имя предателя? - Плачидо Мели, - ответил мальтиец. - Дьявольщина! - вскричал Паскаль, скрипя зубами. - Он только что был здесь. - И ушел? - За минуту перед вашим приходом. - Значит, он отправился за жандармами и солдатами, ведь если не ошибаюсь, вы как раз ужинаете. - Сам видишь. - Все сходится. Если хотите бежать, нельзя терять ни минуты. - Бежать?! - воскликнул Бруно, смеясь. - Али!.. Али!.. Вошел Али. - Запри ворота замка, мальчик! Выпусти во двор трех собак, а четвертую, Лионну, приведи сюда... Да приготовь боевые припасы. Женщины заплакали в голос. - Замолчите, красавицы! - продолжал Бруно, повелительно подняв руку. - Сейчас не время для песен! Тише, прошу вас! Женщины умолкли. - Побудьте с дамами, командор, - сказал Бруно. - А мне надо сделать обход. Паскаль взял карабин, надел патронную сумку и направился к двери, но прежде, чем выйти, он остановился и прислушался. - В чем дело? - спросил мальтиец. - Слышите, как воют собаки. Враги близко, они отстали от вас на какие-нибудь пять минут. Молчать, зверюги! - продолжал Бруно, отворив окно и издав особый свист. - Ладно, ладно, я предупрежден. Псы тихо заскулили и умолкли; женщины и мальтиец вздрогнули, в страхе ожидая самого худшего. В эту минуту вошел Али с Лионной, любимицей Паскаля; умная собака подбежала к хозяину, встала на задние лапы, положила передние лапы к нему на плечи, взглянула на него и тихонько завыла. - Да, да, Лионна, - сказал Бруно, - ты замечательная псина. Он приласкал ее и поцеловал между глаз, словно любовницу. Собака опять завыла, глухо и жалобно. - Понимаю, Лионна, - продолжал Паскаль, - понимаю, дело не терпит. Идем, моя радость, идем! И он вышел, оставив мальтийца и обеих женщин в столовой. Паскаль спустился во двор, где беспокойно сновали собаки, показывая, однако, всем своим видом, что непосредственной опасности еще нет. Тогда он отпер калитку в сад и начал обследовать его. Вдруг Лионна остановилась, понюхала воздух и подбежала к ограде. Все ее тело напряглось, словно для прыжка, она лязгнула зубами и, глухо ворча, оглянулась на хозяина, тут ли он. Паскаль Бруно стоял позади нее. Он понял, что в этом направлении, всего в нескольких шагах от них, притаился враг, и, вспомнив, что окно комнаты, где был заперт Паоло Томмази, выходит как раз в эту сторону, быстро поднялся по лестнице вместе с Лионной; с налившимися кровью глазами, раскрыв пасть, собака пробежала по столовой, где обе девицы и мальтиец в ужасе ожидали конца этого приключения, и устремилась в соседнюю неосвещенную комнату, окно которой было отворено. Лионна тут же легла на пол и по-змеиному поползла к окну, затем на расстоянии нескольких футов от него и прежде, нежели Паскаль успел ее удержать, она, как пантера, прыгнула с высоты двадцати футов в оконный проем. Паскаль очутился у окна одновременно с собакой; он увидел, что она в несколько прыжков достигла уединенной оливы, затем услышал крик. Лионна, видимо, бросилась на человека, прятавшегося за этим деревом. - На помощь! - крикнул чей-то голос, и Паскаль узнал голос Плачидо. - Ко мне, Паскаль! Ко мне!.. Отзови собаку, не то я распорю ей брюхо. - Пиль, Лионна... пиль! Возьми его, возьми! Смерть предателю!.. Плачидо понял, что Бруно все известно; тогда он, в свою очередь, испустил вопль, в котором звучали злоба и боль, и между человеком и собакой началась борьба не на жизнь, а на смерть. Бруно смотрел на этот странный поединок, опершись на карабин. В течение десяти минут он видел при неверном свете луны, как боролись, падали, поднимались два столь тесно сплетенных тела, что невозможно было отличить человека от собаки; наконец, после десятиминутной борьбы, один из сражавшихся упал и уже больше не поднялся; это был человек. Бруно свистнул Лионну, снова, не проронив ни слова, вошел в столовую, спустился по лестнице и отворил калитку своей любимой собаке; но в ту минуту, когда она вбежала в дом, окровавленная, - столько ран было ей нанесено ножом и зубами