лись губами два самых красноречивых оратора Национального собрания - Мирабо и Барнав. Барнав действительно лишь коснулся ее губами; чувствовалось: несчастный безумец боится, что если он приникнет к этой прекрасной беломраморной руке, то уже не сможет оторваться. Поднявшись, Барнав произнес: - Ваше величество, я не могу с гордостью сказать вам: "Монархия спасена!" - но говорю: "Если монархия обречена на гибель, тот, кто никогда не забудет, какой милости только что удостоила его королева, погибнет вместе с нею!" После чего, поклонившись королеве, он удалился. Мария Антуанетта, вздохнув, следила, как он уходит, а когда дверь за ним закрылась, прошептала: - Бедный, выжатый лимон! Как мало времени потребовалось, чтобы от тебя осталась одна только кожица! XXIII. ПОЛЕ БИТВЫ Мы попытались рассказать о страшных событиях, происшедших на Марсовом поле вечером 17 июля 1791 года; теперь же, представив нашим читателям разыгравшуюся тут трагедию, главными действующими лицами которой были Байи и Лафайет, попробуем показать, какой вид имела сцена, на которой совершилась эта трагедия. Она являла собой зрелище, потрясшее молодого человека в мундире офицера национальной гвардии, который, пройдя по улице Сент-Оноре, перешел через мост Людовика XV и вышел на Марсово поле по улице Гренель. Марсово поле, освещенное еще на треть не достигшей полноты луной, которая плыла среди тяжелых черных туч, время от времени скрывавших ее, являло собой самую зловещую картину. Оно выглядело как поле битвы, покрытое убитыми и ранеными, по которому словно тени бродили люди, в чьи обязанности входило бросать мертвецов в Сену, а раненых относить в военный лазарет Гро-Кайу. Молодой офицер, за которым мы следовали от улицы Сент-Оноре, на миг остановился в проходе на Марсово поле, с простодушным ужасом молитвенно сложил руки и пробормотал: - Господи Иисусе! Дело-то, оказывается, еще хуже, чем мне говорили! Затем несколько минут он наблюдал за странными действиями двух человек: те как раз несли на берег Сены труп. - Граждане, - спросил он их, - вы не скажете, что собираетесь с ним сделать? - Пошли с нами, увидишь, - ответил ему один из носильщиков. Молодой офицер последовал за ними. Пройдя на деревянный мост, они под счет .раз, два, три!" раскачали труп и на .три!" бросили его в Сену. Молодой человек ахнул. - Что вы делаете, граждане? - возмутился он. - Сами видите, господин офицер: очищаем территорию, - ответил тот же носильщик. - У вас есть на это приказ? - А как же! - Чей? - Муниципалитета. - А-а, - ошеломленно протянул молодой человек. Он в молчании побрел за ними на Марсово поле. - Много трупов уже выбросили в Сену? - Да вроде не то пять, не то шесть, - отвечал все тот же носильщик. - Прости, гражданин, - обратился к нему молодой человек, - но я неспроста расспрашиваю вас. Среди уже выброшенных трупов вам не попадался человек лет сорока шести-сорока восьми, ростом примерно пять футов пять дюймов, приземистый, крепкого сложения, одетый частью в крестьянское, частью в городское платье? - Только нам и дело рассматривать их, - отвечал носильщик. - Эти люди, что лежат тут, либо мертвы, либо живы. Ежели человек мертв, мы его швыряем в реку, а жив - относим в лазарет Гро-Кайу. - Дело в том, - принялся объяснять молодой человек, - что один из моих друзей не вернулся домой. А мне сказали, что он был здесь и днем его здесь видели, вот я и боюсь, как бы он не оказался среди раненых или убитых. - Черт побери! - бросил один из носильщиков, переворачивая труп, покуда второй освещал его фонарем. - Коль он тут был, вполне возможно, он тут и лежит, а коль не вернулся домой, так, надо думать, уж и не вернется. Еще раз встряхнув лежащее у его ног тело, первый носильщик крикнул: - Эй, ты жив или нет? Если жив, ответь что-нибудь! - Не, этот готов, - заявил второй. - Он получил пулю прямо в грудь. - Тогда в реку! - решил первый. Они подхватили мертвеца и потащили его к деревянному мосту. - Граждане, вам, наверное, не нужен фонарь, чтобы бросить этого человека в воду, - обратился к ним офицер. - Одолжите его мне: пока вы сходите туда и обратно, я поищу своего друга. Муниципальные рабочие передали ему фонарь, и молодой офицер принялся за поиски; он вел их столь тщательно и выражение лица у него было такое, что стало ясно: когда он назвал этого раненого или убитого своим другом, то слово .