хнула - я счел себя не вправе расспрашивать о причине ее вздоха - поэтому не сказал ни слова, пока не дошел до угла Неверской улицы, где мы должны были расстаться. - Точно ли этим путем можно пройти до гостиницы Модена, милая? - спросил я. Она ответила, что можно - или же можно пойти по улице Генего, на которую я сверну за ближайшим углом. - Так я пойду, милая, по улице Генего, - сказал я, - по двум причинам: во-первых, это мне самому доставит удовольствие, а потом, и вам позволит дольше идти под моей защитой. - Девушка была тронута моей учтивостью - и сказала, что ей было бы очень приятно, если бы гостиница Модена находилась на улице Святого Петра. - Вы там живете? - спросил я. - Девушка ответила, что она fille de chambre у мадам Р***. - Праведный боже, - воскликнул я, - да ведь это та самая дама, которой я привез письмо из Амьена! - Девушка сказала, что мадам Р***, кажется, действительно ждет иностранца с письмом и очень хочет поскорее его увидеть, - тогда я попросил ее передать от меня поклон мадам Р*** и сказать, что я обязательно приду к ней с визитом завтра утром. Мы все время стояли на углу Неверской улицы, пока шел этот разговор. - Потом я еще на минутку остановился, чтобы дать моей спутнице возможность распорядиться с Egarements du coeur etc. удобнее, - чем нести их в руке, - сочинение это было в двух томах; я подержал второй, пока она засовывала первый себе в карман; после этого она подставила карман, и я засунул в него второй вслед за первым. Сладко ощущать, какими тоненькими нитями связываются наши взаимные чувства. Мы снова тронулись в путь, и, сделав третий шаг, девушка взяла меня под руку - я только что хотел ей предложить - но она сделала это сама с той нераздумывающей простотой, которая показывала, как мало она озабочена тем, что никогда раньше меня не видела. Я же почувствовал такое твердое убеждение в нашем кровном родстве, что невольно повернулся, чтобы взглянуть на ее лицо и увидеть, не могу ли я обнаружить на нем какую-нибудь черту семейного сходства. - Чего там! - сказал я. - Разве мы все не родственники? Когда мы дошли до поворота на улицу Генего, я остановился, чтобы попрощаться с ней всерьез. Девушка снова поблагодарила меня за то, что я ее проводил и был с нею так добр. - Она дважды со мной попрощалась - столько же раз попрощался и я с ней, и прощание наше было так задушевно, что, происходи оно где-нибудь в другом месте, я не поручусь, что не запечатлел бы его поцелуем христианской любви, теплым и святым, как поцелуй апостола. Но так как в Париже целуются только мужчины - то я сделал вещь равнозначную - - Я от души пожелал, чтобы бог благословил ее. ^TПАСПОРТ^U ^TПАРИЖ^U Когда я вернулся в гостиницу, Ла Флер сказал, что обо мне справлялся лейтенант полиции. - Черт побери! - сказал я, - я знаю почему. - Пора осведомить об этом также и читателя, потому что в том порядке, как происходили события, я обошел этот случай молчанием; не то чтобы он выпал у меня из памяти, но если бы я рассказал о нем тогда, он был бы, вероятно, теперь позабыт - а как раз теперь он мне нужен. Я так спешил, уезжая из Лондона, что мне ни разу не пришла на ум война, которую мы тогда вели с Францией; только приехав в Дувр и разглядывая в подзорную трубу холмы за Булонью, я о ней вспомнил, а в связи с ней о том, что во Францию нельзя являться без паспорта. Когда я дохожу хотя бы только до конца улицы, мне до смерти бывает противно возвращаться назад ничуть не более умным, чем я был, отправляясь в путь; а так как настоящая поездка была величайшим моим усилием ради приобретения знаний, то мысль о возвращении была для меня тем более невыносима; вот почему, прослышав, что граф де *** нанял пакетбот, я попросил его взять меня в свою свиту. Граф немного меня знал и потому согласился почти без всяких затруднений - сказал только, что его готовность служить мне не может простираться дальше Кале, так как он намерен вернуться в Париж через Брюссель; впрочем, самое важное переправиться через Ла-Манш, а там уж я без помехи доеду до Парижа; но только в Париже мне надо будет приобрести друзей и изворачиваться самому. - Дайте мне только добраться до Парижа, господин граф, - сказал я, - и я устроюсь великолепно. - Так я сел на корабль и больше не думал об этом деле. Когда же Ла Флер сказал, что обо мне справлялся лейтенант полиции, - вся история мгновенно ожила в моей памяти - и в то время как Ла Флер обстоятельно