овится каждая позади своей сеньоры, отчего спина этой сеньоры принимает унылый вид, и ковыляет следом за нею, низкозадая и спотыкливая, покуда не усядется в портшез - нечто среднее между носилками и гробом, в котором поволокут ее кое-как два мошенника! Уж лучше изнывать мне, не прибиваясь ни к живым, ни к мертвым, чем снова стать дуэньей. Один путник, говорят, шел в Вальядолид, а дело было зимою; и вот спрашивает он, где тут постоялый двор, а ему отвечают - мол, только в местечке, что называется Дуэнья; спросил он, может быть, найдется что поближе или подальше. Сказали ему, что не найдется, а он в ответ: "Уж лучше на виселицу угодить, чем в Дуэнью". И притулился под позорным столбом. Да хранит вас бог от дуэний - и благословение сие немалое, ибо не зря говорят, угрожая кому-нибудь: "Разнесу тебя в клочки, печище чем дуэньины язычки" - вот сколь силен язык дуэньи! - и прошу вас, сделайте так, чтобы сунули люди в поговорку другую дуэнью, а меня оставили в покое, ибо слишком я стара, чтобы не сходить у людей с языка, и мне желательнее было бы ходить у них в почете, потому как очень уж утомительно переходить из уст в уста. Тут предстал предо мною некто, прикрывший лицо полою плаща, куцего, как пелерина; одет он был в ветошь, расшитую позументом, вместо широких штанов были на нем какие-то рукавчики, а вместо шляпы - дверной навес: был он прицеплен к шпаге, худ до крайности, до крайности ощипан и сухопар, как олень; и окликнул он меня свистящим шепотом, как это заведено у шляпников: - С-с, с-с!.. Я тотчас ответил. Подошел к нему, догадавшись, что это какой-то застенчивый мертвец. Спросил его, кто он такой. - Я дон Дьего Ночеброд, скудный одежкой, а пуще - кормежкой. - Встреча с тобой мне ценнее всего моего достояния, - вскричал я. - О приблудный желудок! О глотка-ненасыть! О брюхо вприпрыжку! О пугало пирующих! О муха застольная! О прихлебатель сеньоров! О гроза трапез и бич ольи подриды! О язва ужинов! О чесотка завтраков! О краснуха полдников! В мире только и остались, что собратья твои, последователи и детища. - Благослови вас бог, - отвечал дон Дьего Ночеброд, - только сих речей мне не хватало; но в награду за мое долготерпение, молю вас, сжальтесь надо мною, ибо при жизни приходилось мне трястись зимою в износившейся за лето одежде, словно просеивая телеса свои сквозь ее прорехи, и никогда не мог я удоволить сей зад штанами по моде, а камзол надевал прямо на голое тело, изголодавшееся по сорочке, и всегда-то я был докой по части чужих обносков да объедков; обувь при последнем издыхании пытался я вернуть к жизни с помощью сапожного вара и шипов от конских подков, а чулки воскрешал из небытия посредством иголки с ниткой. Когда же все, что облачало нижнюю половину моего тела, превратилось в сплошное решето, так что я, как сущий геомант, мог прощупывать стопою землю, и мне прискучило непрестанно заделывать просветы, я вымазал ноги чернилами и на том успокоился. Если маялся я насморком, мне никогда не удавалось облегчить нос с помощью платка, а, уткнувшись им в рукав, я делал вид, что пытаюсь продышаться. А если удавалось мне разжиться платком, я прикрывался полою плаща, чтобы не видно было, как я сморкаюсь, и, спрятав лицо в его складках, сморкался в темноте. Одеждою я был подобен древу, ибо летом красовался в облачении, а зимою оставался наг. Если мне что одалживали, никогда не возвращал я ничего из одолженного владельцу, и хоть говорится: шпага хороша в руках у того, кто ею владеет, попади мне в руки шпага, я вовеки не отдал бы ее тому, кто ею владеет. И хоть за всю свою жизнь не сказал я ни слова истины и всегда ее ненавидел, все говорили, что особа моя весьма подходит для олицетворения истины по наготе своей и горечи. Когда открывал я рот, лучшим, чего можно было ожидать, мнился зевок либо приступ икоты, ибо все ожидали слов: "дайте мне, ваша милость", "одолжите мне", "сделайте мне милость", и все заранее вооружались ответами наподобие тех, коими отделываются от плутов и приставал; стоило мне раскрыть уста, как слышалось вперемешку: "и рад бы, да нечего", "бог подаст", "чего нет, того нет", "и хотел бы, да не из чего", "сам сижу без гроша". И так мне не везло, что в трех нижеследующих случаях неизменно я опаздывал. Когда просил я денег взаймы, всегда приходил двумя часами позже, чем следовало, и получал лишь такие слова: "Приди ваша милость двумя часами раньше, можно было бы одолжить вам эти деньги". Когда хотел я посмотреть какое-либо место, всегда приезжал туда двумя годами позже, чем следовало, и, если хвалил его, мне говорили: "Теперь оно никуда не годится; видели бы вы его, ваша милость, два года назад!" Когда знакомился я с красивыми женщинами и превозносил их красоту, оказывалось, что я опоздал на три года, и мне говорили: "Видели бы вы меня три года назад, ваша милость, тогда цвела я, как маков цвет". По всем