ньги. Наступила ночь, а я, полагая вернуться засветло, не взяла пропуска и попала к этим господам, извините, я хотела сказать гражданам, они спросили у меня пропуск, я сказала, что у меня его нет, они хотели отвести меня на гауптвахту. Я начала кричать, и тогда как раз вы подошли, мой знакомый, теперь я успокоилась. Я сказала себе: так как господин Альберт знает, что меня зовут Соланж, он знает, что я дочь тетки Ледие, он поручится за меня, не правда ли, господин Альберт? - Конечно, я ручаюсь за вас. - Хорошо, - сказал начальник патруля. - А кто за вас поручится, господин франт? - Дантон. С тебя этого довольно? Как вы думаете, он настоящий патриот? - А, если Дантон за тебя ручается, то против этого ничего нельзя сказать. - Вот. Сегодня день заседания в клубе Кордельеров, идем туда. - Идем туда, - сказал сержант. - Граждане санкюлоты, вперед, марш! Клуб Кордельеров находился в старом монастыре Кордельеров, на улице Обсерванс. Через минуту мы дошли туда. Подойдя к двери, я достал лист бумаги из моего портфеля, написал карандашом несколько слов, передал сержанту и попросил его отнести Дантону. Мы ж остались под охраной капрала и патруля. Сержант вошел в клуб и вернулся с Дантоном. - Что это, - сказал он, - тебя арестовали, тебя? Тебя, моего друга и друга Камиля! Тебя, лучшего из существующих республиканцев! Позвольте, гражданин сержант, - прибавил он, обращаясь к начальнику санкюлотов, - я ручаюсь за него. Этого довольно? - Ты ручаешься за него. А кто поручится за нее, - возразил упорный сержант. - За нее? О ком говоришь ты? - Об этой женщине, черт побери! - За него, за нее, за всех, кто с ним, доволен ты? - Да, я доволен, - сказал сержант, - особенно доволен тем, что повидал тебя. - А, черт возьми! Это удовольствие я могу доставить тебе даром. Смотри на меня, сколько хочешь, пока я с тобой. - Благодарю. Отстаивай, как ты это делал до сих пор, интересы народа и будь уверен, народ будет тебе признателен. - О да, конечно! Я на это рассчитываю! - сказал Дантон. - Можешь ты пожать мне руку? - продолжал сержант. - Отчего же нет! И Дантон подал ему руку. - Да здравствует Дантон! - закричал сержант. - Да здравствует Дантон! - повторил патруль. И патруль ушел под командой своего начальника. В десяти шагах он обернулся и, размахивая своей красной шапкой, закричал еще раз: "Да здравствует Дантон!" И его люди повторили за ним этот возглас. Я хотел поблагодарить Дантона, но в это время его несколько раз окликнули по имени из помещения клуба. - Дантон! Дантон! - кричало несколько голосов. - На трибуну! - Извини, мой милый, - сказал он мне, - ты слышишь... жму руку и ухожу. Я подал сержанту правую руку, тебе подаю левую. Кто знает? У благородного патриота может быть чесотка. И, повернувшись, сказал: - Иду! - Он сказал это тем мощным голосом, который поднимал и успокаивал бурную толпу на улице. - Иду, подождите! Он ушел в помещение клуба. Я остался у дверей один с незнакомкой. - Теперь, сударыня, - сказал я, - куда проводить вас? Я к вашим услугам. - Ну, к тетке Ледие, - ответила она со смехом. - Вы ведь знаете, она моя мать. - Но где она живет, тетка Ледие? - Улица Феру, номер 24. - Пойдемте к тетке Ледие на улицу Феру, номер 24. Мы пошли по улице Фоссе-Монсие-де-Пренс до улицы Фоссе-сен-Жермен, по улице Пети-Лион, потом по площади Сен-Сюльпис на улицу Феру. Всю дорогу мы шли, не обменявшись ни словом. Только теперь, при свете луны, которая взошла во всей своей красе, я мог свободно ее рассмотреть. То была прелестная особа, двадцати или двадцати двух лет, брюнетка с голубыми глазами, скорее умными, чем грустными. Нос был прямой и тонко очерчен, насмешливые губы, зубы, как жемчуг, руки королевы, ножки ребенка, и все это в вульгарном костюме тетки Ледие носило аристократический отпечаток, что и могло вызвать сомнения храброго сержанта и его воинственного патруля. Мы подошли к двери, остановились и некоторое время молча смотрели друг на друга. - Ну, что вы мне скажете, мой милый господин Альберт? - сказала мне, улыбаясь, незнакомка. - Я хочу вам сказать, моя милая мадемуазель Соланж, что не стоило встречаться для того, чтобы так скоро расстаться. - Я прошу у вас тысячу извинений, очень стоило. Если бы я вас не встретила, меня отвели бы на гауптвахту, узнали бы там, что я не дочь тетки Ледие, открыли бы, что я - аристократка, и отрезали бы, вероятно, голову. - Итак, вы сознаетесь, что вы аристократка? - Я ни в чем не сознаюсь. - Хорошо, скажите мне, по крайней мере, ваше имя? - Соланж. - Вы же знаете, я случайно назвал вас так, это не ваше настоящее имя. - Ну, что же! Мне оно нравится, и я оставляю его за собой, для вас по крайней мере. - Зачем вам сохранять его для меня, когда нам не предстоит больше встретиться? - Я