вой, словно спрашивая себя, зачем он здесь и почему он ничего не может сказать. Поддерживал его юный Эбергард; глаза его и все лицо загорались по временам блеском настолько ярким, что он не мог длиться долго и сразу же сменялся бледностью и унылым подавленным видом. Весь дрожа от волнения, он делал шаг вперед, а потом опять подавался назад и прижимался к деду, как будто он не поддерживал его, а, напротив, сам искал в нем поддержки. Вальберг первым нарушил молчание. - Я знаю, кто вы такие, - глухим голосом сказал он, - вы пришли схватить меня, вы слышали, что я во всем признался, так чего же вы медлите? Тащите меня в тюрьму, я бы и сам встал и пошел следом за вами, но я что-то прирос к этому креслу, вы должны оторвать меня от него. В это время жена, которая лежала простертая у его ног, медленными, но уверенными движениями поднялась с полу; из всего виденного и слышанного она, должно быть, поняла только смысл сказанных мужем слов; обняв его, она крепко прижимала его к себе; она как будто хотела этим сказать, что никуда не даст его увести, и смотрела на вошедших, в бессилии своем бросая им грозный вызов. - Еще один мертвец, - вскричал Вальберг, - восставший из гроба, чтобы свидетельствовать против меня? Нет, час пробил, надо идти - и он попытался встать. - Не торопитесь, отец, - сказал Эбергард, кидаясь к нему и пытаясь удержать его в кресле, - погодите, есть хорошие вести, и наш добрый друг пришел сообщить их, отец, вслушайтесь в его слова, сам я говорить не могу. - Это ты, Эбергард, - ответил Вальберг, посмотрев на сына с мрачною укоризной, - и ты тоже свидетельствуешь против меня, а ведь я ни разу даже не поднял на тебя руки! Те, кого я действительно убил, молчат, так неужели же ты станешь меня обвинять? Теперь все они обступили его; им стало за него страшно, и вместе с тем все порывались хоть чем-нибудь его успокоить; всем хотелось сообщить ему известие, наполнявшее сердца их радостью, и все боялись, как бы груз этот не оказался слишком тяжелым для утлого суденышка, которое накренилось и бессильно качается на волнах: ведь любое дуновение ветерка легко могло превратиться для него в бурю. Воцарившееся безмолвие было нарушено священником, которому его монашеская жизнь не позволяла вникать в те чувства, которые обычно пробуждаются в каждой семье, в те радости и муки, которые неразрывными нитями связывают сердца мужей и жен, родителей и детей. Он понятия не имел о том, что чувствовал Вальберг как муж и как отец, ибо сам никогда не был ни тем ни другим; но он понимал, что добрая весть всегда остается доброй вестью, чьи бы уста ни изрекли ее и чьи бы уши ни услыхали. - Мы нашли завещание! - вскричал он. - Настоящее завещание Гусмана! То, первое, было, да простят меня господь и все святые за эти слова, всего-навсего подделкой. Завещание в наших руках, и согласно ему вы и ваша семья наследуете все богатства Гусмана. Хоть был уже поздний час, я поспешил сообщить вам эту весть; мне с трудом удалось добиться, чтобы настоятель разрешил мне это, и вот дорогой я встретил старика, которого вел под руку ваш сын; как это он мог выйти в такое позднее время? При этих словах Вальберг сильно вздрогнул. - Нашли завещание! - очень громко повторил священник, успевший уже увидеть, что Вальберг совершенно равнодушен к его словам. - Нашли завещание дяди, - повторил за ним Эбергард. - Нашли, нашли, нашли! - как эхо повторил дед; не понимая смысла того, что говорит, он машинально повторял одно и то же слово, а потом оглядел всех вокруг, словно прося, чтобы ему объяснили, что все это означает. - Нашли завещание, милый мой! - закричала Инеса, которой звук этих слов, казалось, возвратил ясность мысли и которая все теперь поняла. - Неужели ты не слышишь меня, милый? Мы же с тобой теперь богаты, мы счастливы! Поговори с нами, милый, и не смотри на нас таким пустым взглядом, поговори с нами! Последовало продолжительное молчание. - Кто это такие? - спросил наконец Вальберг глухим голосом, показывая на стоящих перед ним людей и впиваясь в них полными ужаса глазами, как будто перед ним было сонмище призраков. - Твой сын, милый, и твой отец, и наш друг священник. Почему ты так подозрительно на нас смотришь? - А зачем они все пришли сюда? - спросил Вальберг, Ему еще и еще раз повторили сказанное, но при этом все говорили взволнованно, и овладевшие ими разноречивые чувства мешали каждому из них как следует выразить то, что он хотел. В конце концов безумец как будто все же понял смысл обращенных к нему слов и, оглядев присутствующих, глубоко и тяжело вздохнул. Все притихли и в молчании устремили на него взгляды. - Богатство! Богатство!.. Слишком поздно оно приходит. Вот посмотрите, посмотрите! - и он указал на дверь комнаты, где находились дети. Ужасное предчувствие охватило Инесу; она кинулась в комнату и увидела, что обе дочери ее лежат без признаков жизни. Громко вскрикнув, она упала, и