е и есть никто другой, как Дева Мария. К несчастью, отец мой умер во время беременности матери. Женщина религиозная, мать моя решила все-таки исполнить двойной обет во всей его строгости: как только я родился, меня с ног до головы одели в белое, а мать, едва она встала, отправилась пешком, согласно обету, на богомолье. К счастью, Божья Матерь в Лиессе была от деревушки Флери всего в пятнадцати или шестнадцати милях; с тремя остановками мать моя добралась по назначению. Там она получила из рук священника серебряный образок, который она надела мне на шею. Благодаря этому двойному обету я спасся от всех злоключений юности, и, когда повзрослел, то, вследствие ли полученного мною религиозного воспитания или благодаря влиянию образка, почувствовал призвание к духовному занятию. Окончив семинарию в Суасоне, я вышел оттуда священником в 1780 году и отправлен был викарием в Этамп. Случайно я был назначен в ту из четырех церквей д'Этамп, которая находилась под покровительством Божьей Матери. Эта церковь представляет собой великолепный памятник, переданный средним векам римской эпохой. Заложенная Робертом Сильным, она закончена была только в двенадцатом столетии. И теперь еще сохранились чудные расписные стекла, которые после недавней перестройки очень гармонируют с живописью и позолотой ее колонн и капителей. Еще ребенком я любил эти чудные сооружения из гранита, который вера извлекла с десятого до шестнадцатого столетия из почвы Франции, этой старшей дочери Рима, чтобы покрыть ее целым лесом церквей. Сооружения эти затем приостановились, когда вера в сердцах умерла от яда Лютера и Кальвина. Еще ребенком я играл в развалинах церкви св. Иоанна в Суасоне. Я любовался фантастической резьбой, казавшейся окаменелыми цветами, и когда я увидел церковь Божьей Матери в Этампе, то был счастлив, что случай или, скорее, провидение дало мне такую обитель. Самыми счастливыми минутами были для меня те, которые я проводил в церкви. Я не хочу сказать, что меня там удерживало только религиозное чувство, нет, то было состояние довольства, какое испытывает птица, когда ее вытащили из пневматической машины, из которой начали выкачивать воздух, и предоставили ей простор и свободу. Мой простор был на протяжении от портала до хоров; моя свобода состояла в мечтах, которым я предавался в продолжение двух часов, стоя на коленях на гробнице или облокотившись о колонну. О чем я мечтал? Отнюдь не о богословских тонкостях: я размышлял о вечной борьбе между добром и злом, о борьбе, которая терзает человека с момента грехопадения. Мне грезились красивые ангелы с белыми крыльями, отвратительные демоны с красными лицами, которые при каждом солнечном луче сверкали на расписных окнах, одни - небесным огнем, другие - пламенем ада. Наконец, церковь Божьей Матери была моим жилищем. Так я жил, думал, молился. Предоставленный мне маленький приходский домик был для меня лишь временным жильем: там я ел, спал и только. Довольно часто я уходил из церкви Божьей Матери в полночь или в час ночи. Все знали это. Когда меня не было в приходском доме, я находился в церкви Божьей Матери. Там меня искали, и там меня находили. Все происходившее в мире до меня доходило плохо, я скрывался в этом святилище религии и поэзии. Однако же во внешнем мире происходило нечто такое, что интересовало всех: простых и знатных, духовных и светских. В окрестностях Этампа совершал грабежи преемник или, вернее, соперник Картуша и Пулаллье и по дерзости своей, казалось, шел по стопам своих предшественников. Этого разбойника, который грабил всех и особенно церкви, звали Артифаль. Меня особенно интересовали похождения этого разбойника, так как его жена, жившая в нижней части города Этампа, постоянно приходила ко мне исповедываться. Эта хорошая и достойная уважения женщина, которая испытывала угрызения совести за преступления своего мужа и считала себя за него ответственной перед Богом, проводила жизнь в молитвах и на исповеди, стараясь своим благочестием искупить безбожие мужа. Что касается его самого, то я должен сказать, что он не боялся ни черта, ни дьявола, считал общество плохо устроенным, а себя - призванным к его исправлению. Он полагал, что благодаря ему установится равномерное распределение богатства, и смотрел на себя лишь как на предтечу секты, которая должна появиться в будущем и будет проповедовать то, что он проводит в жизнь, а именно, общность имущества. Двадцать раз его ловили и отправляли в тюрьму, и почти всегда на вторую или третью ночь тюрьма оказывалась пустой, а так как не знали, как предотвратить его побеги, то стали поговаривать, что он нашел такую траву, которая перепиливает кандалы. Таким образом, этого человека окружало нечто загадочное. Я вспоминал о