епная охотница!.. Шампань, посмотрите-ка, не наш ли это олень, в самом деле! Доезжачий, который в это время собирал свору, подозвал товарища, передал ему поводки собак и склонился над следом. -- Ей-богу, монсеньер! Это он! Епископ вдруг прислушался. -- Похоже, его кто-то уже гонит? Ветер действительно доносил отдаленный лай. -- Это, должно быть, брешет какая-нибудь потерявшаяся собака. -- Вовсе нет, -- ответил епископ. -- Это лай собак, идущих по следу. Да-да! Именно так! Объездчики прислушались и переглянулись. -- Ну что? -- задал вопрос Его Преосвященство. -- Вы правы, монсеньер! Это лай собак, преследующих зверя. -- Тогда что это за собаки? -- спросил епископ, побледнев от гнева. Все молчали. Не слыша ответа, тот продолжил: -- В таком случае, я хотел бы знать, кто осмелился охотиться в моих владениях?.. Впрочем, скоро мы и так это узнаем. Где прошел олень, там непременно появятся и собаки. Видя, что один из объездчиков направился в лес, епископ скомандовал: -- Не расходиться! Все замерли. Стали ждать... -- Вы, вероятно, догадались, господа, -- сказал трактирщик, -- что собаки, гнавшие потерянного епископом оленя, принадлежали моему деду. -- Да. Нашего ума на это вполне хватило, -- ответил Этцель. -- Продолжайте, дружище. III -- Необходимо сказать несколько слов о собаках моего деда, поскольку им суждено было сыграть важную роль в истории, рассказать вам которую я имею честь. Это были потрясающие собаки, господа! Каждая -- на вес золота! Сами черные, как смоль, а грудь и брюхо -- ярко-рыжие! Шерсть у них была жесткая и сухая, как у волка, а лапы -- длинные и тонкие. Эти собаки могли гнать зайца, косулю или оленя по восемь -- да что там! -- по десять часов без передышки и никогда не упускали своей добычи! Боюсь, что сейчас таких уже не найти... Вскоре они действительно появились, все четыре... Нимало не смущаясь ни присутствием епископа и его компании, ни его псарей с собаками, они выскочили из кустов, обнюхали место, где олень оставил следы, и бросились дальше, залившись азартным лаем. -- Чья это свора? -- воскликнул епископ. Объездчики молчали, делая вид, что не знают ни собак, ни их хозяина. К несчастью, здесь же находился Тома Пише. Решив, что подвернулся удобный случай свести счеты с Жеромом Паланом, а заодно и выслужиться перед прелатом, он заявил: -- Эти собаки принадлежат Жерому Палану, аптекарю из Те, Ваше Преосвященство. -- Собак пристрелить. Хозяина связать. Приказ был более чем ясен. -- Вы займетесь хозяином, -- сказал Тома своим товарищам, -- а я собаками. Хотя ловить Жерома Палана большого удовольствия объездчикам не доставляло, они взялись за это дело охотнее, чем за то, что выбрал себе Пише. Всем было известно, что мой дед легче простил бы выстрел в него самого, чем в его собак. Объездчики пошли вправо, а Тома побежал влево, вдогонку за собаками своего врага. Отойдя от епископа на достаточное расстояние, объездчики стали держать совет. Их было пятеро: три холостяка и два женатых. Холостяки предложили предупредить моего деда, чтобы при случае он мог сказать, что собаки, сбежав от него, охотились самостоятельно. Но женатые запротестовали: -- Если епископ дознается, он или уволит нас, или придумает что-нибудь похуже. -- Лучше потерять работу и сесть в тюрьму, чем предать такого отличного товарища, как Жером. -- У нас семьи, -- возразили женатые. Против такого убедительного довода, как говорится, не попрешь, и холостякам ничего другого не оставалось, как сдаться. Найти моего деда было нетрудно. Он всегда шел следом за своими собаками. И в самом деле, не прошли объездчики и трех сотен шагов, как столкнулись с ним лицом к лицу. И как ни горько было его арестовывать, они связали Жерома, разоружили и повели в Льеж. Тем временем Тома Пише, как одержимый, мчался по лесу. Ориентируясь по лаю, он прибежал к холму с мельницей на верху и притаился на его склоне. Место было ему прекрасно знакомо. К тому же он нашел здесь след оленя и знал, что собаки появятся с минуты на минуту. Тома присел за изгородью. Послышался лай. Пише понял, что устроил засаду вовремя: этакой гонки не выдержит даже олень-семилетка. Лай раздавался все громче. Еще никогда сердце Тома Пише не колотилось так сильно, как в этот раз. Показались собаки. Прицелившись в переднюю, Тома спустил курок. Первым выстрелом он уложил Фламбо. Вторым -- Раметту. Фламбо был лучшим кобелем в своре Жерома Палана. Раметта была племенной сукой. Кроме этих собак, было еще две: Рамоно и Спирон. С особым злорадством Тома Пише стрелял в суку, зная, что тем самым он лишал своего врага возможности снова завести гончих такой породы. Совершив сей замечательный подвиг, он поспешил к себе, предоставив Рамоно и Спирону гнать оленя дальше. Итак, арестовав моего деда, объездчики повели его в