этого не говорю. Я говорю только, что если мы и увидимся, то совсем лишнее вам знать, как меня зовут, как и мне лишнее знать, как вас зовут. Я вас назвала Альбертом, и называйтесь так, а я останусь Соланж. - Хорошо, пусть будет так, но послушайте меня, Соланж. - Я слушаю, Альберт, - отвечала она. - Вы - аристократка, вы сознаетесь? - Если бы я в этом и не созналась, вы это и сами узнали бы, не правда ли? Стало быть, мое признание теряет значение. - И вас преследуют потому, что вы аристократка? - Нечто в этом роде. - И вы скрываетесь от преследований? - На улице Феру, номер 24, у тетки Ледие, муж которой был кучером у моего отца. Вы видите, у меня нет тайн от вас. - А ваш отец? - У меня нет тайн от вас, мой милый господин Альберт, пока дело касается меня, но тайны моего отца - не мои. Мой отец тоже скрывается, выжидая случая, чтобы эмигрировать. Вот все, что я могу вам сказать. - А вы, что вы думаете делать? - Уехать с моим отцом, если это будет возможно. Если это окажется невозможным, то он уедет один, а я потом присоединюсь к нему. - И сегодня вечером, когда вас арестовали, вы возвращались к себе после свидания с отцом? - Да, я возвращалась оттуда. - Слушайте, милая Соланж. - Я слушаю. - Вы видели, что случилось сегодня вечером? - Да, и это дало мне возможность убедиться в вашем положении. - О, к сожалению, положение мое невелико. Однако - же у меня есть друзья. - Я познакомилась сегодня с одним из них. - И вы знаете, что этот человек из очень влиятельных в настоящее время. - Вы можете воспользоваться этим влиянием и посодействовать бегству моего отца? - Нет, я сохраню его для вас. - А для моего отца? - Для вашего отца у меня найдется другое средство. - У вас есть другое средство! - воскликнула Соланж, схватив меня за руки и тревожно вглядываясь в меня. - Если я спасу вашего отца, сохраните ли вы добрую память обо мне? - О, я буду вам признательна всю мою жизнь. И она произнесла эти слова с восхитительным выражением этой будущей признательности. Затем, посмотрев на меня умоляющим взором, спросила: - И вы этим удовлетворитесь? - Да, - ответил я. - Итак, я не ошиблась, у вас благородное сердце. Благодарю вас от имени отца и от своего имени, и если бы даже вам не удалось ничего сделать для меня в будущем, я буду признательна вам за прошлое. - Когда мы увидимся, Соланж? - А когда вам нужно увидеть меня? - Завтра, надеюсь, я смогу сообщить вам кое-что приятное. - Хорошо! Увидимся завтра. - Где? - Здесь, если угодно. - Здесь, на улице? - Боже мой! Вы увидите, что это самое безопасное место. Вот уже полчаса, как мы болтаем у этих дверей, а никто еще здесь не прошел. - Отчего же мне не прийти к вам, или почему вы не можете прийти ко мне? - Потому что, если вы придете ко мне, то вы скомпрометируете тех добрых людей, которые дали мне убежище, а если я пойду к вам, я скомпрометирую вас. - Ну хорошо! Я возьму пропуск у одной моей родственницы и передам его вам. - Да, для того, чтобы гильотинировать вашу родственницу, если я буду случайно арестована. - Вы правы, я принесу вам пропуск на имя Соланж. - Чудесно! Вы увидите, скоро Соланж будет моим единственным, настоящим именем. - В котором часу? - В тот самый час, когда мы встретились сегодня. В десять часов, если угодно. - Хорошо, в десять часов. - А как мы встретимся? - О, это нетрудно. В десять часов без пяти минут вы подойдете к двери, в десять часов я выйду. - Итак, завтра в десять часов, милая Соланж? - Завтра в десять часов, милый Альберт. Я хотел поцеловать ее руку, она подставила лоб. На другой день вечером, в половине десятого я был на улице. В три четверти десятого Соланж открыла дверь. Каждый из нас явился раньше назначенного времени. Я бросился к ней навстречу. - Я вижу у вас хорошие вести, - сказала она, улыбаясь. - Отличные! Во-первых, вот вам пропуск. - Во-первых, о моем отце! И она оттолкнула пропуск. - Ваш отец спасен, если он пожелает. - Если он пожелает, говорите вы? А что он должен для этого сделать? - Нужно, чтобы он доверился мне. - Это уже сделано. - Вы его видели? - Да. - Вы опять подвергали себя риску? - А что же делать! Это нужно, и да хранит меня Бог! - Вы все сказали вашему отцу? - Я сказала ему, что вчера вы спасли мне жизнь и завтра, быть может, спасете его жизнь. - Завтра, да, именно завтра, если он пожелает, я спасу ему жизнь. - Каким образом? Скажите. Говорите! Какая бы оказалась чудная наша встреча, если все это удастся сделать! - Только... - сказал я нерешительно. - Ну? - Вам нельзя будет ехать с ним. - Я же вам сказала, что мое решение уже на этот счет принято. - К тому же я уверен, что немного погодя я смогу достать вам паспорт. - Будем говорить о моем отце, а обо мне потом. - Хорошо! Я вам сказал, у меня есть