друг. произносил не только устами, но и сердцем. Неподалеку бродили еще с дюжину людей с фонарями: они тоже вели поиски среди жертв. Было тихо; казалось, жуткая торжественность зрелища, вид мертвецов заставляли людей говорить чуть ли не шепотом, и лишь время от времени тишину прорезало громко выкрикнутое имя. Иногда зову отвечал стон или вскрик, но чаще всего ответом было гробовое молчание. Молодой офицер некоторое время пребывал в нерешительности, словно ужас не давал ему возвысить голос, но в конце концов последовал примеру других и трижды позвал: - Господин Бийо!.. Господин Бийо!.. Господин Бийо!.. Ответа не было. - Да, вернее всего, он убит, - прошептал он, вытирая рукавом глаза, полные слез. - Бедный господин Бийо! В это время двое носильщиков тащили мимо него труп к Сене. - А знаешь, - сказал первый, тот, что держал мертвеца под мышки и, следовательно, находился ближе к голове, - мне показалось, что этот мертвец только что вздохнул. - Если бы эти бедолаги в свое время послушались, тут не было бы ни одного трупа, - ухмыльнулся второй. - Граждане, - обратился к ним молодой офицер, - позвольте мне взглянуть на этого человека. - Да ради Бога! Носильщики посадили мертвеца, придерживая за плечи, чтобы офицеру было удобнее светить ему в лицо. Молодой человек поднял фонарь и вскрикнул. Несмотря на чудовищную рану, обезобразившую лицо, он узнал того, кого искал. Но мертв он или жив? Бедняга, уже проделавший полпути к своей текучей могиле, получил удар саблей по голове, чудовищный удар: с левой стороны темени сабля срезала всю кожу с волосами, и она свисала на щеку, оставив открытой черепную кость; височная артерия была перерублена, так что этот убитый или раненый потерял почти всю кровь. Если смотреть со стороны раны, узнать его было просто невозможно. К счастью, молодой человек осветил лицо с другой стороны. Рука его, державшая фонарь, ходила ходуном. - Граждане! - воскликнул молодой человек. - Это он! Это тот, кого я искал! Это господин Бийо. - Черт побери! - в один голос произнесли оба носильщика. - Этому вашему господину Бийо здорово досталось. - Но вы же сказали, что он вздохнул? - Мне так показалось. - Тогда окажите мне услугу... Офицер вытащил из кармана экю. - Какую? - поинтересовался первый носильщик, полный готовности при виде монеты выполнить любую просьбу. - Сбегайте к реке и принесите в своей шляпе воды. - Сейчас. Носильщик побежал к Сене. Офицер сменил его, поддерживая раненого. Минут через пять посланный вернулся. - Плесните ему водой в лицо, - попросил офицер. Носильщик окунул правую руку в шляпу и, точно кропилом, брызнул раненому в лицо водой. - Он вздрогнул! - воскликнул молодой человек, державший раненого под мышки. - Он не умер! Ах, дорогой господин Бийо, какое счастье, что я пришел сюда! - Понятное дело, счастье! - согласились носильщики. - Еще два десятка шагов, и ваш друг пришел бы в себя где-нибудь в сетях у Сен-Клу. - Плесните еще раз! Носильщик повторил операцию. Раненый вздрогнул и испустил вздох. - А он и впрямь живой! - заметил второй носильщик. - Ну, так что будем с ним делать? - спросил первый. - Помогите мне донести его на улицу Сент-Оноре к доктору Жильберу, и вы получите хорошее вознаграждение, - попросил офицер. - Не можем. - Почему? - Нам велено мертвых бросать в Сену, а раненых относить в лазарет Гро-Кайу. Раз оказалось, что он жив, в Сену мы его бросить не можем, а должны перенести в лазарет. - Хорошо, понесем туда, только поскорее, - согласился молодой человек. Он оглянулся. - А где лазарет? - Примерно шагах в трехстах от Военной школы. - Значит, нам туда? - Да. - Надо пройти через все Марсово поле? - Да. - Боже мой, а у вас нет носилок? - Можно найти, - ответил второй носильщик, - так же, как воду. Ежели у вас найдется еще экю... - Верно, верно, - бросил молодой человек. - Вы же ничего не получили. Держите, вот вам экю, и найдите носилки. Не прошло и десяти минут, как носилки были найдены. Раненого положили на тюфяк; носильщики ухватились за ручки, и скорбная процессия тронулась к лазарету Гро-Кайу; молодой офицер, державший фонарь, шел наравне с головой раненого. Да, ужасно было это ночное шествие по полю, пропитанному кровью; чуть ли не на каждом шагу они спотыкались о недвижные, окоченевшие трупы, наталкивались на раненых, и те приподнимались, звали на помощь и тут же вновь падали наземь. Примерно через четверть часа носилки были доставлены в лазарет Гро-Кайу. XXIV. ЛАЗАРЕТ ГРО-КАЙУ В те времена устройство больниц, в особенности военных госпиталей, весьма отличалось от нынешнего. Поэтому не будем удивляться царившему в Гро-Кайу чудовищному беспорядку, который мешал хирургам делать свое дело. Первым делом надо сказать, что не хватало коек. Потому прибегали к реквизиции тюфяков у жителей окрестных улиц. Тюфяки были брошены на пол и даже во дворе, и на каждом лежал раненый, ожидающий помощи, но хирургов не хватало так же, как и тюфяков, а найти их было куда труднее. Офицер, в котором читатели, без сомнения, уже узнали нашего старого друга Анжа Питу, еще за два дополнительных экю получил матрац, который был на носилках, и Бийо со всеми предосторожностями положили во дворе госпиталя. Питу, желая воспользоваться в этом положении