крики напоминали ему крик поросят, которых везут продавать на базар. После этой наказанной, которой не могло быть больше пятнадцати лет, следующая преступница имела около двадцати лет. Перед тем, как лечь на скамью, она должна была также надеть панталоны, которые (все в кровяных пятнах) поспешила сбросить ранее высеченная. Последней наказывали сорокалетнюю женщину, у которой панталоны, ставшие уже совсем красными, лопнули, так как она было очень полная особа. Тем не менее ей дали все тридцать розог по обнаженному отчасти телу. Ее крики смешались с криками, плачем и причитаниями ранее наказанных, и получился редкий по какофонии концерт. Я закончу сообщение о флагелляции в Голландии рассказом о флагелляции из-за мести. Как раз во время моего пребывания в Амстердаме в окружном суде города Брюгса разбиралось дело некоего Ван Мелена и др., обвиняемых г-жой Ван Удем в наказании ее розгами. Я заимствую из отчета об этом деле, разбиравшемся два дня, напечатанного в лучшей газете "Амстердамский Вестник" - со слов специального ее корреспондента - под заголовком "Домик на набережной". Добавлю только, что по части флагелляции город Брюгс имеет свое историческое прошлое. В нем в 1619 году жил знаменитый монах Ван Друбенс, имевший обыкновение всех своих духовных дочерей раздевать в исповедальной и наказывать розгами за грехи. "Это был очень миленький домик на "Набережной Испанцев", в чисто фламандском стиле. Изображение прелестного домика отражалось в спокойных водах канала. Тюлевые шторы позволяли видеть на окнах первого этажа дорогие китайские вазы. Этот на вид скромный домик, впрочем, ничем, по наружности, не отличался от целого ряда других таких же домов этого аристократического квартала. Однако, пишет корреспондент, заставив разговориться владельца табачного магазина на улице Драгоценных камней, я заметил сразу, что "домик на набережной", как его почему-то здесь величали, был предметом неодобрения у брюгских жителей. Причиной, понятно, был не самый дом, архитектура которого не представляла ничего скандального, но обитательница дома, г-жа вдова Ван Удем. Госпожа Ван Удем, имевшая около тридцати лет, была замечательной красавицей. Довольно высокого роста, стройная, как совсем юная девушка, светлая шатенка с большими синими глазами, она была удивительно обаятельна, особенно благодаря своей очаровательной, напоминавшей немного кошачью, походке и своему чувствительному ротику, губки которого кончик розового язычка поддерживал постоянно влажными. Такова она была на суде, когда спокойно и непринужденно давала показание как потерпевшая. Такою она была, по словам лиц, знавших ее, и в обыденной жизни. Превосходная музыкантша, литературно образованная, недурная артистка, обладавшая всеми недостатками и пороками, она, по справедливости, считалась не особенно неприступной, и изобилие ее любовных приключений могло бы дать материал на том более чем в пятьсот страниц "убористой печати"!.. Она много путешествовала и познакомилась с любовью в различных странах, со всеми отличиями, свойственными этому чувству, в зависимости от климата и нравов тех стран, которые она посещала. Защитникам подсудимых удалось установить свидетельскими показаниями, что госпожа Ван Удем была от природы чрезвычайно безнравственна, а частое посещение артистов еще более усилило ее безнравственность; у ней влюбчивый темперамент соединился с удивительным любопытством. Так, по словам одной свидетельницы, ее бывшей компаньонки, в Египте, когда она поднималась вверх по Нилу, Ван Удем вступила в связь с одним туземцем, одетым в белое, с неизбежной красной феской на голове, - во время остановки парохода всего на каких-нибудь два часа. В Палермо, бродя по старинным улицам города, она остановилась и заинтересовалась рисунками на воротах. Рассматривая их, она познакомилась с одним кавалерийским унтер-офицером. Она пригласила его в ресторан, в отдельный кабинет, причем оплатила сама все расходы... В Тулоне она вступила в связь тоже с одним кавалерийским унтер-офицером. В Константинополе она была в связи с... Но самая продолжительная связь у нее была с нашим карикатуристом, помещавшим рисунки под псевдонимом Бобби Шарп. Ван Удем познакомилась с ним в Трувиле. Он завоевал ее сердце гораздо быстрее и легче, чем мы Трансвааль. Этот господин имел талант или даже, вернее, много талантов. Маленький, плутоватый, тихий, особенно опасный потому, что, с видом совсем скромной девушки, он обладал невероятным нахальством. Ван Удем исколесила с ним всю Италию. Они наслаждались любовью в Венеции, даже в развалинах Помпеи, недалеко от дома Саллюстия, за очень хороший "пурбуар"... Вернувшись с нею в Брюгс, карикатурист вскоре ее бросил, - она ему, как откровенно он заявил на суде, "больно надоела своею любовною требовательностью", и он боялся из-за слишком сильного