друзья, не так ли? - Да. - Я видел одного из них. - И что же? - Вы знаете этого человека по имени, имя его - гарантия храбрости, лояльности и чести. - И это имя? - Марсо. - Господин Марсо? - Да. - Вы правы, если этот человек обещал, то он сдержит слово. - Ну да! Он обещал. - Боже! Какое вы мне приносите счастье! Ну скажите, что он обещал? - Он обещал помочь нам. - Каким образом? - Очень простым образом. Клебер назначил его главнокомандующим западной армии. Он уезжает завтра вечером. - Завтра вечером? Но мы не успеем ничего приготовить! - Нам нечего приготовлять. - Я не понимаю. - Он возьмет вашего отца. - Моего отца! - Да, в качестве секретаря. Когда они приедут в Вандею, ваш отец даст честное слово, что он не будет служить в войсках против Франции, и ночью он перейдет в Вандейский лагерь. Из Вандеи он отправится в Бретань и затем в Англию. Как только он устроится в Лондоне, он уведомит вас, я достану вам паспорт, и вы отправитесь к нему в Лондон. - Завтра! - воскликнула Соланж. - Завтра мой отец уедет! - Но нам нельзя терять время. - Но отец не знает об этом. - Предупредите его. - Сегодня вечером? - Да, сегодня вечером. - Но как это сделать теперь, в этот час? - У вас пропуск, и вот вам моя рука. - Да, правда. Мой пропуск! Я вручил его ей. Она положила его за корсаж. - Теперь вашу руку. Я дал ей свою руку, и мы отправились. Мы дошли до площади Таран, то есть до того места, где я встретил ее накануне. - Подождите меня здесь, - сказала она. Я поклонился и стал ждать. Она исчезла за углом древнего отеля Малиньон. Через четверть часа она вернулась. - Пойдемте, отец хочет повидаться с вами и поблагодарить вас. Она взяла меня под руку, и мы пошли на улицу Гильом, против отеля Мортемар. Подойдя к дому, она вынула из кармана ключ, открыла маленькую боковую дверь, взяла меня за руку, провела на второй этаж и постучала особым образом. Человек, лет сорока восьми или пятидесяти, открыл дверь. Он был одет как рабочий и, по-видимому, занимался переплетным ремеслом. - Сударь, - сказал он, - провидение послало нам вас, и я смотрю на вас как на посла провидения. Правда ли, что вы можете меня спасти, а главное, что вы хотите меня спасти? Я все рассказал ему. Я сказал, что Марсо поручил мне привести его к нему в качестве секретаря и требует от него лишь одно обещание: не сражаться против Франции. - Я охотно даю вам это обещание и повторю его ему. - Благодарю вас от его и моего имени. - Но когда уезжает Марсо? - Завтра. - Должен ли я отправиться к нему сегодня ночью? - Когда вам угодно. Он будет вас ждать. Отец и дочь переглянулись. - Я полагаю, отец, что было бы благоразумнее отправиться к нему сегодня вечером, - сказала Соланж. - Хорошо. Но если меня остановят, у меня нет пропуска. - Вот мой пропуск. - А вы? - О, меня знают. - Где живет Марсо? - По Университетской улице, дом 40, у своей сестры, мадемуазель Дегравие-Марсо. - Вы пойдете со мной? - Я пойду за вами для того, чтобы, когда вы войдете в дом, отвести мадемуазель домой. - А как узнает Марсо, что я именно то лицо, о котором вы говорили? - Вы передадите ему эту трехцветную кокарду как знак признательности. - А чем я могу отблагодарить моего спасителя? - Вы предоставите мне спасение вашей дочери, как она вверила мне ваше спасение. - Идем. Он надел шляпу и потушил огонь. Мы спустились при свете луны, светившей в окна лестницы. У двери он взял под руку дочь, пошел в правую сторону и по улице Сен-Пер направился на Университетскую улицу. Я шел сзади в десяти шагах. Мы дошли до дома 40, никого не встретив. Я подошел к ним. - Это хорошее предзнаменование, - сказал я, - теперь хотите ли вы, чтобы я подождал или чтобы я пошел с вами? - Нет, не компрометируйте себя больше, ждите здесь мою дочь. Я поклонился. - Еще раз благодарю вас и до свидания, - сказал он, держа меня за руку. - Нет слов, чтобы выразить вам те чувства признательности, которые я питаю к вам. Надеюсь, что Бог поможет мне когда-нибудь высказать вам всю мою признательность. Он вошел. Соланж пошла за ним. Она также, прежде чем войти, пожала мне руку. Через десять минут дверь открылась. - Ну, что? - сказал я. - Ну! - воскликнула она. - Ваш друг достоин быть вашим другом. Он так же деликатен, как и вы. Он понимает, что я буду счастлива, если смогу остаться с отцом до его отъезда. Его сестра устроит мне постель в своей комнате. Завтра в три часа пополудни мой отец будет вне всякой опасности. Завтра, в десять часов вечера, как и сегодня, если вас интересует получить благодарность от дочери, которая вам обязана спасением отца, приходите на улицу Феру. - О, конечно, я приду. Ваш отец ничего не поручил вам передать мне? - Он просил передать вам ваш пропуск, поблагодарить вас и просить прислать меня к нему как можно