противника, - на дороге, поднимающейся к замку, блеснули при свете луны стволы карабинов. Бруно тотчас же забаррикадировал ворота и вернулся к перепуганным гостям. Мальтиец пил вино, девицы молились. - Ну как? - спросил мальтиец. - О чем вы, командор? - переспросил Бруно. - Что с Плачидо? - Его песенка спета, - ответил Бруно, - зато нам на голову свалился целый сонм дьяволов. - Каких именно? Жандармов и солдат из Мессины, если не ошибаюсь. - Что вы собираетесь делать? - Перебить как можно больше этих дьяволов. - А затем? Затем... подорвать крепость со всеми остальными и с собой в придачу. Девицы заплакали и закричали. - Али, - продолжал Паскаль, - отведи этих дам в подвал и дай им все, что они пожелают, за исключением свечей. Не то они, пожалуй, раньше времени взорвут здание. Бедные девушки упали на колени. - Полно, полно, - сказал Бруно, топнув ногой, - прошу слушаться. Он сказал это таким тоном, что девицы тут же вскочили и без единой жалобы последовали за Али. - А теперь, командор, - заметил Бруно, когда дамы вышли, - потушите свечи и сядьте в угол, подальше от пуль. Музыканты прибыли, тарантелла начинается. X Несколько минут спустя вернулся Али, неся на плече четыре ружья одинакового калибра и корзину с патронами. Паскаль Бруно распахнул все окна, чтобы достойно встретить врагов, откуда бы они ни появились. Али взял ружье и собрался встать у одного из окон. - Нет, дитя мое, - проговорил Паскаль с чисто отеческой нежностью, - нет, это мое дело, только мое. Я не хочу связывать тебя со своей судьбой, не хочу увлекать туда, куда сам иду. Ты молод, ничто еще не помешало тебе следовать по обычному пути. Верь мне, не сходи с тропинки, проторенной людьми. - Отец, - сказал юноша своим грудным голосом, - почему ты не хочешь, чтобы я защищал тебя, как Лионна? Ты знаешь, у меня нет никого, кроме тебя, и, если ты умрешь, я умру вместе с тобой. - Нет, Али, нет, если я умру, после меня останется на земле некое тайное и страшное дело, которое я могу поручить только моему сыну. Мой сын должен жить, чтобы сделать то, что ему прикажет отец. - Хорошо, - сказал Али, - отец повелевает, сын подчиняется. И, нагнувшись, Али поцеловал руку Паскаля. - Неужели я ничем не могу тебе помочь, отец? - спросил он. - Заряжай ружья, - ответил Бруно. Али приступил к делу. - А я? - донесся голос из угла, где сидел мальтиец. - Вас, командор, я берегу для другого: вы будете моим парламентером. В эту минуту Паскаль Бруно увидел, как блеснули ружья другого отряда, который спускался с горы к той оливе, под которой лежало тело Плачидо: было ясно, что солдаты направлялись к условленному месту встречи. Люди, шедшие впереди, натолкнулись на труп, и весь отряд окружил покойника, которого невозможно было узнать - так обезобразили его стальные челюсти Лионны. Но поскольку у этой оливы солдат обещал ждать Плачидо, поскольку труп лежал там и ни единой живой души не было видно поблизости, вывод напрашивался сам собой, а именно, что умерший не кто иной, как он. Солдаты поняли, что предательство обнаружено, а следовательно, Бруно начеку. Они остановились, чтобы обсудить, как быть дальше. Паскаль, стоявший в амбразуре окна, следил за каждым их движением. В эту минуту из-за тучки вышла луна, и свет ее упал на Паскаля; кто-то из солдат заметил его и указал своим товарищам; по рядам прокатился крик: "Бандит, бандит!" - и тут же грянул ружейный залп. Несколько пуль попало в стену, другие, прожужжав над головой того, кому они предназначались, засели в потолочных балках. В ответ Паскаль выстрелил по очереди из четырех ружей, заряженных Али: четверо человек упали. Отряд, который был набран не из солдат регулярных войск, а из своего рода национальных гвардейцев, поставленных на охрану дорог, дрогнул, видя, с какой быстротой смерть спешит к нему навстречу. Понадеявшись на предательство Плачидо, люди ожидали легкой победы, а вместо этого оказались перед необходимостью начать форменную осаду. В самом