этим причинам лучше мне было бы зваться не дон Дьего Ночеброд, а дон Дьего Непоспел. Думаете, что я после смерти узнал покой? Вот оказался я здесь, но и смерти не дано мне вкусить досыта: могильных червей не могу прокормить и сам ими кормлюсь, а остальные мертвецы все от меня бегают, чтобы не прицепил я им "дона", да не стянул бы у них костей, да не попросил бы взаймы; а черти опасаются, как бы я не пристроился тут погреться на дармовщинку, - вот и скитаюсь по углам, прячусь в паутине. У вас на том свете полно разных донов Дьего, вот к ним и цепляйтесь. И оставьте меня в покое с моими муками, ибо только появится здесь новый мертвец, как сразу спрашивает, кто тут дон Дьего Ночеброд. Да передай всем этим донам ощипанным, дутым кабальеро, самозванным идальго и дворянам собственной милостью, чтобы творили добро ради спасения моей души. Ведь мне приходится гореть в адском пламени, сидя в огромном науснике, ибо при жизни, будучи нищенствующим дворянином, бродил я с сапожной колодкой и наусниками в одной руке и формой для воротника и буллой в другой; и шествовать с этим добром да с моей тенью в придачу называлось у меня переезжать в другой дом. Сей кабальеро-призрак исчез, и всех мертвецов потянуло на еду; тут подоспел дылда с мелкими чертами лица, похожий на трубку для выдувания стекла, и, не давая мне опомниться, затараторил: - Братец, а ну-ка поживей, вас тут дожидаются покойницы, сами они сюда прийти не могут, так что вы должны немедля пойти к ним, и выслушать их, и сделать все, что они прикажут, да без возражений и проволочек. Меня разозлили понукания этого чертова мертвеца, ибо в первый раз видел я такого торопыгу, и я сказал ему: - Сеньор мой, тут нет никакого спеха. - Нет, есть, - отвечал он, изменившись в лице. - Говорю вам, я и есть Спех, а этот вот, что стоит рядом со мною (хоть я никого не видел), он - Коекак, и мы похожи друг на друга, как гвоздь на панихиду. Очутившись меж Спехом и Коекаком, я молнией примчался туда, куда был зван. Там сидели рядком несколько покойниц, и Спех сказал: - Тут перед вами донья Фуфыра, Мари Подол Подбери и Мари Толстоножка, та самая, про которую сказано: "у Мари Толстоножки для каждой крошки свои плошки". Сказал Коекак: - Попроворней, сеньоры, много народу ждет. Донья Фуфыра молвила: - Я дама почтенная. - А мы, - сказали две другие, - бедные страдалицы, которых вы, живые, треплете в обидных разговорах. - Мне до этого дела нет, - сказала донья Фуфыра, - но я хочу довести до вашего сведения, что я - супруга поэта, писавшего комедии, и он написал их бесчисленное множество, и так измучил бумагу, что она однажды сказала мне: "Сеньора, право уж, пусть бы лучше изорвали меня в клочья и выбросили на свалку, чем исписывать стихами да пускать под комедии". Я была женщина весьма мужественная, и с супругом моим поэтом случалось у меня множество неладов из-за комедий, ауто и интермедий. Говорила я ему: почему это, когда в комедии вассал, преклонив колена, говорит королю: "Молю вас, протяните ногу", тот всегда отвечает!! "Уж лучше руку протяну"? Ведь коли вам говорят: "Молю вас, протяните ногу", есть смысл ответить: "Тогда отдам я душу богу". Еще я очень ссорилась с мужем из-за лакеев, которых всегда наделял он двумя свойствами - прожорливостью и трусостью. И, будучи особою почтительной, я понуждала его позаботиться в конце комедии о чести инфанты, потому что расправлялся он с бедными принцессами весьма лихо, даже жалость брала. Их родители мне по гроб жизни обязаны. Еще не давала я ему слишком размахнуться с приданым, когда нужно было развязать интригу в третьем акте, потому что эдак не осталось бы в мире богатства. А в одной комедии, где он всех было переженил, я упросила его, чтобы лакей отказался, когда сеньор захочет женить его на служанке, и не слушал бы никаких уговоров - по крайней мере, хоть лакей остался бы холост. А пуще всего спорили мы из-за ауто, что ставят в праздник тела Христова, я даже развестись хотела. Говорила я ему: "Дьяволово вы отродье, почему это у вас в ауто дьявол всегда появляется с превеликим задором, шумя, крича и топая ногами, с таким задором, словно весь театр ему принадлежит, и того ему мало, негде развернуться - как говорится, "пахни, пахни в дому дьяволовым духом!". А Христос такой тихоня, еле словечко выдавит. Заклинаю вас вашей собственной жизнью, напишите ауто, где дьявол слова не вымолвит, и раз уж есть у него причина молчать, пусть помалкивает; а Христос пусть говорит, потому что он может, и правда на его стороне, и пусть разгневается он в ауто. Ведь хотя он - само терпение, но разве не случилось ему вознегодовать, и взяться за хлыст, и опрокинуть столы, и прилавки, и амвоны, и поднять шум. Еще я велела ему говорить "справа" и "слева", а не "одесную" и "ошую", и "Сатана", а не "Сатанаил"; такие слова куда уместнее, когда дьявол входит, долдоня "бу-бу-бу", а