скорее. - Это я устрою, когда вам будет угодно, Соланж, - ответил я с грустью. - Надо будет еще узнать, куда я должна буду ехать к отцу, - сказала она. - О, вы еще не скоро отделаетесь от меня. Я взял ее руку и прижал к своему сердцу. Но она подставила мне, как и накануне, свой лоб. - До завтра, - сказала она. И, прикоснувшись губами к ее лбу, я не только прижал к сердцу ее руку, я прижал трепещущую грудь и ее бьющееся сердце. Я шел домой, у меня на душе было весело, как никогда. Было ли то сознание доброго поступка, который я совершил, или я уже полюбил это очаровательное создание, не знаю. Не знаю, спал ли я или бодрствовал: во мне как бы жила вся гармония природы. Ночь тянулась бесконечно, день был длинен; я хотел, чтобы время летело и хотел задержать его, чтобы не потерять ни минуты из тех дней, какие мне остается пережить. На другой день в девять часов я был на улице Феру. В половине десятого появилась Соланж. Она подошла ко мне и обняла меня. - Спасен! - сказала она. - Мой отец спасен, и вам я обязана его спасением! О, как я люблю вас! Через две недели Соланж получила письмо, в котором сообщалось, что ее отец в Англии. На другой день я принес ей паспорт. Взяв паспорт, Соланж залилась слезами. - Вы меня не любите! - сказала она. - Я вас люблю больше жизни, - ответил я. - Я дал слово вашему отцу, и прежде всего я должен сдержать слово. - Тогда, - сказала она, - я не сдержу своего слова. - Если у тебя хватает духу отпустить меня, то я, Альберт, не в состоянии покинуть тебя. Увы! Она осталась. Глава седьмая АЛЬБЕРТ Как и в начале, так и теперь, во время рассказа Ледрю, царило молчание. Молчание еще большее, так как все чувствовали, что рассказ подходит к концу, и Ледрю предупредил, что он, быть может, не сможет докончить его. Однако он тотчас же продолжил: - Три месяца прошло с того вечера, когда произошел описанный разговор об отъезде Соланж, и с этого вечера между нами не произнесено было ни одного слова о разлуке. Соланж пожелала найти для себя квартиру на улице Таран. Я нанял квартиру на имя Соланж. Я не знал для нее другого имени, и она не знала для меня другого имени, нежели Альберт. Я поместил ее в качестве помощницы учительницы в женское учебное заведение, чтобы избавить от назойливости очень деятельной в то время революционной полиции. Воскресенье и четверг мы проводили вместе в маленькой квартирке на улице Таран: из окна спальни видна была площадь, на которой мы встретились в первый раз. Каждый день мы получали письма: одно на имя Соланж, другое на имя Альберта. Эти три месяца были самые счастливые месяцы в моей жизни. Однако я не оставлял своего намерения, появившегося у меня во время разговора с помощником палача. Я попросил и получил разрешение производить опыты над продолжением жизненности после казни; эти опыты доказали мне, что страдания ощущались и после казни и должны были быть ужасными. - А я это отрицаю! - воскликнул доктор. - И вы, - ответил Ледрю, - отрицаете, что нож гильотины ударяет в самое чувствительное место нашего тела, так как там соединяются нервы? Отрицаете ли вы, что в шее находятся все нервы верхних конечностей: симпатический, блуждающий, наконец, спинной мозг, который является источником нервов нижних конечностей? Будете ли вы отрицать, что перелом или повреждение позвоночного столба причиняет самые ужасные боли, какие только выпадают на долю человеческого существа? - Пусть так, - сказал доктор, - но боль продолжается только несколько секунд. - О, это я в свою очередь отрицаю! - воскликнул Ледрю с сильным убеждением. - И затем, если боль и длится всего несколько секунд, то в течение этих секунд чувствительность, личность, я - живы! Голова слышит, видит, чувствует, сознает отделение от своего туловища, и кто станет утверждать, что краткость страдания не возмещается вполне страшной интенсивностью страдания? - Итак, по вашему мнению, декрет Учредительного Собрания, заменивший виселицу гильотиной, был филантропической ошибкой, и что лучше быть повешенным, чем обезглавленным. - Без всякого сомнения: многие повесившиеся и повешенные вернулись к жизни и могли передать вынесенные испытания и ощущения. Это ощущения апоплексического удара. Это похоже на сон без особой боли, без какого-либо особого мучения. На мгновение в глазах замелькает огненный цвет, затем он постепенно бледнеет, переходит в синеву, а потом все погружается в мрак, как при обмороке. Если человеку прижать пальцем мозг в том месте, где нет кусочка черепа, он не чувствует боли, он засыпает и только! То же явление происходит от сильного прилива крови к мозгу. У повешенного кровь приливает к мозгу, потому что кровь течет к мозгу по позвоночным артериям, которые проходят по шейным позвонкам и не могут