торые накопились у него в итоге двухлетних размышлений и длительного пребывания в кругу пуритан. Сравнивая публичные преступления этого министра, преступления нашумевшие и, если можно так выразиться, европейские, с частными и никому не ведомыми преступлениями, в которых обвиняла его миледи, Фельтон находил, что из двух человек, которые уживались в Бекингэме, более виновным был тот, чья жизнь оставалась неизвестной широкой публике. Дело в том, что любовь Фельтона, такая странная, внезапная и пылкая, в преувеличенных размерах рисовала ему низкие и вымышленные обвинения леди Винтер, подобно тому как пылинки, в действительности едва уловимые для глаза, даже по сравнению с муравьем, представляются нам сквозь увеличительное стекло страшными чудовищами. Быстрая ходьба еще сильнее разжигала его пыл; мысль о том, что там, позади него, оставалась, подвергаясь угрозе страшной мести, женщина, которую он любил, вернее, боготворил, как святую, недавно пережитое волнение, испытываемая усталость - все это приводило его в состояние величайшего душевного подъема. Он вошел в Портсмут около восьми часов утра. Все население города было на ногах; на улицах и в гавани били барабаны, отъезжавшие войска направлялись к морю. Фельтон подошел к адмиралтейству весь в пыли и поту; его лицо, обычно бледное, раскраснелось от жары и гнева. Часовой не хотел пропускать его, но Фельтон позвал начальника караула и, вынув из кармана приказ, который ему велено было доставить, заявил: - Спешное поручение от лорда Винтера. Услышав имя лорда Винтера, являвшегося, как было всем известно, одним из ближайших друзей его светлости, начальник караула приказал пропустить Фельтона, который к тому же был в мундире морского офицера. Фельтон ринулся во дворец. В ту минуту, когда он входил в вестибюль, туда же вошел какой-то запыхавшийся, весь покрытый пылью человек, оставивший у крыльца почтовую лошадь, которая, доскакав, рухнула на колени. Фельтон и незнакомец одновременно обратились к камердинеру Патрику, который пользовался полным доверием герцога. Фельтон сказал, что он послан бароном Винтером; незнакомец отказался сказать, кем он послан, и заявил, что может назвать себя одному только герцогу. Каждый из них настаивал на том, чтобы пройти первым. Патрик, знавший, что лорда Винтера связывают с герцогом и служебные дела, и дружеские отношения, отдал предпочтение тому, кто явился от его имени. Другому гонцу пришлось дожидаться, и видно было, как он проклинает эту задержку. Камердинер прошел с Фельтоном через большой зал, в котором ждала приема депутация от жителей Ла-Рошели во главе с принцем Субизом, и подвел его к дверям комнаты, где Бекингэм, только что принявший ванну, заканчивал свой туалет, уделяя ему, как всегда, очень большое внимание. - Лейтенант Фельтон, - доложил Патрик. - Явился по поручению лорда Винтера. - По поручению лорда Винтера? - повторил Бекингэм. - Впустите его. Фельтон вошел. Бекингэм в эту минуту швырнул на диван богатый халат, затканный золотом, и стал надевать камзол синего бархата, весь расшитый жемчугом. - Почему барон не приехал сам? - спросил Бекингэм. - Я ждал его сегодня утром. - Он поручил мне передать вашей светлости, - ответил Фельтон, - что он весьма сожалеет, что не может иметь этой чести, так как ему приходится самому быть на страже в замке. - Да-да, я знаю. У него есть узница. - Об этой узнице я и хотел поговорить с вашей светлостью. - Ну, говорите! - То, что мне нужно вам сказать, никто не должен слышать, кроме вас, милорд. - Оставьте нас, Патрик, - приказал Бекингэм, - но будьте поблизости, чтобы тотчас явиться на мой звонок. Я сейчас позову вас. Патрик вышел. - Мы одни, сударь, - сказал Бекингэм. - Говорите. - Милорд, барон Винтер писал вам несколько дней назад, прося вас подписать приказ о ссылке, касающейся одной молодой женщины, именуемой Шарлоттой Баксон. - Да, сударь, я ему ответил, чтобы он привез сам или прислал мне этот приказ, и я подпишу его. - Вот он, милорд. - Давайте. Герцог взял из рук Фельтона бумагу и бегло просмотрел ее. Убедившись, что это тот самый приказ, о котором ему сообщал лорд Винтер, он положил его на стол и взял перо, собираясь поставить свою подпись. - Простите, милорд... - сказал Фельтон, удерживая герцога. - Но известно ли вашей светлости, что Шарлотта Баксон - не настоящее имя этой молодой женщины? - Да, сударь, это мне известно, - ответил герцог и обмакнул перо в чернила. - Значит, ваша светлость знает ее настоящее имя? - Я его знаю. Герцог поднес перо к бумаге. Фельтон побледнел. - И, зная это настоящее имя, вы все-таки подпишете, ваша светлость? - Конечно, и нисколько не задумываясь. - Я не могу поверить, - все более резким и отрывистым голосом продолжал Фельтон, - что вашей светлости известно, что дело идет о леди Винтер... - Мне это отлично известно, но