потом вылетает пулей. Еще я восстановила справедливость по отношению к интермедиям, которые всегда заканчиваются потасовкой, но, несмотря на все эти потасовки, говорили интермедии, когда их жалели: "Пожалейте лучше комедии, они кончаются свадьбой, им еще хуже приходится: и женщины, и потасовки сразу". Когда услышали это комедии, они в отместку заразили свадебной манией интермедии, и некоторые интермедии, чтобы спасти свою холостую жизнь, перебрались в цирюльни, где развязки их сопровождаются бренчаньем гитар и песенками. - Неужто так плохи женщины, сеньора донья Фуфыра? - спросила Мари Подол Подбери. Донья Фуфыра разгневалась и отвечала весьма спесиво: - Полюбуйтесь-ка, и Мари Подол Подбери туда же! Туда ли, не туда, но дошло дело до ногтей, и они вцепились друг в дружку, потому как находившейся тут же Мари Толстоножке некогда было их разнимать: разодрались ее крошки, не разобрав, где чьи плошки. - Всенепременно скажите людям, кто я есть, - взывала донья Фуфыра. - Беспременно скажите людям, как я ее отделала, - вопила Мари Подол Подбери. А Мари Толстоножка сказала: - Поведайте живым, что если мои крошки и едят из собственной плошки, кому от этого плохо? Насколько плоше сами живые, когда едят из чужих плошек, как тот же дон Дьего Ночеброд и прочие ему подобные. Пошел я скорее подальше оттуда, потому что от их крика у меня голова раскалывалась, но тут услышал превеликий шум, писк и визг и увидел женщину, каковая бежала как одержимая, крича: - Цып-цып-цып! Я уж подумал, может, это Дидона кличет своего цыпленочка Энея, но слышу, кто-то говорит: - А вот и Марта, дама важная, цыплят вываживала. - Помоги тебе дьявол, и ты тоже здесь? Для кого ты вываживаешь этих цыплят? - сказал я. - Уж я-то знаю, - отвечала она. - Для себя и вываживаю, а потом съем, вы же вечно твердите: "Пусть Марта помрет, да набивши живот", либо: "Марта поет - набила живот". И скажите живущим в вашем мире: "Кому поется с голодухи?" И пускай не болтают глупостей, ведь известно: брюхо наел - песню запел. Передайте им, пусть оставят в покое меня и моих цыплят, а поговорки свои пусть поделят меж прочими Мартами, что поют, когда брюхо набьют. Мне и так забот хватает с моими цыплятами, а вы еще пихаете меня в свои поговорки. О, какие крики и вопли слышались по всей преисподней! Одни бежали в одну сторону, другие - в другую, и в единый миг все смешалось. Я не знал, куда деваться. Отовсюду раздавались прегромкие выкрики: - Мне тебя не надо, никому тебя не надо. И все говорили одно и то же. Услышав эти крики, я сказал: - Наверное, это какой-нибудь бедняк, раз никому его не надо: во всяком случае, это примета человека бедного. Все говорили мне: - К тебе идет, гляди, к тебе. Я же не знал, что делать, метался сам не свой, высматривая, куда бы податься, как вдруг что-то ухватило меня, я еле мог разглядеть, что это было такое, - нечто вроде тени. Объял меня страх, волосы мои стали дыбом, дрожь пробрала меня до костей. - Кто ты такой либо что ты такое и чего тебе надобно, - сказал я, - коли не вижу я тебя, но ощущаю? - Я душа Гарибая, - услышал я в ответ, - и ищу я того, кому я понадоблюсь, но все спасаются от меня бегством, а виноваты в этом вы, живые, ибо повадились вы говорить, что души Гарибая ни богу, ни черту не надо. И, говоря так, изрекаете вы ложь и ересь. Ересь состоит в том, что богу ее не надо: господу богу все души нужны, ибо все возлюбил он и за всех умер. Другое дело, что не всем душам нужен бог. Так что господу богу душа Гарибая тоже нужна, как и все прочие. Ложь состоит в том, что не надо ее черту. Разве сыщется душа, которой не надо черту? Конечно, нет. Уж коли не гнушается он душами пирожников, портных, торговцев платьем, шляпников, не погнушается и моей. Когда жил я в вашем мире, полюбила меня одна женщина, лысая и малорослая, толстая и уродливая, кривляка и грязнуля и с целой дюжиной других изъянов в придачу. И уж если она меня полюбила, значит, это нужно было дьяволу, и сам дьявол внушил ей эту любовь, каковая обрекла меня его власти, и вот брожу я в муках по этим подземельям и могилам. И пришел я к мысли вернуться в мир и побродить среди бездушных крючков и вымогателей, которые всегда мне рады, лишь бы душу заполучить. А потому все эти людишки и прочие того же пошиба наделены душой Гарибая. И скажите им, что хоть твердят там, в мире живых, мол, души Гарибая ни богу, ни черту не надо, многим из них эта самая душа очень даже нужна, и только эта душа у них и есть, и пускай оставят в покое Гарибая и поглядят на себя. Тут душа Гарибая с тем же шумом скрылась из глаз. За ней гналась превеликая толпа тряпичников, трактирщиков, корчмарей, маляров, торговцев трещотками и ювелиров с криком: - Подожди, душа моя. Я еще не видел, чтобы чего-нибудь так домогались. И немало подивился тому, что когда душа Гарибая появилась в преисподней, она была никому