быть затронуты, а когда кровь стремится обратно по венам шеи, ей мешает течь веревка, стягивающая шею и вены. - Хорошо, - сказал доктор, - но перейдем к опытам, я хочу скорее услышать о знаменитой голове, которая говорила. Мне показалось, что из груди Ледрю вырвался вздох. Невозможно было смотреть на его лицо. - Да, - сказал он, - в самом деле, я отклонился от моего сюжета, перейдем к опытам. К сожалению, у меня не было недостатка в объектах опыта. Казни были в полном разгаре, гильотинировали тридцать, сорок человек в день, и на площади Революции проливался такой поток крови, что пришлось выкопать для его стока яму глубиной в три фута. Яма прикрыта была досками. Ребенок восьми или десяти лет шел по доскам, доски раздвинулись, ребенок упал в ужасную яму и утонул. Конечно, я не говорил Соланж, чем я бывал занят в те дни, когда не вижусь с ней. К тому же я должен признаться, что сам вначале чувствовал отвращение к этим человеческим останкам. Я боялся умножить своими опытами страдания жертв после казни. Но я убеждал себя, что исследования, которым я предавался, делаются для блага всего общества, и если мне удается внушить мое убеждение собранию законодателей, то это поведет к уничтожению смертной казни. По мере того, как опыты доставляли тот или другой результат, я заносил их в особые записи. Через два месяца я произвел над продолжением жизненности после казни все опыты, какие только можно было произвести. Я решил производить опыты и дальше с помощью гальванизма и электричества. Мне предоставили на кладбище Кламар все головы и трупы казненных. Для меня устроили лабораторию в часовне на углу кладбища. Вы знаете, что после того, как изгнали королей из дворцов, изгнали Бога из церквей. У меня была электрическая машина и два или три инструмента, которые назывались возбудителями. В пять часов появлялось похоронное шествие. Трупы бросались как попало на телегу, головы - в мешок. Я брал наугад одну или две головы и один или два трупа: остальное бросали в общую яму. На другой день головы и трупы, над которыми я производил опыты, присоединялись к останкам прошлого дня. Почти всегда брат помогал мне во время моих опытов. Несмотря на близкое соприкосновение со смертью, любовь моя к Соланж росла с каждым днем. Со своей стороны бедное дитя полюбило меня всеми силами души. Очень часто я мечтал сделать ее своей женой, весьма часто мы говорили о счастье этого брака, но для того, чтобы стать моей женой, Соланж должна была объявить свое имя, а имя эмигранта, аристократа, изгнанника носило в себе смерть. Отец несколько раз писал ей и просил ускорить отъезд. Она сообщила ему о нашей любви. Она просила его согласия на наш брак, он дал его; все шло хорошо с этой стороны. Среди ужасных процессов, однако, один процесс, самый ужасный из всех, нас особенно опечалил. Это был процесс Марии Антуанетты. Процесс начался 4 октября и продвигался быстро; 14 октября Мария Антуанетта предстала перед революционным трибуналом; 16-го в четыре часа утра состоялся приговор; в тот же день в одиннадцать часов она взошла на эшафот. Утром я получил письмо от Соланж. Она писала, что не в состоянии провести такой день без меня. Я пришел в два часа в нашу маленькую квартиру на улице Таран и застал Соланж всю в слезах. Я сам был глубоко огорчен этой казнью. Королева была добра ко мне в моей молодости, и я хранил теплые воспоминания о ее доброте. О, я всегда буду помнить этот день! Это было в среду, в Париже царила не только печаль, но и ужас. Я чувствовал странный упадок духа, меня как бы томило предчувствие большого несчастья. Я старался ободрить Соланж, которая плакала в моих объятиях; у меня не хватало для нее слов утешения, так как и в моем сердце не было утешения. Мы провели, как всегда, ночь. Наша ночь была еще печальнее дня. Помню, что до двух часов утра в квартире над нами выла запертая там собака. Утром мы навели справки. Оказалось, что ее хозяин ушел и унес с собой ключ, его арестовали на улице, повели в революционный суд, в три часа вынесли приговор, а в четыре - казнили. Надо было расставаться. Уроки у Соланж начинались в девять часов утра. Пансион ее находился около Ботанического сада. Мне не хотелось отпускать ее. Ей не хотелось расставаться со мной. Но пребывание в течение двух дней вне дома могло бы вызвать расспросы, очень опасные в то время для Соланж. Я окликнул экипаж и проводил ее до угла Фоссе-сен-Бернард. Я вышел из экипажа, она поехала дальше. Всю дорогу мы были в объятиях друг друга, не произнося ни слова; наши слезы смешивались и текли до самых губ, а горечь их смешивалась со сладостью наших поцелуев. Я вышел из экипажа, но вместо того, чтобы отправиться, куда мне было нужно, стоял на месте и смотрел вслед лошадям, уносившим