прибежавшие на этот крик священник и Эбергард стали приводить ее в чувство, а в это время Вальберг и старик остались вдвоем и уставились друг на друга застывшими, ничего не выражающими взглядами - и это пришедшее вместе со старостью безразличие и вызванное отчаянием оцепенение противостояли жестоким неистовым мукам тех, которые не успели еще утратить способность чувствовать и мыслить. Прошло немало времени, прежде чем девушки очнулись от глубокого обморока, и еще больше, прежде чем оказалось возможным убедить их отца, что его действительно обнимают руки его живых дочерей и что слезы, которые падают на его холодные щеки, действительно их слезы. Всю эту ночь жена и вся семья пытались побороть овладевшее им отчаяние. Наконец к нему как будто за один миг вернулась память. Он стал плакать; потом, припомнив до мельчайших подробностей все, что с ним было, чем всех до крайности растрогал и поразил, он бросился к старику, который уже совершенно обессилел и безмолвно и безучастно сидел в своем кресле, и с криком: "Прости меня, отец!" положил голову ему на колени... * * * * * * Счастье - великий врачеватель: за какие-нибудь несколько дней все как будто успокоились. Иногда, правда, им случалось плакать, но это уже не были прежние томительные слезы; они походили теперь на весенние дожди, которые льются поутру и возвещают наступление теплой погоды. Отец Вальберга был настолько слаб, что сын его решил не уезжать из Испании до его кончины, которая не заставила себя долго ждать: спустя несколько месяцев старик умер. Сын его заменил ему духовника, прояснение памяти, хоть и недолгое и неполное, позволило умирающему вникнуть в тексты Священного писания, которые ему были прочтены, и принять слова божьи с радостью и верой. Вместе с богатством семья приобрела в обществе вес, и друг их священник помог им добиться разрешения похоронить усопшего в освященной земле. После этого вся семья уехала в Германию, где она благополучно здравствует и поныне; но и сейчас еще Вальберг содрогается от страха, вспоминая, как его соблазнял тот, кого он встречал в дни горя и нужды во время своих ночных хождений по городу, и ужас, который вызывает в нем образ искусителя, затмевает все муки голода и нищеты, которые ему и его семье пришлось пережить. - Есть еще и другие истории, относящиеся к этому странному существу, которые записаны мною ценою больших усилий. Дело в том, что все люди, которых он искушал, почитают несчастье свое за великий грех и стараются сохранять в величайшей тайне все обстоятельства этого наваждения. Если мы с вами встретимся еще раз, сеньор, то я могу рассказать их вам, и вы увидите, что они столь же необычайны, как и та, которую вы только что слышали. Но час уже поздний, и вам не мешает отдохнуть после такой утомительной дороги. С этими словами незнакомец ушел. Дон Франсиско продолжал сидеть в кресле, размышляя о необыкновенной истории, которую только что услышал, пока не сказались наконец и поздний час, и усталость после дороги, и напряженное внимание, с которым он следил за рассказом незнакомца, и он постепенно не погрузился в глубокий сон. Спустя несколько минут его, однако, разбудил странный шорох, и, открыв глаза, он увидел, что напротив него сидит какой-то мужчина; поначалу он не узнал его, но очень скоро убедился, что это не кто иной, как тот самый путник, которого накануне хозяин харчевни не пустил ночевать. Сидел он совершенно спокойно, непринужденно расположившись, и в ответ на изумленный взгляд дона Франсиско и на его недоуменный вопрос ответил, что он здесь остановился проездом, что поместили его в этой комнате, но, как видно, произошло это по ошибке; увидев, однако, что остановившийся в ней постоялец спит и нисколько не потревожен его появлением, он позволил себе остаться здесь, но, если его присутствие сочтут нежелательным, он готов удалиться в любую минуту. Пока он говорил, у дона Франсиско была возможность к нему присмотреться. В выражении лица его было что-то необычное, но что именно, определить он не мог; обращение его нельзя было назвать ни учтивым, ни располагающим к себе, но в манерах его была та непринужденность, которая проистекала, должно быть, скорее от независимости мысли, нежели от привычки вращаться в свете. Дон Франсиско спокойно и с достоинством поклонился, однако не без какого-то тайного и смутного страха; незнакомец ответил на его приветствие, но так, что и страх этот и отчужденность нисколько не рассеялись. Последовало продолжительное молчание. Незнакомец (имени своего он не счел нужным сообщить) первым нарушил его и принес свои извинения в том, что, сидя в соседней комнате, нечаянно подслушал необыкновенную историю, которую рассказали дону Франсиско, и признался, что она настолько его заинтересовала (при этом он поклонился с какой-то мрачной и натянутой учтивостью), что интерес этот, как он надеется, послужит к оправданию предосудительного