всеми, даже самыми ничтожными возможностями, велел положить Бийо поближе к двери, чтобы перехватить первого же хирурга, который войдет или выйдет из нее. Он было подумал пройти по палатам и любой ценой вытащить оттуда хирурга, но не решился оставить раненого, побоявшись, как бы из-под Бийо, приняв его за умершего, не вытащили матрац и не оставили лежать на плитах двора, причем сделать это могли без всякого злого умысла. Питу простоял так на страже больше часу и трижды громко призывал проходивших хирургов, но ни один из них даже не обернулся на его зов; наконец он увидел какого-то человека в черном, который в сопровождении двух санитаров с фонарями осматривал раненых, переходя от одного ложа страдания к другому. Когда этот человек в черном приблизился к Питу, тому показалось, что он узнает его. Через несколько секунд все сомнения Питу рассеялись, он даже решился отойти на несколько шагов от тюфяка, где лежал Бийо, и направился к хирургу, громко крича: - Сюда, господин Жильбер, сюда! Хирург, который действительно оказался Жильбером, поспешил на него призыв. - А, это ты, Питу? - бросил он. - Конечно, я, господин Жильбер! - Ты не видел Бийо? - Да вот же он, сударь, - указал Питу на лежащего на тюфяке раненого. - Он что, мертв? - Надеюсь, нет, господин Жильбер, но не стану от вас скрывать: он очень недалек от этого. Жильбер подошел к тюфяку, и сопровождавшие его санитары направили свет фонарей на лицо раненого. - На голове, господин Жильбер, на голове, - подсказал Питу. - Бедный господин Бийо, голова у него разрублена до самого рта. Жильбер внимательно осмотрел раненого. - М-да, рана серьезная, - пробормотал он и обратился к санитарам: - Мне нужна отдельная палата для этого человека, он мой друг. Санитары стали совещаться. - Отдельной нету, - сказал один, - но есть бельевая. - Прекрасно, - объявил Жильбер. - Перенесем его в бельевую. Все четверо как можно осторожнее подняли раненого, но, несмотря на все предосторожности, тот застонал. - Ни один возглас радости не доставлял мне такого удовольствия, как этот стон, - заметил Жильбер. - Он жив, а это главное. Бийо перенесли в бельевую и положили на кровать одного из госпитальных служителей. Жильбер тотчас же взялся за перевязку. Височная артерия была перерублена, и это привело к огромной потере крови, но от потери крови Бийо лишился сознания, вследствие чего частота сокращений сердца уменьшилась и кровотечение остановилось. Природа немедленно воспользовалась этим, образовался кровяной сгусток и закупорил артерию. Первым делом Жильбер с поразительным искусством зашил шелковой ниткой артерию, затем обмыл рану и наложил кожу на череп. То ли вода оказалась слишком холодной, то ли перевязка причинила Бийо сильную боль, но он вдруг открыл глаза и произнес несколько бессвязных слов. - У него сотрясение мозга, - пробормотал Жильбер. - Но раз он остался жив, вы ведь его спасете, господин Жильбер, да? - спросил Питу. Жильбер грустно улыбнулся. - Попытаюсь, - ответил он. - Но ты же сам только что мог еще раз убедиться, дорогой Питу, что природа куда более искусный хирург, чем любой из нас. Тем временем Жильбер закончил перевязку. Он, насколько это было возможно, остриг волосы, соединил края раны, закрепил их полосками пластыря и распорядился, чтобы раненому не давали ложиться: он должен находиться в полусидячем положении, опираясь на подушки спиной, но ни в коем случае не головой. И только покончив с этим, он спросил у Питу, каким образом тот оказался в Париже, да еще так удачно, чтобы оказать помощь Бийо. А все было очень просто: после исчезновения Катрин и отъезда мужа матушка Бийо, которую мы никогда не изображали читателям как особо крепкую разумом, впала в некое подобие слабоумия, которое к тому же все усиливалось. Она жила, но уже как бы совершенно автоматически, и каждый день ослабевала либо лопалась очередная пружина жалкого человеческого механизма; с каждым днем она все реже и реже произносила осмысленные слова, а потом и вовсе перестала говорить; она даже в постель больше не ложилась; доктор Рейналь объявил, что лишь одно средство в мире может излечить матушку Бийо от этого губительного отупления - она должна увидеть свою дочь. Питу тотчас же предложил отправиться в Париж, вернее, отправился туда без всяких предложений. Ноги у капитана национальной гвардии Арамона были, как известно, длинные, так что прошагать восемнадцать лье, отделяющих родину Демутье от столицы, для него было все равно что совершить небольшую прогулку. Вышел Питу в четыре утра, а между половиной восьмого и восемью вечера уже был в Париже. Похоже, Питу было суждено приходить в Париж, когда там происходили великие события. В первый раз придя туда, он участвовал во взятии Бастилии; во второй раз присутствовал на празднике Федерации 1790 г.; в