нем только тогда, когда ко мне являлась на исповедь его жена, исповедывалась в переживаемых ужасах и просила моих советов. Вы понимаете, что я советовал ей употребить все свое влияние на мужа, чтобы вернуть его на добрый путь... Но влияние бедной женщины было очень слабое. У нее оставалось одно лишь вечное прибежище в молитве и выпрашивании помилования у Господа. Приближались праздники Пасхи 1783 года. Был вечер со страстного четверга на страстную пятницу! В течение четверга я выслушал много исповедей и к восьми часам вечера так устал, что заснул в исповедальне. Пономарь видел, что я заснул, но зная мои привычки и зная, что у меня есть ключ от церковной двери, он не разбудил меня, так как это случалось со мной сотни раз. Я спал и во сне услышал как бы двойной шум. Я слышал удары часов, бивших двенадцать, и затем шум шагов по плитам. Я открыл глаза и хотел выйти из исповедальни, когда при свете луны через цветные стекла одного из окон мне показалось, что я увидел проходящего мимо человека. Так как человек этот ступал осторожно, осматриваясь на каждом шагу, то я понял, что он не был служителем, церковным сторожем, певчим и никем из причетников, а что это был чужой, явившийся сюда с дурными намерениями. Ночной посетитель направился к клиросу. Подойдя, он остановился, и через минуту я услышал сухой треск огнива о кремень; я видел, как блеснула искра, кусок трута загорелся, а затем спичкой от огнива зажжена была свечка на алтаре. Тогда при свете свечки я увидел человека среднего роста, с двумя пистолетами и кинжалом за поясом, с насмешливым, но не страшным лицом. Он рассматривал пристально пространство, освещенное свечой, и, по-видимому, вполне удовлетворился этим осмотром. Вслед за тем он вынул из кармана не связку ключей, но связку инструментов, заменяющих ключи, называемых россиньоль, по имени знаменитого Россиньоля, который хвастался тем, что имеет ключ ко всем замкам. С помощью одной из отмычек он открыл дарохранительницу, вынул оттуда дароносицу, великолепную чашу старого чеканного серебра времен Генриха II, массивный потир, подарок городу королевы Марии Антуанетты, и затем два позолоченных сосуда. Так как это было все, что хранилось в дарохранительнице, то он старательно ее запер и стал на колени, чтобы открыть в алтаре нижнюю часть. В нижней части престола находилась восковая Богородица в золотой с бриллиантами короне, в белом платье, расшитом дорогими каменьями. Через пять минут дверца, в которой легко было разбить стеклянные стенки, была открыта так же подобранным ключом, как ранее дарохранительница, и он собирался присоединить платье и корону к потиру и сосудам, когда, желая помешать такой краже, я вышел из исповедальни и направился к алтарю. Шум отворенной мною двери заставил вора обернуться. Он наклонился в мою сторону и старался всмотреться в далекий мрак церкви; исповедальня была во мраке, и он увидел меня только тогда, когда я вступил в круг, освещенный дрожащим пламенем восковой свечи. Увидя человека, вор оперся об алтарь, вытащил пистолет из-за пояса и направил его на меня. При виде моей черной длинной одежды он понял, что я простой безобидный священник и что вся моя защита в вере, а все мое оружие в слове. Не обращая внимания на угрожающий мне пистолет, я дошел до ступеней алтаря. Я чувствовал, что если он и выстрелит, то или пистолет даст осечку, или пуля пролетит мимо. Я положил руку на мой образок и не сомневался, что меня хранит святая любовь Богоматери. Мне показалось, что спокойствие бедного священника растрогало разбойника. - Что вам угодно? - сказал он голосом, которому старался придать уверенность. - Вы Артифаль? - сказал я. - Черт возьми, - ответил он, - а кто же другой посмел бы проникнуть в церковь один, как это сделал я? - Бедный ожесточенный грешник, - сказал я, - ты гордишься своим преступлением. Неужели ты не понимаешь, что в игре, какую ты затеял, ты губишь не только свое тело, но и душу! - Ну, - сказал он, - тело свое я спасал уже столько раз, что, надеюсь, еще раз его спасу; что же касается души... - Ну а душа твоя? - О душе моей позаботиться моя жена. Она святая за двоих и спасет мою душу вместе со своей. - Вы правы, мой друг, ваша жена - святая, и она, конечно, умерла бы с горя, если б узнала, какое преступление вы намереваетесь совершить. - О, вы полагаете, что она умрет с горя, моя бедная жена? - Я в этом уверен. - Вот как! Я останусь вдовцом! - сказал разбойник, захохотал и протянул руки к священным сосудам. Но я поднялся к алтарю и схватил его за руку. - Нет, - сказал я, - вдовцом вы не останетесь, так как вы не совершите этого святотатства. - А кто же мне помешает? - Я! - Силой? - Нет, убеждением. Господь послал своих священников на землю не для того, чтобы