не нужна, а когда выходила, всем занадобилась. Совсем растерялся я, когда появились передо мною Перико Битый да Калеченый, Хуан Белые Штаны, Педро Лоботряс, Дурачок из Корин, Педро де Урдемалас - так назвались они мне - и сказали: - Мы не собираемся говорить об обидах, каковые наносятся нам в разговорах и беседах, потому что на это целого дня не станет. Я сказал, что они правильно делают, потому что от великого множества разных разностей, виденных здесь, я сам не свой и мне всего не упомнить. - Мы хотим только, - сказал Перико Битый, - чтобы посмотрел ты на наш алтарь, где собраны все святые из поговорок. Воздел я очи, и предстали мне: с одной стороны святой Трухлень - жужжит, как трутень, а рядом с ним святой Свищ - его день настанет, когда рак засвищет. Посередке стояла святая Слива; известно, что иные обещания разве что в день святой Сливы сбудутся, а потому, в ожидании этого дня, здесь толпилось множество посулов и распоряжений вельмож и властителей. Над святой Сливой красовался святой Мученик с Сеновала: сам сгорел, а сено - ничуть не бывало; и тут же был брат Кувшинчик с брюхом-бурдюком, он состоял пономарем при святом Порее, который все жаловался на возчиков. Заговорил брат Кувшинчик: вместо глаз были у него две виноградины, вместо носа - кран от винной бочки, руки словно лапки на бурдюке, изо рта у него при каждом слове сыпались гроздья, винным духом несло оттуда, как из давильни, а голос был такой, словно он только что промыл его винцом, да из самых добрых; он сказал: - Вот те, кого к лику святых причислило суемыслие, страха божьего не ведающее. Я уж хотел было идти, но тут слышу - говорит святой Мученик с Сеновала: - Приятель, скажите-ка мирянам, что многие плуты, которых вы там почитаете святыми, здесь сеновалы стерегут; а все остальное, что мы имеем сказать, будет сказано когда-нибудь потом. Я пошел прочь и столкнулся носом к носу с доном Дьего Ночебродом, который чесал себе спину об угол; я узнал его и сказал: - Неужели, сеньор дон Дьего, от вашей милости еще может быть пожива какой-то твари? И он отвечал: - За грехи свои служу я трапезною и харчевнею вшам. И есть у меня до вас просьбица; молю вас, раз уж вы в тот мир возвращаетесь и там их полно, а здесь нету, пришлите мне оттуда зубочистку, дабы мог я блюсти пристойный вид, ибо без зубочистки я как без платья. Ведь когда в зубах у меня зубочистка, мне больше ничего не надо, ибо я привык двигать челюстями, как фокусник руками, и в конечном счете что-то жуешь, что-то сосешь, что-то есть в зубах, и потихоньку-полегоньку так ее и сгрызешь. А коли она к тому же из мастикового дерева, это лучшее средство от запора. Очень он меня насмешил, и я поспешил удрать прочь, чтобы не видеть, как ерзает он по стенке спиной, точно пилою. Так и расстался я с этим кабальеро-фантомом. Тут с - громкими криками и воплями появился новый мертвец; он говорил: - Это мое дело! Уж я разузнаю. Все станет на свое место. Разберемся. Что случилось? - и прочее в том же роде. Будучи ошарашен сим словоизвержением, я спросил, кто этот человек, что во все суется; и отвечал мне другой покойник, неведомо как очутившийся подле меня: - Это Варгас; поскольку говорится: "Пускай Варгас выяснит", он все и выясняет. По пути столкнулся Варгас с другим мертвецом, по имени Вильядьего, из пословицы "кто в штаны Вильядьего влез, тот исчез". Бедняга Вильядьего был в превеликом расстройстве, бормотал что-то себе под нос и при виде Варгаса обратился к тому со словами: - Сеньор Варгас, раз уж ваша милость все выясняет, сделайте мне одолжение, выясните, что это за штаны Вильядьего и почему кто в них влез, тот исчез, потому как я и есть Вильядьего, и сколько лет я жил на свете да здесь сколько торчу, а так и не вызнал, что же это за штаны и какое я к ним имею отношение, и хотелось бы мне освободиться от этого наваждения. Отвечал ему Варгас: - В свое время узнаете, ведь мы отсюда никуда не денемся, а сейчас оставьте меня в покое, заклинаю вас вашей жизнью; ибо я пытаюсь выяснить, что появилось вначале - ложь или портные. Ведь коли вначале появилась ложь, кто мог изречь ее, раз не было портных? А если появились вначале портные, как могли существовать они без лжи? И как только я это выясню, тотчас вернусь к вам. С этими словами он исчез. Следом за ним шел Мигель де Бергас и жаловался: - Я тот самый Мигель, которому всегда отказывают неизвестно почему, и вечно волоку я отказ на своем горбу (ибо говорится: "Не бывать тому, Мигель де Бергас"), и никто мне ничего не уделяет, и сам я толком не знаю, почему и за что мне такая доля. Он больше бы сказал, потому как вошел в раж, но тут появилась бедная женщина, нагруженная просвирами, хворая и плачущая. - Кто ты такая, горемычная женщина? - спросил я. И она отвечала: - Я попова сеньора и живу в детских побасенках, где делю зло и хвори с теми, кто сам себе ищет горе; ведь