Льеж, в тамошнюю тюрьму. По дороге они мирно беседовали. Можно было подумать, что шли не арестант со своими сторожами, а закадычные друзья, возвращавшиеся домой после прогулки по лесу. Дед мой, казалось, совсем забыл о положении, в какое он попал, и думал лишь о собаках и об олене, которого они гнали. -- Клянусь! - говорил он шедшему по левую руку Жонасу Дезейю. - Таким оленем не грех соблазниться! Красавец! -- Лучше бы, дорогой Жером, ты соблазнился им в другой раз. А сейчас ты угодил прямо волку в пасть!.. Неужели ты не слышал наших собак? -- Да ваши жалкие собачки так скверно гнали, что я их принял за пастушьих псов, сбивавших стадо!.. Не то, что это!.. Слышите? Вот что значит гнать по-настоящему! И мой дед с удовольствием прислушался к лаю своих собак. -- Как же все это произошло? -- поинтересовался шедший справа Люк Тевелен. -- Могу рассказать... Мои собаки загнали зайца в межевой ров. И тут как раз я увидал вашего оленя. Всего в какой-то сотне шагов! Он показался и сразу же скрылся в кустах. Но потом появился снова, уже гоня перед собой оленя-первогодку, подставляя его вместо себя. О, это великий хитрец!.. Ваши собаки бросились за теленком, а семилетка потрусил в сторону. Мне подумалось, что было бы забавно угостить его плодом его собственной хитрости. Я отозвал собак и пустил по его следу. Можешь мне поверить, Тевелен, они его не упустили!.. Вот уже три часа, как они гоняют этого красавца по лесу. Слышишь? Что за глотки! -- Что и говорить! -- согласился Жонас. -- Лучше твоих собак нет во всей округе. Но дело все же дрянь, Жером... Мой дед не слышал Жонаса Дезейя. Он слушал своих собак. -- Они его загонят! Ей-богу, загонят!.. Слышишь, Жонас? Слышишь, Люк?.. Они уже у Руайомона... Отлично, Фламбо! Отлично, Раметта! Ату его, Рамоно! Ату его, Спирон! Забыв, что он арестован, мой дед довольно потирал руки и весело насвистывал. Неожиданно послышались два выстрела. -- Очень уж вашим охотникам не терпится, -- усмехнулся Жером. Лай собак продолжался, и он сказал: -- Что это за мазила там стрелял? Не попасть в такого оленя! Я бы посоветовал ему сначала потренироваться на слонах! Догадываясь о происхождении этих выстрелов, объездчики беспокойно переглянулись. Вдруг дед изменился в лице. -- Люк, Жонас! -- воскликнул он. -- Скольких собак вы слышите? -- Не пойму, -- в один голос ответили они. -- Прислушайтесь! -- остановил их Жером Палан. -- Я слышу только двух. Спирона и Рамоно... Где же Фламбо и Раметта? -- Ты, наверно, путаешь их голоса, Жером, -- сказал один из объездчиков. -- Я?.. Да вы что?.. Я знаю голоса своих собак, как влюбленный знает голосок своей девушки... Говорю вам, за оленем идут только Рамоно и Спирон!.. Куда же подевались остальные? -- Да что с ними такого может случиться? -- ответил Жонас. -- Ты рассуждаешь, как дитя!.. Наверно, Фламбо и Раметта оставили оленя и гонят какого-нибудь зайца! -- Мои собаки, -- запротестовал дед, -- не могут поменять след. Они не погонят вместо оленя зайца, даже если он прыгнет им на спину... Нет! Тут что-то не так... Недавно такой веселый, мой дед едва не плакал. -- Нет, положительно я слышу одних Спирона с Рамоно! -- воскликнул он почти в отчаянии. -- Что с другими? Я вас спрашиваю, что с ними? Объездчики, как могли, утешали друга, уверяя его, что те две собаки, должно быть, убежали домой. Но дед не давал им говорить. Он качал головой и тяжело вздыхал. -- С ними что-то произошло... Какое-то несчастье... Уверяю вас! Так было на протяжении всего пути от Франшимона до Льежа, где объездчики передали арестованного конной жандармерии. Жерома Палана бросили в камеру размером восемь квадратных метров, находившуюся в отведенной под тюрьму части дворца епископа. Дверь закрылась, и ключ с жутким скрипом повернулся в замочной скважине. Если бы дед мой был уверен, что с его собаками ничего плохого не произошло, он переносил бы свое заточение значительно легче. IV На следующий день Жерому Палану, который все еще думал о судьбе своих собак, пришлось в полной мере ощутить тяжесть собственного несчастья. Он был неверующим и, не имея возможности найти утешение в Боге, вскоре впал в уныние. Ему, привыкшему к активному образу жизни, к свежему воздуху, к ежедневной физической нагрузке и веселой компании, было невыносимо тяжко. Он влезал на табурет, подтягивался на решетке, желая получить хотя бы глоток воздуха, приносимого ветром с родных Арденн, но напрасно! Он пытался разглядеть на мглистом горизонте дорогие сердцу леса Те -- там, за Маасом, обвивающим город огромной серебряной лентой -- увы! -- напрасно!.. Напрасно стремился он туда в своем воображении, пытаясь воскресить в памяти свежие лесные запахи, потоки света, пронизывающие кроны деревьев, невнятный шум ветвей, раскачиваемых ветром, и шелест