они пускали в ход силу. Сила - дело людское, земное, а слово убеждения черпает свою мощь свыше, с небес. Притом же, сын мой, я хлопочу не о церкви, так как для нее можно купить другие сосуды, а о вас, так как вы не сможете искупить свой грех. Друг мой, вы этого святотатства не совершите. - Вот еще! Что же вы думаете, это мне в первый раз, милый человек? - Нет, я знаю, что это уже десятое, двадцатое, быть может, святотатство, но что из этого? До сих пор ваши глаза были закрыты, сегодня вечером глаза ваши откроются, вот и все. Не приходилось ли вам слышать о человеке, которого звали Павлом, который стерег одежды тех, кто напал на святого Стефана? И что же! У этого человека глаза были покрыты как бы чешуей, как он сам об этом говорил. В один прекрасный день чешуя эта спала с глаз, он прозрел, и это был святой Павел! Да, великий, знаменитый святой Павел!.. - Скажите мне, господин аббат, святой Павел не был ли повешен? - Да. - Ну! И что же, ему помогло то, что он прозрел? - Он убедился в том, что спасение состоит иногда в казни. Теперь святой Павел оставил имя, чтимое на земле, и наслаждается вечным блаженством на небе. - А сколько святому Павлу было лет, когда он прозрел? - Тридцать пять. - Я уже перешел за этот возраст, мне сорок лет. - Никогда не поздно раскаяться. Иисус на кресте сказал разбойнику: одно слово молитвы, и ты спасешься. - Ладно! Ты заботишься, стало быть, о своем серебре? - сказал разбойник, глядя на меня. - Нет, я забочусь о твоей душе, я хочу ее спасти. - Мою душу! Ты хочешь, чтобы я поверил этому; ты насмехаешься надо мной! - Если хочешь, я докажу, что забочусь о твоей душе! - сказал я. - Да, доставь мне удовольствие и докажи мне это. - Во сколько ты оцениваешь ту кражу, которую ты собираешься совершить в эту ночь? - Ого, ого! - сказал разбойник, поглядывая с удовольствием на сосуды, потир, дароносицу и платье Богородицы. - В тысячу экю. - В тысячу экю? - Я знаю, что все это стоит вдвое больше, но придется потерять, по крайней мере, две трети: эти черти жиды такие воры. - Пойдем ко мне. - К тебе? - Да, ко мне, в священнический дом. У меня есть тысяча франков, и я отдам тебе их наличными. - А остальные две тысячи? - Другие две тысячи? Хорошо, даю тебе честное слово священника, что я поеду на свою родину; у матери моей есть кое-какое имение, я продам четыре десятины земли за две тысячи франков и отдам их тебе. - Да ладно, ты назначишь мне свидание и устроишь мне западню! - Ты сам не веришь в то, что говоришь, - сказал я, протягивая ему руки. - Да, это правда, я не верю, - сказал он мрачно. - А мать твоя богата? - Моя мать бедна. - Она, значит, разорится? - Если я скажу ей, что ценой ее разорения я спас душу, она благословит меня. К тому же, если у нее ничего не останется, она приедет жить ко мне, а у меня всегда хватит денег на двоих. - Я принимаю твое предложение, - сказал он, - идем к тебе. - Хорошо, но подожди! - А что? - Спрячь в дарохранительницу все вещи, которые ты оттуда вынул, запри на ключ, это принесет тебе счастье. Разбойник нахмурился с видом человека, которого одолевает религиозное чувство помимо его воли. Он поставил священные сосуды в дарохранительницу и старательно ее запер. - Пойдем, - сказал он. - Сначала перекрестись, - сказал я. Он насмешливо захохотал, но смех его быстро стих. Он перекрестился. - Теперь иди за мной, - сказал я. Мы вышли через маленькую дверь и через пять минут были у меня. Во время дороги, как коротка она ни была, разбойник казался очень озабоченным, он осматривался кругом, опасаясь какого-либо подвоха. Войдя ко мне, он остановился у двери. - Ну, где же тысяча франков? - спросил он. - Подожди, - ответил я. Я зажег свечу у потухавшего в камине огня, открыл шкаф и вытащил оттуда мешок. - Вот они, - сказал я. И я отдал ему мешок. - А когда я получу остальные две тысячи? - Я попрошу сроку в шесть недель. - Хорошо, на шесть недель я согласен. - Кому их отдать? Разбойник некоторое время думал. - Моей жене, - сказал он. - Хорошо! - Но она не будет знать, откуда эти деньги и как я их достал? - Этого она не будет знать, ни она, ни кто-либо другой! Но и ты, в свою очередь, никогда не предпримешь ничего, ни против церкви Божьей Матери в Этампе, ни против какой-либо другой церкви, находящейся под покровительством Девы? - Никогда. - Честное слово? - Честное слово Артифаля! - Иди, мой брат, и не греши больше. Я поклонился ему и сделал ему знак рукой, что он может уйти. Он как будто минуту колебался, потом, открыв осторожно дверь, ушел. Я встал на колени и молился за этого человека. Не успел я еще окончить молитву, как постучали в дверь. - Войдите, - сказал я, не оборачиваясь. Кто-то вошел и, видя, что я молюсь, остановился и стал около меня. Когда я