злоупотребления любовными удовольствиями ускорить свой конец. В Брюгсе все ее похождения, как это всегда бывает в маленьких городах, были всем отлично известны. На нее почти показывали пальцами, когда она ежедневно прогуливалась на вокзал и обратно домой. Нужно родиться и жить в Брюгсе, чтобы вполне составить представление о том, до чего мелочно нравственны жители этого города. Городок представляет собой как бы символ всей Голландии, и чтобы познакомиться с сохранившейся там чистотой нравов, нужно приехать в день процессии Святого Санга, Из всех окрестных приходов стекаются пилигримы, держась за руки друг с другом, молодые люди, застенчивые, неуклюжие, девушки - молодые, толстые, краснощекие; старики и старухи с лицами, загорелыми от полевых работ, с умилением смотрят на молодое поколение, которое строится вокруг своих знамен. Раздаются звуки фанфар! Военный оркестр становится во главе процессии. Национальная гвардия выстраивается по обеим сторонам пути, по которому пойдет процессия. Молодые девушки города идут с пальмовыми ветвями в руках, ветвями они машут на статую Иисуса Христа, несущего крест. Дух искреннего католицизма овладевает всеми присутствующими, головы которых почтительно обнажаются. Музыка наигрывает старинные мотивы, громадные древние трубы тоже издают звуки, переносящие нас в былые времена... Толпа не входит в собор, а сосредоточивается на площади, где музыка синематографов, крики и хохот сливаются и покрывают звуки органа из собора... Вот теперь вторая часть программы. Пилигримы, жадные до развлечений, устремляются в лавочки, где набрасываются на пирожки, бутерброды, пиво и разные сласти. Это фламандский праздник во всей своей прелести. Крестьяне веселятся без удержу. Девушек опрокидывают в ямы. Они без всякой церемонии, на глазах тысячной толпы, с чисто крестьянским отсутствием всякого стыда, удовлетворяют свою нужду около писуаров для мужчин, не стараясь отыскать для этого укромный уголок... Этот город, при своей поразительной стыдливости, нисколько, по-видимому, таким зрелищем не шокирован. Я собственными глазами видел, как во главе возвращавшегося в казарму пехотного полка шло восемь выстроившихся в ряд молодых девушек, понятно, не из числа добродетельных; они с безумным весельем плясали и все могли видеть, что они были без панталон, а это не были дети; одна из них, которая особенно задирала ноги вверх, показывая все свои прелести, имела на вид шестнадцать лет. Если общественное целомудрие нисколько не было оскорблено этими скандальными уличными сценами, зато оно не могло простить г-же Ван Удем ее интриг, скрашивавших немного ее жизнь. Так как она не отличалась показной религиозностью и ее никогда не видали в церкви на скамьях верующих, где обыкновенно городские дамы болтают между собою, то она вскоре стала предметом всеобщего презрения для целомудренных дам из буржуазии. Как раз в это время произошли события, благодаря которым и возник процесс, так взволновавший общественное мнение всей Голландии. Красавица жила летом не в городском доме, а в своей вилле на берегу моря, в окрестностях города, среди дюн. Дачу эту она назвала "Золотой Рог" - в память своего пребывания в Константинополе, а ее наиболее частые гости, большею частью голодающие артисты, прозвали "Рогом изобилия". Рядом стояла еще одна вилла и две гостиницы. Эти четыре здания вполне обезобразили прелестный берег моря, с маленькой деревушкой из нескольких всего домиков, сгруппировавшихся вокруг мельницы. Красавица-вдова жила четыре летних месяца на этой вилле среди своих воспоминаний, своих друзей и целой коллекции эротических книг. У нее было превосходное издание Аретино, действительно великолепное, и несколько офортов Ропса, из наиболее удавшихся. Мадам Ван Удем была очень либерального образа мыслей и любила говорить с большим искусством и тонким изяществом по поводу сочинений, написанных на довольно скабрезные темы. Во время одной из многочисленных своих прогулок в дюнах, она познакомилась с Р. Д., парижским журналистом, путешествовавшим по Голландии. Р. Д. был очень красив, худой, изящный, его белокурые усы покорили сердце нежной вдовы, и ее золотая книга любви украсилась новой подписью. Осуществилась ее заветная мечта! Молодой человек был красавец; она его полюбила, но имела неосторожность слишком открыто афишировать себя с ним. Случилось, как говорится в старинных рассказах, что молодые люди, отправившись срывать цветы любви в дюны, были застигнуты несколькими игроками в гольф в таком критическом положении, что не могло быть ни малейшего сомнения в интимности их отношений. Когда в этот вечер молодая вдова вернулась к себе домой, то под мышкой у нее был корсет, завернутый в газету. Слух о скандальном происшествии пошел гулять по деревушке, проник в гостиницы, дошел до обитателей частных вилл. Об этом