известно, как в присказках говорится: "Что сбудется, то станется, добро пусть всем достанется, а зло да хвори - тем, кто сам себе ищет горе, да еще поповой сеньоре". Я ничьему супружеству не помеха - наоборот, стараюсь, чтобы все вступили в супружество; довольствуюсь нарядами, перешитыми из старых ряс; жива тем, что глотну винца с водицей, когда разливаю их перед мессой по церковным сосудам; таскаюсь на все заупокойные службы, словно душа чистилища; что же им надо, почему все зло и хвори - поповой сеньоре? С этими словами она исчезла, а на том месте, где она была, оказался некто унылый, то ли отшельник, то ли мертвая голова, и был он хмур и одинок. - Кто ты таков? - спросил я. - Сдается мне, мысли твои так черны, что и про черный день не сгодятся. - Я тот, кого прозвали Доконай Молчком, - отвечал он, - и никто не знает, почему меня так прозвали; и это низость, потому как доконать кого угодно можно пустословием, а не молчаньем, и уж следовало бы говорить Доконай Язычком. Хотя, может, разумелось Доконай Баб, но бабы от мужей требуют, чтобы те во всем с ними соглашались, а молчание - знак согласия, и потому зваться бы уж мне Воскреси Молчком; а ведь есть тут молодчики, так и рысят языком, доконают всех, кто развесит уши, и уже немало ушей доконали. - Это истинная правда, - сказал Ланселот, - меня эти пустословы извели, Ланселот у них с языка не сходит, все любопытствуют, из Британии я прибыл или откуда еще, и такие это болтуны, дались им строчки из романса про меня, где говорится: Служат фрейлины ему, Скакуну его - дуэньи. И они из этих строчек заключили, что в мои времена дуэньи в конюшие затесались, потому что, мол, служили скакуну. Сладко пришлось бы скакуну в руках дуэний! Черта с два я бы им его доверил! Одно правда (этого отрицать не стану), в конюшню они и впрямь затесались (они же всюду нос суют); но в конюшие не пролезли, ибо я тут принял надлежащие меры. - Вы уж поверьте сеньору Ланселоту, - сказал какой-то бедный малый, простоватый, смиренный и придурковатый с виду, - я могу подтвердить его слова. - Кто ты таков, - спросил я, - что притязаешь на то, что слова твои имеют вес среди истлевших? И он отвечал: - Я бедный Хуан Добрая Душа; но ни от моей доброй души, ни от чего другого не было мне никакого проку, и даже после смерти не дают мне покою. Странное дело, в мире имя мое служит кличкой для всего самого худшего! "Да это Хуан Добрая Душа" - говорят средь живых про страдающего мужа, про обманутого поклонника, про облапошенного простака, про обворованного сеньора и даже про женщину, которой вскружили голову. А я сижу себе здесь и никого не трогаю. - Это еще что, - сказал Хуан де Авила, тот самый, про которого говорится: "Кошка Хуана де Авилы: глаза прижмурила, когти наставила" - клянусь Христом, это по наущению дьявола навязали мне живые какую-то кошку. Уж лучше мне самому кормиться мышами, ведь покою нет: и такой-то точь-в-точь как кошечка Хуана де Авилы, и такая-то ни дать ни взять кисанька Хуана де Авилы. А хуже всего то, что сейчас не сыщется девицы либо интендантишки (хоть вчера еще все его интендантство составляла пара битых яиц), ни секретаря, ни министра, ни ханжи, ни просителя, ни судьи, ни сутяги, ни вдовицы, которые не разыгрывали бы кошечку Хуана де Авилы, "глаза прижмурила, когти наставила!" Куда ни плюнь, везде кошки, сплошной мартовский концерт! Чем быть Хуаном де Авилой, уж лучше бы мне было быть портным из Кампильо, про которого говорится: "Он-де шить бесплатно рад, еще поставит свой приклад". Тотчас выскочил вперед портной из Кампильо и осведомился, какое до него дело у Хуана де Авилы. Тут началось: "есть дело - нет дела"; "пусть впредь кот"" говорят, а не "кошка""; "лучше, чтобы мужеский пол", "нет, лучше, чтобы женский". Перешли на крик. Портной - не стал полагаться на ножницы и положился на ногти - не без основания, - и началась тут дьявольская потасовка. Видя, что дело приняло худой оборот, я поспешил прочь. Шел я себе потихоньку, ища кого-нибудь, кто вывел бы меня оттуда, как вдруг, не пикнув, не мяукнув, как говорят дети, набросился на меня какой-то мертвец преизрядного телосложения, преизрядно одетый, да и лицом преизрядный. Я испугался, что это помешанный, и стал отбиваться. Нас разняли. Мертвец твердил: - Отдайте мне этого негодяя, нечисть без чести! Клянусь постельным пологом, я так его отделаю, что он у меня навсегда здесь останется. Я распалился и сказал ему: - А ну подойди, и я тебя еще разок прикончу, мерзавец! Не может быть, чтобы был ты порядочным человеком. Подойди, рогоносец! И угораздило же меня так сказать! Не договорил я ругательства, как он снова ринулся на меня, а я на него. Подоспели другие мертвецы и сказали: - Что вы наделали? Вы знаете, с кем говорите? Обозвать Дьего Морено рогоносцем! Неужели вам никто почище под руку не попался? - Так это и есть Дьего