окончил молитву, я обернулся и увидел Артифаля, стоявшего неподвижно у дверей с мешком под мышкой. - Вот, - сказал он мне, - я принес тебе обратно твою тысячу франков. - Мою тысячу франков? - Да, и отказываюсь также и от остальных двух тысяч. - А все же данное тобой обещание остается в силе? - Конечно. - Стало быть, ты раскаиваешься? - Не знаю, раскаиваюсь ли я или нет, но я не хочу брать твои деньги, вот и все. И он положил мешок на буфет. Затем, положив мешок, он остановился, словно намереваясь что-то спросить, но просьба эта не срывалась с его уст. Глаза его как бы спрашивали меня о чем-то. - Что вы хотите? - спросил я его. - Говорите, мой друг. То, что вы сделали, хорошо, не стыдитесь поступить еще лучше. - Ты глубоко веришь в Божью Матерь? - спросил он меня. - Глубоко. - И ты веришь, что при ее заступничестве человек, как бы он ни был виновен, может спастись в час смерти? Так вот взамен твоих трех тысяч франков дай мне какую-нибудь реликвию, четки или что другое, чтобы я мог поцеловать их в час моей смерти. Я снял образок и золотую цепочку, которые моя мать надела мне на шею в день моего рождения и с которыми я с тех пор никогда не расставался, и отдал их разбойнику. Разбойник приложился губами к образку и убежал. Целый год я ничего не слышал об Артифале. Он, без сомнения, покинул Этамп и работал в другом месте. В это время я получил письмо от моего коллеги священника Флери. Моя добрая мать была очень больна и звала меня к себе. Я взял отпуск и поехал к ней. Шесть недель или два месяца хорошего ухода и молитв восстановили здоровье моей матери. Мы расстались, я был весел, мать была здорова, и я вернулся в Этамп. Я приехал в пятницу вечером; весь город был в волнении. Знаменитый разбойник Артифаль попался около Орлана, его судили в суде этого города, осудили и отправили в Этамп, чтобы повесить его здесь, так как все его злодеяния совершены были, главным образом, в округе Этампа. Казнь совершена была в то же утро. Вот что я узнал на улице, но, войдя в священнический дом, я узнал еще и нечто другое: женщина из нижней части города приходила накануне утром, то есть как только привезли в Этамп Артифаля на казнь; она раз десять осведомлялась, не приехал ли я. Настойчивость эта меня не удивила. Я сообщил о своем приезде, и меня ждали с минуты на минуту. В нижней части города я знал только бедную женщину, ставшую только что вдовой. Я решил отправиться к ней раньше даже, чем стряхнул пыль с моих ног. От дома священника до нижней части города идти было недалеко. Пробило уже десять часов вечера, но так как я знал, что женщина с нетерпением желала меня видеть, то полагал, что мой визит не обескуражит ее. Итак, я пришел в предместье и попросил указать мне дом. Так как все считали ее святой, никто не осуждал ее за преступления мужа, никто не позорил ее за его грехи. Я подошел к двери. Ставня была открыта, и через оконное стекло я видел бедную женщину у постели на коленях: она молилась. По движению ее плеч можно было заметить, что она рыдала. Я постучал в дверь. Она встала и поспешно ее открыла. - А, господин аббат! - воскликнула она. - Я угадала, что это вы. Когда постучали в дверь, я поняла, что это вы. Увы! Вы приехали слишком поздно: мой муж умер без исповеди. - Умер ли он в дурных чувствах? - Нет, наоборот. Я убеждена, что он был в глубине души христианином, но он не желал видеть другого священника, кроме вас, он хотел исповедаться только вам, и заявил, что если он не будет исповедоваться перед вами, то будет исповедоваться только перед Божьей Матерью. - Он вам это сказал? - Да, и, говоря это, он целовал образок Богородицы, висевший на его шее на золотой цепочке, и очень просил, чтобы не снимали с него этот образок, уверяя, что если его похоронят с этим образком, то злой дух не овладеет его телом. - Это все, что он сказал? - Нет. Расставшись со мной, чтобы взойти на эшафот, он сказал мне, что вы придете сегодня вечером, что по приезде вы сейчас же придете ко мне; вот почему я и ждала вас. - Он вам это сказал? - спросил я с удивлением. - Да, и еще он поручил мне передать вам последнюю его просьбу. - Мне? - Да, вам. Он сказал, что в каком бы часу вы ни приехали, я должна просить... Боже мой! Я не осмелюсь высказать это вам, это было бы слишком мучительно для вас!.. - Скажите, добрая женщина, скажите. - Хорошо! Он просил, чтобы вы пошли на место казни и там, над его телом прочли бы вы за его душу пять Отче Наш и пять Богородиц. Он сказал, что вы не откажете мне в этом, господин аббат. - И он прав, я сейчас же пойду туда. - Как вы добры! Она взяла мои руки и хотела их поцеловать. Я высвободил руки. - Полно, добрая женщина, мужайтесь! - Бог посылает мне мужество, я не ропщу. - Ничего больше он не