деле, стены маленькой крепости были высоки, ее ворота прочны, у солдат же не было ничего, чтобы взять ее приступом, - ни приставных лестниц, ни топоров; конечно, можно было убить Паскаля в тот момент, когда он целился из окна, но для людей, убежденных в неуязвимости противника, успех такого выстрела был более чем сомнителен. Итак, они решили, что следует, не медля, отойти в безопасное место и обсудить положение; но отряд отступил недостаточно быстро, и Паскаль Бруно успел послать ему вдогонку еще две смертоносные пули. Видя, что нападение с этой стороны на время отложено, Паскаль перешел к противоположному окну, обращенному к деревне; ружейные выстрелы привлекли внимание первого отряда, и едва Паскаль появился в амбразуре окна, как был встречен градом пуль; но та же граничащая с чудом удача уберегла его от них; право, можно было подумать, что он заколдован; зато ни один его выстрел не пропал даром, о чем Паскаль мог судить по донесшимся до него проклятиям. Тогда с этим отрядом произошло то же, что и с предыдущим; он пришел в смятение; однако вместо того, чтобы обратиться в бегство, солдаты выстроились у стен крепости - маневр, из-за которого Бруно мог стрелять по врагам лишь высунувшись наполовину из окна. Но так как бандит счел бесполезным подвергать себя столь большой опасности, эта обоюдная осторожность привела к тому, что огонь на время прекратился. - Ну как, отделались вы от них? - спросил мальтиец. - Можем торжествовать победу? - Нет еще, - ответил Бруно. - Это всего лишь передышка. Солдаты отправились, верно, в деревню за лестницами и топорами, и мы скоро услышим о них. Но будьте покойны, - продолжал он, - мы не останемся в долгу; они тоже о нас услышат... Али, принеси-ка бочонок с порохом. За ваше здоровье, командор! - Что вы собираетесь делать с бочонком? - спросил мальтиец с явным беспокойством. - Так пустяки... увидите. Али вернулся с бочонком в руках. - Хорошо, - сказал Бруно, - а теперь возьми бурав и просверли в бочонке отверстие. Али повиновался с той покорностью, которая лучше всяких слов говорила о его преданности. Паскаль разорвал полотенце, надергал из него ниток, густо посыпал их порохом, заложил этот самодельный фитиль в бочонок и замазал отверстие влажным порохом, укрепив таким образом фитиль; едва он закончил эти приготовления, как снизу донеслись удары топора: солдаты ломились в ворота крепости. - Что, разве я был неправ? - спросил Бруно. Он подкатил бочонок к порогу комнаты, откуда начиналась лестница, спускавшаяся во двор, затем вернулся и взял из очага горящую еловую ветку. - А, - протянул мальтиец, - начинаю понимать. - Отец. - сказал Али, - солдаты вернулись, они достали лестницу. Бруно подбежал к окну, из которого стрелял в первый раз, и увидел, что враги в самом деле несут лестницу, необходимую им для осады, и что, стыдясь своего поспешного отступления, идут на приступ не без лихости. - Ружья заряжены? - спросил Бруно. - Да, отец, - ответил Али, подавая ему карабин. Паскаль взял, не оборачиваясь, ружье, которое протягивал ему юноша, и стал целиться еще более сосредоточенно, чем до сих пор; раздался выстрел, и один из двух солдат, несших лестницу, упал. Убитого солдата тут же сменил другой; Бруно взял второе ружье, и этот солдат рухнул рядом с товарищем. Дважды были заменены убитые, и дважды повторялось одно и то же: казалось, лестница обладала роковой особенностью кивота: стоило человеку прикоснуться к ней, как он падал мертвым. Осаждающие бросили лестницу и вторично отступили, ответив Бруно залпом, столь же бесполезным, как и предыдущие. Между тем солдаты, осаждавшие крепость со стороны ворот, с удвоенной силой стучали топорами, а собаки ожесточенно лаяли и выли: время от времени удары становились глуше, а собачьи голоса громче. Наконец одна створка ворот подалась, и два-три человека проникли через это отверстие во двор; но по их отчаянным крикам товарищи поняли, что те имеют дело с врагами, более страшными, нежели