мне докладывал, в комнату вошел хозяин гостиницы сказать мне то же самое, с тем лишь добавлением, что главным образом осведомлялись о моем паспорте. - Надеюсь, он у вас есть, - такими словами закончил свою речь хозяин гостиницы. - Честное слово, нет! - сказал я. Когда я это объявил, хозяин гостиницы отступил от меня на три шага, как от зачумленного, - а бедный Ла Флер, напротив, приблизился ко мне на три шага тем движением, каким добрая душа прибегает на помощь человеку, с которым приключилось несчастье, - парень покорил им мое сердце; по одной этой черте я так основательно узнал его характер и мог так твердо на него положиться, как если бы он верой и правдой служил мне семь лет. - Mon Seigneur! {Господи! (франц.).} - воскликнул хозяин гостиницы, но, опомнясь при этом возгласе, сейчас же переменил тон. - Если у мосье, - сказал он, - (apparemment) {По-видимому (франц.).} нет паспорта, то, по всей вероятности, у него есть друзья в Париже, которые могут ему достать этот документ. - Нет, я никого не знаю, - отвечал я с равнодушным видом. - Так вас, certes {Конечно (франц.).}, - сказал он, - отправят в Бастилию или в Шатле, au moins {По крайней мере (франц.).}. - Ба! - сказал я, - французский король - добрая душа, он никому не сделает зла. - Cela n'empeche pas {Это ничего не значит (франц.).}, - сказал он, - вас непременно отправят завтра утром в Бастилию! - Однако я снял у вас помещение на месяц, - отвечал я, - и ни для каких французских королей на свете не освобожу его даже за день до срока. - Ла Флер шепнул мне на ухо, что никто не может противиться французскому королю. - Pardi! - сказал хозяин, - ces Messieurs Anglais sont des gens tres extraordinaires {Ей-ей, эти господа англичане престранные люди (франц.).}, - сказав это и утвердив клятвой, он вышел вон, ^TПАСПОРТ^U ^TПАРИЖСКАЯ ГОСТИНИЦА^U Я не нашел в себе мужества расстроить Ла Флера серьезным отношением к постигшей меня неприятности, почему и разговаривал о ней так пренебрежительно; а чтобы показать ему, как мало я придаю значения этому делу, я вовсе перестал им заниматься и, когда Ла Флер прислуживал мне за ужином, с преувеличенной веселостью заговорил с ним о Париже и об Opera comique. - Ла Флер тоже был там и шел за мной по улицам до лавки книгопродавца; однако, увидя, что я вышел оттуда с молоденькой fille de chambre и что мы направились вместе по набережной Конти, Ла Флер счел излишним сделать еще хотя бы шаг за мной, - по некотором размышлении он избрал более короткий путь - и, явившись в гостиницу, успел разузнать о деле, начатом полицией по поводу моего приезда. Но когда этот честный малый убрал со стола и пошел вниз ужинать, я начал немного серьезнее раздумывать о своем положении. - - Я знаю, ты улыбнешься, Евгений, вспомнив о коротеньком диалоге, который произошел между нами перед самым моим отъездом, - я должен привести его здесь. Евгений, зная, что я обыкновенно так же мало бываю обременен деньгами, как и благоразумием, отвел меня в сторону и спросил, сколько я припас в дорогу; когда я назвал ему сумму, Евгений покачал головой и сказал, что этого будет мало, после чего достал кошелек, чтобы опорожнить его в мой. - Право же, Евгений, для меня будет довольно, - сказал я. - Право же, Йорик, будет мало, - возразил Евгений, - я лучше вашего знаю Францию и Италию. - Но вы упускаете из виду, Евгений, - сказал я, отклоняя его предложение, - что не проведу я в Париже и трех дней, как непременно скажу или сделаю что-нибудь такое, за что меня упрячут в Бастилию, где я месяца два проживу на полном содержании французского короля. - Простите, - сухо сказал Евгений, - я действительно позабыл об этом источнике существования. И вот обстоятельство, над которым я подшучивал, угрожало причинить мне серьезные неприятности. Глупость ли то была, беспечность, философский взгляд на вещи, упрямство или что иное, - но в конце концов, когда Ла Флер ушел и я остался совершенно один, я не мог заставить себя думать об этой истории иначе, чем я говорил о ней Евгению. - А что касается Бастилии, то весь ужас только в этом слове! - Изощряйтесь, как угодно, - думал я, - а все-таки Бастилия не что иное, как крепость - крепость же не что иное, как дом, из которого нельзя выйти. - Несчастные подагрики! Ведь они два раза в год оказываются в таком положении. - Однако с девятью ливрами в день, с пером, чернилами, бумагой и терпением человек, даже если он обречен сидеть в