просил? - Нет. - Хорошо. Если исполнения этого желания достаточно, чтобы душа его нашла покой, то она найдет это успокоение. Я вышел. Было около половины одиннадцатого. Стоял конец апреля, воздух был еще свеж. Небо было прекрасно, особенно для художника. Луна выплывала среди темных туч, которые придавали величественный вид всей картине. Я обошел кругом старые стены города и подошел к Парижским воротам. Было уже одиннадцать часов ночи, и только эти ворота в Этампе были открыты. Я шел на эспланаду, которая, как тогда, так и теперь, возвышалась над всем городом. Теперь от прежней виселицы остались только три обломка каменных подставок, на которых укреплены были три столба, соединенные двумя перекладинами, составлявшими виселицу. Чтобы пройти на эту площадь, которая находится налево от дороги по пути из Этампа в Париж, и направо, когда вы идете из Парижа в Этамп, надо было обойти башню Гинетт, высокую постройку, стоявшую одиноко на равнине и охранявшую город. Эту башню вы должны знать, кавалер Ленуар. Когда-то ее хотел взорвать Людовик XV, но ему это не удалось. У нее разрушена была только верхушка, напоминавшая теперь своей черной впадиной большой глаз без зрачка. Днем - это жилище ворон, ночью - это царство сов и филинов. Я шел под их крики и стоны по дороге к площади, по узкой трудной неровной дороге, проложенной в скале и среди кустарников. Я не скажу, чтобы испытывал страх. Человек, верующий в Бога, полагающийся на его волю, не должен ничего бояться, но я был взволнован. Слышен был только однообразный стук мельницы в нижней части города, крики сов и филинов и свист ветра в кустарнике. Луна скрылась за темную тучу и окаймляла края облаков беловатой бахромой. Мое сердце сильно стучало. Мне казалось, что я увижу не то, что должен увидеть, но нечто неожиданное. Я все поднимался. Дойдя до некоторой высоты, я начал различать верхушку виселицы, состоявшую из трех столбов и двойной дубовой перекладины, о которой я уже говорил. К этим дубовым перекладинам прикреплены железные крестовины, на которых вешают казненных. Я разглядел двигающуюся тень, тело несчастного Артифаля, которое ветер раскачивал в пространстве. Вдруг я остановился. Я ясно видел виселицу от верхушки до основания. Я увидел бесформенную массу, подобную животному на четырех лапах, и животное это двигалось. Я остановился и спрятался за скалу. Животное это было больше собаки и массивнее волка. Вдруг оно поднялось на задние лапы, и я увидел, что это то животное, которое Платон называл двуногим животным без перьев, то есть человек. Что могло заставить его прийти под виселицу в такой час? Пришел ли он с религиозным чувством молиться или с нечестивым чувством для какого-либо святотатства? Во всяком случае, я решил держаться в стороне и ждать. В эту минуту луна вышла из-за облаков и осветила виселицу. Я взглянул на нее. Тогда я мог ясно разглядеть человека и все те движения, которые он совершает. Человек этот, подняв лестницу, лежавшую на земле, приставил ее к одному из столбов, ближайшему к телу повешенного. Затем он влез по лестнице. Он составлял странную группу с покойником: живой и мертвец как бы соединились в объятии. Вдруг раздался ужасный крик. Два тела закачались. Сдавленный голос крикнул и смолк. Одно тело сорвалось с виселицы, а другое осталось висеть на веревке, размахивая руками и ногами. Я не мог понять, что совершилось под ужасным сооружением. Было ли то деяние человека или демона, но происходило нечто необычное, что взывало о помощи, умоляло о спасении. Я бросился туда. Повешенный усиленно шевелился, а внизу под ним сорвавшееся с виселицы тело лежало неподвижно. Я бросился прежде всего к живому. Я быстро взобрался по ступеням лестницы и ножом своим обрезал веревку. Повешенный упал наземь, я соскочил в лестницы. Повешенный катался в ужасных конвульсиях, а труп лежал неподвижно. Я понял, что веревка все еще давит шею жертвы. Я с большим трудом распустил петлю. Во время этой операции я волей-неволей должен был смотреть в лицо человека и с удивлением узнал в нем палача. Глаза вылезли у него из орбит, лицо посинело, челюсть была почти сворочена, и из груди его вырывалось дыхание, скорее похожее на хрипение. Однако же, понемногу воздух проникал в его легкие и вместе с воздухом восстанавливалась жизнь. Я прислонил его к большому камню. Через некоторое время он пришел в чувство, повернул шею, кашлянул и посмотрел на меня. Его удивление было не меньше моего. - О, господин аббат, - сказал он, - это вы? - Да, это я. - А что вы тут делаете? - спросил он. - А вы зачем тут? Он наконец пришел в себя, огляделся еще раз кругом, но на этот раз глаза его остановились на трупе. - А, - сказал он, стараясь встать, - пойдемте, ради Бога, пойдемте отсюда, господин