меня удивляет, как вы это можете знать? - И вы без угрызения совести подпишете этот приказ, ваша светлость? Бекингэм надменно посмотрел на молодого человека: - Однако, сударь, вы предлагаете мне странные вопросы, и я поступаю очень снисходительно, отвечая вам! - Отвечайте, ваша светлость! - сказал Фельтон. - Положение гораздо серьезнее, чем вы, быть может, думаете. Бекингэм решил, что молодой человек, явившись по поручению лорда Винтера, говорит, конечно, от его имени, и смягчился. - Без всякого угрызения совести, - подтвердил он. - Барону, как и мне, известно, что леди Винтер большая преступница и что ограничить ее наказание ссылкой почти равносильно тому, что помиловать ее. Герцог пером коснулся бумаги. - Вы не подпишете этого приказа, милорд! - воскликнул Фельтон, делая шаг к герцогу. - Я не подпишу этого приказа? - удивился Бекингэм. - А почему? - Потому что вы заглянете в свою душу и воздадите миледи справедливость. - Справедливость требовала бы отправить ее в Тайберн. Миледи - бесчестная женщина. - Ваша светлость, миледи - ангел, вы хорошо это знаете, и я прошу вас дать ей свободу! - Да вы с ума сошли! Как вы смеете так говорить со мной? - Извините меня, милорд, я говорю, как умею, я стараюсь сдерживаться... Однако подумайте о том, милорд, что вы намерены сделать, и опасайтесь превысить меру! - Что?.. Да простит меня бог! - вскричал Бекингэм. - Он, кажется угрожает мне! - Нет, милорд, я вас еще прошу и говорю вам: одной капли довольно, чтобы чаша переполнилась, одна небольшая вина может навлечь кару на голову того, кого щадил еще всевышний, несмотря на все его преступления! - Господин Фельтон, извольте выйти отсюда и немедленно отправиться под арест! - приказал Бекингэм. - Извольте выслушать меня до конца, милорд. Вы соблазнили эту молодую девушку, вы ее жестоко оскорбили, запятнали ее честь... Загладьте то зло, какое вы ей причинили, дайте ей беспрепятственно уехать, и я ничего больше не потребую от вас. - Ничего не потребуете? - проговорил Бекингэм, с изумлением глядя на Фельтона и делая ударение на каждом слове. - Милорд... - продолжал Фельтон, все больше воодушевляясь по мере того, как он говорил. - Берегитесь, милорд, вся Англия устала от ваших беззаконий! Милорд, вы злоупотребили королевской властью, которую вы почти узурпировали. Милорд, вы внушаете отвращение и людям и богу! Бог накажет вас впоследствии, я же накажу вас сегодня! - Это уж слишком! - крикнул Бекингэм и сделал шаг к двери. Фельтон преградил ему дорогу. - Смиренно прошу вас, - сказал он, - подпишите приказ об освобождении леди Винтер. Вспомните, это женщина, которую вы обесчестили! - Ступайте вон, сударь! Или я позову стражу и велю заковать вас в кандалы! - Вы никого не позовете, - заявил Фельтон, встав между герцогом и колокольчиком, стоявшим на столике с серебряными инкрустациями. - Берегитесь, милорд, вы теперь в руках божьих! - В руках дьявола, хотите вы сказать! - вскричал Бекингэм, повышая голос, чтобы привлечь внимание людей в соседней комнате, но еще прямо не взывая о помощи. - Подпишите, милорд, подпишите приказ об освобождении леди Винтер! - настаивал Фельтон, протягивая герцогу бумагу. - Вы хотите меня принудить? Да вы смеетесь надо мной!.. Эй, Патрик! - Подпишите, милорд! - Ни за что! - Ни за что? - Ко мне! - крикнул герцог и схватился за шпагу. Но Фельтон не дал ему времени обнажить ее: на груди он держал наготове нож, которым ранила себя миледи, и одним прыжком бросился на герцога. В эту минуту в кабинет вошел Патрик и крикнул: - Милорд, письмо из Франции! - Из Франции? - воскликнул Бекингэм, забывая все на свете и думая только о том, от кого это письмо. Фельтон воспользовался этим мгновением и всадил ему в бок нож по самую рукоятку. - А, предатель! - крикнул Бекингэм. - Ты убил меня... - Убийство!.. - завопил Патрик. Фельтон, пытаясь скрыться, оглянулся по сторонам и, увидев, что дверь открыта, ринулся в соседний зал, где, как мы уже говорили, ждала приема депутация Ла-Рошели, бегом промчался по нему и устремился к лестнице, но на первой ступеньке столкнулся с лордом Винтером. Увидев мертвенную бледность Фельтона, его блуждающий взгляд и пятна крови на руках и лице, лорд Винтер схватил его за горло и закричал: - Я это знал! Я догадался, но, увы, минутой позже, чем следовало! О, я несчастный! Несчастный!.. Фельтон не оказал ни малейшего сопротивления. Лорд Винтер передал его в руки стражи, которая, в ожидании дальнейших распоряжений, отвела его на небольшую террасу, выходившую на море, а сам поспешил в кабинет Бекингэма. На крик герцога, на зов Патрика человек, с которым Фельтон встретился в вестибюле, вбежал в кабинет. Герцог лежал на диване и рукой судорожно зажимал рану. - Ла Порт... - произнес герцог угасающим голосом, - Ла Порт, ты от нее? - Да, ваша светлость, - ответил верный