заключении, может чувствовать себя очень сносно - по крайней мере, в течение месяца или шести недель, по прошествии которых, если он существо безобидное, его невиновность раскроется, и, выйдя на свободу, он будет лучше и мудрее, чем был до своего заключения. Когда я пришел к этому выводу, мне зачем-то понадобилось {а зачем, я забыл) выйти во двор, и помню, что, спускаясь по лестнице, я был очень доволен убедительностью своего рассуждения. - Прочь _мрачную_ кисть! - сказал я хвастливо, - я не завидую ее искусству изображать бедствия жизни в суровых и мертвенных тонах. Душа наша приходит в ужас при виде предметов, которые сама же преувеличила и очернила; верните им их настоящие размеры и цвета, и она их даже не заметит. - Правда, - сказал я, - исправляя свое рассуждение, - Бастилия не из тех зол, которыми можно пренебрегать - но уберите ее башни - засыпьте рвы - удалите заграждения перед ее воротами - назовите ее просто местом заключения и предположите, что вас держит в ней тирания болезни, а не человека - как все ее ужасы рассеются, и вы перенесете вторую половину заключения без жалоб. В самый разгар этого монолога меня прервал чей-то голос, который я принял было за голос ребенка, жаловавшегося на то, что "он не может выйти". - Осмотревшись по сторонам и не увидев ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, я вышел, больше не прислушиваясь. На обратном пути я услышал на том же месте те же слова, повторенные дважды; тогда я взглянул вверх и увидел скворца, висевшего в маленькой клетке. - "Не могу выйти. - Не могу выйти", - твердил скворец. Я остановился посмотреть на птицу; заслышав чьи-нибудь шаги, она порхала в ту сторону, откуда они приближались, с той же жалобой на свое заточение. - "Не могу выйти", - говорил скворец. - Помоги тебе бог, - сказал я, - все-таки я тебя выпущу, чего бы мне это ни стоило. - С этими словами я обошел кругом клетки, чтобы достать до ее дверцы, однако она была так крепко оплетена и переплетена проволокой, что ее нельзя было отворить, не разорвав клетки на куски. - Я усердно принялся за дело. Птица подлетела к месту, где я трудился над ее освобождением, и, просунув голову между прутьями, в нетерпении прижалась к ним грудью. - Боюсь, бедное создание, - сказал я, - мне не удастся выпустить тебя на свободу. - "Нет, - откликнулся скворец, - не могу выйти, - не могу выйти", - твердил скворец. Клянусь, никогда сочувствие не пробуждалось во мне с большей нежностью, и я не помню в моей жизни случая, когда бы рассеянные мысли, потешавшиеся над моим разумом, с такой быстротой снова собрались вместе. При всей механичности звуков песенки скворца, в мотиве ее было столько внутренней правды, что она в один миг опрокинула все мои стройные рассуждения о Бастилии, и, понуро поднимаясь по лестнице, я отрекался от каждого слова, сказанного мной, когда я по ней спускался. - Рядись как угодно, Рабство, а все-таки, - сказал я, - все-таки ты - горькая микстура! и от того, что тысячи людей всех времен принуждены были испить тебя, горечи в тебе не убавилось. - А тебе, трижды сладостная и благодатная богиня, - обратился я к _Свободе_, - все поклоняются публично или тайно; приятно вкусить тебя, и ты останешься желанной, пока не изменится сама _Природа_, - никакие _грязные_ слова не запятнают белоснежной твоей мантии, и никакая химическая сила не обратит твоего скипетра в железо, - поселянин, которому ты улыбаешься, когда он ест черствый хлеб, с тобою счастливей, чем его король, из дворцов которого ты изгнана. - Милостивый боже! - воскликнул я, преклоняя колени на предпоследней ступеньке лестницы, - дай мне только здоровья, о великий его Податель, и пошли в спутницы прекрасную эту богиню, - а епископские митры, если промысел твой не видит в этом ничего плохого, возложи в изобилии на головы тех, кто по ним тужит! ^TУЗНИК^U ^TПАРИЖ^U Образ птицы в клетке преследовал меня до самой моей комнаты; я подсел к столу и, подперев голову рукой, начал представлять себе невзгоды заключения. Мое душевное состояние очень подходило для этого, так что я дал полную волю своему воображению. Я собирался начать с миллионов моих ближних, получивших в наследство одно лишь рабство; но, обнаружив, что, несмотря на всю трагичность этой картины, я не в состоянии наглядно ее представить и что множество печальных групп на ней только мешают мне - - Я выделил одного узника и, заточив его в темницу, заглянул через