болтали вполголоса у парикмахера, в кафе; один богатый маляр в довольно грубых и сильных выражениях выразил негодование, которое вызвало недостойное поведение г-жи Ван Удем чреда крестьян и разных сумасбродов, проживавших на дачах. В течение целых трех недель дело находилось в таком положении, под пеплом был скрыт огонь; одни только поставщики вдовы продолжали ей кланяться, хотя за глаза сильнее других высказывали свое возмущение. Р. Д. должен был уехать в Париж; разлука была самая трогательная, г-жа Ван Удем отвезла его на вокзал, откуда остендский поезд умчал его далеко от сердца милой подруги. В то время, как она в самом меланхоличном настроении возвращалась с вокзала домой, ей попался навстречу Ван Мелен, подрядчик, - тот самый, который десять лет тому назад выстроил ей виллу. Он ей посмотрел в упор в глаза, но не поклонился. С ней это случилось в первый раз, и она была сильно удивлена, но не стала особенно долго размышлять о причине подобного невежества. Когда она отпирала входную дверь своей виллы, двое уличных мальчишек бросили в нее два камушка, из которых один попал ей в спину. Войдя в гостиную, превращенную в мастерскую художницы, она застала в ней свою горничную Мижку, которая ее ожидала. - Знаете ли, сударыня, мой дядя, отпускающий на прокат экипажи, купил кафе и берет меня туда прислугой... Впоследствии, если барыня захочет меня опять взять, я с удовольствием пойду к ней... Вдова почти не дала ей окончить свою речь: - Отлично, уходите сию же минуту... Вот ваше жалованье, сейчас же забирайте свои вещи и уходите. Кухарка ее Анна явилась к ней в спальную и тоже потребовала расчета. Оставшись одна, она невольно задумалась над всеми этими событиями и решила через неделю уехать куда-нибудь путешествовать. - Какие сумасшедшие, - думала она, ложась спать в постель. - Что за кретины! они чего доброго всех возмутят против меня!.. " Увы, тут было не возмущение, а настоящая революция!.. Главой заговора был подрядчик Ван Мелен, который увлек еще за собой маляра, одного извозчика и нескольких зубоскалов, отличавшихся особенной чопорностью. Вся деревня была на их стороне, потому что Ван Удем была пугалом для всех матерей и мелких буржуазен, посещавших морские купанья, начиная от Бланкенсберга, по всему голландскому берегу. Питербум из Ганда, охотник, любивший пропустить не одну рюмочку пунша в ресторанчике, открыто говорил первому встречному, что вилла "Золотой Рог" и ее владелица являются позорищем для всей страны... Из-за них все честные люди избегают этот берег. - Разве хороший пример для наших дочерей подобная потаскушка! Каждый сочувственно поддакивал ему, напуганный мыслью, что подобное бедствие способно отвлечь богатых клиентов от их морских купаний. - Ах, знаете ли, господин Питербум, мы найдем средство заставить ее уехать отсюда, - сказал Ван Мелен, если верить показанию на суде двух мужчин, сидевших в это время в ресторане; причем Ван Мелен многозначительно подмигнул. Было велено подать кружки пива, затем заговорщики начали бесконечные партии в пикет, в ожидании рокового часа, когда явится возможность привести в исполнение их план. По словам все тех же свидетелей на суде, в одиннадцать часов Ван Мелен и другие вышли из ресторана, каждый по одиночке, чтобы не возбудить ни у кого подозрения. Впрочем, в этот час вся деревня уже спала и ни в одном окне не светилось огонька. Все собрались около церкви; тут были Ван Мелен, маляр и четверо молодых людей, всего шесть заговорщиков. - Мы подождем прихода последнего трамвая из Брюгса; ты, Ж., потушишь тогда свою трубку; вот как нужно будет все сделать: я войду с Л., Н. и Ж., двое других будут стоять на часах у парадного входа и у ворот виллы, - сказал Ван Мелен, по словам одного из обвиняемых молодых людей, чего, впрочем, он и не отрицал на суде. Трое других пожали плечами, и один из них сделал подобное справедливое замечание: - Как же так, значит мы ничего не увидим?! На это, по словам все того же обвиняемого, Ван Мелен ответил: - Нужно делать так, как я говорю, иначе я отказываюсь от участия! Еще немного поболтали о "деле" с разными шутками и остротами, вызывавшими смех среди полной ночной тишины. Наконец послышался звонок приближающегося последнего трамвая, и, как только он ушел обратно в Брюгс, заговорщики двинулись по направлению к вилле Ван Удем. Величественно и таинственно стояла вилла с угрожающим видом среди ночной тьмы. Сердца заговорщиков бились усиленно. Как-никак дама, жившая на вилле, была богатая женщина; богатство, несмотря на всю глупость большинства участников, производило на них впечатление и заставляло относиться к себе с уважением. - Ну, идем туда! - сказал Ван Мелен. Он свистнул, на соседней вилле открылось окно и показалась голова женщины, освещаемая колеблющимся от ветра пламенем свечки. - Это ты, Гендрика? - Да, лестница