слуга Анны Австрийской, - но, кажется, я опоздал... - Тише, Ла Порт, вас могут услышать... Патрик, не впускайте никого... Ах, я так и не узнаю, что она велела мне передать! Боже мой, я умираю! И герцог лишился чувств. Между тем лорд Винтер, посланцы Ла-Рошели, начальники экспедиционных войск и офицеры свиты Бекингэма толпой вошли в комнату; повсюду раздавались крики отчаяния. Печальная новость, наполнившая дворец стенаниями и горестными воплями, вскоре перекинулась за его пределы и разнеслась по городу. Пушечный выстрел возвестил, что произошло нечто важное и неожиданное. Лорд Винтер рвал на себе волосы. - Минутой позже! - восклицал он. - Одной минутой! О, боже, боже, какое несчастье! Действительно, в семь часов утра ему доложили, что у одного из окон замка висит веревочная лестница. Оп тотчас бросился в комнату миледи и увидел, что комната пуста, окно открыто, прутья решетки перепилены; он вспомнил словесное предостережение д'Артаньяна, переданное через его гонца, затрепетал от страха за герцога, бегом кинулся в конюшню и, не дожидаясь, пока ему оседлают коня, вскочил на первого попавшегося, во весь опор примчался в адмиралтейство, спрыгнул во дворе наземь, взбежал по лестнице и, как мы уже говорили, столкнулся на верхней ступеньке с Фельтоном. Однако герцог был еще жив: он пришел в чувство, открыл глаза, и в сердца всех окружающих вселилась надежда. - Господа, - сказал он, - оставьте меня одного с Ла Портом и Патриком... А, это вы, Винтер! Вы сегодня утром прислали ко мне какого-то странного безумца. Посмотрите, что он со мной сделал! - О милорд, - вскричал барон, - я навсегда останусь неутешным! - И будешь неправ, милый Винтер, - возразил Бекингэм, протягивая ему руку. - Я не знаю ни одного человека, который заслуживал бы того, чтобы другой человек оплакивал его всю свою жизнь... Но оставь нас, прошу тебя. Барон, рыдая, вышел. В комнате остались только раненый герцог, Ла Порт и Патрик. Приближенные герцога искали врача и не могли найти его. - Вы будете жить, милорд, вы будете жить! - твердил, стоя на коленях перед диваном, верный слуга Анны Австрийской. - Что она мне пишет? - слабым голосом спросил Бекингэм; истекая кровью, он пересиливал жестокую боль, чтобы говорить о той, кого любил. - Что она мне пишет? Прочитай мне ее письмо. - Как можно, милорд! - испугался Ла Порт. - Повинуйся, Ла Порт. Разве ты не видишь, что мне нельзя терять время? Ла Порт сломал печать и поднес пергамент к глазам герцога, но Бекингэм тщетно пытался разобрать написанное. - Читай же... - приказал он, - читай, я уже не вижу. Читай! Ведь скоро я, быть может, перестану слышать и умру, так и не узнав, что она мне написала... Ла Порт не стал больше возражать и прочитал: "Милорд! Заклинаю вас всем, что я выстрадала из-за вас и ради вас с тех пор, как я вас знаю, - если вам дорог мой покой, прекратите ваши обширные вооружения против Франции и положите конец войне. Ведь даже вслух все говорят о том, что религия - только видимая ее причина, а втихомолку утверждают, что истинная причина - ваша любовь ко мне. Эта война может принести не только великие бедствия Франции и Англии, но и несчастья вам, милорд, что сделает меня неутешной. Берегите свою жизнь, которой угрожает опасность и которая станет для меня драгоценной с той минуты, когда я не буду вынуждена видеть в вас врага. Благосклонная к вам Анна". Бекингэм собрал остаток сил, чтобы выслушать все до конца. Затем, когда письмо было прочитано, он спросил с оттенком горького разочарования в голосе: - Неужели вам нечего передать мне на словах, Ла Порт? - Да, как же, ваша светлость! Королева поручила мне сказать вам, чтобы вы были осторожны: ее предупредили, что вас хотят убить. - И это все? Все? - нетерпеливо спрашивал Бекингэм. - Она еще поручила мне сказать вам, что по-прежнему вас любит. - Ах!.. Слава богу! - воскликнул Бекингэм. - Значит, моя смерть не будет для нее безразлична! Ла Порт залился слезами. - Патрик, - сказал герцог, - принесите мне ларец, в котором лежали алмазные подвески. Патрик принес его, и Ла Порт узнал ларец, принадлежавший королеве. - А теперь белый атласный мешочек, на котором вышит жемчугом ее вензель. Патрик исполнил и это приказание. - Возьмите, Ла Порт, - сказал Бекингэм. - Вот единственные знаки ее расположения, которые я получил от нее: этот ларец и эти два письма. Отдайте их ее величеству и как последнюю память обо мне... - он взглядом поискал вокруг себя какую-нибудь драгоценность, - присоедините к ним... Он снова стал искать что-то взглядом, по его затуманенные близкой смертью глаза различили только нож, который выпал из рук Фельтона и еще дымился алой кровью, расплывшейся по лезвию. - ...