решетчатую дверь в сумрачную камеру, чтобы запечатлеть его образ. Увидев его тело, наполовину разрушенное долгим ожиданием и заключением, я познал, в какое глубокое уныние повергает несбывшаяся надежда. Всмотревшись пристальнее, я обнаружил его бледность и лихорадочное состояние: за тридцать лет прохладный западный ветерок ни разу не освежил его крови - ни солнца, ни месяца не видел он за все это время - и голос друга или родственника не доносился до него из-за решетки, - его дети - - Но тут сердце мое начало обливаться кровью, и я принужден был перейти к другой части моей картины. Он сидел на полу, в самом дальнем углу своей темницы, на жиденькой подстилке из соломы, служившей ему попеременно скамьей и постелью; у изголовья лежал незатейливый календарь из тоненьких палочек, сверху донизу испещренных зарубками гнетущих дней и ночей, проведенных им здесь; - одну из этих палочек он держал в руке и ржавым гвоздем нацарапывал еще день горя в добавление к длинному ряду прежних. Когда я заслонил отпущенный ему скудный свет, он посмотрел безнадежно на дверь, потом опустил глаза в землю, - покачал головой и продолжал свое грустное занятие. Я услышал звяканье цепей на его ногах, когда он повернулся, чтобы присоединить свою палочку к связке. - Он испустил глубокий вздох - я увидел, как железо вонзается ему в душу - я залился слезами - я не мог вынести картины заточения, нарисованной моей фантазией - я вскочил со стула и, кликнув Ла Флера, велел ему заказать для меня извозчичью карету с тем, чтобы в девять утра она была подана к дверям гостиницы. - Поеду прямо, - сказал я, - к господину герцогу де Шуазелю. Ла Флер с удовольствием уложил бы меня в постель; но, не желая, чтобы он увидел на щеке моей нечто, способное причинить этому честному слуге огорчение, я сказал, что лягу без его помощи - и велел ему последовать моему примеру. ^TСКВОРЕЦ^U ^TДОРОГА В ВЕРСАЛЬ^U В назначенный час я сел в заказанную карету. Ла Флер вскочил на запятки, и я приказал кучеру как можно скорее везти нас в Версаль. - Так как на этой дороге не было ничего примечательного или, вернее, ничего, что меня интересует в путешествии, то лучше всего заполнить пустое место коротенькой историей той самой птицы, о которой шла речь в последней главе. Когда достопочтенный мистер *** ждал в Дувре попутного ветра, птичку эту, которая еще не умела хорошо летать, поймал на утесах юноша-англичанин, его грум; не пожелав губить скворца, он принес его за пазухой на пакетбот, - занявшись его кормлением и взяв под свое покровительство, привязался к нему и в целости привез в Париж. В Париже грум купил за ливр для скворца маленькую клетку, и так как в пять месяцев его пребывания здесь вместе с хозяином ему почти нечего было делать, то он выучил скворца трем простым словам на своем родном языке (чем и ограничился) - за которые я считаю себя в большом долгу перед этой птицей. При отъезде своего хозяина в Италию - мальчик подарил скворца хозяину гостиницы. - Но так как его песенка о свободе раздавалась на непонятном в Париже языке, то скворец не был в большом почете у содержателя гостиницы, и Ла Флер купил его для меня вместе с клеткой за бутылку бургундского. По возвращении из Италии я привез скворца в ту страну, на языке которой он выучил свою мольбу, и когда я рассказал его историю лорду А. - лорд А. выпросил у меня птицу - через неделю лорд А. подарил ее лорду Б. - лорд Б. преподнес ее лорду В. - а камердинер лорда В. продал его камердинеру лорда Г. за шиллинг - лорд Г. подарил его лорду Д. - и так далее - до половины алфавита. - От этих высокопоставленных лиц скворец перешел в нижнюю палату и прошел через руки стольких же ее членов. - Но так как последние все желали _войти_ - а моя птица желала _выйти_, - то скворец был в Лондоне почти в таком же малом почете, как и в Париже. Не может быть, чтобы среди моих читателей нашлось много таких, которые о нем бы не слышали; и если иным случилось его видать - позволю себе сообщить им, что птица эта была моя - или же дрянная копия, сделанная в подражание ей. Мне больше нечего сказать о ней, кроме того, что с той поры я поместил бедного скворца на своем гербе в качестве нашлемника. И пусть гербоведы свернут ему шею, если посмеют. ^TОБРАЩЕНИЕ^U ^TВЕРСАЛЬ^U Мне было бы неприятно, если бы мой недруг заглянул мне в Душу, когда я собираюсь просить у кого-нибудь покровительства; поэтому я обыкновенно стараюсь обходиться без