внизу около стены, я сейчас сойду... Она сошла в сад виллы, воспользовавшись приставленной лестницей. ? Тихонько, ключом, который ей дала ушедшая горничная, она отперла входную дверь, и четыре человека вошли в комнаты, а двое, как было велено, остались сторожить. - Ты поднимешься с нами? - сказал Ван Мелен. - Понятно, я знаю дом, - не раз помогала Мижке гладить белье! Одни вы будете много шуметь... Вот что нужно делать: поднимитесь на террасу, а оттуда в большую комнату-гостиную, из нее прямо дверь в переднюю, где направо дверь в ванную и туалетную комнату, а налево - в спальную... Надо, чтобы кто-нибудь стал у окна и не дал бы ей его открыть... - Само собой разумеется, -сказал Ван Мелен, - ну, идем. Молча, они поднялись на террасу, при помощи ключа открыли стеклянную дверь в гостиную и вошли в комнату. Все четверо мужчин дрожали, как осиновые листы, только молодая девушка была спокойна и вела их смело. С тысячью предосторожностей они отперли дверь из гостиной в переднюю. Мрак в передней еще более усилил их страх, и не будь с ними девушки, они, наверное, удрали бы. - Вот ее спальная, - сказала девушка, указывая им рукой на дверь... Собрав все свое мужество, Ван Мелен отворил дверь в спальную... Когда раздался шум от дверной ручки, все замерли. Но было тихо. В комнате горела электрическая лампочка, закрытая зеленым колпачком; она слабо освещала комнату... Первым вошел маляр, за ним последовали остальные. На пороге девушка передала Ван Мелену пучок розог. В один миг они окружили кровать. Ван Мелен потушил лампочку, но эта была бесполезная предосторожность, так как луна превосходно освещала комнату. В эту минуту, по словам одного из подсудимых, его охватил восторг злорадства, острую сладость которого он не испытывал еще до сей поры. В это время из-под простыни показалась растрепанная голова молодой женщины, с ужасом смотревшей на всех них. - Что вам нужно... оставьте меня, не убивайте... помогите... спасите... меня уби... Ван Мелен не дал ей окончить слова. Вместе с другими он набросился на вдову. Борьба была самая непродолжительная. Ван Мелен завязал молодой женщине рот платком. По его приказу маляр и Ж. перевернули вдову и положили ее на живот. Затем Ван Мелен поднял ей рубашку и стал сечь ее розгами. По словам Ван Удем, они, окружив ее постель, смотрели на нее злыми и радостными глазами. Беснуясь от радости, они издевались над нею, пока Кан Мелен завязывал ей рот платком, пугали, что запорют ее до смерти. Ж. в это время свистел по воздуху розгами... Пороли ее страшно больно и долго. Вначале она кричала, просила простить ее, но потом от боли не могла даже произносить слов, так у ней захватывало дух. Девушка тоже присутствовала при порке и даже, по словам одного из подсудимых, просила того, кто держал за ноги, чтобы он их раздвинул насколько возможно шире. По словам самих подсудимых, Ван Мелен перестал сечь, когда Ван Удем потеряла сознание, тогда они привели ее в чувство и ушли. Доктор, свидетельствовавший Ван Удем, нашел, что она была высечена очень жестоко. Суд приговорил Ван Мелена к годичному тюремному заключению и присудил уплатить в пользу Ван Удем около двух тысяч рублей, а остальных - к шестимесячному тюремному заключению, кроме того, всех - к уплате судебных издержек за круговую поруку. Госпожа Ван Удем после процесса все-таки продала виллу и уехала из Голландии навсегда. Дамы, посещающие эти морские купанья, до сих пор рассказывают друг другу о приключении с хорошенькой вдовою. Теперь даже это приключение является одним из главных приманок этого курорта. Ван Мелен и его приятели по выходе из тюрьмы пользуются полным уважением своих сограждан. Они составляют гордость местечка. Благодаря своей славе, Ван Мелен получает массу заказов на постройку вилл и домов. Послушать его патетический рассказ о наказании розгами г-жи Ван Удем приезжают даже из Остенде. Можно было думать, что телесное наказание женщин с дисциплинарною целью отошло в вечность, и в XX веке нет места этому варварскому и позорному для человечества наказанию. В действительности - ничего подобного! В некоторых странах, как, например, в России, у нас, в Пруссии и т. д. телесное наказание применяется в школах, тюрьмах, а в России особенно часто при усмирении народных волнений карательными экспедициями или просто отдельными административными лицами, нисколько не стесняющимися наказывать розгами или нагайками лиц обоего пола, хотя по закону подобные наказания запрещены. Во Франции тоже официально телесные наказания отменены, хотя они практикуются во всевозможных видах, как показывают судебные процессы и полицейские дознания. Как и у нас, вы не найдете там, за редкими исключениями, школьника или школьницы, который или которая, краснея, в один прекрасный день не признался бы своим родителям, что был высечен учителем