третий раз он пришел в тот день, когда произошло побоище на Марсовом поле. Париж находился в крайнем возбуждении; впрочем, Питу было привычно видеть город именно в таком состоянии. От первых встреченных групп парижан он узнал, что произошло на Марсовом поле. Байи и Лафайет приказали стрелять в народ, и народ во все горло проклинал их. В прошлый раз, когда Питу был в Париже, Байи и Лафайета боготворили и обожали. А теперь он видел, что их низвергли с алтарей и клянут. Питу ничего не мог понять. Он лишь понял, что на Марсовом поле произошло сражение, побоище, резня из-за какой-то патриотической петиции и что Бийо и Жильбер, вероятно, были там. И хотя после пройденных восемнадцати лье ноги у Питу, что называется, гудели, он ускорил шаг и вскоре был на улице Сент-Оноре у доктора Жильбера. Слуга сообщил, что доктор заходил недавно домой, а вот Бийо он не видел. И еще слуга сказал Питу, что, по слухам, Марсово поле усеяно трупами и ранеными и что Бийо, вполне возможно, или убит, или ранен. Известие о том, что Марсово поле покрыто убитыми и ранеными, удивило Питу, как не удивило оно Байи и Лафайета, этих народных любимцев, приказавших стрелять в народ. Марсово поле покрыто убитыми и ранеными! Питу просто не мог представить такого. Марсово поле, которое он помогал разравнивать и запомнил освещенным иллюминацией и заполненным весело поющими и танцующими фарандолу людьми, покрыто телами убитых и раненых! И произошло это только потому, что они хотели, как в прошлом году, отпраздновать годовщину взятия Бастилии и федерации! Нет, этого не может быть! Каким же образом всего за год то, что было причиной радости и торжества, стало поводом к восстанию и резне? Что за безумие охватило за этот год парижан? Как мы уже говорили, двор за этот год благодаря влиянию Мирабо, созданию Клуба фейанов, поддержке Байи и Лафайета и, наконец, благодаря реакции, воспрявшей после возвращения короля из Варенна, обрел утраченную власть, и власть эта проявила себя резней и всеобщей скорбью. Семнадцатое июля было местью за пятое и шестое октября. Как сказал Жильбер, королевская власть и народ были квиты, оставалось только узнать, кто же победит. Мы уже видели, как занятый этими мыслями, которые, впрочем, не могли заставить его замедлить шаг, наш друг Анж Питу в своем мундире капитана национальной гвардии вышел через мост Людовика XV и улицу Гренель на Марсово поле, и как раз вовремя, чтобы не дать бросить Бийо в реку. С другой стороны, мы помним, как Жильбер получил во дворце записку без подписи и узнал почерк Калиостро. В записке был такой абзац: Оставь этих двух обреченных, которых пока еще в насмешку именуют королем и королевой, и, не теряя ни секунды, поспеши в лазарет Гро-Кайу: там ты найдешь умирающего, у которого, быть может, надежд больше, чем у них; этого умирающего ты, возможно, сумеешь спасти, а их не только не спасешь, но они в своем падении увлекут тебя за собой. Узнав от г-жи Кампан, что королева, недавно оставившая его и попросившая подождать, когда она вернется, занята другими делами и позволяет ему удалиться, Жильбер немедля вышел из Тюильри и, следуя почти той же дорогой, что Питу, пересек Марсово поле, явился в лазарет Гро-Кайу и в сопровождении двух санитаров, которые светили ему, стал осматривать койку за койкой, матрац за матрацем, палаты, коридоры, вестибюль и даже двор, где кто-то позвал его к ложу раненого. Позвал же его, как мы знаем, Питу, а раненым был Бийо. Мы уже описали состояние, в каком Жильбер нашел почтенного фермера, и шансы за и против того, что он выживет, причем шансы .против. определенно превысили бы шансы .за., если бы лечением раненого занялся врач менее опытный, чем доктор Жильбер. XXV. КАТРИН Из двух человек, которых доктор Реналь считал обязанным предупредить о безнадежном состоянии г-жи Бийо, один, то есть муж, сам боролся со смертью и лишь вторая, то есть дочь, могла приехать и принять последний вздох умирающей. Надо было дать знать Катрин, в каком положении находится ее мать, а также отец. Но где искать Катрин? Существовала единственная возможность получить о ней сведения - обратиться к графу де Шарни. Питу помнил, как ласково и благожелательно приняла его графиня, когда по поручению Жильбера он привез к ней его сына, и потому, ни минуты не сомневаясь, вызвался поехать в дом на улице Кок-Эрон и спросить адрес Катрин, хотя время было куда как позднее. Часы Военной школы пробили половину двенадцатого, когда перевязка была закончена и Жильбер с Питу смогли оставить Бийо. Жильбер поручил раненого заботам санитаров; теперь оставалось только надеяться, что природа сделает свое. Впрочем, завтра днем Жильбер собирался навестить Бийо. Питу и Жильбер сели в карету доктора, ожидавшую у лазаретных ворот, и Жильбер велел кучеру ехать на улицу Кок-Эрон. На улице все было закрыто и нигде не видно ни единого проблеска света. Прозвонив с четверть часа, Питу, перешедший уже от звонка к молотку, услышал наконец ответ, но доносился он не от ворот, а из привратницкой: некто хриплым со сна, раздраженным голосом с явным недовольством осведомился: - Кто там? - Я, - сообщил Питу. - Какой еще .