нужной помощи, но моя поездка к господину герцогу де Ш*** была вынужденной - будь она добровольной, я бы ее совершил, вероятно, как и другие люди. Сколько низких планов гнусного обращения сложило по дороге мое раболепное сердце! Я заслуживал Бастилии за каждый из них. Когда же показался Версаль, я больше ни на что не был способен, как только подбирать слова и сочинять фразы, а также придумывать позы и тон голоса, при помощи которых я мог бы снискать благорасположение господина герцога де Ш***. - Это подойдет, - сказал я. - Точь-в-точь так, - возразил я себе, - как кафтан, который сшил бы ему предприимчивый портной, не сняв предварительно мерки. - Дурак! - продолжал я, - взгляни раньше на лицо господина герцога - присмотрись, какой характер написан на нем, - обрати внимание, в какую он станет позу, выслушивая тебя, - подметь все изгибы и выражения его туловища, рук и ног - а что касается тона голоса - первый звук, слетевший с его губ, подскажет его тебе; на основании всего этого ты и составишь тут же на месте обращение, которое не может не прийтись по вкусу герцогу - ведь все приправы будут заимствованы у него же, и, по всей вероятности, он их охотно проглотит. - Хорошо, - сказал я, - скорей бы все это миновало. - Опять ты трусишь! Разве люди не равны на всей поверхности земного шара? А если они таковы на поле сражения - почему им не быть равными также и с глазу на глаз, в кабинете? Поверь мне, Йорик, когда это не так, мы действуем предательски по отношению к себе и десять раз ставим под удар наши вспомогательные силы там, где природа сделает это всего раз. Ступай к герцогу де Ш*** с Бастилией во взорах - головой ручаюсь, через полчаса тебя отошлют под конвоем в Париж, - Я в этом не сомневаюсь, - сказал я. - В таком случае, клянусь небом, я явлюсь к герцогу с самым веселым и непринужденным видом. - - Вот и снова ты не прав, - возразил я. - Спокойное сердце, Йорик, не мечется от одной крайности к другой - оно всегда помещается в середине. - Хорошо, хорошо! - воскликнул я, когда кучер завернул в ворота, - мне кажется, я отлично справлюсь, - и к тому времени, когда карета, описав круг по двору, подкатила к подъезду, я обнаружил на себе такое благоприятное действие собственных наставлений, что двинулся по лестнице не так, как поднимается по ней жертва правосудия, которой предстоит расстаться с жизнью на верхней ступеньке, - но и не с тем проворством, с каким я единым духом взлетаю к тебе, Элиза, чтобы обрести жизнь. Когда я вошел в двери приемной, меня встретил человек, который, может быть, был дворецким, но больше походил на младшего секретаря, и я услышал от него, что герцог де Ш*** занят. - Мне совершенно неизвестны, - сказал я, - формальности для получения аудиенции, так как я здесь человек чужой и, вдобавок, что еще хуже при нынешнем положении вещей, я - англичанин. - Он возразил, что обстоятельство это не увеличивает затруднений. - Я сделал ему легкий поклон и сказал, что у меня важное дело к господину герцогу. Секретарь посмотрел в сторону лестницы, словно изъявляя готовность позволить мне подняться к кому-то с моим делом. - Но я не хочу вводить вас в заблуждение, - сказал я, - то, что я собираюсь сообщить, не представляет никакой важности для господина герцога де Ш***, но чрезвычайно важно для меня. - C'est une autre affaire {Это другое дело (франц.).}, - отвечал он. - Для человека учтивого - нисколько, - сказал я. - Но скажите, пожалуйста, милостивый государь, - продолжал я, - когда же иностранец может надеяться получить _доступ?_ - Не раньше, чем через два часа, - сказал секретарь, взглянув на часы. Количество экипажей во дворе как будто оправдывало слова секретаря, что мне нечего рассчитывать быть принятым скорее, - так как расхаживать взад и вперед по приемной, где я ни с кем не мог перемолвиться словом, было в то время так же невесело, как находиться в самой Бастилии, то я немедленно вернулся к моей карете и велел кучеру везти меня в Cordon Bleu {"Синяя лента"; здесь может быть в значении также "искусная кухарка" (франц.).}, ближайшую версальскую гостиницу. Мне кажется, в этом есть что-то роковое: я редко дохожу до того места, куда я направляюсь. ^TLE PATISSIER {Пирожник (франц.).