или учительницей. Нельзя также утвердительно сказать, что ксендзы не секут кающихся грешниц... Всего каких-нибудь два или три года назад разбирался в России в окружном суде процесс одного ксендза, если не ошибаюсь, белостокского, обвинявшегося в наказании розгами и веревками своих духовных дочерей. Во всяком случае, если латинские народы исключили из своих сводов законов телесное наказание, то сами народные массы его чрезвычайно часто применяют в тех случаях, когда у них является возможность применить знаменитый закон Линча. Припомните хотя бы случай на всемирной парижской выставке 1900 года. Он был оглашен всей парижской прессой. В выставочном отделении буров около одной из стен зала стоял мраморный бюст президента Крюгера, высокоуважаемого борца за независимость Трансвааля. В то время, как около пятидесяти лиц окружали портрет президента, из толпы выдвинулась вперед молоденькая девушка-англичанка, - очень недурненькая, лет двадцати, судя по костюму - из очень состоятельного класса общества, - и с презрением плюнула на лицо бюста, который, конечно, не мог ответить ей на оскорбление. Толпа на несколько секунд оцепенела в негодовании. Кто-то закричал: "Вон ее! Вышвырнуть!" Другой предложил: "Нужно высечь ее!" Это последнее предложение, видимо, понравилось всем. В один миг мужчины и женщины набросились на англичанку, с мужеством защищавшуюся ручкой зонтика. Через несколько секунд ее поставили на колена и нагнули голову к полу. Около тридцати рук торопливо подняли ей юбки, развязали или, вернее, разорвали панталоны, обнажили часть тела, обыкновенно тщательно скрываемую, стали с остервенением шлепать руками по голому телу девушки. Сторожа прибежали на шум, освободили жертву и вместе со всеми участниками скандала увели в бюро выставки. Я не знаю, чем кончилось это дело, но это не имеет для нас ровно никакого значения. Для нас важно установить тот факт, что современная толпа, далеко не простонародная, желая отомстить, охотно прибегает к телесному наказанию. В первом томе своего труда я говорил уже, что во время забастовок на севере Франции было множество случаев наказания женщин розгами или веревками по обнаженному телу и наказания всегда очень жестокого. То подобному наказанию подвергаются дочери и жены патронов, то "желтые" и "красные" подчеркивают силу своих аргументов на крупах жен и дочерей своих противников. В романах Золя попадаются нередко сцены флагелляции. В "Жерминале" есть два-три таких случая. В одном из них возбужденная и поющая революционные песни толпа забастовщиков с красным флагом окружает дочь одного из директоров фабрики; девушка была захвачена врасплох и не успела убежать; часть толпы устраивает вокруг плачущей девушки пляску дикарей. Кто-то предлагает высечь девушку. Предложение принимается с дикими криками восторга... Как же, ведь это очень забавная шутка - сечь богатую девушку... Наверняка, она сложена не так, как все другие!.. Гнусное любопытство овладевает толпой; женщины в подобных случаях идут впереди... Вмиг юбки с платьем подняты, разорваны панталоны, и уже несколько рук готовы начать экзекуцию, когда отец девушки расталкивает толпу и освобождает бедняжку из ее унизительного положения. В той же "Жерминале" рассказывается случай, как одна женщина, работающая в каменноугольных копях, была высечена женщинами. Когда женщины спускаются в колодезь копей, то они надевают мужской костюм; мегеры разрезали у своей жертвы ножницами панталоны из синего кумача. Ягодицы, слишком сильно сжатые материей, расширили еще более отверстие и выступили наружу во всей своей красе. Бедную женщину секут по очереди то одной, то другой рукой под хохот и аплодисменты мужчин. И это срисовано с натуры, а не выдумано писателем. Телесные наказания во время забастовок практикуются довольно часто. Порка женщин является одним из главных эпизодов всех подобных волнений, пока они не превратятся в настоящую революцию. Стегают женские крупы ради простого развлечения; в него не входит никакого сладострастного интереса. Случаи флагелляции женщин в наше время еще так многочисленны, что их нет положительно никакой возможности перечислить все. К тому же мы сильно рисковали бы впасть в утомительные повторения - как по существу, так и по форме. Это упражнение практикуется в наше время гораздо чаще, чем следовало бы, и число женщин, подвергшихся унизительному наказанию, много больше, чем мы предполагаем. Из нескольких десятков вполне достоверных случаев я приведу в этой главе два, из которых первый послужил предметом процесса в ассизном (с присяжными заседателями) суде города Ниццы всего несколько лет тому назад, а второй вызвал частное дознание по распоряжению полиции города Тулона тоже всего каких-нибудь три года назад. Первому случаю было посвящено немало столбцов & газетах не только Ниццы, но и Парижа. Процессом