это казалось поначалу; стрелять же в собак было невозможно из опасения убить людей. Осаждающие вошли поочередно во двор, который вскоре наполнился солдатами, и тут началось нечто вроде циркового представления - борьба людей с четырьмя сторожевыми псами, неистово защищавшими узкую лестницу, которая вела на второй этаж. Внезапно дверь наверху этой лестницы отворилась, и бочонок с порохом, приготовленный Бруно, покатился, подпрыгивая на ступеньках, и разорвался, как снаряд, среди сгрудившихся тел. От этого чудовищного взрыва часть крепостной стены рухнула, и все живое во дворе было уничтожено. Среди осаждающих произошло замешательство; однако оба отряда успели соединиться и все еще представляли собой значительную силу - более трехсот боеспособных единиц. Жгучий стыд охватил солдат при виде того, что они не могут одолеть одного человека; командиры воспользовались настроением подчиненных, чтобы подбодрить их. По приказу офицеров осаждающие построились в колонну, походным маршем двинулись по направлению к пробоине, образовавшейся в стене, развернувшись, беспрепятственно вошли во двор и оказались прямо против лестницы. Солдаты снова остановились в нерешительности. Наконец несколько человек стали подниматься по ней, поощряемые криками товарищей; за ними последовали другие, и на лестнице стало так тесно, что пожелай передние солдаты отступить, они не могли бы этого сделать; волей-неволей им пришлось налечь на дверь; но, против их ожидания, она сразу же отворилась. С громкими победными криками осаждавшие вбежали в первую комнату. В эту минуту дверь второй комнаты распахнулась, и солдаты увидели Бруно: он сидел на пороховой бочке, держа по пистолету в каждой руке; одновременно из той двери выскочил мальтиец и крикнул со страхом, в истинности которого трудно было усомниться: - Назад! Назад! Крепость заминирована! Еще один шаг, и мы взлетим на воздух!.. Дверь захлопнулась словно по мановению волшебной палочки; победные крики сменились криками ужаса; раздался топот множества ног по узкой лестнице; несколько солдат выскочили из окон; всем этим людям казалось, что почва колеблется у них под ногами. Спустя каких-нибудь пять минут Бруно снова оказался хозяином крепости, что до мальтийца, то он воспользовался случаем, чтобы сбежать. Не слыша более шума, Паскаль подошел к окну: осада крепости превратилась в блокаду, против всех ее входов были установлены сторожевые посты, солдаты укрылись за бочками и повозками. Очевидно, был принят какой-то новый план кампании. - Они хотят, верно, взять нас измором, - проговорил Бруно. - У, собаки! - выругался Али. - Не оскорбляй несчастных животных: они погибли, защищая меня, - с улыбкой заметил Бруно, - и не называй людей иначе, чем "люди". - Отец! - воскликнул Али. - Что случилось? - Видишь? - Нет. - Вон там, светлая полоса?.. - В самом деле, что бы это значило?.. До рассвета еще далеко. К тому же свет этот на севере, а не на востоке. - Деревня горит, - сказал Али. - Проклятие! Неужто правда? В эту минуту издали донеслись крики отчаяния... Бруно бросился к двери и оказался лицом к лицу с мальтийцем. - Это вы, командор? - воскликнул он. - Да, да, я... собственной персоной... Смотрите не ошибитесь и не примите меня за кого-нибудь другого. Я ваш друг. - Добро пожаловать. Что там происходит? - Видите ли, отчаявшись захватить вас, начальство приказало поджечь деревню. Пожар потушат лишь тогда, когда крестьяне согласятся выступить против вас. Властям осточертела вся эта канитель. - Ну а крестьяне? - Отказываются. Да... да... я так и знал: они скорее дадут сгореть своим домам, чем тронут хоть волос на моей голове. Хорошо, командор, возвращайтесь к тем, кто вас послал, и скажите, чтобы они тушили пожар. - Как так? - Я сдаюсь. - Ты сдаешься, отец? - вскрикнул Али. - Да... но я дал слово сдаться одному-единственному человеку и сдамся только ему. Пусть потушат пожар, как я говорил, и доставят сюда из Мессины этого человека. - Но кто