аббат! - Уходите, мой милый, если вам угодно, я пришел сюда по обязанности. - Сюда? - Сюда. - Какая же это обязанность? - Несчастный, повешенный вами сегодня, пожелал, чтобы я прочел у подножия виселицы пять раз Отче Наш и пять раз Богородицу за спасение его души. - За спасение его души? О, господин аббат, вам трудно спасти эту душу. Это сам сатана. - Почему же сам сатана? - Конечно, вы не видели разве, что он со мной сделал? - Что же он с вами сделал? - Он меня повесил, черт побери! - Он вас повесил? Но мне кажется, напротив, что это вы ему оказали столь печальную услугу? - Ну да, конечно! Я уверен был, что хорошо повесил его. А оказалось, что я ошибся! Но как это он не воспользовался моментом, пока я висел, и не спасся? Я подошел к трупу и приподнял его. Он был застывший и холодный. - Да потому, что он мертв, - сказал я. - Мертв, - повторил палач. - Мертв! А! Черт! Это еще похуже. В таком случае надо спасаться, господин аббат, надо спасаться! И он встал. - Нет, - сказал он, - лучше я останусь. А то он еще встанет и погонится за мной. Вы же святой и вы меня защитите. - Друг мой, - сказал я палачу, пристально глядя на него, - тут что-то неладно. Вы только что спрашивали меня, зачем я пришел сюда в этот час. В свою очередь, я вас спрошу: зачем пришли вы сюда? - А, Бог мой, господин аббат, все равно придется это вам сказать когда-нибудь на исповеди или иначе. Ладно! Я и так вам скажу. Но слушайте... Он попятился назад. - Что такое? - А тот случаем не шевелится? - Нет, успокойтесь, несчастный совершенно мертв. - О, совершенно мертв, совершенно мертв... Все равно! Я все же скажу вам, зачем я пришел, и если я солгу, он уличит меня, вот и все. - Говорите. - Надо сказать, что этот нечестивец слышать не хотел об исповеди. Он лишь время от времени спрашивал: "Приехал ли аббат Мулль?" Ему ответили: "Нет еще". Он вздыхал, ему предлагали священника, он ответил: "Нет! Я хочу видеть только аббата Мулля и никого другого". - Да, я это знаю. У подножия башни Гинетт он остановился. - Посмотрите-ка, не видите ли вы аббата Мулля? - Нет, - ответил я. И мы пошли дальше. У лестницы он опять остановился. - Аббата Мулля не видать? - спросил он. - Нет же, вам сказали. Нет хуже и надоедливее человека, который повторяет все одно и то же. - Тогда идем! - сказал он. Я надел ему веревку на шею, поставил его ноги на лестницу и сказал: "Полезай". Он полез без замедления, но, взобравшись на две трети лестницы, сказал: - Слышите, я должен посмотреть, верно ли, что не приехал аббат Мулль. - Смотрите, - ответил я, - это не запрещено... Тогда он посмотрел в последний раз в толпу, но, не увидев вас, вздохнул. Я думал, что он уже готов и что остается только толкнуть его, но он заметил мое движение и сказал: - Стой! - А что еще? - Я хочу поцеловать образок Божьей Матери, который висит у меня на шее. - Что же, это очень хорошо, конечно, целуй. И я поднес образок к его губам. - Что еще? - спросил я. - Я хочу, чтобы меня похоронили с этим образком. - Гм, гм, - сказал я, - мне кажется, что все пожитки повешенного принадлежат палачу. - Это меня не касается, я хочу, чтобы меня похоронили с этим образком. - Я хочу! Я хочу! Еще что вздумаете! - Я хочу... Терпение мое лопнуло. Он был совершенно готов, веревка была на шее, другой конец веревки был на крючке. - Убирайся к черту, - сказал я и толкнул его. - Божья Матерь, сжалься... - Ей-богу! Вот все, что он успел сказать. Веревка задушила сразу человека и слова. В ту же минуту, как это всегда делается, я схватил веревку, сел ему на плечи - и все было кончено. Он не мог жаловаться на меня, я не заставил его страдать. - Но все это не объясняет мне, почему ты явился сюда сегодня вечером. - О, это труднее всего рассказать. - Ну хорошо, я тебе сам скажу: ты пришел, чтобы снять с него образок. - Ну да! Черт меня попутал. Я сказал себе: "Ладно! Ладно! Ты хочешь. Это легко сказать, а вот когда ночь настанет, то будь спокоен - мы посмотрим". И вот, когда ночь настала, я отправился из дому. Я тут поблизости оставил лестницу, я знал, где ее найти. Я прошелся, вернулся длинной окольной дорогой и когда понял, что уже никого нет на равнине и что не слышно стало никакого шума, я поставил лестницу, влез, притянул к себе повешенного, снял цепочку и... - И что? - Ей богу! Верьте или не верьте - как хотите. Как только я снял с шеи образок, повешенный схватил меня, вынул свою голову из петли, просунул на ее место мою голову и толкнул меня так, как я раньше его толкнул. Вот в чем дело. - Не может быть! Вы ошибаетесь. - Разве вы не застали меня уже повешенным, да или нет? - Да. - Уверяю вас, я не сам себя повесил. Вот все, что я могу вам сказать. Некоторое время я размышлял. - А где образок? - спросил я. - Ей богу! Ищите