поступка, который он себе позволил, подслушав то, что ему отнюдь не предназначалось. На все это дон Франсиско мог ответить такими же сдержанными поклонами (тело его продолжало оставаться согнутым) и взглядами, с некоторым смущением и беспокойным любопытством устремлявшимися на странного пришельца, который продолжал сидеть неподвижно, решив, должно быть, что принесенных извинений достаточно и он может теперь не уходить из комнаты дона Франсиско. Снова наступило продолжительное молчание, и прервал его снова неведомый посетитель. - Если не ошибаюсь, - сказал он, - вы только что слушали странную и ужасную историю о некоем существе, удел которого - искушать несчастных страдальцев, пребывающих в безысходном горе, дабы, ради того чтобы ненадолго облегчить свои преходящие муки, они отказались от всех надежд на вечное блаженство. - Ничего я такого не слыхал, - ответил дон Франсиско, который и вообще-то не мог похвалиться хорошей памятью, а услышанная им длинная повесть и глубокий сон, от которого он только что пробудился, отнюдь не способствовали ее прояснению. - Ничего? - спросил пришелец отрывисто и сурово, тоном, который поразил дона Франсиско, - ничего? А не упоминалось там разве несчастное существо, общение с которым было для Вальберга, по его собственному признанию, самой тяжкой пыткой, перед которой даже муки голода и те ничего не значили. - Да, да, - ответил дон Франсиско, что-то вдруг припомнив. - Помню, что там упоминался не то дьявол... не то его посланец... или нечто... - Сеньор, - перебил его незнакомец с ядовитой усмешкой, которой, однако, Альяга не заметил, - прошу вас, сеньор, не смешивайте лиц, которым выпала честь находиться в близких отношениях друг с другом, но которые вместе с тем весьма не похожи один на другого, каковы дьявол и его слуга, или, скажем, слуги. Не приходится сомневаться, что вам, например, сеньор, которому как правоверному и закоренелому католику пристало ненавидеть Врага рода человеческого, вам не раз, однако, случалось быть у него в услужении, а меж тем вы бы наверное почувствовали себя обиженным, если бы вас вдруг приняли за него самого. Дон Франсиско перекрестился несколько раз подряд и с присущим ему благочестием принялся заверять незнакомца, что ни разу не старался услужить дьяволу. - И вы еще смеете это говорить? - возразил его странный гость, отнюдь не возвышая голоса, как того требовал презрительный и наглый вопрос, который он задавал, а напротив, понижая его до самого тихого шепота и пододвигая кресло вплотную к своему ошеломленному собеседнику. - И вы еще смеете это говорить? Вы что, никогда не впадали в заблуждение? Никогда не испытывали нечистых чувств? Разве вами никогда не овладевали на какое-то время ненависть, злоба или месть? Разве вы никогда не забывали делать добро, которое надлежало делать, и всегда помнили о зле, которого делать не следовало? Разве вы никогда не обманывали своих покупателей? И не торжествовали победу над разорившимся должником? Разве в те часы, которые вы каждый день отводили для молитвы, вы не проклинали ваших заблудших братьев, которых вы считали еретиками, и разве, погружая пальцы свои в святую воду, вы не питали надежды, что каждая капля этой живительной влаги отольется им каплями жгучей серы? Разве при виде голодного, невежественного и униженного народа в своем отечестве вы не тешились тем злосчастным и кратковременным превосходством, которое вам давало над ним ваше богатство, и не были убеждены, что колеса вашей кареты катились бы так же мягко, если бы дорога была вымощена головами ваших соотечественников? Правоверный католик, исконный христианин, как вы кичливо зовете себя, скажите, разве это неправда? И вы еще смеете говорить, что вы не слуга Сатаны? Говорю вам, что если только вы хоть раз дали волю похоти, низкому желанию, позволили разыгрываться нечистому воображению, если вы произнесли одно-единственное слово, оскорбительное для сердца человека или наполнившее горечью его душу; если по вашей воле он тащился по жизни, пусть даже не более часа, в тягостных муках, вместо того чтобы парить над нею на легких крыльях; если вы видели, как по щеке его катилась слеза, и не утерли ее своей рукой, или если вы сами исторгали эту слезу из глаз, которые были бы рады встретить вас ласковою улыбкой, - если вы когда-нибудь, хотя бы однажды, совершили это, вы были в этот миг в десять раз больше слугой Врага рода человеческого, чем все те несчастные, которых, воспользовавшись страхом их, слабыми нервами и легковерием, вынудили признаться, что они вступили в ужасный сговор с Князем тьмы, и которых признание это обрекло гореть в пламени, куда горячее того, что представляли себе их преследователи, обрекавшие их на вечные муки! Враг рода человеческого! - продолжал пришелец. - Увы! До чего же нелепо называть этим именем верховного ангела, утреннюю звезду, низвергшуюся из своей сферы! Есть ли у