листвы, что-то нашептывающей ночи!.. Мрачная действительность уничтожила его золотые грезы, смела их, как сдувает опавшие листья осенний ветер. Оказавшись запертым в холодных и голых стенах, мой дед впал в хандру и заболел. Явился тюремный врач. Он отнесся к заключенному аптекарю сочувственно, как к коллеге и, несколько преувеличив серьезность его состояния, добился перевода в камеру менее унылую, а также питания более сносного. Кроме того, он пообещал, что будет снабжать его книгами, чтобы как-то смягчить тяжесть одиночества. Не довольствуясь этим, доктор предпринял ходатайство перед Его Преосвященством, предлагая отпустить заключенного за солидный выкуп. С подобной просьбой, по настоянию моей бабки, обратились к епископу и бургомистр с членами магистрата. И вот однажды тюремный врач сообщил Жерому Палану, что его отпустят на свободу, если... если он внесет в казну епископата две тысячи флоринов. Дед мой немедленно направил домой письмо, сообщая жене радостную новость и приказывая доставить требуемую сумму, даже если для этого придется ликвидировать все накопления. В примечании к письму указывалось, что чем раньше будет сделан взнос, тем быстрее его отпустят. Тут же, с нарочным, моя бабка направила ответ, извещая, что явится в епископский дворец в два часа следующего дня. Это сообщение так обрадовало деда, что он не сомкнул глаз до самого утра. Он уже видел себя дома, в большом кресле со своим замечательным ружьем в руках. Он уже слышал, как радостным лаем его приветствуют все четыре его собаки. Соглашаясь с Люком и Жонасом, он уже верил, что Фламбо и Раметта действительно сбились тогда со следа, и он готов был простить их за это, повторяя про себя то, что сказал Людовику XV тулузский судья: "Конь о четырех ногах, а спотыкается". Он уже думал, с какой радостью обнимет детишек и жену!.. Несмотря на всю свою сладость, мечты Жерома Палана не могли избавить его от ощущения, что время тянется слишком долго. Желая развлечься, он достал из тайника одну из книг, одолженную тюремным врачом, засветил лампу и стал читать. Это была его роковая ошибка. Читая, он заснул. Да так крепко, что надзиратель, заметив свет, вошел в камеру и незаметно вынул книгу из рук заключенного. В довершение всех бед, он был неграмотен и потому отнес добычу епископскому казначею, управлявшему, кроме всего прочего, делами дворца. Найдя случай серьезным, тот передал книгу монсеньеру, который, лишь взглянув на заглавие сочинения, бросил его в огонь и в оплату за освобождение потребовал от аптекаря уже двойной штраф: во-первых, за браконьерство, а во-вторых, за чтение еретических книг. Теперь от моего деда требовалось принести в жертву не только накопления, но еще и профессию, поскольку для того, чтобы набрать четыре тысячи флоринов, надо было продать аптеку. Распродажа -- дело нескорое, и Жерому Палану не оставалось ничего другого, как терпеливо ждать. Получив, наконец, деньги за аптеку, моя бабка побежала выкупать своего бедолагу. Тому не терпелось оказаться на свободе тем более, что за недозволенное чтение его водворили обратно в первую камеру. Итак, настал день, когда заскрипели замки мрачного узилища, заскрежетали петли тяжелой двери, и моя бабка упала в объятия мужа. -- Ты свободен, мой бедный Жером!-- воскликнула она, покрывая поцелуями его исхудавшее лицо. -- Наконец-то!.. Правда, мы разорены... -- Ничего! -- радостно ответил мой дед. --Главное, что я свободен! Не горюй, жена! Я заработаю эти деньги!.. но сначала давай выйдем отсюда. Я здесь задыхаюсь... Казначей получил требуемую сумму. С трудом сдерживая злость, мой дед выслушал нотацию, которой тот счел нужным сопроводить получение штрафа. Наконец, получив расписку, он подхватил под руку жену и бросился вон из тюрьмы и из города. По дороге домой, ни в чем не упрекая мужа, моя бабка рассказывала ему о бедности, в какой они оказались. Ее заботило только одно: чтобы, осознав серьезность такого положения, муж больше не охотился так много, как прежде. Но чем ближе Жером Палан подходил к родному городу, тем меньше вникал в слова жены. С запахами улиц и полей к нему возвратилась тревога, всего несколько месяцев назад оставленная им на пороге тюрьмы. Он буквально дрожал при мысли о том, что с собаками, которых перестал слышать в лесу в день ареста, случилось несчастье. Несмотря на это, он так ни разу и не спросил жену о собаках. Однако, придя домой, даже не взглянул на пустую аптеку и на разоренную лабораторию. А они на протяжении более сотни лет переходили в семье Паланов от деда к отцу, от отца к сыну. Обняв детей, бросившихся к нему на шею, он направился прямо на псарню. Когда дед вышел оттуда, на нем не было лица. Бледный, как мел, он спросил: -- Где собаки? -- Какие? -- трепеща, спросила моя бабка. -- Фламбо и