присоедините этот нож, - договорил герцог, сжимая руку Ла Порта. Он смог еще положить мешочек на дно ларца и опустить туда нож, знаком показывая Ла Порту, что не может больше говорить. Потом, забившись в предсмертной судороге, которую на этот раз он был уже не в силах побороть, скатился с дивана на паркет. Патрик громко закричал. Бекингэм хотел в последний раз улыбнуться, но смерть остановила его мысль, и она запечатлелась на его челе как последний поцелуй любви. В эту минуту явился взволнованный врач герцога; он был уже на борту адмиральского судна, и пришлось послать за ним туда. Врач подошел к герцогу, взял его руку, подержал ее в своей и опустил. - Все бесполезно, - сказал он, - герцог умер. - Умер, умер! - закричал Патрик. На его крик вся толпа хлынула в комнату, и повсюду воцарилось отчаяние, горестное изумление и растерянность. Как только лорд Винтер увидел, что Бекингэм испустил дух, он кинулся к Фельтону, которого солдаты по-прежнему стерегли на террасе дворца. - Негодяй! - сказал он молодому человеку, к которому после смерти Бекингэма вернулось спокойствие и хладнокровие, по-видимому не оставившие его до конца. - Негодяй! Что ты сделал! - Я отомстил за себя, - ответил Фельтон. - За себя! - повторил барон. - Скажи лучше, что ты послужил орудием этой проклятой женщины! Но, клянусь тебе, это будет ее последним злодеянием! - Я не понимаю, что вы хотите сказать, - спокойно ответил Фельтон, - и я не знаю, о ком вы говорите, милорд. Я убил герцога Бекингэма за то, что он дважды отклонил вашу просьбу произвести меня в чин капитана. Я наказал его за несправедливость, вот и все. Винтер, ошеломленный, смотрел на солдат, вязавших Фельтона, и поражался подобной бесчувственности. Одна только мысль омрачала спокойное лицо Фельтона: когда до него доносился какой-нибудь шум, наивному пуританину казалось, что он слышит шаги и голос миледи, которая явилась кинуться в его объятия, признать себя виновной и погибнуть вместе с ним. Вдруг он вздрогнул и устремил взор на какую-то точку в море, которое во всю ширь открывалось перед ним с террасы, где он находился. Орлиным взором моряка он разглядел то, что другой человек принял бы на таком расстоянии за покачивающуюся на волнах чайку, - парус шхуны, отплывавшей к берегам Франции. Он побледнел, схватился рукой за сердце, которое готово было разорваться, и понял все предательство миледи. - Прошу вас о последней милости, милорд! - обратился он к барону. - О какой? - спросил лорд Винтер. - Скажите, который час? Барон вынул часы. - Без десяти минут девять, - ответил он. Миледи на полтора часа ускорила свой отъезд: как только она услышала пушечный выстрел, возвестивший роковое событие, она приказала сняться с якоря. Судно плыло под ясным небом, на большом расстоянии от берега. - Так угодно было богу, - сказал Фельтон с покорностью фанатика, не в силах, однако, отвести глаза от крохотного суденышка, на палубе которого ему чудился белый призрак той, для кого ему предстояло пожертвовать жизнью. Лорд Винтер проследил за взглядом Фельтона, перевел вопрошающий взор на его страдальческое лицо и все отгадал. - Сначала ты один понесешь наказание, негодяй, - сказал он Фельтону, который, неотступно глядя на море, покорно подчинялся уводившим его солдатам, - но, клянусь памятью моего брата, которого я горячо любил, твоей сообщнице не удастся спастись! Фельтон опустил голову и не проронил ни слова. А лорд Винтер сбежал с лестницы и поспешил в гавань. XXX. ВО ФРАНЦИИ Когда английский король Карл I узнал о смерти Бекингэма, его первым и самым большим опасением было, как бы эта страшная весть не лишила ларошельцев бодрости духа. Поэтому он старался, как рассказывает Ришелье в своих "Мемуарах", скрывать ее от них возможно дольше. Он приказал запереть все гавани своего государства и тщательно следить за тем, чтобы ни один корабль не вышел в море до отплытия армии, которую снаряжал Бекингэм и за отправкой которой, после его смерти, король сам взялся надзирать. Он довел строгость этого запрета до того, что даже задержал в Англии датских послов, которые уже откланялись ему, и голландского посла, который должен был доставить в Флиссинген ост-индские корабли, возвращенные Карлом I Соединенным Нидерландам. Но, так как он позаботился отдать этот приказ только через пять часов после печального события, то есть в два часа дня, два корабля успели выйти из гавани. Один, как мы знаем, увозил миледи, которая уже догадывалась о том, что произошло, и еще больше уверилась в своем предположении, увидев, что на мачте адмиральского корабля поднят черный флаг. Что касается второго корабля, мы расскажем после, кто на нем находился и каким образом он отплыл. За это время, впрочем, в лагере под Ла-Рошелью не случилось ничего нового; только король, очень скучавший, как всегда, а в лагере, пожалуй, еще больше, чем в других местах, решил уехать инкогнито в Сен-Жермен - провести там день святого Людовика и попросил кардинала снарядить