человека более ненавистный враг, нежели он сам? Если бы он задался вопросом, кого по справедливости следует называть этим именем, то пусть он ударит себя в грудь - и сердце ответит ему: "Вот кого!". Волнение, с которым говорил незнакомец, возымело свое действие даже на такого тупого и медленно соображавшего человека, каким был дон Альяга. Совесть его походила на упрямую лошадь; только по особо торжественным дням ее впрягали в карету, и она ступала тогда тяжелым, размеренным шагом по хорошо укатанной, ровной дороге; теперь же на нее неожиданно вскочил верхом здоровенный отчаянный ездок, и пришпорил ее, и гнал во весь опор по кочкам и ухабам; и как она ни упиралась и ни противилась этому, она все время ощущала на себе тяжесть седока и резавшие ей рот удила. Дрожа от волнения, дои Франсиско стал поспешно уверять, что никакого союза с дьяволом у него нет и он никогда не выполнял никаких его поручений; впрочем, он тут же оговорился, что злому духу действительно не раз удавалось его обольстить, но он верит, что пресвятая церковь и все святые заступятся за него и что былые прегрешения будут ему прощены. Незнакомец (хоть на лице его в эту минуту и появилась жестокая усмешка) сделал вид, что соглашается с ним и в свою очередь принес извинения за свою горячность, сказав, что проистекает она от большого участия, которое он в нем принимает. Объяснение их, которое поначалу как будто и обнадеживало, не повлекло за собой продолжения разговора. Между обоими собеседниками по-прежнему ощущалась какая-то отчужденность, но дело кончилось тем, что незнакомец снова намекнул на подслушанный им странный разговор в комнате Альяги и на последовавший за ним рассказ. - Сеньор, - добавил он столь многозначительно, что, как ни устал уже его собеседник, он был потрясен, - мне известны все обстоятельства, относящиеся к необыкновенной личности, целыми днями неотступно следившей за бедствиями, которые обрушивались на голову Вальберга, а по ночам искушавшей его в мыслях, - обстоятельства, которых, кроме него самого и меня, никто не знает. Не думайте, что это пустое тщеславие или хвастовство, если я скажу вам, что знаю все, что происходило с этим существом за всю его необыкновенную жизнь, и ни один человек не сможет с такой достоверностью и полнотой удовлетворить ваше любопытство касательно него в случае, если оно появится. - Благодарю вас, сеньор, - ответил дон Франсиско, у которого от звуков голоса незнакомца и от каждого произносимого им слова кровь застывала в жилах, и он не мог понять, почему. - Благодарю вас, но любопытство мое полностью удовлетворено той повестью, которую мне довелось услышать. Время уже очень позднее, а завтра мне надо рано отправляться в путь; поэтому давайте отложим все то, что вы в дополнение к ней хотели бы сообщить мне, до нашей следующей встречи. И он поднялся с кресла, надеясь дать этим непрошеному гостю понять, что дальнейшее его присутствие в комнате нежелательно. Однако пришелец, как будто не обратив никакого внимания на этот намек, продолжал сидеть на своем месте. Наконец, словно очнувшись от забытья, он воскликнул: - А когда это будет? Дон Франсиско, у которого не было ни малейшего желания поддерживать это новое знакомство, вскользь упомянул о том, что едет сейчас в Мадрид, где живет его семья, которую он не видел уже несколько лет, что он не вполне уверен касательно своего дальнейшего пути, ибо ему придется дожидаться известий от своего друга и будущего зятя (он имел в виду Монтилью, который должен был жениться на его дочери; при упоминании об этом обстоятельстве незнакомец как-то странно улыбнулся), а также кое от кого из купцов, с которыми он находится в переписке и чьи письма будут иметь для него большое значение. Под конец уже в полной растерянности (ибо присутствие незнакомца распространяло такой холод вокруг, что в сердце его закрадывался ужас и сами слова, которые он произносил, казалось, застывали на лету) он добавил, что никак не может сказать, когда именно ему удастся иметь честь еще раз с ним встретиться. - Вы не можете, - сказал незнакомец; поднявшись и перекинув плащ через плечо, он оглянулся и страшными глазами посмотрел на своего побледневшего собеседника, - вы не можете, а я могу. Дон Франсиско де Альяга, мы увидимся с вами завтра вечером! Все это время он продолжал стоять у двери, впиваясь в Альягу глазами, которые в этой тускло освещенной комнате сверкали, казалось, еще ярче. Дон Франсиско поднялся вслед за ним и взирал теперь на своего странного гостя мутным от страха взглядом, но в это мгновение тот неожиданно вернулся и, подойдя совсем близко к нему, приглушенным сдавленным шепотом произнес: - А вам не хотелось бы увидеть собственными глазами, какая участь постигает тех, кто из любопытства или тщеславия старается проникнуть в тайны этого загадочного существа и дерзает коснуться края покрывала, которым навек окутана его судьба? Если