я.? - Ах, да... Анж Питу, капитан национальной гвардии. - Анж Питу? Не знаю такого. - Капитан национальной гвардии! - Капитан... - повторил привратник. - Капитан... - Да, капитан! - подтвердил Питу, делая ударение на своем чине, поскольку знал, какое это производит впечатление. Действительно, сейчас, когда национальная гвардия обретала чуть ли не то значение, какое прежде имела армия, привратник вполне мог подумать, что имеет дело с кем-нибудь из адъютантов командующего. Уже куда более благожелательным тоном, правда не открыв ворота, он осведомился: - Так чем я могу быть вам полезен, господин капитан? - Я хотел бы поговорить с графом де Шарни. - Его нет. - Тогда с графиней. - Ее тоже нет. - Где они? - Уехали сегодня утром. - Куда? - В свое поместье Бурсон. - А, черт! - выругался Питу. - Это же их я встретил в Даммартене, они ехали в той почтовой карете... Эх, знать бы! Но Питу не знал и разминулся с графом и графиней. - Друг мой, - крайне обходительным тоном вступил в разговор Жильбер, - а не могли бы вы, раз уж ваши хозяева отсутствуют, дать нам кое-какие сведения? - Прошу прощения, сударь, - тотчас откликнулся привратник, по привычке почуявший важную персону в человеке, говорящем с такой мягкостью и обходительностью. Он открыл ворота и прямо в подштанниках, держа в руке бумазейный ночной колпак, поспешил к дверце кареты доктора, дабы, как выражаются слуги, получить приказания. - Что вы желаете, знать, сударь? - осведомился он. - Друг мой, не знакома ли вам молодая девушка, в которой граф и графиня принимают участие? - Мадемуазель Катрин? - уточнил привратник. - Совершенно верно, - подтвердил Жильбер. - Да, сударь. Их сиятельства граф и графиня дважды принимали ее и неоднократно посылали меня справиться, не нужно ли ей чего, но бедняжка барышня, хоть я и не думаю, что она и ее богоданный сынок богаты, отвечала, что ни в чем не нуждается. При словах .богоданный сынок. Питу не смог удержаться и горестно вздохнул. - Дело в том, друг мой, - объяснил доктор Жильбер, - что отец мадемуазель Катрин сегодня был ранен на Марсовом поле, а ее матушка госпожа Бийо лежит при смерти в Виллер-Котре, и мы должны сообщить ей эти печальные известия. Вы не дадите нам ее адрес? - Бедная барышня! Да поможет ей Бог, уж такая она невезучая! Сударь, она живет в Виль-д'Авре на главной улице. Я не могу назвать вам номер дома, но он находится как раз напротив фонтана. - Мне этого достаточно, - обрадовался Питу. - Я найду ее. - Благодарю вас, друг мой, - сказал Жильбер и вложил в руку привратника двойной экю. - О сударь, право, не стоит, - отвечал добродетельный привратник. - Слава Богу, мы все христиане и должны помогать друг другу. Отдав поклон доктору, он вернулся к себе. - Ну, что? - спросил Жильбер. - А то, что я иду в Виль-д'Авре, - ответил Питу. Питу был готов пойти хоть на край света. - А ты знаешь дорогу? - поинтересовался доктор. - Нет, но вы скажете, куда мне идти. - У тебя золотое сердце и стальные икры, - заметил, рассмеявшись, Жильбер. - И все же отдохни немножко, пойдешь завтра утром. - Но ведь это же спешно! - Никакой спешности нет, - возразил доктор. - Состояние Бийо тяжелое, но, если не произойдет ничего непредвиденного, смертельной опасности нету. Ну, а матушка Бийо проживет еще дней десять-двенадцать. - Господин доктор, но когда ее позавчера укладывали, она уже не говорила и не двигалась; казалось, живы у нее одни глаза. - Я знаю, что говорю, Питу, и ручаюсь тебе: она проживет не меньше десяти дней. - Ну что ж, господин Жильбер, вам виднее. - Словом, оставим бедной Катрин хотя бы еще одну спокойную ночь; для несчастных, Питу, ночь бестревожного сна - это очень много. Этот последний довод оказался для Питу решающим. - Хорошо, а куда мы поедем, господин Жильбер? - поинтересовался он. - Ко мне, куда же еще. Ты поселишься в своей комнате. - Ну что ж, я буду рад снова взглянуть на нее, - улыбнулся Питу. - А завтра в шесть утра, - продолжал Жильбер, - заложат лошадей в карету. - А зачем закладывать лошадей в карету? - удивился Питу, для которого лошади были предметом роскоши. - Чтобы отвезти тебя в Виль-д'Авре. - Сколько же до Виль-д'Авре ехать? - спросил Питу. - Лье пятьдесят? - Нет, не больше трех, - отвечал Жильбер, в памяти которого промелькнули давние юношеские прогулки с его учителем Руссо по лесам Лувесьенна, Медона и Виль-д'Авре. - Ну, господин Жильбер, три лье - это же пустяк, час ходьбы, не больше, - заметил Питу. - А как