ее. Через двадцать шагов экипаж остановился. Соланж высунула голову из окошка, как бы чувствуя, что я еще не ушел. Я подбежал к ней. Я вошел в экипаж и запер окна. Я сжал ее в моих объятиях еще раз. На башне Сен-Этиен-дю-Мон пробило девять. Я вытер ее слезы, запечатлел тройной поцелуй на ее губах и, соскочив с экипажа, удалился почти бегом. Мне показалось, что Соланж звала меня, но ее слезы, ее волнение могли обратить на себя внимание, и я проявил роковое мужество и не обернулся. Я вернулся к себе в отчаянии. Я провел день в сочинении писем Соланж; вечером я отправил ей целый том писем. Я только что опустил в почтовый ящик письмо к ней, как получил письмо от нее. Ее очень бранили; ее забросали вопросами, ей угрожали лишением отпуска. Первый отпуск ее должен был быть в следующее воскресенье. Соланж клялась, что в любом случае, даже если ей придется поссориться с начальницей пансиона, она увидится со мной в этот день. Я клялся также в этом. Мне казалось, что если я не буду видеть ее целую неделю, а это случится, если ее лишат первого отпуска, я сойду с ума. К тому же Соланж проявляла сильное беспокойство. Ей показалось, что письмо от отца, которое передано было ей по возвращении в пансион, было предварительно распечатано. Я провел плохую ночь и еще худший следовавший за ней день. Я нашел по обыкновению письмо Соланж, и так как это был день моих опытов, то я к трем часам отправился к брату, чтобы взять его с собой в Кламар. Брата не было дома, и я пошел один. Погода была ужасная. Печальная природа разразилась дождем, тем бурным, холодным потоком дождя, который предвещает зиму. В продолжение всей дороги я слышал, как глашатаи выкрикивали хриплым голосом обширный список осужденных в тот день; тут были мужчины, женщины, дети. Кровавая жатва была обильна, у меня не будет недостатка в объектах моей вечерней работы. Дни были коротки. В четыре часа я пришел в Кламар. Было уже темно. Вид кладбища, большие, свежие могилы, редкие деревья, трещавшие от ветра, как скелет, - все было мрачно и отвратительно! Все, что не было вскопано, было покрыто травой, чертополохом, крапивой. Но с каждым днем земля, покрытая травой, уменьшалась в размерах. Среди всей этой вскопанной почвы зияла яма сегодняшнего дня и ждала свою добычу. Предвидели большое количество осужденных, и яма была больше, чем обыкновенно. Я машинально подошел к ней. На дне была вода. Бедные, холодные, обнаженные трупы - их бросят в эту воду, холодную, как и они! Когда я подошел к яме, то поскользнулся и чуть не упал туда, волосы у меня стали дыбом. Я промок, я дрожал. Я направился к моей лаборатории. Это была, как я уже сказал, старая часовня. Я искал глазами, почему я искал, не знаю, я искал, не осталось ли на стене или там, где был алтарь, следов культа; на стене ничего не было, на месте алтаря тоже ничего не было. Там, где была когда-то дарохранительница, то есть Бог, то есть жизнь, теперь был голый череп без кожи и волос, то есть смерть, ничто. Я зажег свечу. Я поставил ее на мой стол для опытов, весь заставленный инструментами странной формы, которые изобретены были мной. Я сел, предавшись размышлениям о бедной королеве, которую я видел столь красивой, столь счастливой, столь любимой; которую накануне, когда ее везли на тележке на эшафот, толпа сопровождала своими проклятиями, и которая теперь, в этот час, после того, как голову ее отделили от туловища, покоится в гробу бедных. Она, спавшая среди золоченой роскоши Тюильри, Версаля и Сен-Клу. А пока меня обуревали эти мрачные размышления, дождь усилился, задул сильный ветер, мрачно завывая в ветках деревьев, в стеблях травы. К этому шуму присоединился раскат мрачного грома; только гром этот гремел не в облаках, а пронесся над землей, которая задрожала. То был грохот кровавой телеги, приехавшей с площади Революции и въезжавшей в Кламар. Дверь маленькой часовни открылась, и два человека, с которых струилась вода, внесли мешок. Один из них был Легро, которого я посетил в тюрьме, другой был могильщик. - Вот, господин Ледрю, - сказал помощник палача, - к вашим услугам. Вам нечего торопиться сегодня вечером. Мы оставляем у вас всю свиту, похоронят их завтра днем. Они не схватят насморка, проведя ночь на воздухе. И с отвратительным смехом эти два служителя смерти положили мешок в угол, налево передо мной, возле прежнего алтаря. Затем они ушли и не заперли дверь, которая стала хлопать. От ворвавшегося ветра пламя свечи дрожало. Свеча горела тускло и понемногу гасла, отекая около черного фитиля. Я слышал, как они отпрягли лошадей, заперли кладбище и уехали, бросив полную трупов телегу. Мне страшно хотелось уйти с ними, но что-то меня удержало; я остался и весь дрожал. Я не боялся, конечно, но вой