ему конвой всего из двадцати мушкетеров. Кардинал, которому иногда передавалась скука короля, с большим удовольствием предоставил этот отпуск своему царственному помощнику, обещавшему вернуться к 15 сентября. Господин де Тревиль, уведомленный его высокопреосвященством, собрался в дорогу и, зная, что его друзья, по неизвестной ему причине, испытывают сильное желание и даже настоятельную потребность вернуться в Париж, разумеется, включил их в конвой короля. Четверо молодых людей узнали эту новость через четверть часа после г-на де Тревиля, так как им первым он сообщил о ней. Вот когда д'Артаньян особенно оценил милость, которую оказал ему кардинал, наконец-то позволив перейти в мушкетеры! Если бы не это обстоятельство, д'Артаньяну пришлось бы остаться в лагере, а его товарищи уехали бы без него. Нечего и говорить, что их побуждала вернуться в Париж мысль о той опасности, которая угрожала г-же Бонасье при встрече в Бетюнском монастыре с ее смертельным врагом - миледи. Поэтому, как мы уже сказали, Арамис немедленно написал той самой турской белошвейке, у которой были такие влиятельные знакомства, чтобы она испросила у королевы разрешение для г-жи Бонасье выйти из монастыря и удалиться в Лотарингию или Бельгию. Ответ не заставил себя долго ждать, и через девять-десять дней Арамис получил следующее письмо: "Любезный кузен! Вот вам разрешение моей сестры взять нашу юную служанку из Бетюнского монастыря, воздух которого, по вашему мнению, вреден для нее. Моя сестра с большим удовольствием посылает вам свое разрешение, так как она очень любит эту славную девушку и надеется в случае надобности быть ей полезной и в дальнейшем. Целую вас. Аглая Мишон". К этому письму было приложено разрешение, составленное в следующих выражениях: "Настоятельнице Бетюнского монастыря надлежит передать на попечение того лица, которое вручит ей это письмо, послушницу, поступившую к ней в монастырь по моей рекомендации и находящуюся под моим покровительством. В Лувре, 10 августа 1628 года. Анна". Можно себе представить, какую пищу веселому остроумию молодых людей давали эти родственные отношения Арамиса с белошвейкой, называвшей королеву своей сестрой! Но Арамис, два-три раза густо покраснев в ответ на грубоватые шутки Портоса, попросил своих друзей впредь не возвращаться к этой теме и заявил, что, если они скажут ему по этому поводу хоть одно слово, он больше не прибегнет в такого рода делах к посредничеству своей кузины. Поэтому о белошвейке больше не упоминалось в разговорах четырех мушкетеров, которые к тому же добились того, чего хотели: получили разрешение взять г-жу Бонасье из Бетюнского монастыря кармелиток. Правда, от этого разрешения им было мало пользы, пока они находились в лагере под Ла-Рошелью, иначе говоря - на другом конце Франции. А потому д'Артаньян уже собирался откровенно признаться г-ну де Тревилю, для чего ему необходимо уехать, и попросить у него отпуск, как вдруг г-н де Тревиль объявил ему и его трем товарищам, что король едет в Париж с конвоем из двадцати мушкетеров и что они назначены в число конвойных. Друзья очень обрадовались. Они послали слуг вперед с багажом и наутро выехали сами. Кардинал проводил его величество от Сюржера до Мозе, и там король и его министр простились с взаимными изъявлениями дружеских чувств. Желая приехать в Париж к двадцать третьему числу, король как можно быстрее продвигался вперед. Однако в поисках развлечений он время от времени останавливался для соколиной охоты, своей излюбленной забавы, к которой некогда пристрастил его герцог де Люинь (*84). Когда это случалось, шестнадцать мушкетеров из двадцати очень радовались такому веселому времяпрепровождению, а остальные четверо проклинали все на свете, в особенности д'Артаньян; у него постоянно звенело в ушах, что Портос объяснял следующим образом: - Как мне сказала одна очень знатная дама, это значит, что о вас где-то вспоминают. Наконец в ночь на двадцать третье число конвой проехал Париж и добрался до места своего назначения. Король поблагодарил г-на де Тревиля и разрешил ему поочередно увольнять конвойных в отпуск на четыре дня, с условием, чтобы никто из счастливцев, под страхом заключения в Бастилию, не показывался в публичных местах. Первые четыре отпуска, как легко догадаться, были даны нашим четырем друзьям; более того, Атос выпросил у г-на де Тревиля шесть дней вместо четырех и присоединил к ним еще две ночи - они уехали двадцать четвертого, в пять часов вечера, а г-н де Тревиль любезно пометил отпуск двадцать пятым числом. - Ах, боже мой, по-моему, мы причиняем себе много хлопот из-за пустяков! - сказал д'Артаньян, как известно никогда ни в чем не сомневавшийся. - В два дня, загнав двух-трех лошадей, - это мне нипочем, деньги у меня есть! - я доскачу до Бетюна, вручу настоятельнице письмо королевы