Раметта! -- Разве тебе неизвестно, что... -- Что мне неизвестно? Отвечай! Где они? Ты продала их, чтобы пополнить мошну проклятого епископа? А может быть, они сдохли? Да говори же! Мой отец, любимчик деда, ответил за потерявшую дар речи мать: -- Их нет в живых, папа. -- Как нет в живых? -- Их убили. Мой отец очень любил играть с Фламбо и потому, сообщив о гибели друга, залился горючими слезами. -- Ах, вот что! Они погибли! Их убили! -- воскликнул мой дед, посадив сынишку на колени и поцеловав его в лоб. -- Да, папа, -- рыдая, подтвердил тот. -- Но кто же их убил, дружок? Мальчик молчал. -- Ну, так кто же? -- спросил дед, постепенно теряя самообладание. -- Я думала, -- поборов страх, сказала моя бабка, -- я думала, Жером, что тебе известно, что монсеньер велел их пристрелить. Лицо деда стало мертвенно бледным. -- Он велел их пристрелить? - Да. -- И кто это сделал? Вдруг его осенило: -- Только один человек мог совершить это злое дело! -- Он очень об этом сожалеет, Жером. -- Это -- Тома Пише... Так? -- С того дня от него все отвернулись. -- Что до епископа, то черт с ним! Кто-нибудь ему за меня отомстит! -- воскликнул Жером Палан. -- Но с Тома Пише я сведу счеты сам! Это так же верно, что я не верую в Бога! Мурашки побежали по спине моей бабки -- не столько из-за угрозы отомстить, сколько из-за богохульства. -- Жером! Дорогой! Умоляю тебя! Не говори так!.. Ведь не хочешь же ты навлечь проклятие на своих детей и жену?! Но мой дед ничего не ответил. Он сел в свое большое кресло и задумался. За ужином он не задал ни одного вопроса относительно подробностей того, что его так волновало. И вообще об этом он больше никогда не заговаривал... На следующий день, держа данное жене слово,он отправился на поиски работы. Человек он был образованный, как я говорил, и потому вскоре нашел, что искал. Компания "Левье" в городе Спа поручила ему ведение бухгалтерского учета, и поскольку платила она щедро, благополучие быстро возвратилось в дом Жерома Палана. V Когда Жером Палан вышел на свободу, характер его резко переменился. Если раньше он был беззаботным весельчаком, теперь печаль и суровое выражение глаз не покидали его. Иной раз он без видимых причин принимался отчаянно ругать человечество вообще и своих соседей в особенности. Поэтому моя бедная бабушка постоянно была в слезах, но показывать их мужу боялась. -- В чем дело? -- спрашивал тот, видя грустное лицо жены. - Чем ты недовольна? Разве я мало работаю? -- Не в этом дело, дорогой мой Жером, -- отвечала бедная женщина. -- У тебя есть все... У твоих детей тоже... Не так ли? -- Да-да, слава Богу... Но все это не то... -- Я бросил охоту, я больше ни разу не притронулся к ружью и не выпускаю собак с самого возвращения из тюрьмы. -- Знаю, знаю, -- говорила моя бабка. -- Но повторяю, Жером: не в этом дело. -- Тогда в чем? Можешь ты мне, наконец, объяснить, что тебе еще нужно? Да говори же! Не бойся! Не съем же я тебя, в самом деле! -- Хорошо. Я скажу... Мне тяжело оттого, Жером, что во всех недавних друзьях ты видишь врагов. Еще я хочу, чтобы ты хотя бы немного попытался стать таким же веселым, каким был раньше. Может, даже начал охотиться... Но -- упаси Бог! -- не каждый день - а по праздникам и по воскресеньям... И самое главное: я хотела бы, чтобы ты не богохульствовал и не поносил святых. -- Что до моих друзей, то уверяю тебя, они мне просто благодарны за то, что я от них отказался! Им в тягость дружба бедняка! -- Жером! -- Я знаю, что говорю, жена... Что до моей веселости, то она погибла в лесу под Франшимоном, и ничто уже ее не воскресит. -- Но... -- хотела было возразить моя бабка, да так и не закончила фразы. -- Да-да, я понимаю, -- помрачнев, сказал Жером Палан, -- ты хочешь мне напомнить о Боге и святых. -- Да, Жером, у тебя был святой, которого ты когда-то очень любил. -- Не помню такого. -- Неужто ты забыл святого Губерта, покровителя охотников? -- Ну, его-то я любил так же, как меня любили друзья: за хороший обед, поводом для которого он частенько служил. Но за все эти обеды платил я. Он же -- хотя поднять бокал в его честь я не забывал! -- ни разу не попросил счета. Так что я раздружился с ним так же, как и со всеми... Но довольно об этом, жена. Я люблю тебя и наших детей. И мне этого достаточно. Я и впредь буду работать много, чтобы вам жилось хорошо. Но при одном условии. -- При каком? -- При том, чтобы ты не лезла мне в душу. Бабка моя вздохнула и замолчала. Она хорошо знала мужа. Дед посадил сына и дочку на колени и стал их подкидывать, имитируя езду на лошади. Бабка подняла голову и взглянула на них с удивлением. За последние полгода у мужа еще не бывало такого хорошего настроения. -- Жена, -- сказал он, заметив ее удивление, -- завтра воскресенье, день охоты, как ты только что сказала... В