да, то взгляните! С этими словами он указал на дверь, которая, как дон Франсиско отлично помнил, вела в ту самую комнату, где остановился постоялец рассказавший ему накануне вечером историю семьи Гусмана (или, вернее, историю его родных). Совершенно безотчетно повинуясь движению руки незнакомца и кивку головы, при котором еще раз зловещим блеском сверкнули его глаза (а отнюдь не побуждению собственной воли), Альяга последовал за ним. Они вошли в комнату, тесную, темную и пустую. Незнакомец поднял зажженную свечу, и тусклый свет ее озарил жалкую кровать, на которой лежало окоченевшее мертвое тело. - Смотрите, - сказал незнакомец, и Альяга, к ужасу своему, узнал в мертвеце того самого человека, в разговорах с которым он провел вечер накануне! - Подойдите поближе, приглядитесь как следует! - продолжал он, откидывая простыню, единственное, что укрывало того, кто погрузился теперь в вечный сон. - Никаких следов насилия; черты лица не искажены; не было даже судорог. Его не коснулась человеческая рука. Он хотел овладеть ужасной тайной, ему это удалось. Но ему пришлось заплатить за это самую высокую цену, какую когда-либо платил человек. Так погибают все те, в ком тщеславия больше, чем сил! Глядя на бездыханное тело и слыша страшные слова незнакомца, Альяга подумал было, что надо сейчас созвать обитателей дома и заявить о совершенном убийстве; однако природная трусость, присущая душе торгаша, смешанная с другими чувствами, разобраться в которых он не мог и в которых не смел себе признаться, удержала его от этого шага, и он попеременно взирал то на мертвеца, то на столь же бледного, как и он, незнакомца. А тот, указав выразительным жестом на мертвое тело и как бы предостерегая об опасностях, которые влечет за собой праздное любопытство или неосмотрительное посягательство на чужие тайны, повторил: - Мы увидимся с вами еще раз завтра вечером, - и вышел из комнаты. Обессилев от усталости и волнения, Альяга лишился чувств, упал возле мертвого тела и лежал так, пока в комнату не вошли слуги. Они были ошеломлены тем, что на кровати - мертвое тело, и едва ли не меньше тем, что на полу без признаков жизни лежит Альяга. Богатство его и высокое положение были всем хорошо известны, и это обстоятельство побудило их оказать ему немедленно помощь и возобладало над охватившими было их подозрениями и страхом. Тело тут же снова накрыли простыней, а Альягу слуги перенесли в соседнюю комнату и там принялись приводить его в чувство. Тем временем явился алькальд {7}; узнав, что тот, кто внезапно умер в харчевне, был человеком никому не известным, ибо, будучи всего-навсего писателем, он не занимал никакого положения ни в общественной, ни в частной жизни, и вместе с тем, что другой, тот, что был обнаружен без чувств у его постели, оказался богатым купцом, он с некоторым трепетом вытащил из висевшей у него в петлице роговой чернильницы перо и начертал мудрый вывод, к которому пришел, учинив следствие по порученному делу, а именно: "...что не подлежит сомнению, что в этом доме действительно умер постоялец, но не подлежит также сомнению, что дона Франсиско де Альягу нельзя подозревать в том, что он его убил". Когда в соответствии с этим справедливый решением дон Франсиско садился на следующий день на своего мула, чтобы продолжать путь, некий человек, по всей видимости не принадлежавший к слугам этой харчевни, с подчеркнутым усердием помогал ему вдеть ногу в стремя и т. п., и пока алькальд подобострастно отвешивал поклоны богатому купцу (который успел щедро отблагодарить его за дружелюбие, выказанное ему во время ведения следствия, где против него были все улики), человек этот шепотом, который донесся только до слуха дона Франсиско, произнес: - Мы увидимся с вами сегодня вечером! Услыхав эти слова, дон Франсиско придержал мула. Он оглянулся, но говоривший бесследно исчез. Дон Франсиско пустился в путь с чувством, которое ведомо лишь немногим и о котором те, кто его испытал, может быть, менее всего склонны говорить. Глава XXIX {* В этом мире тяжка любовь; И тоска томит без любви; Но всего тяжелее в нем Любви пережить утрату {1} (греч.).} Почти весь этот день дон Франсиско провел в пути. Погода стояла теплая, и так как слуги всякий раз укрывали его от дождя и солнца большими зонтами, ехать ему было неплохо. Но он столько лет уже не был в Испании, что теперь совершенно не знал дороги, и ему пришлось всецело положиться на проводника; а так как испанские проводники тех времен своим вошедшим в пословицу вероломством по праву могли соперничать с карфагенянами, то к вечеру дон Франсиско очутился там, где в написанном его соотечественником романе принцесса Микомикона обнаружила Дон Кихота, а именно - "в лабиринте скал" {2}. Он разослал слуг в разные стороны, чтобы разведать, какой дорогой им надо двигаться дальше. Проводник поскакал за ними вслед, причем с такой быстротой, на какую только