же он? - Паоло Томмази, жандармский бригадир. - У вас нет других пожеланий? - Еще одно. И он что-то тихо сказал мальтийцу. - Надеюсь, ты не просишь сохранить мне жизнь? - спросил Али. - Разве я не сказал, что после моей смерти мне потребуется от тебя еще одна услуга? - Прости, отец, я позабыл. - Ступайте, командор, и сделайте все, как я сказал. Если пожар будет потушен, я пойму, что мои условия приняты. - Вы не сердитесь на меня за то, что я взялся за это поручение? - Ведь я же говорил, что назначаю вас своим парламентером. - Да, правда. - Кстати, - молвил Паскаль, - сколько домов они успели поджечь? - Горели два дома, когда я отправился к вам. - Вот кошелек, в нем триста пятнадцать унций. Раздайте эти деньги погорельцам. До свидания. - Прощайте. Мальтиец вышел. Бруно отбросил далеко от себя оба пистолета, вновь сел на пороховую бочку и погрузился в глубокую задумчивость. Юный араб вытянулся на шкуре пантеры, служившей ему постелью, и остался лежать в полной неподвижности с закрытыми глазами, можно было подумать, что он спит. Зарево от пожара побледнело: условия Бруно были приняты. Прошло около часа, дверь комнаты отворилась, и на ее пороге остановился человек; видя, что ни Бруно, ни Али не обращают на него ни малейшего внимания, он несколько раз нарочито кашлянул: это был способ деликатно заявить о своем присутствии, который, как он видел, с успехом применялся на подмостках мессинского театра. Бруно поднял голову. - А, это вы, бригадир? - проговорил он, улыбаясь. - Одно удовольствие посылать за вами: ждать вас не приходится. - Да... они встретили меня в четверти мили отсюда на пути к вам. Мой отряд перебросили сюда... и мне передали вашу просьбу. - Да, мне хотелось доказать вам, что я человек слова. - Ей-богу, я и так это знал. - Я обещал дать вам заработать те пресловутые три тысячи дукатов, и мне захотелось выполнить свое обещание. - Черт!.. Черт! Черт возьми! - произнес бригадир с возрастающим чувством. - Что вы хотите этим сказать, приятель? - Хочу сказать... хочу сказать... что лучше бы я заработал эти деньги другим манером... получил бы их за что-нибудь другое... к примеру, выиграл бы в лотерею. - А почему, спрашивается? - Да потому, что вы храбрец, а храбрецов не так уж много на белом свете. - Полно, не все ли равно? А для вас это повышение, бригадир. - Знаю, знаю, - ответил Паоло в полном отчаянии. - Итак, вы сдаетесь. - Сдаюсь. - Сдаетесь именно мне? - Именно вам. - Честное слово? - Честное слово. Можете отослать весь этот сброд; не желаю иметь с ними никакого дела. Паоло подошел к окну. - Разойдитесь! - крикнул он. - Я отвечаю за пленника. Сообщите в Мессину об его аресте. Солдаты встретили это сообщение громкими криками радости. - Теперь, - сказал Бруно, обращаясь к бригадиру, - садитесь за стол, и давайте закончим ужин, который был прерван этими болванами. - Охотно, - ответил Паоло, ведь я только что проделал за три часа целых восемь миль. Умираю от голода и жажды. - Ну что ж, - продолжал Бруно, - раз вы так хорошо настроены и нам остается провести вместе одну-единственную ночь, надо провести ее весело. Али, сбегай за нашими дамами. А пока что, - продолжал Бруно, наполняя два стакана, - выпьем-ка за ваше производство в унтер-офицеры. Пять дней спустя после описанных нами событий князю де Карини сообщили в присутствии красавицы Джеммы, которая лишь неделю назад вернулась из монастыря, где она отбывала наложенную на нее епитимью, что его приказ наконец выполнен: Паскаль Бруно схвачен и заключен в мессинскую тюрьму. - Превосходно, - сказал он, - пусть князь де Гото уплатит обещанные три тысячи дукатов, а затем велит судить и повесить бандита. - О, мне было бы так интересно взглянуть на этого человека, - проговорила Джемма тем нежным, ласкающим голоском, которому князь ни в чем не мог отказать. - Я никогда не видела его, а ведь о нем рассказывают чудеса... - Не беспокойся, мой ангел, - ответил князь. - Мы прикажем повесить его в