ветра, шум этого дождя, треск ломавшихся деревьев, порывы ветра, задувавшие мою свечу, - все это наводило на меня слепой ужас, и мелкая дрожь пробежала по всему телу, начиная от корней волос. Вдруг мне показалось, что я услышал тихий и умоляющий голос, мне показалось, что голос этот в самой часовне произносил мое имя - Альберт. Я вздрогнул. Альберт! Одно только лицо не свете называло меня так. Мои испуганные глаза медленно оглядели часовню. Хотя она была мала, но свеча моя недостаточно освещала ее стены. Я увидел в углу мешок. Окровавленный холст и выпуклость указывали на зловещее его содержимое. В ту минуту, когда мои глаза остановились на мешке, тот же голос, но еще слабее и еще жалостливее, повторил мое имя: - Альберт! Я вздрогнул и вскочил от ужаса: этот голос раздавался из мешка. Я стал ощупывать себя, не понимая, во сне ли я или наяву; затем, застыв и как бы окаменев, с протянутыми руками я пошел к мешку и погрузил в него одну руку. Мне показалось, что теплые еще губы коснулись моей руки. Я дошел до той грани ужаса, когда самый ужас придает нам храбрость. Я взял эту голову и, подойдя к моему креслу, в которое я упал, положил голову на стол. О! Я испустил отчаянный крик. Эта голова, губы которой казались еще теплыми, глаза которой были наполовину закрыты, это голова была головой Соланж! Мне казалось, что я сошел с ума. Я прокричал три раза: - Соланж! Соланж! Соланж! При третьем крике глаза открылись, взглянули на меня; с них скатились две слезы, и, сверкнув влажным блеском, словно пламенем отлетающей души, глаза закрылись, чтобы больше уже никогда не открыться. Я вскочил безумный, бешеный, негодующий. Я хотел бежать, но зацепился полой одежды за стол. Стол упал и увлек за собой свечу, которая погасла. Голова покатилась, а я устремился в отчаянии за ней. И вот, когда я лежал на земле, мне показалось, что эта голова покатилась по плитам к моей; губы ее прикоснулись к моим; холодная дрожь пронизала мое тело; я испустил стон и потерял сознание. На другой день в шесть часов утра могильщики нашли меня таким же холодным, как та панель, на которой я лежал. Соланж, узнанная по письму ее отца, была арестована в тот же день, в тот же день приговорили ее к смерти, и в тот же день она была казнена. Эта голова, которая говорила, эти глаза, которые смотрели на меня, эти губы, которые целовали мои губы, то были губы, глаза, голова Соланж. - Вы знаете, Ленуар, - продолжал Ледрю, обращаясь к кавалеру, - что я тогда едва не умер. Глава восьмая КОШКА И СКЕЛЕТ Рассказ Ледрю произвел ужасное впечатление. Никто из нас, даже доктор, не подумал изменить настроение. Кавалер Ленуар, к которому Ледрю обратился, ответил лишь знаком согласия. Бледная дама, приподнявшись было на минуту на своей кушетке, опять упала на подушки, и один лишь вздох обнаруживал, что она жива. Полицейский комиссар молчал, так как не находил в этом материала для протокола. Я же старался запомнить все подробности катастрофы, чтобы воспроизвести их когда-либо, если вздумается воспользоваться ими для рассказа. Что же касается Аллиета и аббата Мулля, то изложенное слишком соответствовало их взглядам, чтобы они пытались возразить против него. Напротив, аббат Мулль первый прервал молчание и, резюмируя до некоторой степени общее молчание, сказал: - Я верю всему, что вы рассказали нам, мой милый Ледрю, но как вы объясните себе этот факт, как выражаются на материальном языке? - Я не объясняю его себе, - сказал Ледрю, - я только его рассказываю, вот и все. - Да, как вы его объясняете? - спросил доктор. - Потому что, какова бы ни была продолжительность жизненности, вы не можете допустить, чтобы отсеченная голова через два часа могла говорить, смотреть, действовать? - Если бы я мог себе это объяснить, мой милый доктор, - сказал Ледрю, - то не заболел бы после этого события страшной болезнью. - Но все-таки, доктор, - сказал Ленуар, - как это вы объясняете себе? Вы не допускаете, конечно, что господин Ледрю рассказал нам вымышленную историю; его болезнь также материальный факт. - Вот еще! Ничего тут удивительного нет. Это не больше, как галлюцинация! Господину Ледрю казалось, что он видит; господину Ледрю казалось, что он слышит. Для него это равносильно тому, что он действительно видел и действительно слышал. Органы, которые передают наши чувства центру ощущений, то есть мозгу, могут расстроиться вследствие влияющих на них условий. Когда эти органы расстроены, они неправильно передают чувства; кажется, что слышат, и слышат; кажется, что видят, и видят. Холод, дрожь, мрак расстроили органы господина Ледрю, вот и все. Сумасшедший также видит и слышит то, что ему кажется, что он видит и слышит. Галлюцинация - это моментальное умопомешательство. О ней остается