этом я, пожалуй, последую твоему совету... Что же до веселости, то, будем надеяться, придет когда-нибудь и ее черед. И Жером Палан потер руки. -- Вот видишь, я уже начинаю веселеть. Бабка поразилась такому необычайному возбуждению мужа. -- Ну-ка, жена, -- сказал тот, -- налей-ка мне глоточек можжевеловой! Давненько не брал я в рот спиртного. Бабка поставила перед мужем ликерную рюмку. -- Что это? -- воскликнул мой дед. -- Подавай-ка нам фужер! Я хочу наверстать упущенное! Видя замешательство жены, дед спустил детей на пол, поднялся и взял себе сосуд по аппетиту. Он трижды протягивал его жене, и та трижды по его настоянию наполнила фужер до краев. -- Жена, -- сказал дед, -- завтра воскресенье. Более того: 3 ноября, день святого Губерта. И я решил полностью последовать твоим указаниям. Я поднимаю этот бокал в честь святого, пожелав ему вечной славы в этом и другом мирах... И посмотрим, какую дичь он нам пошлет в знак благодарности. И ее, жена -- какой бы она ни была! -- мы не продадим, а съедим дома, всем семейством!.. Согласны, дети?.. Если да, то скорее скажите, дорогие крошки, чего вам хочется больше всего? -- Мне, -- заявил мальчик, -- больше всего хочется зайца под сладким соусом! -- И мне! И мне! -- обрадовалась дочь, тоже большая любительница вкусненького. -- И мне хочется зайца в сиропе! Мы уже давно такого не ели! -- Ну что ж, черт возьми! Будет вам заяц, дети! -- воскликнул Жером Палан и крепко обнял своих любимых крошек. -- А вот и мое льежское ружьецо! Думаю, оно не подведет... Ты слышишь, великий святой Губерт? Нам нужен заяц! Это просьба детей, черт побери! И я добуду его! Любой ценой!.. Как вы понимаете, господа, конец возлияния испортил его начало. Уйдя к себе в комнату, моя бабка встала на колени и принялась усердно молиться. Но, вероятно, богохульство ее мужа помешало тихому шепоту, вылетавшему из ее губ, подняться к Богу... На следующий день, верный слову, мой дед поднялся ни свет ни заря и, сопровождаемый двумя оставшимися собаками, направился в поле. Хотя, как и сегодня, на календаре значилось 3 ноября, снега было полно, и собаки, проваливаясь по самую грудь, бежать не могли. Кроме того, снегопад длился всю ночь, зайцы еще не покидали своих лежек, и следов не было видно никаких. Дед попытался было спугнуть какого-нибудь косого, но, несмотря на весь свой опыт, не нашел ни одного, хотя пробежал около шести лье. Ничего другого ему не оставалось, как с пустым ягдташем возвращаться домой... После обеда он запер собак, снял с гвоздя ружье, поцеловал жену и детишек. -- Ты куда, Жером? -- удивленно спросила моя бабка. -- Хочу устроить косому засаду, жена... Разве я не обещал детям зайца? -- Ты его подстрелишь в следующее воскресенье. -- Я сказал, что принесу сегодня, а не в следующее воскресенье. Хорош я буду, если не сдержу слова! Дети кинулись к отцу на шею. -- Папа, папа! Подстрели зайца! -- Большого-большого! С собаку! -- смеясь, добавил сын. -- Огромного-преогромного, как ослик тетушки Симоны! -- еще громче крикнула дочь. -- Не волнуйтесь, крошки! -- отвечал Жером Палан, нежно обнимая детей. -- Будет вам заяц!.. Сегодня ночью, при луне, все косые выскачут на снег!.. Громадные, как слоны! И повесив ружье на плечо, ушел. VI Он пошел по дороге к Ремушану. Полагая, что снегопад не прекратится и что зайцы спустятся в лощины, он решил поохотиться в долине между Ремушаном и Спримоном. Дойдя до перекрестка, Жером Палан остановился. Место для засады было самое подходящее. Других охотников опасаться не приходилось, так как был праздник. В те годы возле того места росли кусты. Там мой дед и засел. Прошло всего пятнадцать минут, судя по тому, что часы пробили девять, как вдруг со стороны Эйвейя послышалась веселая застольная песенка. -- Что за черт? -- выругался дед.-- Этот гуляка сейчас распугает мне всех зайцев! Голос становился все громче. Снег захрустел уже совсем рядом с кустами. Светила полная луна. Свежевыпавший снег усиливал ее свет. При таком освещении дед легко узнал певца. Это был Тома Пише. Он направлялся к своему тестю, эйвейскому магистру, жившему во Франшимоне. Едва Жером Палан увидел убийцу его собак Фламбо и Рометты, как кровь ударила ему в лицо, а пальцы судорожно сжали приклад ружья. Но он не был злым человеком и ничего плохого не замышлял. Он решил пропустить Тома Пише. Лишь бы тот с ним не заговорил! И Тома Пише действительно прошел мимо. Он даже не заметил моего деда. Но по воле злого случая он пошел той же дорогой, по какой пришел Жером Палан. И вдруг увидел на снегу свежие следы. Они доходили только до перекрестка, дальше никаких следов не было. Пише оборотился и увидел кусты. У него возникло подозрение, что там притаился охотник, и, желая убедиться в этом, он пошел обратно. Жером Палан понял, что