Морено? - сказал я. И, еще пуще рассердившись, повысил голос и сказал: - Мерзавец, так ты еще и разговариваешь? Еще и других честишь нечистью без чести? Смерть, видно, о чести не заботится, раз допустила тебя сюда. Чем' я тебе досадил? - Интермедией, - отвечал без запинки Дьего Морено. - Выходит, я рогоносец и ко мне относятся все прочие мерзости в том же духе, которые ты насочинял? Не было разве у тебя под рукой других сеньоров Морено? Не знал ты, что всякий мужчина по фамилии Морено, коли женится, заделается Дьего Морено, даже если наречен Хуаном, и по большей части цвет лица у мужей таков, что заслужили они фамилию Морено, означающую "смуглый". Что сделал я такого, чего не сделали многие другие? Что - на рогах моих свет клином сошелся? Высоко вознесся я с их помощью? Подорожали после моей смерти роговые чернильницы и черенки ножей? Что побудило тебя вывести меня на подмостки? Я был муженек-хват, муженек-живчик, ибо хватал все, чем можно поживиться: с богачами был я сонливей сурка, с бедняками - проворней сверчка. Я был малый без затей и не клал охулки на то, что клал в кошелек. Жена моя была превеликая плутовка, она-то меня и опорочила, потому как вечно твердила: "Мой Дьего Морено - не муж, а чудо: вовек не сказал мне ни "хорошо", ни "худо"". Лжет она, мерзавка, двести раз говорил я ей и "хорошо", и "худо". И если все спасенье в этом, передайте нынешним рогоносцам, пусть говорят своим женам "хорошо" и "худо" и посмотрят, очистятся ли у них лбы и перестанут ли идти в рост роговые черенки. И еще одно г на меня наговаривают, что я ей ни "хорошо", ни "худо" не сказал, а ведь было совсем наоборот: когда видел я, что входят ко мне в дом поэты, я говорил "худо!", а когда видел, как выходят оттуда генуэзцы, говорил "хорошо!". Когда видел я мою жену с юнцами, говорил "худо!", а когда видел ее с купцами, говорил "хорошо!". Если встречал я у себя на лестнице бретеров, говорил "хуже некуда", если же встречал поставщиков да ростовщиков, говорил "лучше некуда!". В каких еще случаях мог я сказать "хорошо" и "худо"? В мое время подставной муж был такой диковинкой, что его за целый мир и то не укупить было. А сейчас женятся, словно дело заводят, и в мужья идут, словно в портные либо в писцы. И есть рогоносцы-подмастерья и муженьки-ученики. И так дела пошли, что если б вернулся я в мир, то, хоть я и Дьего Морено, но в ремесле рогоношения пришлось бы мне перейти в разряд ученика и подмастерья, ибо куда мне тягаться в покорности с теми, кто по части рогов перещеголял оленей, а по части бород - козлов. - К чему такое смирение, - сказал я, - если ты был первым, кто закалил лоб свой в браке, первым, кто вырастил под шляпой все, что надобно для фонарей, первым, кто оказался столь покладистым супругом, что примирился с невозможностью носить берет? Я вернусь в мир живых только затем, чтобы днем и ночью писать интермедии из твоей жизни. - Тогда не вернуться тебе туда, - сказал он. И мы вцепились друг в друга и учинили такой крик и шум, что я перевернулся в постели и проговорил: "Чтоб черт тебя побрал! Теперь ты злишься, вот уж поистине свойство рогоносца - злиться после смерти". И с этими словами я очнулся у себя в комнате, такой усталый и рассерженный, словно потасовка была явью и все мое странствие не было сновидением. При всем том подумалось мне, что не стоит пренебрегать этим сном, ибо сдается мне, что мертвецы не так уж часто шутят с нами шутки, и поскольку они чужды притязаний и иллюзий, то склонны скорее поучать, чем развлекать. КОММЕНТАРИИ  СНОВИДЕНИЯ И РАССУЖДЕНИЯ ОБ ИСТИНАХ, ОБЛИЧАЮЩИХ ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИЯ, ПОРОКИ И ОБМАНЫ ВО ВСЕХ ПРОФЕССИЯХ И СОСТОЯНИЯХ НАШЕГО ВЕКА  Цикл памфлетов, известный под этим названием, включает в себя пять произведений: "Сон о Страшном суде" (1606), "Бесноватый альгуасил" (1607), "Сон о преисподней" (закончен 30 апреля 1608 года), "Мир изнутри" (1612) и "Сон о Смерти" (1621-1622). Форма "видений" (или их разновидности "сновидений") издавна бытует в литературе, начиная с античных сатир Лукиана и описания путешествия в загробный мир в поэме Вергилия. В средние века "видения" стали одним из самых популярных жанров в клерикальной литературе; благочестиво-назидательное содержание в них нередко сочеталось со злободневными намеками, критикой различных пороков современности. Эта обличительная, сатирическая направленность выдвигается на первый план уже на исходе средневековья, в различных вариантах "Плясок смерти" и в поэме Данте "Божественная комедия". В эпоху Возрождения "видения" окончательно утверждаются как жанр, рассчитанный прежде всего на сатирическое обозрение нравственных пороков и социальных зол. Таковы, например, памфлеты "Жизнь и смерть" (1508) Хуана де Авилы, пьесы об аде испано-португальского драматурга Жила Висенте, "Диалог Меркуриями Харона" (1528 - 1530) Альфонсо