этого богатого и аристократического испанского семейства были долгое время заняты все великосветские салоны Ривьеры. Я буду пользоваться отчетом об этом процессе, напечатанном в одной из главных газет Ниццы. Жертвой была девица Маргарита или, как ее звали в семье, Мег. Вот показание одного из главных свидетелей обвинения-берейтора: "Четыре года тому назад я был в Виллафранш в поисках какого-нибудь занятия. Раньше я был жокеем, но потом растолстел и стал негоден для такой службы. В это тяжелое для меня время одно ниццкое агентство предложило мне поступить на должность берейтора у богатого испанского семейства Л... Я принял предложение и через несколько дней вступил в отправление своих обязанностей. Я сопровождал лошадей и семейство моих хозяев в Болье, где у них была своя вилла. Семейство состояло из маркиза, маркизы, взрослого сына, неудавшегося спортсмена, но одевавшегося в спортсменский костюм по модным картинкам английских журналов, и дочери-барышни Маргариты. Ну, господин президент, дочь была такая красотка, что за нее можно было бы отдать всех лошадей мира... Вначале все шло хорошо. Работы у меня было немного, и я имел возможность уделять немало времени беседам с моим другом жокеем Скоттом, занимавшим в это время место при конюшне графа де С. Я не знаю, господин президент, давно ли вы были на Ривьере, если недавно, то, вероятно, лучше меня знаете тамошнюю публику, что касается лично до меня, то я скажу откровенно, эта публика внушает мне глубокое чувство отвращения. Это настоящий музей всевозможных пороков сладострастия, от Тулона до Вентимийи вы встретите положительно все его виды. В особенности отличаются светские барыни, а во главе их стоят американки!" На этом месте бывший жокей был остановлен президентом, который предложил ему поменьше распространяться - и держаться ближе к делу. "В этой среде я был своим человеком, - продолжает он свое показание, постоянным и усердным посетителем разных баров, где меня окружали дамы, рассчитывая выведать от меня, какая лошадь должна победить. Нужно быть тренером, чтобы узнать, до каких пределов может доходить человеческая глупость. Но я опять уклоняюсь от дела... Я был в хороших отношениях со своей хозяйкой - маркизой. Это была жгучая брюнетка лет под сорок, очень здоровая, с наклонностью к полноте, которую самые опытные массажистки не в силах были уменьшить. Она и ее дочь Маргарита, обожавшая лошадей, были довольно часто со мной, чтобы задавать мне массу самых вздорных вопросов. Я отвечал на них с чрезвычайной почтительностью, во-первых, потому что они были мои хозяйки, а во-вторых, чудные большие глаза барышни производили на меня громадное впечатление... Не подумайте, господин президент, что я был влюблен в нее... Нет, это была не любовь, а какое-то другое чувство, которое я не в силах объяснить. Она отличалась от других девушек каким-то особенным, врожденным изяществом; барышня, насколько я заметил, боялась своей матери, но еще больший страх ей внушал отец, который, при всем моем уважении к лицам, платящим мне жалованье, производил на меня довольно жалкое впечатление. По-моему, это был выживший из ума скверный человечек. И я не раз задавал себе вопрос, как такая мразь, с позволения сказать, могла наводить такой ужас на барышню. Очень набожный, он всеми в доме командовал с полным спокойствием, а со своей дочерью был до невозможности вежлив. Несмотря на это, барышня дрожала перед ним, как какой-нибудь рядовой перед лордом Китчинером. Когда барин самым ровным и спокойным голосом говорил барышне: - Маргарита, сегодня ровно в три часа вы будете у меня в кабинете, где вас будет ждать ваша мать, слышите?! - от этих слов бедняжка приходила в страшное волнение, вся краснея, молча подбирала свои юбки и с опущенной головкой уходила к себе в комнату. Я напрасно ломал голову и не мог объяснить, почему такая простая фраза могла так волновать барышню?.. Раз утром, когда я сопровождал ее на прогулке верхом по Гранд-Корниш, она обратилась ко мне со следующими словами: - Ну, старина, как вам нравится эта страна? - Настоящий рай земной, барышня, - отвечал я, - но променял бы ее с радостью на крошечный коттедж в окрестностях Лондона. - "Рай земной!" - повторила она мои слова, глядя на меня с навернувшимися слезами на глазах, - скажите лучше "ад земной", и вы еще будете далеки от преувеличения!.. Чтобы разогнать у ней черные мысли, я предложил ей ехать галопом, но она решительно отказалась, и я заметил, что при каждом более или менее резком движении ее кобылы, когда ей приходилось подпрыгнуть в седле, она опускалась как будто на острия булавок. Раз она не в силах была сдержать вырвавшегося у нее крика боли, чему я не придал особого значения, ведь женщины - такие нежные создания!.. В этот день, когда мы вернулись с катания, у подъезда нас ждал маркиз - ее