Палермо! XI Князь де Карини, верный обещанию, которое он дал своей любовнице, велел перевести заключенного из Мессины в Палермо, и Паскаль Бруно был доставлен под усиленной охраной в городскую тюрьму, расположенную на Палаццо-Реале, рядом с домом для умалишенных. К вечеру второго дня в его камеру явился священник; при виде священнослужителя Паскаль Бруно встал; но сверх всякого ожидания отказался исповедаться; священник стал настаивать, однако ничего не могло побудить Паскаля выполнить этот христианский долг. Видя, что ему не побороть упорства заключенного, священник осведомился о причине такого умонастроения. - Дело в том, - ответил Бруно, - что я боюсь совершить святотатство. - Каким образом, сын мой? - Скажите, ведь во время исповеди надо не только раскаяться в своих преступлениях, но и простить преступления других? - Несомненно, без этого не может быть подлинной исповеди. - Так вот, - продолжал Бруно, - я не простил, следовательно, исповедь моя будет не настоящей исповедью, а я этого не хочу... - А быть может, под вашим упорством кроется другое? - продолжал священнослужитель, - вы страшитесь признаться в своих грехах, ибо они так велики, что отпустить их не может ни один священник? Успокойтесь, Господь Бог милостив, и надежда не потеряна, если раскаяние грешника искренне. - И все же, отец мой, если после отпущения грехов, перед смертью, мне придет в голову грешная мысль и я не смогу отогнать ее? - Плоды вашей исповеди будут потеряны, - ответил священник. - Значит, мне нельзя исповедываться, - сказал Паскаль, - ибо грешная мысль все равно придет мне в голову. - И вы не можете изгнать ее из своих помыслов? Паскаль улыбнулся. - Она-то и дает мне силу жить, отец мой. Неужто вы думаете, что без этой дьявольской мысли, без последней надежды на месть я позволил бы выставить себя на посмеяние перед собравшейся толпой? Ни за что на свете! Скорей бы задушил себя вот этой цепью. Я решился на это еще в Мессине, но тут был получен приказ о моем переводе в Палермо. Я понял, что она пожелала видеть, как я умру. - Кто это? - Она. - Но если вы умрете нераскаянным грешником, Бог не простит вас. - Отец мой, она тоже умрет нераскаянной грешницей, ибо умрет в ту самую минуту, когда меньше всего этого ожидает. Она тоже умрет без священника, без исповеди. Она тоже не получит прощения, и мы будем прокляты оба. В эту минуту вошел тюремный сторож. - Отец мой, - сказал он, - все готово для заупокойной службы. - Вы упорствуете в своем отказе, сын мой? - спросил священник. - Да, - спокойно подтвердил Бруно. - В таком случае я больше не буду настаивать и отслужу за вас заупокойную мессу. Впрочем, надеюсь, что во время службы Дух Божий снизойдет на вас и внушит вам иные помыслы. - Возможно, отец мой, только вряд ли. Вошли жандармы, отвязали Бруно и отвели его в ярко освещенную церковь Сен-Франсуа-де-Саль, находившуюся как раз против тюрьмы. Согласно обычаю, осужденный должен был присутствовать на собственной заупокойной службе и провести в церкви ночь перед казнью, которая была назначена на восемь часов утра. В одну из колонн клироса было вделано железное кольцо; Паскаля подвели к этой колонне и привязали цепью к кольцу, однако цепь была достаточно длинна, чтобы он мог подойти к балюстраде, возле которой принимали причастие коленопреклоненные прихожане. Перед началом мессы служители из дома для умалишенных принесли гроб и поставили его посреди церкви; в гробу лежала покойница, безумная женщина, скончавшаяся в тот же день, и директору больницы пришла в голову мысль воспользоваться отпеванием живого преступника для упокоения души умершей больной. Впрочем, это было удобно и для священника, так как позволяло ему сберечь время и силы, словом, распоряжение директора устраивало решительно всех, а потому не встретило ни малейшего возражения. Пономарь зажег две свечи - одну у изголовья, другую в ногах усопшей, и заупокойная месса началась; Паскаль с благоговением выслушал ее всю, от