ты думаешь, для Катрин три лье от Виль-д'Авре до Парижа и восемнадцать лье от Парижа до Виллер-Котре тоже пустяк? - Вы правы, господин Жильбер, - признал Питу. - Извините, я сморозил глупость. Кстати, как Себастьен? - Превосходно. Ты завтра увидишь его. - Он по-прежнему у аббата Берардье? - Да. - Буду рад повидаться с ним. - Он тоже, Питу. Как и я, он всем сердцем любит тебя. После этого заверения карета остановилась у двери дома доктора на улице Сент-Оноре. Питу спал точно так же, как шагал, ел, сражался, то есть с полной отдачей; правда, по приобретенной в деревне привычке просыпаться с зарей он в пять утра был уже на ногах. В шесть у дома стояла карета. В семь Питу уже стучался в дверь Катрин. Он уговорился с доктором Жильбером, что в восемь они будут у постели Бийо. Катрин отворила дверь и, увидев Питу, вскрикнула: - Матушка умерла! Вся побелев, она прислонилась к стене. - Еще нет, - ответил Питу, - но если вы, мадемуазель Катрин, хотите повидать ее перед смертью, вам надо поторопиться. Этот обмен репликами при всей их немногословности содержал в себе многое, избавлял от необходимости дальнейших объяснений, и в один миг Катрин поняла, какое ее ждет горе. - И потом случилось еще одно несчастье, - продолжал Питу. - Какое? - почти безразличным тоном бросила Катрин, как человек, исчерпавший до дна меру людских бед и совершенно равнодушный к тому, что на него валится еще одна. - Господина Бийо тяжело ранили вчера на Марсовом поле. - А-а, - протянула Катрин. Похоже, это известие подействовало на нее меньше, чем первое. - И я вот что подумал, - объявил Питу, - впрочем, господин Жильбер согласен со мной: "Мадемуазель Катрин по пути навестит господина Бийо в лазарете Гро-Кайу, а оттуда поедет дилижансом в Виллер-Котре." - А вы, господин Питу? - спросила Катрин. - А я, - сказал Питу, - подумал, что раз вы поедете туда, чтобы помочь госпоже Бийо перед кончиной, то мне следует остаться здесь, чтобы попытаться помочь господину Бийо выжить. Понимаете, мадемуазель Катрин, я останусь с ним, потому что у него никого тут нет. Питу произнес это с ангельским простодушием, даже не думая, что несколькими этими словами он выразил всю силу своей преданности Бийо. Катрин протянула ему руку. - У вас доброе сердце, Питу! - сказала она. - Пойдемте, посмотрите на моего маленького Изидора. И она повернулась и пошла к дому, потому что их встреча, которую мы только что описали, происходила у калитки, ведущей на улицу. Бедная Катрин в траурном платье была красива, как никогда, и это обстоятельство послужило причиной еще одного горестного вздоха Питу. Катрин привела молодого человека в комнатку окнами в сад; в этой комнатке, которая вместе с кухней и туалетной и составляла жилье Катрин, стояли кровать и колыбель. Кровать матери и колыбель ребенка. Ребенок спал. Катрин отдернула газовую занавеску, чтобы Питу мог заглянуть в колыбельку. - Ой, какой ангелочек! - воскликнул Питу. И он, словно перед ним действительно был ангел, опустился на колени и поцеловал ребенку руку. Питу тут же был вознагражден за это: он почувствовал, как волосы Катрин заструились у него по лицу, а ее губы коснулись его лба. Мать возвратила поцелуй, подаренный ее сыну. - Спасибо, мой добрый Питу! - сказала она. - После того как отец в последний раз поцеловал бедного малыша, никто, кроме меня, его не целовал. - О мадемуазель Катрин! - прошептал Питу, потрясенный и ослепленный поцелуем девушки, который подействовал на него как электрическая искра. А ведь этот поцелуй был всего лишь данью благодарности святой материнской любви. XXVI. ДОЧЬ И ОТЕЦ Десять минут спустя Катрин, Питу и маленький Изидор катили в карете доктора Жильбера по дороге в Париж. Карета остановилась перед лазаретом Гро-Кайу. Катрин вышла из нее, взяла на руки сына и последовала за Питу. У двери бельевой она остановилась и спросила: - Вы, кажется, говорили, что у постели моего отца будет доктор Жильбер? - Да, - подтвердил Питу и приоткрыл дверь. - Он здесь. - Спросите, отец не слишком разволнуется, если я войду, - попросила Катрин. Питу прошел в комнату, поговорил с доктором и почти тотчас вернулся к Катрин. - Он получил такое сильное сотрясение мозга, что никого пока не узнает. Так сказал господин Жильбер. Держа маленького Изидора на руках, Катрин вошла. - Дайте мне мальчика, мадемуазель Катрин, - предложил Питу. С секунду Катрин пребывала в нерешительности. - Дайте, дайте, - настаивал Питу. - Это все равно как если бы вы сами держали его. - Да, вы правы, - согласилась Катрин. И она передала ребенка Анжу Питу, как передала бы брату, если бы он у нее был, а может, сейчас она это сделала даже с большим доверием, и подошла к кровати отца. У изголовья сидел доктор Жильбер. Состояние больного мало изменилось; он все так же полулежал, опираясь