Вальдеса, "Трактат о Страшном суде" (1589) Николаса Диаса, "Мениппова сатира" нидерландского гуманиста Юста Липсия. Широкую известность в Испании времен Кеведо приобрел аналогичный жанр в живописи, в частности в работах нидерландских живописцев, много лет трудившихся в Испании, Питера Брейгеля Старшего ("Триумф смерти") и Иеронима Босха ("Страшный суд" и др.), о котором Кеведо не раз вспоминает в своих произведениях. Но ни один из предшественников Кеведо не осмелился столь дерзко нарушить канонические представления католической церкви о загробной жизни, как это сделал испанский сатирик в своих "Сновидениях". Кеведо и сам отчетливо сознавал, какой огромной взрывчатой силой обладают созданные им произведения. В письме к своему другу и покровителю герцогу де Осуне писатель откровенно признавался, что "Сновидениями" "...не проложит себе путь на небеса". Естественно, что печатание памфлетов задержалось на долгие годы. Правда, в 1610 году Кеведо попытался было напечатать "Сон о Страшном суде", но церковный цензор дал убийственный отзыв о памфлете, и Кеведо вынужден был забрать свое сочинение от книгоиздателя до лучших времен. Однако сразу же после их создания "Сновидения", с молчаливого согласия автора, стали распространяться в бесцензурных списках и приобрели широчайшую популярность. Эти списки и легли в основу первых изданий, осуществленных в 1627 году почти одновременно в Барселоне, Валенсии и Сарагосе. Хотя позднее Кеведо и отрекся от этих изданий как "пиратских", на самом деле (по крайней мере сарагосское) издание вышло, видимо, с ведома автора и при его содействия. Сразу же после публикации "Сновидений" в инквизицию посыпались доносы на "гнусного пасквилянта", поднявшего руку на религию и государство. И в 1631 году инквизиционный кодекс подверг запрету "различные изданные до сего времени произведения, вышедшие под именем Кеведо или приписываемые ему, вплоть до той поры, пока они не будут признаны их истинным автором и не подвергнутся исправлению". Писателю приходится прибегнуть к маневру: отрекшись от изданий 1627 года, он обращается сам в инквизицию с просьбой изъять из обращения все его произведения, изданные до того за пределами Кастилии якобы вопреки его воле, и обещает подготовить собственное издание памфлетов, "исправленное" и "очищенное" от всего, что вызвало гнев церковников. Такое издание вышло в Мадриде в 1631 году. Уже заглавие сборника, в который были включены памфлеты - "Детские безделки и проказы ума", - призвано было убедить придирчивую цензуру, что писатель рассматривает свои памфлеты как невинную забаву юности. Столь же решительно он переименовывает и сами памфлеты: "Сон о Страшном суде" теперь получил название "Сон о черепах"; "Бесноватый альгуасил" стал "Альгуасилом, одержимым альгуасильством"; "Сон о преисподней" превратился в "Свинарники Плутона", а "Сон о Смерти" - в "Забавное путешествие". В самом тексте памфлетов были изъяты все те места, в которых была особенно явственна критическая оценка религиозных догм, церкви и церковников, причем библейская образность подменяется соответствующей образностью, заимствованной в "языческой" античной мифологии. Все это, однако, хотя и приглушило сатирическое звучание "Сновидений", вовсе не лишило их критической направленности против многих существенных пороков современной Кеведо социальной действительности. Недруги Кеведо по-своему были правы, когда утверждали, что и издание 1631 года "заключает в себе много такого, что оскорбляет искренне верующих людей". В последующем взгляды исследователей на издание 1631 года разделились: одни объявили его дефинитивным, так как в нем получила якобы отражение авторская воля; другие считали изменения, внесенные автором в это издание, вынужденными и предпочитали ориентироваться на более ранние публикации и списки. Эта точка зрения в наше время решительно возобладала, и включенные в книгу переводы "Сновидений" осуществлены по изданиям, в которых отвергнуты все "исправления", продиктованные Кеведо цензурой. Памфлеты невелики по объему, но необычайно "многолюдны". В пяти памфлетах обрисовано свыше 270 персонажей. Это не считая тех, кого писатель не выделяет из массы: "великое множество писцов" или столь же "великое число красивых женщин", "несметную толпу" больных, преследующих некоего лекаря, "полчище злых духов", которое "плетьми, палками и всякими стрекалами гонит на суд толпу трактирщиков, портных, башмачников и книгопродавцев" и т. д., и т. п. Это весьма характерно для искусства барокко, склонного не к синтезу, а к аккумулированию однородных явлений как способу их типизации. Характеристики персонажей при этом сводятся лишь к самым существенным, "родовым" признакам без сколько-нибудь приметной индивидуализации образа. Из пяти памфлетов три - "Сон о Страшном суде", "Сон о преисподней" и "Сон о Смерти" - вполне соответствуют канонам жанра, повествуя о сновидении рассказчика и естественно ограничиваясь рамками погружения повествователя в сон и его пробуждения. В "Бесноватом альгуасиле" рассказчик бодрствует и действие развертывается в одной из столичных церквей, в которой некий лисенсиат Калабрес, с помощью заклинаний пытается изгнать беса, забравшегося в альгуасила. В памфлете "Мир изнутри" автор вводит читателя а аллегорический город пороков, не прибегая к мотиву сна. Независимо от этого разнообразия приемов экспозиции, построение памфлетов на первый взгляд .