его сейчас обнаружат. Не желая доставлять удовольствия своему врагу, он сам поднялся во весь рост. Тома Пише от неожиданности остановился. Он сразу понял, с кем имел дело. И тут, вероятно, движимый чувством раскаяния за совершенное когда-то зло, проговорил почти ласково: -- А, господин Палан? Мы снова в засаде? Дед промолчал, лишь стер рукавом со лба пот. Пише продолжал: -- Ну и ветер сегодня! Волку не позавидуешь! -- Проваливай! -- вместо ответа крикнул мой дед. -- Как это "проваливай"? -- удивленно спросил тот. -- Почему это я должен проваливать? И по какому праву вы мне приказываете? -- Говорю тебе -- проваливай! -- стукнув прикладом о землю, повторил Жером Палан. -- Уж не потому ли, что вы тут браконьерствуете, незаконно охотясь по свежему снегу? -- Я говорю тебе еще раз, -- крикнул дед, -- убирайся подобру-поздорову! Тома Пише на мгновение заколебался, но, видимо, профессиональная гордость не позволила ему отступить перед браконьером. -- Раз так, -- сказал он, -- то я никуда не пойду! Когда я увидел вас, Жером Палан, то решил было уйти, потому как после тюрьмы у вас не все дома, как говорят, а умалишенным и детям надо уступать... Но коли вы разговариваете со мной в таком тоне, то я вас сейчас арестую и еще раз докажу, что свое дело знаю. И он пошел прямо на моего деда. -- Ни с места, Тома! Не вводи во грех! -- в сердцах крикнул тот. -- Ты меня не испугаешь, Жером, -- ответил Пише и упрямо тряхнул головой. -- Я не из пугливых. -- Говорю тебе -- ни шага больше! -- голос моего деда звучалвсеболее угрожающе. --Берегись!Между нами уже есть кровь. Смотри, как бы не пролилась твоя, как кровь моих собак! -- Ах, так? Ты мне угрожаешь? -- воскликнул объездчик. -- Уж не думаешь ли ты остановить меня своими угрозами? Нет, мой дорогой! Для этого нужно нечто другое и некто другой! И, подняв свою палку, Тома Пише двинулся на моего деда. -- Значит, ты так?! -- сказал дед. -- Ну, хорошо... Так пусть же кровь, которая сейчас прольется, падет на того, кто действительно виноват! И вскинув ружье, выстрелил сразу из обоих стволов. Два выстрела слились в один залп. Они прозвучали на удивление тихо! Забыв, что снег заглушает звуки, мой дед решил, что произошла осечка. И, взяв ружье за ствол, приготовился обороняться им, словно дубиной. Тут он увидел, что Тома Пише вдруг выронил палку, замахал руками и упал лицом в снег. Дед бросился к нему. Тома был мертв. Он умер, не издав даже стона. Двойной заряд пробил ему грудь навылет. Дед стоял, как вкопанный, возле человека, которого в одну секунду превратил в труп. Он вспомнил, что у Тома Пише были дети и жена, ожидавшие его возвращения, и представил себе, как они в тревоге подбегают к двери при малейшем шуме. Ненависть, которую дед прежде испытывал к Пише, исчезла перед лицом боли, причиненной трем невинным существам. Тут деду показалось, что простого желания будет достаточно, чтобы возвратить убитого к жизни. -- Эй, Тома! -- сказал он. -- Давай! Вставай-ка! Тома! Слышишь? Само собой разумеется, труп не только не поднялся, но и не ответил. -- Ну вставай! Вставай! -- настаивал мой дед. Он наклонился, чтобы подхватить Пише за плечи и помочь встать. Но, увидев красное пятно, образованное кровью, вытекшей из груди убитого, осознал ужас произошедшего. Жером Палан подумал о своих собственных детях и жене. И, не желая оставлять вдовами и сиротами двух женщин и четверых детей, решил жить. Но чтобы жить, надо было спрятать труп. Дед поспешил в Те. Он перелез через забор своего сада и тихо, стараясь не разбудить домашних, прокрался в дом, закинул ружье за спину, взял кирку и лопату и опрометью бросился назад, к перекрестку. Приближаясь к месту трагедии, он дрожал, как если бы возле трупа его ждали судья и палач. Когда до перекрестка оставалось шагов сто, из-за туч снова выглянула луна и осветила белый саван, покрывавший поле. Кругом было пустынно и тихо. Жером Палан, которого не переставала бить лихорадка, перевел взгляд на перекресток. Черный силуэт трупа Тома Пише четко выделялся на белом снегу. VII -- Но то, что увидел Жером Палан, -- продолжал хозяин трактира, -- потрясло его больше всего. На трупе он увидел какое-то животное. Холодный пот потек у него между лопаток. Подумав, что все это лишь плод его воспаленного воображения, он решительно пошел вперед. Но ноги не слушались! Они словно приросли к земле. Дед запаниковал. Надо было спешить, потому что в ночь святого Губерта собираются компании охотников, и кто-нибудь вполне мог наткнуться на труп. Нечеловеческим усилием воли он заставил себя собрать в кулак все свое мужество и, преодолев страх, сделал несколько шагов, качаясь, словно пьяный. Чем ближе он подходил к трупу, тем отчетливее различал того, кто сидел на нем. По длинным и подвижным ушам, по передним