был способен его измученный мул, и когда, устав ждать, дон Франсиско огляделся вокруг, он увидел, что остался совсем один. Ни погода, ни расстилавшийся перед ним вид никак не могли его приободрить. Все было затянуто густым туманом, и вечер был совсем не похож на те недолгие и ясные сумерки, которые в этих благословенных южных странах предшествуют наступлению тьмы. Время от времени на землю вдруг обрушивался ливень, будто проходящие тучи старались освободиться от своего тяжелого груза; а потом следом за ними тут же приходили другие. Те становились с каждой минутой все чернее и причудливыми гирляндами повисали на каменистых склонах, являя взору путника безрадостную картину. Над ними стлался туман, и они то поднимались из него, то таяли в нем, изменяя контуры свои и положения подобно холмам Убеды {1* Смотри "Дон Кихот" Сервантеса об Убедийских холмах.}; формы их были такими расплывчатыми, а краски - такими тусклыми, что их можно было принять за мираж; при этом неверном и унылом освещении они превращались то в некие первозданные горы, то в волокнистые гряды облаков. Дон Франсиско отпустил поводья и стал взывать к Пресвятой деве, прося ее помочь ему. Увидав, однако, что она не внемлет его мольбам и что холмы эти продолжают плыть перед его растерянным взором, а мула никак не сдвинуть с места, он стал припоминать и призывать всех святых; горное эхо с неукоснительной точностью повторило вслед за ним все их имена, тем не менее ни один из них не нашел времени исполнить то, о чем его просили. Видя, что попал в отчаянное положение, дон Франсиско пришпорил своего мула, и тот понес его галопом по скалистому ущелью, так что из-под копыт только сыпались искры, а стук их отдавался в гранитных теснинах таким гулким эхом, что всадник не мог избавиться от чувства, что за ним гонятся разбойники. Мул мчался что было сил, пока наконец седок, который уже успел изрядно устать и которому стало не по себе от этой быстрой езды, не натянул поводья: в эту минуту он услышал, что позади, совсем близко, скачет еще кто-то. Мул тут же остановился. Говорят, животные каким-то особым чутьем ощущают приближение существ из другого мира. Так это или нет, но мул дона Франсиско, который стоял, словно его приковали к дороге, вслед за тем, услыхав топот коня, снова пустился галопом; однако гнавшийся за доном Франсиско всадник мчался с такой быстротой, которой обыкновенному смертному было бы не вынести, и спустя несколько минут настиг Альягу. Одет всадник был не так, как обычно одеваются едущие верхом; с головы до ног он был укутан в плащ с такими широкими складками, что они совершенно скрывали под собою бока его коня. Как только он поравнялся с доном Франсиско, он откинул верхнюю часть плаща, прикрывавшую ему голову и плечи, и, повернувшись, открыл свое мрачное лицо: это был не кто иной, как таинственный пришелец, посетивший его накануне ночью. - Ну вот мы с вами и снова встретились, сеньор, - сказал незнакомец все с той же странной усмешкой, - и полагаю, что в этих обстоятельствах встреча со мной вам окажется весьма кстати. Проводник ваш присвоил деньги, которые вы ему дали, и сбежал; слуги ваши не знают дорог, а они в этих краях настолько запутаны, что ничего не стоит сбиться с пути. Возьмите лучше в проводники меня, и, надеюсь, что вы не раскаетесь в своем выборе. Понимая, что ему не остается ничего другого, дон Франсиско молча согласился, и они поехали рядом. Незнакомец первым нарушил молчание. Он указал на видневшуюся впереди деревушку, где Адьяга собирался остановиться на ночлег и до которой, казалось, было уже не так далеко, и вместе с тем заметил, что слуги возвращаются к своему господину, собираясь сообщить ему то же самое. Ободренный этим известием, Альяга снова набрался мужества, поехал более уверенным шагом, проникся доверием к своему спутнику и даже стал не без интереса прислушиваться к его словам, в особенности же после того, как тот предупредил его, что, хотя до деревни совсем недалеко, дорога делает такие петли, что ехать им придется еще несколько часов. Сумев возбудить к себе интерес, незнакомец решил воспользоваться этим сполна. Он стал быстро извлекать из своей богатой памяти одну историю за другой и искусно вплетал в свои удивительные рассказы сведения о странах Востока, в которых Альяге доводилось бывать, об их торговле, обычаях и нравах и, обнаружив при этом основательное знакомство с мельчайшими подробностями всего того, что могло иметь немаловажное значение для негоцианта, до такой степени расположил к себе своего собеседника, что путь их, начатый в страхе, под конец сделался тому даже приятен, и он с удовольствием (хотя и не будучи в силах преодолеть некоторых воспоминаний, от которых ему становилось не по себе) услышал, что незнакомец намеревается расположиться на ночлег в той же харчевне, что и он. Во время ужина незнакомец удвоил свои усилия и закрепил достигнутый им