}^U ^TВЕРСАЛЬ^U Не проехал я и половины улицы, как изменил свое намерение: уж если я в Версале, - подумал я, - то прекрасно могу осмотреть город; вот почему я дернул за шнурок и приказал кучеру прокатить меня по главным улицам. - Город, я думаю, не велик, - сказал я. - Кучер извинился за то, что меня поправляет, и сказал, что, напротив, Версаль город пышный и что многие первые герцоги, маркизы и графы имеют здесь свои дома. - Я вдруг вспомнил графа де Б***, о котором так лестно говорил накануне книгопродавец с набережной Конти. - А почему бы мне не зайти, подумал я, к графу де Б***, который такого высокого мнения об английских книгах и об англичанах, - и не рассказать ему приключившейся со мной истории? Так я во второй раз переменил намерение. - По правде говоря - в третий, - ведь я собирался в этот день к мадам де Р*** на улицу Святого Петра и почтительнейше передал ей через ее fille de chambre, что обязательно ее навещу - но я не в силах управлять обстоятельствами, - они мной управляют; вот почему, увидя человека, стоявшего с корзиной на другой стороне улицы, словно он что-то продавал, я велел Ла Флеру подойти к нему и расспросить, где находится дом графа. Ла Флер вернулся немного побледневший и сказал, что это кавалер ордена св. Людовика, который продает pates {Пирожки (франц.).}. - Не может быть, Ла Флер, - сказал я. - Ла Флер так же мало мог объяснить это явление, как и я, но упорно стоял на своем: он видел, по его словам, оправленный в золото крест на красной ленточке, продетой в петлицу, а также заглянул в корзину и видел pates, которые продавал кавалер; таким образом, он не мог ошибиться. Такое крушение в жизни человека пробуждает лучшие чувства, чем любопытство: я не в силах был оторвать от него взор, сидя в карете - чем дольше я на него смотрел, на его крест и на его корзину, тем сильнее внедрялись они в мой мозг, - я вылез из кареты и подошел к нему. На нем был чистый полотняный фартук, спускавшийся ниже колен, а также род детского передничка, доходившего до половины груди; повыше передничка, немного спускаясь над его верхним краем, висел крест. Корзина с маленькими pates была покрыта белой камчатной салфеткой; другая такая же салфетка была разостлана на дне корзины; на всем этом лежала печать proprete {Чистоты (франц.).} и опрятности, так что его pates можно было кушать не только из сострадания, но и вследствие аппетитного их вида. Он никому их не предлагал, но безмолвно стоял с ними на углу одного дома, поджидая покупателей, которые брали бы их по собственному почину, без его просьбы. Это был человек лет сорока восьми - с виду солидный и даже, пожалуй, важный. Я не выразил удивления. - Подойдя скорее к корзине, чем к нему, я приподнял салфетку, взял один из его pates - и попросил его объяснить тронувшее меня явление. Он сообщил мне в немногих словах, что лучшую часть своей жизни провел на военной службе, где, истратив небольшое родовое имущество, он получил роту, а вместе с ней и крест; но после заключения последнего мира полк его был распущен, и весь офицерский персонал, вместе с персоналом некоторых других полков, остался без всяких средств к существованию; он увидел, что у него нет на свете ни друзей, ни денег - и вообще ничего, - сказал он, - кроме этой вещицы, - говоря это, он показал на свой крест. - Бедный кавалер пробудил во мне жалость, а к концу этой сцены завоевал также мое уважение. Король, сказал он, щедрейший из всех государей, но его щедрость не может облегчить или вознаградить каждого; ему не повезло, и он оказался в числе обойденных. У него есть милая жена, сказал он, которую он любит, она ему печет patisserie; он не видит, прибавил он, никакого бесчестья в том, что охраняет таким образом ее и себя от нужды - если провидение не послало ему ничего лучшего. Было бы нехорошо отнять удовольствие у добрых людей, обойдя молчанием то, что случилось с этим несчастным кавалером ордена св. Людовика месяцев девять спустя. По-видимому, у него вошло в привычку останавливаться у железных ворот, которые ведут ко дворцу, и так как его крест бросался в глаза многим, то многие обращались к нему с теми же расспросами, что и я. - Он всем рассказывал ту же историю, всегда с такой скромностью и так разумно, что она достигла наконец ушей короля. - Узнав, что кавалер был Храбрым офицером и пользовался уважением всего полка, как человек честный и безупречный - король положил конец его скромной торговле, назначив ему пенсию в полторы тысячи ливров в год. Я рассказал эту историю, чтобы доставить удовольствие читателю, - так пусть же он доставит удовольствие мне, позволив рассказать другую, выпадающую