его на земле, он здесь, где-нибудь поблизости. Когда я почувствовал, что повешен, то выпустил его из рук. Я встал и поискал глазами на земле. Луна светила мне и помогала в моих поисках. Я поднял то, что искал, подошел к трупу бедного Артифаля и надел образок ему опять на шею. Когда он коснулся его груди, по всему его телу словно пробежала дрожь, а из груди послышался стон. Палач отскочил назад. Этот стон осветил мое понимание. Я вспомнил Священное Писание. Там говорится, что во время изгнания злых бесов последние, исходя из тела одержимых, издавали стоны. Палач дрожал как лист. - Идите сюда, друг мой, и не бойтесь ничего. Он осторожно подошел. - Что вам угодно? - спросил он. - Надо вернуть этот труп на его место. - Ни за что! Вы хотите, чтобы он еще раз повесил меня. - Не бойтесь, мой друг, я ручаюсь за все! - Но, господин аббат! Господин аббат! - Идите, говорю вам. Он сделал еще шаг вперед. - Гм, - прошептал он, - я боюсь. - И вы ошибаетесь, мой друг. Пока на теле образок, вам нечего бояться. - Почему? - Потому что демон уже не будет иметь власти над ним. Этот образок охранял его, а вы его сняли, и тогда бес направил его ко злу. Его раньше отгонял от жертвы добрый ангел, теперь он вселился в него, и вы видели шутки этого беса. - В таком случае, как объяснить стон, который мы только что слышали? - Это застонал бес, когда он почувствовал, что его добыча ускользает от него. - Так, - сказал палач, - это действительно возможно! - Это так и есть. - Ну так я повешу его опять на его крюк. - Повесьте. Правосудие должно быть совершено, приговор должен быть исполнен. Бедняга еще колебался. - Ничего не бойтесь, - сказал я ему, - я за все отвечаю. - Дело не в этом, - ответил палач. - Не теряйте меня из виду, и при малейшем моем крике спешите ко мне на помощь. - Будьте спокойны. Он подошел к трупу, поднял его тихонько за плечи и потащил к лестнице, говоря ему: - Не бойся, Артифаль, я не возьму образок. Вы не теряете нас из виду, господин аббат, не правда ли? - Нет, мой друг, будьте спокойны. - Я не возьму у тебя образок, - продолжал мирным тоном палач, - нет, не беспокойся; как ты хотел, так тебя с ним и похоронят. Ведь он не шевелится, господин аббат? - Вы же видите. - Тебя с ним похоронят, а пока что я тебя возвращу на твое место согласно желанию господина аббата, а не по своей воле, ты понимаешь?.. - Да, да - сказал я ему, невольно улыбаясь, - но поторапливайтесь! - Слава Богу! Кончено! - сказал он, выпуская тело, которое он прикрепил на крюк, и соскакивая на землю одним прыжком. Тело закачалось в пространстве, безжизненное и неподвижное. Я стал на колени и приступил к молитвам, о которых меня просил Артифаль. - Господин аббат, - сказал палач, становясь рядом со мной на колени, - не согласитесь ли произносить молитвы громко и медленно, так, чтобы я мог повторять их за вами? - Как, несчастный! Неужели ты их забыл? - Мне кажется, что я никогда их не знал. Я проговорил пять раз Отче Наш и пять раз Богородицу, и палач сознательно повторял их за мной. Покончив с молитвами, я встал. - Артифаль, - сказал я совершенно тихо казненному, - я все сделал для спасения твоей души и передаю тебя под покровительство Божьей Матери. - Аминь! - сказал мой товарищ. В эту минуту, как серебристый водопад, луна осветила труп. Пробило полночь в церкви Божьей Матери. - Пойдем, - сказал я палачу, - больше нам здесь нечего делать. - Господин аббат, - сказал бедняга, - не будете ли так добры оказать мне последнюю милость? - Какую? - Проводите меня домой. Пока дверь не захлопнется за мной и не отделит меня от этого разбойника, я не буду спокоен. - Идем, мой друг. Мы ушли с площади, причем мой попутчик при каждых десяти шагах оборачивался, чтобы убедиться, висит ли повешенный на своем месте. Ничто не шевелилось. Мы вернулись в город. Я проводил своего спутника до его дома. Я подождал, пока он зажег в доме огонь, затем он запер за мной дверь и затем через дверь простился со мной и поблагодарил меня. Я вернулся домой в спокойном состоянии тела и души. На другой день, когда я проснулся, мне сказали, что в столовой меня ждет жена вора. Лицо ее было спокойное, почти радостное. - Господин аббат, - сказала она, - я пришла поблагодарить вас. Вчера, когда пробила полночь в церкви Божьей Матери, ко мне явился мой муж и сказал мне: "Завтра утром отправляйся к аббату Муллю и скажи ему, что милостью его и Божьей Матери я спасен". Глава одиннадцатая ВОЛОСЯНОЙ БРАСЛЕТ - Мой милый аббат, - сказал Аллиет, - я вас очень уважаю и питаю глубокое почтение к Казотту. Я вполне допускаю влияние вашего злого гения, но вы забываете нечто, чему я сам служу примером - это то, что смерть не больше, как трансформация человеческого тела: смерть убивает