успех. Человек этот действительно умел расположить к себе тех, кому по тем или иным причинам хотел понравиться. Его незаурядный ум, обширные знания и отличная память делали общение с ним приятным для людей, ценивших талант и любивших послушать занимательные рассказы. Он знал великое множество всевозможных историй, и точность, с какой он описывал все обстоятельства, при которых они происходили, заставляла думать, что сам он всякий раз был их участником. А в этот вечер, чтобы расположить к себе своего собеседника и ничем не омрачить произведенного на него впечатления, он старательно удерживал себя от вспышек страсти, приступов безудержной ненависти к людям, проклятий и той едкой и жгучей иронии, которыми в другое время он не преминул бы приправить свои рассказы, дабы слушатель его пришел в замешательство, а он этим насладился. Таким образом, вечер они провели приятно, и только когда со стола уже убрали ужин и поставили на него плошку, при свете которой Альяга оказался опять вдвоем с незнакомцем, образы минувшей ночи зловещим видением пронеслись перед его взором. Ему вдруг почудилось, что в углу лежит мертвец и машет ему рукой, словно призывая его бежать отсюда. Видение мгновенно исчезло; он поднял глаза: кроме них двоих, в комнате никого не было. Он напряг все силы, чтобы преодолеть этот страх и вести себя с должной учтивостью, и приготовился выслушать историю, на которую собеседник его не раз намекал в разговоре и которую ему, как видно, очень хотелось рассказать. Намеки эти пробудили в Альяге малоприятные воспоминания, но он видел, что избежать этого все равно не удастся, и, набравшись мужества стал слушать. - Я бы никогда не позволил себе, сеньор, - сказал незнакомец, и на лице его появилось выражение проникновенного участия, какого Альяга до этого ни разу не замечал, - я бы не позволил себе навязывать вашему вниманию историю, которая сама по себе вряд ли может быть вам особенно интересна, если бы не считал, что она послужит вам предостережением - действенным и спасительным, сколь бы оно ни было страшно. - Мне?! - вскричал дон Франсиско, которого, как правоверного католика, слова эти привели в несказанный ужас. - Мне! - повторил он, попеременно взывая то к одному, то к другому святому, а в промежутках исступленно крестясь. - Мне! - продолжал он, разражаясь негодующими выкриками и угрозами в адрес тех, кто, запутавшись в сетях Сатаны, хочет теперь завлечь в них других, кто сам еретик, колдун или еще что-нибудь в этом роде. Надо, однако, отметить, что из всех напастей он особенно выделял приверженность ереси, ибо зло это, то ли по причине строгости исповедуемой им веры, то ли по каким другим, исследование которых могло бы оказаться небезынтересным для философа, почти не встречалось в Испании, причем негодование свое (которое, разумеется, было совершенно искренним) он выразил таким враждебным обличительным тоном, что сам Сатана, если бы он при этом присутствовал (а говоривший готов был поверить, что враг рода человеческого действительно его слышит), имел бы полное основание принять ответные меры. Напустив на себя важный вид, как то всегда бывает с посредственностью, когда ею движут чувства - будь они искренние или показные, он был уязвлен и смущен странным смехом, которым разразился вдруг незнакомец. - Вам! Вам! - воскликнул тот после взрывов хохота, которые походили скорее на судороги одержимого, нежели на проявление веселья, пусть даже самого неистового. - Вам! Нашли чем удивить! Да у самого Сатаны при всей его извращенности достаточно вкуса, и он не станет жевать своими железными зубами такой сухой огрызок благочестия, как вы! Нет! Когда я упоминал об интересе, который эта история может пробудить в вас, я имел в виду не вас лично, а другое существо, о котором вам следовало бы заботиться больше, нежели о своей персоне. Словом, почтенный Альяга, можете быть уверены, что за себя вам бояться нечего, поэтому садитесь и слушайте мой рассказ. Занятие торговлей и все те сведения, которые благодаря ей вы получаете о чужих странах, дали вам возможность познакомиться с историей и нравами еретиков, что населяют страну, известную нам под именем Англии. Дон Франсиско, как и подобало купцу, должен был признать, что англичане действительно люди деловые и поборники свободной торговли и что вести с ними дело и выгодно и интересно; однако (непрерывно при этом крестясь) он самым решительным образом осудил их как врагов пресвятой церкви и заверил незнакомца, что скорее готов расторгнуть самые выгодные торговые договоры, которые он с ними заключал, чем навлечь на себя подозрение в... - Да ни в чем я вас не подозреваю, - перебил его незнакомец с улыбкой, которая, однако, была мрачнее, чем выражение горя на человеческих лицах. - Прошу вас, не перебивайте меня и слушайте, ибо речь идет о спасении существа, которое для вас должно быть дороже всех ваших соплеменников. Вы