спиной на подушки, и доктор смоченной в воде губкой увлажнял бинты повязки, наложенной на рану. Из-за страшной потери крови лицо Бийо было смертельно бледно, несмотря на то что у него началось воспаление и лихорадка; опухоль дошла до глаза и захватила часть левой щеки. Почувствовав прохладу, раненый пробормотал что-то бессвязное и приоткрыл глаза, но неодолимая тяга ко сну, которую врачи именуют комой, вновь затворила ему уста и смежила веки. Катрин, подойдя к кровати, опустилась на колени и, воздев руки к небу, прошептала: - Господи, ты свидетель, что я от всего сердца молю тебя сохранить жизнь моему отцу! Это все, что она могла сделать для отца, который хотел убить ее возлюбленного. При звуках ее голоса по телу раненого пробежала дрожь, его дыхание стало чаще, он открыл глаза, и его взгляд, проблуждав некоторое время словно бы в поисках, откуда донеслись эти слова, наконец остановился на Катрин. Его рука дернулась, чтобы отогнать видение, которое раненый, вернее всего, принял за порождение лихорадочного бреда. Взгляд дочери встретился со взглядом отца, и Жильбер с ужасом увидел, как их глаза вспыхнули, но не любовью, а скорее ненавистью. Катрин встала с колен и тем же уверенным шагом, каким вошла, подошла к Питу. А Питу, встав на четвереньки, играл с ребенком. Катрин схватила сына с каким-то неистовством, которое подошло бы, пожалуй, любящей матери-львице, а не женщине, и, прижав его к груди, воскликнула: - О дитя мое! Дитя мое! В этом крике выразилось все - страх матери, жалоба вдовы, боль женщины. Питу вызвался проводить Катрин до конторы дилижансов. Дилижанс на Виллер-Котре отходил в десять утра. Однако Катрин воспротивилась. - Нет, - заявила она, - вы же сами сказали: ваше место с тем, кто остается один. Не провожайте меня, Питу. И она подтолкнула Питу к комнате, где лежал раненый. Ну, а когда Катрин приказывала, Питу мог только подчиняться. Питу вернулся к постели Бийо; тот, услышав звук достаточно тяжелых шагов капитана национальной гвардии, открыл глаза, и на лице его появилось благожелательное выражение, пришедшее на смену той ненависти, что омрачила его, подобно грозовой туче, при виде дочери; Катрин же, держа на руках сына, спустилась по лестнице и дошла по улице Сент-Оноре до особняка Пла-д'Этен, от которого отходил дилижанс на Виллер-Котре. Лошади уже были запряжены, форейтор сидел в седле, но в карете оставалось одно свободное место, и Катрин заняла его. Через восемь часов дилижанс остановился на Суассонской улице. Было шесть вечера, то есть еще совсем светло. Будь Изидор жив, а ее мать здорова, Катрин, приехавшая повидаться с нею, велела бы остановиться в конце улицы Ларньи и, обойдя город, прошла бы незамеченной в Писле, потому что ей было бы стыдно. Но сейчас, став вдовой и матерью, она вовсе не думала о насмешках провинциалов и вышла из кареты без вызова, но и без страха, тем паче что в трауре она казалась ангелом печали, а ее сын - ангелом лучезарным, который должен был был прикрыть ее от оскорблений и презрения. Поначалу Катрин не узнали: она так побледнела и так изменилась, что стала не похожа на себя; к тому же лучше всего укрывало ее от взглядов жителей Виллер-Котре достоинство, с каким она держалась и которое переняла, общаясь с благовоспитанным человеком. Узнала ее только одна особа, да и то когда Катрин была уже далеко. Этой особой была тетушка Анжелика. Тетушка Анжелика стояла у дверей городской ратуши и судачила с несколькими кумушками о присяге, которую должны принимать священники; она сообщила, что слышала, как аббат Фортье заявил, что никогда не присягнет якобинцам и революции и скорее примет мученический венец, чем склонит шею под революционное иго. - Ой! - вдруг вскрикнула она, прервав свою речь. - Господи Иисусе! Да это же дочка Бийо со своим ублюдком вылезла из дилижанса! - Кто? Катрин!.. Катрин!.. - всполошились кумушки. - Ну да! Видите, как она улепетывает по переулку? Тетушка Анжелика заблуждалась: Катрин не улепетывала, Катрин торопилась к матери и потому шла быстрым шагом. А в переулок она свернула, потому что тут дорога была короче. Несколько ребятишек, услышав, как тетушка Анжелика воскликнула: "Это дочка Бийо!" - и возгласы кумушек: "Катрин? Катрин!" - побежали вслед за нею, а догнав, закричали: - И правда, это же мадемуазель! - Да, дети, это я, - ласково ответила им Катрин. И дети, которые любили ее, потому что она всегда чем-нибудь их одаривала, а если у нее ничего не было, то просто говорила доброе слово, закричали ей: - Здравствуйте, мадемуазель Катрин! - Здравствуйте, дружочки! Моя матушка еще жива? - Да, мадемуазель! А кто-то из ребятишек сообщил: - Доктор Рейналь говорит, что она протянет еще дней восемь-десять. - Спасибо, ребятки! - поблагодарила их Катрин и дала несколько монеток. Дети побежали