из порядка повествования, - обе эти истории бросают свет одна на другую - и было бы жалко их разъединять. ^TШПАГА^U ^TРЕНН^U Если государства и империи знают периоды упадка, если и для них наступает черед почувствовать, что такое нужда и бедность, - так почему же мне не рассказать о причинах, которые постепенно привели к падению дом д'Е*** в Бретани. Маркиз д'Е*** с большим упорством боролся за свое положение; ему очень хотелось сохранить, а также показать свету кое-какие скудные остатки того, чем были его предки, - их безрассудства сделали для него это непосильным. Оставалось достаточно для поддержания скромного существования в _тени_, - но у него было два мальчика, которые тянулись к _свету_, ожидая от него помощи - и он полагал, что они ее заслуживают. Он попытал свою шпагу - она не могла открыть ему дорогу - _восхождение_ было слишком дорого - простая бережливость его не окупала - оставалось последнее средство - торговля. Во всякой другой провинции французского королевства, за исключением Бретани, это значило подрубить под самый корень деревцо, которое его гордость и любовь желали бы видеть зацветшим вновь. - Но в бретонских законах существует оговорка на этот счет, и он ею воспользовался; подождав созыва штатов в Ренне, маркиз явился на заседание в сопровождении обоих сыновей и, сославшись на один древний закон герцогства, который, хотя к нему и редко обращаются, сказал он, все-таки остается в силе, снял с себя шпагу. - Вот она, - сказал он, - возьмите ее и бережно храните, пока лучшие времена не позволят мне потребовать ее обратно. Председатель принял шпагу маркиза - тот остался еще несколько минут, чтобы присмотреть, как ее положат в архив его рода, и удалился. На другой день маркиз отплыл со всей семьей на Мартинику, и после двадцатилетней удачной торговли, получив вдобавок несколько неожиданных наследств от далеких своих родственников, вернулся на родину, чтобы потребовать обратно дворянское звание и с достоинством нести его. По счастливой случайности, выпадающей единственно только чувствительному путешественнику, я прибыл в Ренн как раз во время этого торжественного требования; я называю его торжественным - таким оно было, по крайней мере, для меня. Маркиз явился в залу суда со всей своей семьей: он вел под руку жену, старший его сын вел под руку сестру, а младший находился по другую сторону, возле своей матери - два раза поднес он к лицу платок - - Стояла мертвая тишина. Приблизившись к трибуналу на расстояние шести шагов, он поручил жену младшему сыну, выступил на три шага перед своей семьей - и потребовал обратно свою шпагу. Шпага была ему возвращена, и, приняв ее, маркиз почти целиком ее обнажил - перед ним было сияющее лицо друга, от которого он некогда отступился - он внимательно ее осмотрел, начиная от эфеса, словно желая удостовериться, что она та самая, - как вдруг, заметив небольшую ржавчину, появившуюся на ней у самого острия, поднес ее к глазам и склонил над ней голову - мне сдается, я увидел, как на эту ржавчину упала слеза. Я не мог ошибиться, судя по тому, что последовало. "Я найду _другой способ_ ее уничтожить", - сказал он. Сказав это, маркиз вложил шпагу в ножны, поклонился ее хранителям - и вышел с женой и дочерью, а оба сына последовали за ним. О, как я позавидовал его чувствам! ^TПАСПОРТ^U ^TВЕРСАЛЬ^U Я был беспрепятственно допущен к господину графу де Б***. Собрание сочинений Шекспира лежало перед ним на столе, и он перелистывал томики. Подойдя к самому столу и взглянув на книги с видом человека, которому они хорошо известны, - я сказал графу, что явился к нему, не будучи никем представлен, так как рассчитывал встретиться у него с другом, который сделает мне это одолжение. - То мой соотечественник, великий Шекспир, - сказал я, показывая на его сочинения, - et ayez la bonte, mon cher ami, - прибавил я, обращаясь к духу писателя, - de me faire cet honneur - la {Будьте добры, дорогой друг, оказать мне эту честь (франц.).