память, вот и все. Если бы память не умирала, каждый помнил бы все переселения своей души от самого сотворения мира до наших дней. Философский камень ничто иное, как эта тайна; эту тайну открыл Пифагор, и ее же вновь отыскали граф Сен-Жермен и Калиостро. Этой тайной, в свою очередь, обладаю я. Мое тело может умереть, я положительно помню, что оно умирало уже четыре или пять раз, и даже если я говорю, что мое тело умрет, я ошибаюсь. Существуют некоторые тела, которые не умирают, и я одно из таких тел. - Господин Аллиет, - сказал доктор, - можете ли вы заранее дать мне позволение?.. - Какое? - Вскрыть вашу могилу через месяц после вашей смерти. - Через месяц, через два месяца, через год, через десять лет - когда вам угодно, доктор, но только примите предосторожности... так как вред, который вы причините моему трупу, мог бы повредить другому телу, в которое вселилась бы моя душа. - Итак, вы верите в эту нелепость? - Мне заплатили, чтобы я верил: я видел. - Что вы видели? Вы видели живым одного из таких мертвецов? - Да. - Ну, господин Аллиет, так как все уже рассказывали свою историю, то и вы свою расскажите. Было бы любопытно, если бы она была одной из самых правдоподобных. - Правдоподобна ли история или нет, я расскажу всю правду. Я ехал из Страсбурга на воды Луешь. Вы знаете, доктор, дорогу? - Нет, но это не важно, продолжайте. - Итак, я ехал из Страсбурга на воды Луешь и, конечно, проезжал через Базель, где должен был выйти из общественного экипажа и взять извозчика. Остановившись в отеле "Корона", который мне рекомендовали, я разыскал экипаж и извозчика и просил хозяина узнать, не едет ли кто по той же дороге. В утвердительном случае я поручил ему предложить такой особе совместную поездку, так как от этого она была бы более приятна и дешевле стоила бы. Вечером он вернулся с благоприятным результатом: жена базельского негоцианта, потеряв трехмесячного ребенка, которого сама кормила, заболела, и ей предписали лечиться на водах Луешь. То был первый ребенок у молодой четы, поженившейся год тому назад. Хозяин рассказал мне, что молодую женщину с трудом уговорили расстаться с мужем. Она непременно хотела или остаться в Базеле, или чтобы муж ехал с ней в Луешь. С другой стороны, состояние ее здоровья делало для нее необходимым пребывание на водах, а состояние его торговли требовало его присутствия в Базеле. Она решилась ехать и должна была на другой день утром выехать со мной. Ее сопровождала горничная. Католический священник, исправлявший должность священника в одной окрестной деревушке, был нашим спутником и занимал четвертое место в экипаже. На другой день в восемь часов утра за нами к отелю подъехал экипаж, священник сидел уже там. Я занял свое место, и мы отправились за дамой и ее горничной. Сидя внутри экипажа, мы присутствовали при прощании двух супругов. Оно началось у них в квартире, продолжалось в магазине и закончилось только на улице. У жены было, несомненно, какое-то предчувствие, так как она не могла утешиться. Можно было подумать, что она отправляется в кругосветное путешествие, а не за пятьдесят миль. Муж казался спокойнее ее, хотя и он все-таки был более взволнован, чем бы следовало при подобной разлуке. Наконец мы уехали. Конечно, мы - я и священник - уступили лучшие места путешественнице и ее горничной, то есть мы сидели на переднем месте, а они внутри экипажа. Мы поехали по дороге на Солер и в первый же день ночевали в Мудингвиле. Наша спутница была целый день сильно огорчена и озабочена. Заметив вечером обратный экипаж, она хотела вернуться в Базель. Горничная, однако, уговорила ее продолжать путешествие. На другое утро мы тронулись в путь в девять часов утра. День был короткий, мы не рассчитывали проехать дальше Солера. К вечеру, когда показался город, больная наша забеспокоилась. - Ах, - сказала она, - остановитесь, за нами едут. Я высунулся из экипажа. - Вы ошибаетесь, сударыня, - ответил я, - на дороге никого нет. - Странно, - настаивала она. - Я слышу галоп лошади. Я подумал, что, может быть, чего-то не увидел, и еще больше высунулся из экипажа. - Никого нет, сударыня, - сказал я ей. Она выглянула сама и увидела, что на дороге пусто. - Я ошиблась, - сказала она, откидываясь вглубь экипажа. Она закрыла глаза как женщина, желающая сосредоточиться сама в себе. На другой день мы выехали в пять часов утра. В этот день проехали длинный путь. Наш извозчик доехал до Берна на ночевку в тот же час, как и накануне, то есть около пяти часов. Спутница наша очнулась от сна и протянула руку к кучеру: - Кучер, - сказала она, - стойте! На этот раз я уверена, что за нами едут. - Сударыня, вы ошибаетесь, - ответил кучер. - Я вижу только трех крестьян, которые перешли через дорогу и идут не спеша. -