достаточно хорошо знаете историю Англии, ее обычаи и нравы; недавно совершившиеся в этой стране события до сих пор еще заставляют говорить о ней всю Европу {3}. Альяга молчал, и незнакомец приступил к своему рассказу. ----- ПОВЕСТЬ О ДВУХ ВЛЮБЛЕННЫХ  В этой еретической стране есть область, именуемая Шропшир {1} ("мне приходилось иметь дело с шрусберийскими купцами, - подумал Альяга, - они отличались отменной точностью во всем, что касалось доставки товаров и оплаты счетов"); там высился замок Мортимер, владельцы которого гордились тем, что род их восходит ко временам норманского завоевания и они ни разу за целых пять столетий не заложили ни единого акра своих земель и не спустили на башне знамени перед надвигающимся врагом. Замок Мортимер продержался во все времена войн, которые вели между собою Стефан и Матильда {2}; он сумел даже устоять перед силами, которые попеременно принуждали его сдаться (а происходило это едва ли не каждую неделю) во время борьбы Йоркского и Ланкастерского домов; с презрением отверг он требования Ричарда и Ричмонда, когда те поочередно сотрясали пальбою зубчатые стены замка и когда войска того и другого доходили уже до Босвортского поля {3}. И действительно род Мортимеров могуществом своим, распространением своего влияния, огромными богатствами и независимостью духа бывал страшен для каждой из враждующих сторон и всякий раз оказывался сильнее. Во времена Реформации сэр Роджер Мортимер, отпрыск этого могучего рода, решительно перешел в лагерь ее сторонников; и в то время, когда соседние дворяне, как крупные, так и мелкие, посылали на рождестве арендаторам своих земель лишь положенное количество говядины и эля, сэр Роджер вместе со своим капелланом обходил все окрестные дома и раздавал их жителям Библию на английском языке, напечатанную в Голландии Тиндалем {4}. Больше того, приверженность его монарху доходила до таких пределов, что вместе с этой книгой он распространял также сделанную по его заказу довольно грубую гравюру с изображением короля (Генриха VIII), обеими руками раздающего Библии своим подданным, которые, казалось, не успев еще взять ее в руки, поглощали ее на лету, как слово, несущее жизнь. Во время недолгого царствования Эдуарда {5} семья пользовалась покровительством и любовью короля, и благочестивый сэр Эдмунд, сын и наследник сэра Роджера, постоянно держал раскрытую Библию у себя в зале на окне, дабы слуги, всякий раз, когда им случалось пройти мимо, могли, как он говорил, "почитать на ходу". В царствование Марии {6} Мортимеров угнетали; у них были конфискованы земли; им грозили расправой. Двое их слуг были сожжены в Шрусбери; говорили, что только выплата большой суммы, которая понадобилась на торжество по случаю приезда Филиппа Испанского {7}, спасла благочестивого сэра Эдмунда от подобной же участи. Но чему бы ни был обязан сэр Эдмунд своей безопасностью, ей все равно не суждено было длиться долго. Он видел, как его верных старых слуг потащили на костер за те воззрения, которые они от него же восприняли; он самолично провожал их к месту казни; у него на глазах Библии, которые он пытался вложить им в руки, швырнули в огонь, он видел, как их охватило пламя; едва держась на ногах, он хотел уйти, но толпа, жестокая и торжествующая, обступила его и не пускала, так что ему пришлось не только сделаться невольным свидетелем этого ужасного зрелища, но даже ощутить на самом себе жар пламени, поглотившего тела страдальцев. Сэр Эдмунд вернулся в замок Мортимер и умер. Наследник его в царствование Елизаветы яро защищал права реформистов и время от времени роптал на прерогативы. Говорят, что ропот этот обошелся ему недешево: власти обязали его внести три тысячи фунтов, сумму по тем временам неслыханную, на прием королевы и ее двора, но та не соизволила приехать. Деньги тем не менее были внесены, и, говорят, что для того чтобы набрать эту сумму, сэру Орландо Мортимеру помимо всего прочего пришлось продать также своих соколов, которые считались лучшими во всей Англии, графу Лейстеру, _тогдашнему_ фавориту королевы {8}. Во всяком случае в семье существовало предание, что, когда сэр Орландо объезжал последний раз свои владения и увидел, как его любимый сокол выпорхнул из рук сокольничьего и порвал свои путы, он воскликнул: "Пусть летит, он знает дорогу к господину моему, лорду Лейстеру". В царствование Иакова {9} положение Мортимеров сделалось более устойчивым. Влияние пуритан (в ненависти к ним Иаков сумел превзойти их самых ярых противников, ибо всегда видел в них закоренелых врагов своей злосчастной матери) усиливалось с каждым часом. Сэр Артур Мортимер стоял возле короля Иакова на первом представлении "Варфоломеевской ярмарки" {10} Бена Джонсона, когда произносились следующие слова пролога {1* Смотри пьесу Бена Джонсона, в которой выведен пуританский проповедник-ханжа по имени Хлопотун.}: На ярмарке, король, вы гость почетн