и увезу мою милую не в Лотарингию и не в Бельгию, а в Париж, - где она будет лучше укрыта, особенно пока кардинал будет стоять под Ла-Рошелью. А когда мы вернемся из похода, тут уж мы добьемся от королевы - отчасти пользуясь покровительством ее кузины, отчасти за оказанные нами услуги - всего, чего захотим. Оставайтесь здесь, не тратьте сил понапрасну! Меня и Планше вполне хватит для такого простого предприятия. На это Атос спокойно ответил: - У нас тоже есть деньги - я еще не пропил всей своей доли, полученной за перстень, а Портос и Арамис еще не всю ее проели. Стало быть, мы так же легко можем загнать четырех лошадей, как и одну. Но не забывайте, д'Артаньян... - прибавил он таким мрачным голосом, что юноша невольно вздрогнул, - не забывайте, что Бетюн - тот самый город, где кардинал назначил свидание женщине, которая повсюду, где бы она ни появлялась, приносит несчастье! Если бы вы имели дело только с четырьмя мужчинами, д'Артаньян, я отпустил бы вас одного. Вы же будете иметь дело с этой женщиной - так поедем вчетвером, и дай бог, чтобы всех нас, да еще с четырьмя слугами в придачу, оказалось достаточно! - Вы меня пугаете, Атос! - вскричал д'Артаньян. - Да чего же вы опасаетесь, черт возьми? - Всего! - ответил Атос. Д'Артаньян внимательно поглядел на своих товарищей, лица которых, как и лицо Атоса, выражали глубокую тревогу; не промолвив ни слова, все пришпорили коней и продолжали свой путь. Двадцать пятого числа под вечер, когда они въехали в Аррас и д'Артаньян спешился у "Золотой бороны", чтобы выпить стакан вина в этой гостинице, какой-то всадник выехал с почтового двора, где он переменил лошадь, и на свежем скакуне галопом помчался по дороге в Париж. В ту минуту, как он выезжал из ворот на улицу, ветром распахнуло плащ, в который он был закутан, хотя дело происходило в августе, и чуть не снесло с него шляпу, но путник вовремя удержал ее рукой, поймав уже на лету, и проворно надвинул себе на глаза. Д'Артаньян, пристально смотревший на этого человека, отчаянно побледнел и выронил из рук стакан. - Что с вами, сударь? - встревожился Планше. - Эй, господа, бегите на помощь, господину моему худо! Трое друзей подбежали и увидели, что д'Артаньян и не думал падать в обморок, а кинулся к своему коню. Они преградили ему дорогу. - Куда ты, черт побери, летишь сломя голову? - крикнул Атос. - Это он! - вскричал д'Артаньян. - Это он! Дайте мне его догнать! - Да кто "он"? - спросил Атос. - Он, этот человек! - Какой человек? - Тот проклятый человек - мой злой гений, который попадается мне навстречу каждый раз, когда угрожает какое-нибудь несчастье! Тот, кто сопровождал эту ужасную женщину, когда я ее в первый раз встретил, тот, кого я искал, когда вызвал на дуэль нашего друга Атоса, кого я видел утром того самого дня, когда похитили госпожу Бонасье! Я его разглядел, это он! Я узнал его! - Черт возьми... - задумчиво проговорил Атос. - На коней, господа, на коней! Поскачем за ним, и мы его догоним. - Мой милый, примите во внимание, - удержал его Арамис, - что он едет в сторону, противоположную той, куда мы направляемся; что у него свежая лошадь, а наши устали, и, следовательно, мы их загоним, даже без всякой надежды настичь его. Оставим мужчину, д'Артаньян, спасем женщину! - Эй, сударь! - закричал конюх, выбегая из ворот и кидаясь вслед незнакомцу. - Эй, сударь! Вот бумажка, которая выпала из вашей шляпы... Эй, сударь! Эй! - Друг мой, - остановил его д'Артаньян, - хочешь полпистоля за эту бумажку? - Извольте, сударь, с большим удовольствием! Вот она! Конюх, в восторге от удачной сделки, вернулся на почтовый двор, а д'Артаньян развернул листок бумаги. - Что там? - спросили обступившие его друзья. - Всего одно слово! - ответил д'Артаньян. - Да, - подтвердил Арамис, - но это слово - название города или деревни. - "Армантьер", - прочитал Портос. - Армантьер... Не слыхал такого места. - И это название города пли деревни написано ее рукой! - заметил Атос. - Если так, спрячем хорошенько эту бумажку - может быть, я не зря отдал последние полпистоля, - заключил д'Артаньян. - На коней, друзья, на коней! И четверо товарищей пустились вскачь по дороге в Бетюн. XXXI. МОНАСТЫРЬ КАРМЕЛИТОК В БЕТЮНЕ Большим преступникам предназначен в жизни определенный путь, на котором они преодолевают все препятствия и избавляются от всех опасностей вплоть до того часа, когда по воле провидения, уставшего от их злодеяний, наступает конец их беззаконному благополучию. Так было и с миледи: она удачно проскользнула между сторожевыми судами обоих государств и прибыла в Булонь без всяких приключений. Высаживаясь в Портсмуте, миледи утверждала, что она англичанка, которую преследования французов заставили покинуть Ла-Рошель; высадившись, после двухдневного переезда по морю, в Булони, она выдала себя за француженку, которую