начала до конца. По окончании мессы священник подошел к осужденному и спросил, не смягчилось ли его сердце, но тот ответил, что, невзирая на церковную службу, невзирая на молитвы, которые он сам прочел, чувство ненависти, питаемое им, не ослабело. Священник обещал прийти еще раз в семь часов утра, чтобы узнать, по-прежнему ли он думает о мести после ночи, проведенной в одиночестве и размышлениях в Божьем храме, перед лицом распятия. Бруно остался один. Он погрузился в глубокую задумчивость. Вся прожитая жизнь прошла у него перед глазами, начиная с раннего детства, когда ребенок еще только начинает познавать мир; но напрасно он перебрал прожитые годы в поисках своей вины: ведь должен был он в чем-то провиниться, дабы навлечь на себя несчастья, поразившие его в юности. Он ничего не нашел, кроме почтительного, сыновнего повиновения родителям, которых дал ему Бог. Он вспомнил отчий дом, такой мирный и счастливый, который сразу стал по неизвестной ему тогда причине обителью горя и слез; он вспомнил день, когда отец куда-то ушел, вооружившись стилетом, и вернулся в крови; он вспомнил ночь, когда человек, даровавший ему жизнь, был арестован, как арестован теперь он сам; вспомнил, что мальчиком его привели в церковь, подобную этой, и он увидел там отца в цепях, таких же, как вот эти цепи. И ему показалось, что причиною всех бед, обрушившихся на его семью, было некое злокозненное влияние, игра случая, торжество победоносного зла над добром. Дойдя до этой мысли, Паскаль перестал понимать что-либо в обещаниях блаженства, якобы уготованного людям на небесах; он не мог припомнить, как ни старался, чтобы ему хоть раз в жизни явилось столь хваленое провидение; и подумав, что в эти последние минуты ему, быть может, приоткроется извечная тайна, он бросился ничком на пол, всей душой моля Бога поверить ему суть страшной загадки, приподнять край непроницаемой завесы, предстать перед ним в образе отца или тирана. Надежда оказалась тщетной, ответом ему была тишина, лишь голос собственного сердца глухо повторял: "Мщение! Мщение!" Тогда он подумал, что, быть может, ответ кроется в смерти и что ради этого откровения в церковь и принесен гроб, ведь человек, самый ничтожный, принимает свою жизнь за центр мироздания и думает, будто все нити бытия ведут к нему, а его жалкая личность служит стержнем, вокруг которого вращается вселенная. Он медленно поднялся на ноги, более осунувшийся, побледневший от этих мыслей, чем от мысли об эшафоте, и устремил взгляд на гроб: в нем лежала женщина. Паскаль вздрогнул, сам не зная почему; он попробовал рассмотреть покойницу,* но край савана упал на ее лицо и закрыл его. Внезапно на память ему пришла Тереза, Тереза, которую он не видел с того самого дня, когда отрекся от Бога и от людей, Тереза, которая три года провела в доме для умалишенных, откуда и был принесен этот гроб. Тереза, его невеста, с которой он находился, быть может, у подножия алтаря, куда издавна мечтал привести ее и где, по горькой иронии судьбы, они наконец встретились - она, сраженная смертью, он, приговоренный к смерти. Сомнение становилось невыносимым; он шагнул к гробу, чтобы узнать правду, но что-то резко остановило его: это была цепь, которая не давала ему отойти от колонны; он простер руки к покойнице, но никак не мог дотянуться до ее лица. Он поглядел, нет ли поблизости какой-нибудь палки, чтобы приподнять саван, однако ничего не нашел; задыхаясь от бесплодных усилий, он попытался ухватить край савана и сдернуть его, но тот словно прирос к месту. Тогда в порыве неописуемой злобы он обернулся, схватил обеими руками цепь и изо всех сил стал трясти ее, пытаясь развить: звенья были крепко заклепаны - цепь не распалась. От бессильного гнева холодный пот выступил у него на лбу; он снова опустился на пол у подножия колонны, уронил голову на руки и застыл в полной неподвижности, безгласный, как статуя Уныния, и, когда утром в церковь пришел священник, он нашел его