воспоминание уже тогда, когда она исчезла. - А если галлюцинация не исчезает? - спросил аббат Мулль. - Ну! Тогда болезнь становится неизлечимой, и от нее умирают. - Вам приходилось, доктор, лечить такие болезни? - Нет, но я знаю некоторых врачей, которые лечили такие болезни. Между прочим, английского доктора, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию. - И он вам рассказал?.. - Нечто в том же роде, что рассказал нам наш хозяин и, быть может, даже еще более необыкновенное происшествие. - И вы объясняете себе это с материалистической точки зрения? - спросил аббат Мулль. - Конечно. - А вы можете рассказать нам факт, рассказанный вам английским доктором? - Без сомнения. - Ну, доктор, расскажите, расскажите! - Рассказать? - Ну конечно! - закричали все. - Хорошо. Доктора, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию, помнится звали Симпсоном. Это был один из самых выдающихся членов Эдинбургского факультета и имел поэтому связи с самыми значительными людьми в Эдинбурге. В числе этих лиц был один судья уголовного суда, имени которого он мне не назвал. Во всей этой истории он счел нужным сохранить в тайне одно лишь это имя. Этот судья, которого он лечил, на вид совершенно здоровый, таял со дня на день: он стал добычей мрачной меланхолии. Семья несколько раз обращалась с расспросами к доктору, тот, со своей стороны, расспрашивал своего друга, который отделывался общими ответами, усиливавшими его тревогу, так как ясно было, что тут скрывается тайна, которой больной не хочет выдать. Но однажды доктор Симпсон так настойчиво стал просить своего друга сознаться в своей болезни, что тот, взяв его за руку, с печальной улыбкой сказал: - Ну, хорошо, действительно, я болен, и моя болезнь, дорогой доктор, тем более неизлечима, что она коренится всецело в моем воображении. - Как! В вашем воображении? - Да, я схожу с ума. - Вы сходите с ума! Но в чем дело, скажите, пожалуйста. Глаза у вас ясные, голос у вас спокойный (он взял его руку), пульс прекрасный. - И это-то ухудшает мое положение, милый доктор, то есть то, что я вижу его и обсуждаю его. - Но в чем же состоит ваше сумасшествие? - Заприте, доктор, дверь, чтобы нам не помешали, и я вам расскажу. - Доктор запер дверь, вернулся и сел около своего приятеля. - Помните вы, - сказал судья, - последний уголовный процесс, по которому я должен был произнести приговор? - Да, над шотландским разбойником, которого вы приговорили к повешению и который был повешен. - Именно этот. И вот! В тот момент, когда я произносил приговор, глаза его сверкнули, и он погрозил мне кулаком. Я не обратил на это внимания... Такие угрозы часто практикуются среди осужденных. Но на другой день после казни палач явился ко мне и, очень извиняясь за посещение, заявил, что он счел долгом довести до моего сведения о следующем: умирая, разбойник произносил против меня заклятия и говорил, что на другой день в шесть часов, в час его казни, я услышу о нем. Я полагал, что мне устроят что-либо его товарищи, что последует месть от их вооруженных рук, и я в шесть часов заперся в кабинете с парой пистолетов на моем письменном столе. Пробило шесть на часах моего камина. Весь день я занят был мыслью об этом предупреждении палача. Но вот пробил последний удар бронзовых часов, и я не услышал ничего, кроме какого-то мурлыканья неизвестно откуда. Я обернулся и увидел большую кошку огненно-черного цвета. Невозможно было объяснить, как она вошла сюда: все двери и окна были заперты. Очевидно, ее заперли в комнате днем. Я ничего не ел. Я позвонил. Явился слуга, но он не мог войти, так как я заперся изнутри; я пошел к двери и отпер ее. Я стал говорить о черной кошке, но мы напрасно ее всюду искали, она исчезла. Я больше об этом не думал. Прошел вечер, наступила ночь, наступил опять день, прошел день, пробило шесть часов. Сейчас же я услышал шорох за собой и увидел ту же кошку. На этот раз она вспрыгнула мне на колени. - Я не питаю никаких антипатий к кошкам, но все-таки эта фамильярность произвела на меня неприятное впечатление. Я согнал ее с колен. Но едва она спрыгнула на землю, как сейчас же снова вспрыгнула ко мне. Я ее оттолкнул, но так же бесполезно, как и в первый раз. Тогда я встал и прошелся по комнате, а кошка шла за мной шаг за шагом. Раздраженный этой навязчивостью, я позвонил, как и накануне. Слуга вошел. Кошка исчезла под кроватью, мы искали ее там напрасно; проскользнув под кровать, она исчезла. Я вышел вечером. Я был у двух или трех друзей, потом вернулся домой. У меня не было свечи, я шел тихонько по лестнице, чтобы не натолкнуться на что-либо. Дойдя до последней ступеньки, я услышал голос слуги, говорившего с горничной моей жены. Я услышал свое имя и стал прислушиваться к тому, что