англичане из ненависти к Франции притесняли в Портсмуте. Миледи обладала к тому же самым надежным паспортом: красотой, представительным видом и щедростью, с которой она раздавала направо и налево пистоли. Избавленная благодаря любезности и учтивым манерам старика, начальника порта, от соблюдения обычных формальностей, она пробыла в Булони лишь столько времени, сколько потребовалось для того, чтобы отправить по почте письмо такого содержания: "Его высокопреосвященству монсеньеру кардиналу де Ришелье, в лагерь под Ла-Рошелью. Вы можете быть спокойны, ваше высокопреосвященство: его светлость герцог Бекингэм не поедет во Францию. Миледи. Булонь, вечером 25 августа. Р.S. Согласно желанию вашего высокопреосвященства, я направляюсь в Бетюн, в монастырь кармелиток, где буду ждать ваших приказаний". Действительно, в тот же вечер миледи тронулась в путь. Ночь застала ее в дороге; она остановилась на ночлег в гостинице, в пять часов утра отправилась дальше и три часа спустя приехала в Бетюн. Она осведомилась, где находится монастырь кармелиток, и тотчас явилась туда. Настоятельница вышла ей навстречу. Миледи показала приказ кардинала; аббатиса велела отвести приезжей комнату и подать завтрак. Прошлое уже изгладилось из памяти миледи; всецело устремляя взгляд в будущее, она видела перед собой только ожидавшие ее великие милости кардинала, которому она так удачно услужила, нисколько не замешав его имени в это кровавое дело. Снедавшие ее все новые страсти делали ее жизнь похожей на те облака, которые плывут по небу, отражая то лазурь, то пламя, то непроглядный мрак бури, и оставляют на земле одни только следы опустошения и смерти. После завтрака аббатиса пришла к ней с визитом; в монастыре мало развлечений, и доброй настоятельнице не терпелось познакомиться со своей новой гостьей. Миледи хотела понравиться аббатисе, что было нетрудно для этой женщины, обладавшей блестящим умом и привлекательной внешностью; она постаралась быть любезней и обворожила добрую настоятельницу занимательным разговором и прелестью, которой было исполнено все ее существо. Аббатиса была особой знатного происхождения и очень любила придворные истории, так редко доходившие до отдаленных уголков королевства и еще того реже проникавшие за стены монастырей, у порога которых смолкает мирская суета. Миледи же как раз была широко осведомлена о всех аристократических интригах, среди которых она постоянно жила в продолжение пяти или шести лет; поэтому она стала занимать добрую аббатису рассказами о легкомысленных нравах французского двора, мирно уживавшихся с преувеличенной набожностью короля; она познакомила ее со скандальными похождениями придворных дам и вельмож, имена которых были хорошо известны аббатисе, слегка коснулась любви королевы и Бекингэма и наговорила кучу всяких вещей, чтобы заставить и свою собеседницу разговориться. Но аббатиса только слушала и улыбалась, не произнося в ответ ни слова. Тем не менее, видя, что подобные рассказы ее очень забавляют, миледи продолжала в том же духе, но перевела разговор на кардинала. Тут она оказалась в большом затруднении: она не знала, была аббатиса роялисткой или кардиналисткой, а потому старалась осторожно держаться середины; но аббатиса вела себя еще осторожнее и только низко склоняла голову всякий раз, как приезжая упоминала имя его высокопреосвященства. Миледи начала думать, что ей будет очень скучно в монастыре; поэтому она решилась на рискованный шаг, чтобы сразу выяснить, как ей следовало поступать. Желая посмотреть, как далеко простирается сдержанность доброй аббатисы, она принялась сначала иносказательно, а затем и более откровенно злословить о кардинале, рассказывать о любовных связях министра с г-жой д'Эгильон, Марион Делорм и другими куртизанками. Аббатиса стала слушать внимательнее, понемногу оживилась и начала улыбаться. "Хорошо, - подумала миледи, - она уже входит во вкус. Если она и кардиналистка, то, во всяком случае, не проявляет фанатизма". Миледи перешла к преследованиям, которым кардинал подвергал своих врагов. Аббатиса только перекрестилась, не выражая ни одобрения, ни порицания. Это утвердило миледи во мнении, что монахиня скорее роялистка, чем кардиналистка. Миледи продолжала свои рассказы, все больше сгущая краски. - Я не очень сведуща во всех этих вещах, - сказала наконец аббатиса, - но, как мы ни далеки от двора и от всех мирских дел, у нас есть очень печальные примеры того, о чем вы рассказываете. Одна из наших послушниц много выстрадала от кардинала: он мстил ей и преследовал ее. - Одна из ваших послушниц? - повторила миледи. - Ах, боже мой, бедная женщина, мне жаль ее! - И вы правы: она достойна сожаления. Чего ей только не пришлось вынести: и тюрьму, и всякого рода угрозы, и жестокое обхождение... Впрочем, - прибавила аббатиса, - у господина