отец. Как только дочь остановила лошадь, он ей сказал своим обычным голосом: - Маргарита, будьте так любезны сию же секунду отправиться ко мне в кабинет... и т. д. Барышня покраснела, как пион, и, когда слезла с лошади, настолько сильно дрожала, что едва не потеряла равновесия. Хотя я, господин президент, не Шерлок Холмс, но все-таки заметил, что тут кроется что-то неладное. Я сделал вид, что пошел в конюшни, но в действительности, зайдя за кактусы, вернулся назад. Цель моя была дойти незаметно до большого дерева, ветви которого как раз были напротив окна кабинета маркиза. В несколько секунд я влез на дерево и спрятался в чаще его ветвей. На мое горе, окна были закрыты и занавеси задернуты, так что я ничего не мог видеть. Раздосадованный, я уже собирался слезать со своей обсерватории, когда заметил, что с риском сломать себе шею я могу расслышать разговор, происходивший в кабинете. Ничто так не подзадоривает любопытства человека, как опасность. Рискуя каждую секунду полететь вниз, я ухитрился, наподобие обезьяны, примоститься так, что мог приложить ухо к стене дома. Вначале я услыхал сдержанные рыдания, - плакала женщина. Затем послышался голос маркиза. - Это позор, - говорил он, - вы ведете себя хуже последней потаскушки, в вас нет ни одной капли нашей родовой гордости! Что вы делали сегодня утром? Вам мало, что за вашим хвостом бегают чуть не все офицеры-альпийцы, теперь вы уже флиртуете с прислугой... вы бегаете за... это гнусно! Я отлично знал, что все это ложь, барышня и не думала со мною флиртовать. Была минута, когда я готов был броситься и задушить маркиза. Но вдруг я услыхал звук пощечины и голос маркизы, которая прокричала: "Вот тебе, получай, нам надоело тебя наказывать, Маргарита, ты нас выводишь из себя... Сегодня я тебя еще раз накажу. Изволь оставаться, пока я все приготовлю". Наступило молчание. Сердце у меня страшно билось. Послышалось хлопанье дверей и звук запираемого замка... Слышались шаги, шум от передвигаемой мебели. Затем я вполне ясно услыхал шлепанье розог по телу... Не было ни малейшего сомнения, что секли барышню. Я не в состоянии, господин президент, передать то бешенство, которое охватило меня; не схватись я за сук, полетел бы вниз. Секли медленно и долго, по-моему, было дано несколько дюжин ударов. Я отлично слышал сдерживаемые крики барышни и слова "простите, не буду, ой, не буду"... Наконец я услыхал, что проклятый свист розог прекратился и маркиз сказал: - Я думаю, душечка, что на сегодня ей довольно, отвяжи ее. Но смотри, Мег, в следующий раз за такие проделки я всыплю тебе двойную порцию... Несколько сдержанных всхлипываний было ответом на эти угрозы. Я слыхал, как хлопнула дверь. Мне ничего не оставалось делать, как слезть. Я обошел виллу кругом и сделал вид, как будто я вышел из конюшен. Навстречу мне попался маркиз, который читал газету. Рядом с ним шел его большой приятель, румынский князь. Вот еще любопытная персона. Он постоянно жаловался на астму. Его жена, высокая блондинка лет тридцати, довольно смазливая, вела крупную игру в Монте-Карло, а в промежутки бегала по домам свиданий Тулона или Ниццы. До невозможности грубая, она смотрела на прислугу, как на собак. Ко мне она почему-то относилась несколько благосклоннее, удостаивая даже отвечать на мой поклон легким кивком головы. Князь был завсегдатаем на вилле маркиза. Он являлся по два раза в день и нисколько не старался скрывать своей раздражительности. Только с одной барышней он был любезен. Я уверен, что старый подагрик был в нее влюблен по уши. Когда он встречался с ней, он почти всегда шепелявил: "Ну, как поживаете, моя прелесть, какая вы розовенькая, настоящая роза, все хорошеете и хорошеете...", - и затем начинал хохотать, очевидно, довольный своим остроумием и любезностью. Барышня была с ним вежлива, но было сразу видно, что она не была к нему расположена. Я не знаю сам почему, но у меня вдруг блеснула мысль, что румынский князь не являлся посторонним лицом в утренней сцене. Он был весь красный, как дьявол, и скакал, как ворона, с правой стороны моего хозяина. Боже мой, какая славная пара мерзавцев были эти два барина, как оказалось впоследствии! В этот день я с особенным нетерпением ждал появления барышни. Вы понимаете, господин президент, что невозможно оставаться равнодушным, что мужчина не может сохранить все свое хладнокровие при встрече с барышней-аристократкой, изящной и хорошенькой... девушкой двадцати лет, когда в его воображении рисуется, что эта самая девушка, такая недосягаемая на вид, была всего несколько часов назад раздета и высечена, как шестилетняя девчонка! Конечно, из факта, что девушку высекли розгами, не сделаешь драмы в пять актов... Но воля ваша, господин президент, знать, что эта самая, стоящая перед вами хорошенькая девушка только что лежала под розгами, стонала, просила