лапам, более коротким, чем задние, дед узнал зайца. -- Что за черт! -- сказал он. Однако опытного охотника смутило не столько то, что самое трусливое животное явно не боялось ни мертвого, ни живого человека, сколько то, что оно было в три-четыре раза больше обычного. И только тогда дед вспомнил, что его сынишка просил подстрелить зайца "большого-пребольшого", как их собака Рамоно, а дочь заказывала косого величиной с ишака тетушки Симоны. Неужели, как в волшебной сказке, сбываются пожелания детей? Все это показалось Жерому Палану столь невероятным, что он подумал, не снится ли ему этот заяц, и вдруг ни с того, ни с сего рассмеялся. Смех его подхватило ужасное эхо. Это смеялся заяц! Он сел и принялся передними лапами тереть себе нос. Дед замолчал, похлопал себя по ногам и даже ущипнул за ухо, желая снова удостовериться, что все это ему не снится. Нет, это был не сон. Он снова взглянул на зайца. Тот находился на прежнем месте. На земле лежал труп. На трупе сидел заяц. Заяц, как я сказал, в три раза больше обыкновенного. Заяц, покрытый белой шерстью. Заяц, глаза которого горели в темноте, как глаза кошки или пантеры. Несмотря на странный вид животного, деда успокоила уверенность в том, что в конце концов он имеет дело с обычно безобидным четвероногим. Он подумал, что если подойти ближе, косой убежит. Дед подошел к трупу вплотную. Заяц даже не шелохнулся. Блеск его глаз усиливался, когда они встречались с глазами охотника. Жером Палан стал ходить вокруг трупа. Заяц крутился на месте, не спуская горящих глаз с человека. Мой дед крикнул, махнул рукой, даже издал рык, при звуке которого любой другой косой, будь он самим заячьим Александром Македонским, Ганнибалом или Юлием Цезарем, пустился бы наутек. Но этот сидел, как и прежде. Тогда несчастного убийцу охватил ужас. Он поскользнулся и упал на руки. Тут же встав, попытался перекреститься. Поднеся пальцы ко лбу, он заметил, что ладонь была в крови. Перекреститься окровавленной рукой невозможно. Тогда благая мысль о божественной защите была отброшена. В душе деда вскипела ярость. Он кинул лопату с киркой и, приложив к щеке приклад ружья, нажал на курки. Сноп искр вылетел из-под бойков, но выстрела не последовало. Дед вспомнил, что оба заряда были выпущены в Тома Пише и что от страха он забыл перезарядить. Тогда схватив ружье за ствол, он размахнулся и хватил зайца прикладом по голове. Животное успело отскочить, и удар пришелся по трупу. Раздался глухой стук. Заяц же принялся кружить вокруг убийцы и его несчастной жертвы. Круги становились все больше. И -- странное дело! -- чем больше удалялся заяц, тем крупнее он казался деду. Не выдержав этой жути, дед потерял сознание и упал рядом с трупом. VIII Когда Жером Палан пришел в себя, он увидел, что снегопад усилился. Он поднял голову, как сделал бы мертвец, желая выбраться из савана, и взглянул на труп Тома Пише. Тот лежал под снегом, как под белой простыней. Но не трупа боялся Жером Палан, а зайца. К счастью, тот исчез. Видя, что самого страшного врага уже нет, дед вскочил, словно подброшенный пружиной. Закапывать тело Тома Пише ему уже не хотелось. Для этого у него не осталось ни сил, ни мужества. Боясь возвращения огромного зайца, он спешил как можно дальше уйти от этого страшного места. Он подобрал ружье, лопату с киркой и пьяной походкой, понурив голову и опустив плечи, заторопился в Те. На это раз он вошел в дом через дверь и, оставив орудия труда и охоты на кухне, ощупью добрался до своей комнаты и рухнул на постель. Лихорадка била его до самого утра. На следующий день, взглянув в окно, дед увидел, что снегопад продолжался. Он поднялся и пошел к окну. Окно выходило в сад. За садом белело поле, покрытое полуметровой толщей снега. Снегопад продолжался двое суток. Земля скрылась под сплошным сугробом. В течение всего этого времени дед не сходил с кровати. Он был настолько плох, что, хотя и лихорадка немного отпустила его, специально придумывать какую-либо причину для объяснения, почему он не спускается к семье, было не нужно. Тем не менее, размышляя над правдоподобием этого происшествия, Жером Палан пришел к выводу, что просто, как говорится, у страха глаза велики. Таким образом, он остался один на один лишь с убийством. Но и этому преступлению его совесть оправдание в конце концов нашла. Все благоприятствовало этому. Если бы не снег, то о гибели Тома Пише уже знали бы, но в деревне было тихо. Дед молился, чтобы этот Богом посланный снег не прекращался. Однако он понимал, что рано или поздно снегопад кончится. Но пока что стояли холода, и снег валил не переставая. До оттепели труп не найдут. В этом можно было особенно не сомневаться. Дед подумал и о побеге. Но денег не было, а мысль о нищенском существовании в чужом краю, вдали от жены и