кардинала, быть может, были веские основания так поступать, и хотя с виду она настоящий ангел, по не всегда можно судить о людях по наружности. "Хорошо! - подумала миледи. - Как знать... может быть, я здесь что-нибудь разведаю. Мне повезло!" Она постаралась придать своему лицу самое искреннее выражение и сказала: - Да, увы, я это знаю. Многие говорят, что лицу человека не надо верить. Но чему же и верить, как не самому прекрасному творению создателя! Я, возможно, всю жизнь буду обманываться, но я всегда доверюсь особе, лицо которой внушает мне симпатию. - Значит, вы склонны думать, что эта молодая женщина ни в чем не повинна? - спросила аббатиса. - Господин кардинал преследует не одни только преступления, - ответила миледи, - есть добродетели, которые он преследует строже иных злодеяний. - Разрешите мне, сударыня, выразить вам мое удивление! - сказала аббатиса. - А по какому поводу? - наивно спросила миледи. - По поводу того, что вы ведете такие речи. - Что вы находите удивительного в моих речах? - улыбаясь, спросила миледи. - Раз кардинал прислал вас сюда, значит, вы его друг, а между тем... - ...а между тем я говорю о нем худо, - подхватила миледи, досказывая мысль настоятельницы. - Во всяком случае, вы не говорите о нем ничего хорошего. - Это потому, что я не друг его, а жертва, - вздохнула миледи. - Однако это письмо, в котором он поручает вас моему попечению... - ...является для меня приказом оставаться здесь, как в тюрьме, пока он не велит кому-нибудь из своих приспешников выпустить меня отсюда. - Но отчего вы не бежали? - А куда? Неужели есть, по-вашему, на земле такое место, где бы меня не нашел кардинал, если он только даст себе труд протянуть руку? Будь я мужчиной, это еще было бы возможно, но женщине... что может поделать женщина!.. А эта послушница, которая живет у вас, разве пыталась бежать? - Нет, не пыталась. Но она - другое дело. По-моему, ее удерживает во Франции любовь к кому-то. - Если она любит, - сказала, вздохнув, миледи, - значит, она не совсем несчастна. - Итак, - заговорила аббатиса, с возрастающим интересом глядя на миледи, - я вижу перед собой еще одну бедную, гонимую женщину? - Увы, да! - подтвердила миледи. В глазах аббатисы отразилось беспокойство, словно в уме у нее зародилась новая мысль. - Вы не враг нашей святой веры? - спросила она, запинаясь. - Я? - вскричала миледи. - Я протестантка?! Нет, призываю в свидетели господа бога, который слышит нас, что я, напротив, ревностная католичка! - Если так - успокойтесь, сударыня, - улыбаясь, сказала аббатиса. - Дом, где вы находитесь, не будет для вас суровой тюрьмой, и мы все сделаем, чтобы вы полюбили ваше заключение. Более того: вы увидите здесь эту молодую женщину, гонимую, наверное, вследствие какой-нибудь придворной интриги. Она мила и приветлива. - Как ее зовут? - Одна очень высокопоставленная особа поручила ее моему попечению под именем Кэтти. Я не старалась узнать ее настоящее имя. - Кэтти? - вскричала миледи. - Как, вы в этом уверены? - Что она так называет себя? Да, сударыня. А вы ее знаете? Миледи усмехнулась про себя - ей пришла в голову мысль, что, может быть, это ее бывшая камеристка. Воспоминание о молодой девушке вызвало в душе миледи чувство гнева, жажда мести исказила ее черты; впрочем, они почти тотчас вновь приняли спокойное и доброжелательное выражение, которое эта столикая женщина на миг позволила себе утратить. - А когда я смогу увидеть эту молодую даму, к которой я уже чувствую большую симпатию? - спросила миледи. - Да сегодня вечером, - ответила аббатиса, - даже, если угодно, днем. Но вы четыре дня пробыли в дороге, как вы мне сами сказали, сегодня вы встали в пять часов утра, и вам, наверное, хочется отдохнуть. Ложитесь и усните. К обеду мы вас разбудим. Возбужденная новым похождением, от которого трепетало ее падкое на интриги сердце, миледи отлично могла бы обойтись и без сна, но тем не менее она последовала совету настоятельницы: за последние две недели она испытала столько различных треволнений, что, хотя ее железное тело еще могло выдерживать утомление, душа нуждалась в покое. Она простилась с аббатисой и легла, убаюкиваемая приятными мыслями о мщении, на которые невольно навело ее имя Кэтти. Она вспомнила почти безоговорочное обещание кардинала предоставить ей свободу действий в случае, если она успешно выполнит свое предприятие. Она добилась успеха, и, стало быть, д'Артаньян в ее власти! Одно только приводило миледи в трепет - воспоминание о муже, о графе де Ла Фер. Она думала, что он умер или покинул Францию, и неожиданно узнала его в Атосе, лучшем друге д'Артаньяна. Но, если он друг д'Артаньяна, он, наверное, помогал ему во всех происках, с помощью которых королева расстроила замыслы его высокопреосвященства; если он друг д'Артаньяна, значит, он враг кардинала, и она суме