прощения... что вы сами все это слышали... это, чего доброго, хуже, чем видеть все это собственными глазами... В этот день я увидал барышню под вечер. Не было заметно ни малейшего следа слез. Начиная с этого проклятого дня я не знал покоя. Я все подслушивал, выслеживал... Но случайно барышню в течение целых пятнадцати дней не наказывали, по крайней мере, мне не удалось этого подкараулить. В один прекрасный день я пришел в кабинет маркиза, чтобы доложить ему о болезни одной лошади и подать смету стоимости сбруи, которую он хотел заказать одному магазину в Ницце. В кабинете не было ни души. Я положил смету на стол и собирался уже уходить, как услыхал, как маркиз говорил в соседней комнате, очевидно, барышне: - Сейчас же ступайте в кабинет, слышите, сию же секунду, и я обещаю вас отлично угостить, вы знаете это угощение, ну, марш, бесстыдница! Услыхав эти слова, я осмотрел комнату и, увидав тяжелый диван, решил, что я могу под него подлезть, а шелковая бахрома меня отлично скроет, не мешая мне видеть все, что будет происходить в кабинете. Действительно, я отлично устроился под диваном. Сердце у меня билось, как никогда еще в жизни, и не подумайте, господин президент, что от страха быть открытым. Нет, об этом я даже не думал, это было что-то необъяснимое... Меня волновал не риск потерять место, а мысль, что вот сию секунду я увижу всю сцену... Я лежал довольно долго и все время дрожал, как вдруг отворилась дверь и появилась маркиза с пучком розог в руках. За нею шел, ковыляя, румынский князь. С улыбкой сводницы маркиза указала рукою князю на шкаф, куда тот немедленно спрятался. Оказалось, что я был прав в своих предположениях относительно причастности князя... Не успела маркиза запереть шкаф, как вошел маркиз и спросил жену: - А девочки еще нет? Та ответила: - Как видишь! Затем маркиз взял розги и начал ими свистеть в воздухе. От этого свиста и мысли, что сейчас начнут истязать мою барышню, у меня мурашки забегали по телу. - Ничего, сегодня розги особенно хороши... Постараюсь пробрать ее хорошенько. Я ей дам сегодня пятьдесят штучек, и каких горяченьких! - сказал маркиз, на что маркиза раздражительно заметила: - Ты, кажется, ошалел: пятьдесят розог за то, что она не только приняла офицера, которого я запретила ей принимать, но еще, как видела горничная, уселась к нему на колена и целовалась! Нет, за такие штуки ее нужно так выпороть, чтобы она несколько дней сесть не могла... Изволь дать ей сто розог, да таких, чтобы она и во сне забыла о поцелуях! - Ну, хорошо, будь по-твоему, дадим сто! Не успел окончить маркиз своей фразы, как послышался стук в дверь. Когда оказалось, что это стучалась барышня, маркиз ей ответил, что она может войти, а когда та вошла, спросил ее: - Отчего, Мег, вы так долго не шли сюда, когда я вам велел сию же секунду идти? - Я, папа, сию же секунду пришла... Я только оправилась немного... - Ну, ложитесь на кушетку, я вас отучу целоваться с офицерами, которых я не велел пускать к себе в дом! - Ради Бога, простите, я больше не буду этого делать, мама, попроси за меня! Клянусь, никогда больше не буду! Произнося все эти просьбы, барышня, очевидно, знала, что ей не избежать наказания, так как сама расстегнула свое платье и развязала панталоны, а потом легла на кушетку и дала себя маркизе привязать, повторяя все время почти одни и те же слова, что вначале, теперь только с плачем, и еще просила не сечь ее очень больно. Пока маркиза привязывала дочь, маркиз ходил по комнате и читал ей нотацию: - Это ради вашей же пользы вас наказывают! - сказал он под конец. - Да, конечно, нечего реветь и клясться. Ты труслива, как заяц, а блудлива, как кошка. Как пороть, так ты даешь обещание вести себя хорошо, а потом усаживаешься на колена к офицерам и целуешься. Ну, сегодня, я тебя и проберу же... Еще молоко не обсохло на губах, а тоже целоваться... Вот выйдешь замуж, тогда целуйся! Сегодня я тебе дам сто розог, но в следующий раз, так и знай, что за такие фокусы получишь двести розог! Ну, мой друг, теперь можно ее наказывать, - сказала маркиза. - Вы можете кричать. Это не поможет. Не нужно целоваться! - И тотчас же он вытянул ее розгами. Раздался какой-то визг барышни и слова: - Ай, ай, не буду целоваться, простите, мама, мама, пожалей меня! Удары наносились очень медленно и с большой силой, вызывая у девушки отчаянные крики и мольбы о прощении. Вы не можете представить, господин президент, что я переживал, слыша свист розог и дикий крик барышни... Промежутки между ударами розог казались мне целой вечностью... Видеть истязание и чувствовать свое бессилие помочь, такого положения не пожелаю своему заклятому врагу! Под конец барышня не произносила слов, а только кричала бессвязно... . Я не стану утомлять вас, господин президент, описанием того, что я испытал во время этого истяз