детей, пугала его больше, чем эшафот. К тому же все случилось ночью, в чистом поле и без свидетелей. Почему, в самом деле, должны заподозрить его, а не кого-нибудь другого? Скорее всего именно его и не заподозрят. Все видели, как он вышел из дома в воскресенье утром и к ночи возвратился. Но того, как он вышел второй раз, вечером, не заметил никто! Да, всю ночь его трепала лихорадка и весь понедельник он себя чувствовал отвратительно. Но разве болезнь и высокая температура являются уликами, дающими основание для подозрения в убийстве? Итак, мой дед доверил случаю избавить его от последствий преступления. Само собой разумеется, проявленная слабость, когда он решил было осенить себя крестом, больше не повторилась! Дед предпочел изобрести легенду на случай, если его все-таки заподозрят... Однажды проснувшись -- а с той ужасной ночи Жером Палан прежде всего смотрел, какая стоит погода -- он заметил, что по небу плывут низкие темные тучи. Открыл окно. Теплый, густой воздух ударил в лицо: началась оттепель. Ужасный миг приближался. Несмотря на выдуманную легенду, Жером Палан не находил себе места. Лихорадка снова схватила его. Весь день он пролежал, натянув одеяло по самые глаза. Временами спрашивал себя: "Не будет ли лучше пойти и во всем признаться?" Через сутки после начала оттепели снег растаял полностью. Дед лежал под одеялом, не отрывая взгляда от поля. Словно острова среди океана, на поле чернели проталины. Вдруг с улицы донеслись крики. Сердце деда сжалось от страха и пот выступил даже у самых корней его волос! Дед не сомневался, что произошло нечто важное и имеющее отношение к гибели Тома Пише. Ему захотелось взглянуть на улицу... хотя бы из-за занавески... Он встал. Но не смог сделать и шага. Ноги подкосились. Он умирал от желания спросить кого-нибудь о причине всего этого шума. Но знал также, что голос задрожит, а это может показаться подозрительным. Послышались шаги. Кто-то поднимался по лестнице. Дед быстро лег в постель и, повернувшись к стене, натянул одеяло по самые уши. Как бы желая удовлетворить его любопытство, пришла моя бабка. Она рывком открыла дверь и дед вскрикнул, подумав, что кто-то взломал ее. -- Ох! -- воскликнула бабка. -- Прости меня, милый друг!.. -- Ты меня разбудила, жена, -- ответил Жером Палан. -- Я думала, что тебе будет интересно узнать... -- Что? -- Ты знаешь, что несколько дней назад пропал Тома Пише? -- Да... то есть... На лбу у деда выступил пот, который он тут же вытер простыней. -- Ну так вот, -- продолжила бабка, не заметив этого жеста мужа, -- сейчас принесли его тело. -- Да? -- сдавленным голосом спросил тот. -- Ей-богу! Деду очень хотелось спросить, что говорят о смерти Тома Пише, но он не решался. Жена сама ответила ему: -- Похоже, что он замерз в этом снегу. -- А... что... труп? -- выдавил Жером Палан. -- Его объели волки. -- Как это? -- воскликнул дед. -- Да так уж!.. Почитай, ничего и не осталось! Один скелет! Дед вздохнул. Он подумал, что если остался только скелет -- значит, следы его выстрела бесследно исчезли вместе с телом. Моя бабка продолжала назидательным тоном: -- Вот видишь, Жером, божий суд не скор и пути господни неисповедимы... Но рано или поздно его рука настигает преступника и чаще всего тогда, когда тот уже уверовал в свою безнаказанность. -- Погоди, жена, -- остановил ее дед, -- мне что-то плохо. -- Действительно, ты страшно бледен. -- Это из-за твоих рассказов... Никак не ожидал, что... Дай-ка мне воды. -- Держи, мой дорогой Жером. И бабка поднесла стакан к губам мужа. Его зубы застучали по стеклу, а рука задрожала так, что половина воды оказалась на простыне. -- Боже мой! -- воскликнула моя бабка. -- Тебе хуже, чем ты думаешь! Может, позвать доктора? -- Нет! -- запротестовал дед. -- Не надо! И он схватил жену за руку. Ладонь его была совершенно мокрой, жена посмотрела на него с тревогой. Дед, стараясь успокоить бабку, добавил: -- Ничего! Ничего! Сейчас мне будет лучше, лихорадка скоро кончится. И в самом деле, благодаря столь счастливой развязке, деду становилось лучше с каждым часом, как бы после тяжелого, но спасительного кризиса. Вечером, узнав, что останки Тома Пише отнесены на кладбище и что на них набросали добрых шесть футов земли, дед почувствовал такое облегчение, что велел жене привести сына с дочерью. Когда дети в сопровождении матери появились в его комнате, Жером Палан крепко обнял всех троих, чего не делал уже давно, с самого того ужасного 3 ноября. Но семья обрадовалась еще больше, когда глава дома объявил, что чувствует себя достаточно хорошо, чтобы спуститься к столу. Желая помочь мужу, бабка протянула ему руку. --Зачем это? -- сказал он, встав во весь свой красивый рост. -- Я еще жив! И уверенным шагом спустился по лестнице. Стол был накрыт на троих. -- А