в той же позе. ______________ * В Италии покойников отпевают в открытом гробу и заколачивают его лишь перед тем, как опустить в могилу. (Прим. автора.) Священнослужитель подошел к нему безмятежно спокойный, как оно и подобает носителю мира и благодати; он подумал, что Паскаль спит, и положил руку ему на плечо. Паскаль вздрогнул и поднял голову. - Ну как, сын мой, - спросил священник, - готовы ли вы исповедаться? Я готов отпустить вам грехи... - Я отвечу вам немного погодя, отец мой. Но прежде окажите мне последнюю услугу, - сказал Бруно. - В чем дело? Говорите. Бруно встал, взял священника за руки и подошел с ним к гробу настолько, насколько позволяла длина цепи. - Отец мой, - проговорил он, указывая на покойницу, - приподнимите, прошу вас, край савана, я хочу видеть лицо этой женщины. Священник приподнял саван. Паскаль не ошибся: в гробу лежала Тереза. Он с глубокой грустью посмотрел на нее, затем сделал знак священнику, чтобы тот опустил саван. Священник исполнил его просьбу. - Скажите, сын мой, - спросил он, - не навел ли вас вид этой женщины на благочестивые мысли? - Отец мой, эта женщина и я были созданы, чтобы жить счастливо, не ведая греха. Она сделала из нее клятвопреступницу, а из меня убийцу. Она привела нас обоих - эту женщину дорогой безумия, а меня дорогой отчаяния на край могилы, куда мы оба сойдем сегодня. Пусть Бог простит ее, если посмеет, я ее не прощу! В эту минуту вошли стражники, чтобы вести Паскаля на казнь. XII Небо было безоблачно, воздух чист и прозрачен; Палермо пробуждался, словно в ожидании праздника: занятия в школах и семинариях были отменены, и, казалось, все население собралось на Толедской улице, по которой должен был проехать осужденный, так как церковь Сен-Франсуа-де-Саль, где он провел ночь, находилась на одном ее конце, а площадь Морского министерства, где готовилась казнь, - на другом. Все окна нижних этажей были заняты женщинами, ибо любопытство подняло их на ноги в тот час, когда они обычно еще нежились в постели; за иными зарешеченными окнами*, как тени, мелькали монахини различных монастырей Палермо и его окрестностей, а на плоских крышах города колыхалась, словно хлебное поле, толпа выше всех забравшихся зрителей. У дверей церкви осужденного ждала повозка с впряженными в нее мулами; впереди нее шествовали члены конгрегации белых монахов, первый из них держал крест, а четверо остальных несли гроб; позади повозки ехал верхом на коне палач с красным флагом в руке; за палачом шли двое его помощников; наконец, за помощниками палача выступала конгрегация черных монахов, замыкая шествие, которое двигалось между двойными рядами стражников и солдат; по бокам шествия и среди толпы сновали мужчины в длинном сером одеянии с капюшонами на голове, в которых были проделаны отверстия для глаз и рта; они держали в одной руке колокольчик, а в другой кошель и собирали деньги на то, чтобы помолиться об освобождении из чистилища души еще живого преступника. В городе распространился слух, что осужденный отказался от исповеди, и этот поступок, шедший вразрез со всеми религиозными догмами, придавал особый вес молве об адском пакте, якобы заключенном между Бруно и врагом рода человеческого, молве, которая распространилась с начала его недолгой и бурной карьеры; и чувство, близкое к ужасу, охватило всю эту снедаемую любопытством, но безмолвную толпу, ибо ни единый звук - будь то возглас, крик или шепот - не нарушил заупокойных молитв, которые пели белые монахи во главе шествия и черные монахи в его хвосте. По мере того как повозка с осужденным продвигалась по Толедской улице, росло и количество любопытных, которые примыкали к шествию и провожали его по направлению к площади Морского министерства. Один Паскаль казался спокойным среди всех этих возбужденных людей, он смотрел на окружающих без приниженности и без гордыни, как человек, который, осознав обязанности личности перед обществом и права общества по отношению к личности,