обратно. - Ну что? - обступили их кумушки. - Это она. Спросила про свою мать и дала нам по монетке, - отвечали ребята и продемонстрировали полученные монеты. - Видать, она задорого продает себя в Париже, раз может раздавать детям серебряные монеты, - заметила тетушка Анжелика. Тетушка Анжелика не любила Катрин Бийо. Да и то сказать, Катрин Бийо была молода и красива, а тетушка Анжелика стара и страшна; Катрин Бийо была высока и стройна, а тетушка Анжелика - коротышка, да к тому же хромая. И потом, на ферме Бийо нашел приют Анж Питу, когда тетушка Анжелика выгнала его из дома. И наконец, это Бийо пришел к аббату Фортье в день объявления Декларации прав человека и заставил его отслужить мессу у Алтаря отечества. Всего этого было уже достаточно, а ежели прибавить сюда омерзительный характер тетушки Анжелики, то и более чем достаточно, чтобы она возненавидела всех Бийо вообще, а Катрин в особенности. А уж когда тетушка Анжелика ненавидела, то ненавидела всей душой, как истая ханжа-пустосвятка. Она помчалась к м-ль Аделаиде, племяннице аббата Фортье, и сообщила ей новость. Аббат Фортье ужинал карпом, изловленным в прудах Валлю; карп был обложен ломтиками крутых яиц и подан со шпинатом. День был постный. Аббат изобразил суровую, аскетическую мину, подобающую человеку, который каждый миг ожидает мученического конца. - Ну, что там еще? - крикнул он, услышав шушуканье в коридоре. - Пришли за мной, чтобы испытать мою твердость в вере? - Еще нет, дорогой дядюшка, - ответила м-ль Аделаида. - Это только тетушка Анжелика, - вслед за Анжем Питу все стали так звать старую деву, - пришла рассказать мне о новом скандальном происшествии. - Мы живем во времена, когда скандалы стали привычным делом, - заметил аббат Фортье. - Ну и о каком же новом скандале сообщила тетушка Анжелика? М-ль Аделаида впустила тетушку Анжелику пред светлые очи аббата Фортье. - Покорная слуга господина аббата! - приветствовала его тетушка Анжелика. - Вы должны говорить .служанка." Запомните это, тетушка Анжелика, - поправил ее аббат, в котором заговорил педагог. - А я всегда слышала, как говорят .слуга., - объяснила та, - и говорю так, как слышала. Простите меня, господин аббат, если я обидела вас. - Вы не меня обидели, тетушка Анжелика, а синтаксис. - Я извинюсь перед ним, как только увижу, - смиренно пообещала тетушка Анжелика. - Ну, хорошо, хорошо. Не хотите ли стаканчик вина? - Благодарю вас, господин аббат. Я не пью вина. - И зря. Каноны церкви вина не запрещают. - Я не пью его не потому, что оно запрещено или нет, а потому, что оно стоит девять су за бутылку. - А вы все такая же скупердяйка? - поинтересовался аббат, откидываясь в кресле. - Господи, да как вы можете так говорить, господин аббат? Какой же мне еще быть при моей-то бедности? - Ну уж, будто вы так бедны! И это при том, что я даром отдал вам сдачу внаем стульев, хотя любой другой платил бы мне за это сто экю в год. - Ах, господин аббат, а на что бы жил этот любой другой? Я и то перебиваюсь с хлеба на воду. - Вот потому-то, тетушка Анжелика, я и предлагаю вам стаканчик вина. - Соглашайтесь, - шепнула м-ль Аделаида. - Дядюшка рассердится, если вы откажетесь. - Вы думаете, господин аббат рассердится? - удостоверилась у нее тетушка Анжелика, умиравшая от желания согласиться. - Ну конечно. - Тогда, господин аббат, чтобы не обидеть вас, пожалуйста, налейте мне вина на два пальца. - Ну, то-то же! - промолвил аббат Фортье и налил полный стакан превосходного, прозрачного, как рубин, бургундского. - Выпейте, тетушка Анжелика, и, когда вы будете пересчитывать свои экю, вам покажется, что их у вас вдвое больше. Тетушка Анжелика уже поднесла стакан ко рту. - Мои экю? - воскликнула она. - Ах, господин аббат, не говорите так! Вы - служитель Божий, и вам могут поверить. - Пейте, тетушка Анжелика, пейте! Тетушка Анжелика, словно для того, чтобы доставить удовольствие аббату, омочила уста в вине и, закрыв глаза, с благоговением выпила примерно треть стакана. - Ох, какое крепкое! - промолвила она. - Не понимаю, как можно пить неразбавленное вино. - А я, - заметил аббат, - не понимаю, как можно разбавлять вино водой. Но это к слову. Знаете, тетушка Анжелика, я готов держать пари, что у вас припрятана тугая кубышка. - Господин аббат, да как вы такое говорите! Мне даже годовой налог в три ливра десять су заплатить не из чего! И старая святоша отпила вторую треть стакана. - Говорите, говорите, а я вам скажу, что если ваш племянник Анж Питу в день, когда вы отдадите Богу душу, хорошенько поищет, то небось найдет какой-нибудь старый шерстяной чулок, на содержимое которого сможет купить всю улицу Пле. - Господин аббат! Господин аббат! - возопила тетушка Анжелика. - Если вы, святой человек, станете говорить так, разбойники, которые поджигают фермы и во