кажется простым, даже элементарным и прямолинейным: в каждом из "Сновидений" нетрудно обнаружить две-три вехи, вокруг которых и выстраивается все повествование. Но эта прямолинейность кажущаяся: узкая стезя добродетели и торная дорога порока в "Сне о преисподней", улицы города пороков в "Мире изнутри", холмы и долины в "Сне о Страшном суде" оказываются запутанным лабиринтом, в котором мечутся без всякой видимой упорядоченности толпы персонажей Кеведо. В хаотичности и беспорядочности этого движения для писателя скрыт глубокий смысл: калейдоскопическая смена пейзажей и лиц призвана создать у читателей впечатление чудовищной фантасмагории адского существования, которая оказывается отражением подобной же фантасмагории реальной жизни. Вместе с романом "История жизни пройдохи..." "Сновидения" принадлежат к числу наиболее популярных произведений Кеведо как а Испании, так и за рубежом. В Испании к разработанной писателем форме "Видений" позднее прибегали один из ранних просветителей Дьего де Торрес-и-Вильярроэль и крупнейший сатирик XIX века Мариано Хосе де Ларра. Во Франции в XVII-XVIII веках перевод "Сновидений" переиздавался около тридцати раз; в Англии перевод их выдержал тринадцать изданий; много переводов появилось я Голландии, Италии, на латинском языке. В Германии первый перевод "Сновидений" осуществил в 1654 году известный немецкий писатель-сатирик Иоганн Михаэль Мошерош, которому принадлежит также написанный в подражание Кеведо сатирико-назидательный роман "Диковинные и истинные видения Филандра фон Зиттевальда" (1642). З. Плавскин СОН О СТРАШНОМ СУДЕ  Проперций Секст (50-16 гг. до н. э.) - римский элегик. Ипполит (III в.) - римский епископ, мученик, канонизированный церковью, автор трудов религиозного характера; Клавдиан (365-408) - последний классический римский поэт, автор поэмы "Похищение Прозерпины"; Петроний Арбитр (I в.) - римский писатель, автор "Сатирикона". Святой рыбарь - апостол Петр. В Евангелии от Иоанна говорится, что Петр мечом отсек ухо Малху, слуге первосвященника, когда тот вместе с другими слугами и Иудой пришел захватить Христа. Но в Евангелии не сказано, что Малх оскорбил Христа или что Иоанн указал Петру на Малха. Лимб. - У католиков - местоприбывание душ всех ветхозаветных праведников и младенцев, умерших до крещения. Я дипломированный магистр фехтования... - Здесь, как и в "Истории жизни пройдохи", Кеведо изображает Луиса Пачеко де Нарваеса. ...раны разъезжали на мулах... - то есть раны эти влекут за собой смерть столь же неизбежно, сколь и лечение негодного врача. Врачи того времени разъезжали на мулах. Иуда, отверженный апостол. - Иуда Искариот был предложен кладовщикам в качестве защитника, так как был казначеем и кладовщиком у апостолов. Sicelides musae - то есть музы греческого поэта Феокрита (III в. до н. э.), жившего в Сицилии, буколической поэзии которого подражал Вергилий. ...возвещал рождение Христа... - IV буколика Вергилия, воспевающая рождение сына Азиния Подлиона, римского военачальника я государственного деятеля, истолковывалась в средние века как предсказание рождения Христа. Октавия - сестра императора Октавиана. Велела выдать Вергилию баснословную сумму денег, когда услышала в его чтении эпизод "Энеиды", посвященный смерти ее сына Марцелла. ...повинен был в поклонении его рожкам... - В римский пантеон входило полевое и лесное божество Фавн (греческий Пан), изображавшийся с рожками. ...ангелы стали вызывать им... евангелистов. - В качестве защитников писцам предлагают людей, тоже занимающихся письмом. ...пусть поднимут палец - то есть поклянутся. Все... в своем отчитываются, а эти... в чужом. - Генуэзские купцы держали на откупе в Испании все меняльное дело и были ростовщиками. Поэтому они отчитываются только в "чужом" добре. ...какой-нибудь Диоклетиан или Нерон... - Диоклетиан (245-313) и Нерон (37-68) - римские императоры, особенно жестоко преследовавшие христиан. Аверн - глубокое озеро в кратере вулкана в Кампании; считалось входом в подземный мир. Здесь Аверн - вообще вход в преисподнюю. БЕСНОВАТЫЙ АЛЬГУАСИЛ  Пселл - Константин (в монашестве Михаил) Пселлос, византийский писатель, филоеоф и государственный деятель XI века. Эней - главный герой поэмы Вергилия "Энеида", оборонявший Трою от греков; часто именуется благочестивым. ...в