} - Этот необычный способ рекомендоваться вызвал у графа улыбку; обратив внимание на мою бледность и нездоровый вид, он очень настойчиво попросил меня сесть в кресло; я сел и, чтобы не затруднять хозяина догадками о цели этого визита, сделанного вне всяких правил, рассказал ему про случай в книжной лавке и почему случай этот побудил меня обратиться с просьбой помочь в одном постигшем меня маленьком затруднении именно к нему, а не к кому-нибудь другому во Франции. - В чем же ваше затруднение? Я вас слушаю, - сказал граф. - Тогда я рассказал ему всю историю совершенно так, как я рассказал ее читателю. - - Хозяин моей гостиницы, - сказал я в заключение, - уверяет, господин граф, что меня непременно отправят в Бастилию, но я совершенно спокоен, - продолжал я, - потому что, попав в руки самого цивилизованного народа на свете и не зная за собой никакой вины, - я ведь не пришел высматривать наготу земли этой, - я почти не думал о том, что нахожусь в его полной власти. - Французам не пристало, господин граф, - сказал я, - проявлять свою храбрость на инвалидах. Яркий румянец выступил на щеках графа де Б***, когда я это сказал. - Ne craignez rien - не бойтесь, - сказал он. - Право же, я не боюсь, - повторил я. - Кроме того, - продолжал я шутливо, - я проделал весь путь от Лондона до Парижа смеясь, и думаю, что господин герцог де Шуазель не такой враг веселья, чтобы отослать меня назад плачущим от причиненных мне огорчений. - Моя покорнейшая просьба к вам, господин граф де Б*** (при этом я низко ему поклонился), похлопотать перед ним, чтобы он этого не делал. Граф слушал меня с большим добродушием, иначе я не сказал бы и половины мною сказанного - и раз или два произнес - C'est bien dit {Хорошо сказано (франц.).}. - На этом я покончил со своим делом - и решил больше к нему не возвращаться. Граф направлял разговор; мы толковали о безразличных вещах - о книгах и политике, о людях - а потом о женщинах. - Бог да благословит их всех! - произнес я, после того как мы долго о них говорили, - нет человека на земле, который бы так любил их, как я: несмотря на все их слабости, мною подмеченные, и множество прочитанных мною сатир на них, я все-таки их люблю, будучи твердо убежден, что мужчина, не чувствующий расположения ко всему их полу, никогда не способен как следует полюбить одну из них. - Eh bien! Monsieur l'Anglais, - весело сказал граф. - Вы не пришли высматривать наготу земли нашей - я вам верю - ni encore {Ни также (франц.).}, смею сказать, _наготу_ наших женщин. - Но разрешите мне высказать предположение - если, par hazard {Случайно (франц.).}, она попадется вам на пути, разве вид ее не тронет ваших чувств? Во мне есть что-то, в силу чего я не выношу ни малейшего намека на непристойность: увлеченный веселой болтовней, я не раз пробовал побороть себя и путем крайнего напряжения сил отваживался в обществе десяти женщин на тысячу вещей - самой ничтожной части которых я бы не посмел сделать с каждой из них в отдельности даже за райское блаженство. - Извините меня, господин граф, - сказал я, - что касается наготы земли вашей, то если бы мне довелось ее увидеть, я взглянул бы на нее со слезами на глазах, - а в отношении наготы ваших женщин (я покраснел от самой мысли о ней, вызванной во мне графом) я держусь евангельских взглядов и полон такого сочувствия ко всему _слабому_ у них, что охотно прикрыл бы ее одеждой, если бы только умел ее накинуть. - Но я бы очень желал, - продолжал я, - высмотреть _наготу их сердец_ и сквозь разнообразные личины обычаев, климата и религии разглядеть, что в них есть хорошего, и в соответствии с этим образовать собственное сердце - ради чего я и приехал. - По этой причине, господин граф, - продолжал я, - я не видел ни Пале-Рояля - ни Люксембурга - ни фасада Лувра - и не пытался удлинить списков картин, статуй и церквей, которыми мы располагаем. - Я смотрю на каждую красавицу, как на храм, и я вошел бы в него и стал бы любоваться развешанными в нем оригинальными рисунками и беглыми набросками охотнее, чем даже "Преображением" Рафаэля. - Жажда этих откровений, - продолжал я, - столь же жгучая, как та, что горит в груди знатока живописи, привела меня из моей родной страны во Францию, а из Франции поведет меня по Италии. - Это скромное путешествие сердца в поисках _Природы_ и тех приязненных чувств, что ею порождаются и побуждают нас любить друг друга - а также мир - больше, чем мы любим теперь. Граф сказал мне в ответ на это очень много любезностей и весьма учтиво прибавил, как много он обязан Шекспиру за то, что он познакомил меня с ним. - A propos, - сказал он, - Шекспир полон великих вещей, но он позабыл об одной маленькой формальности - не назвал вашего имени - так что вам придется сделать это самому. ^TПАСПОРТ^U ^TВЕРСАЛЬ^U Для меня нет ничего затруднительнее в жизни, чем сообщить кому-нибудь, кто я такой, - ибо вряд ли найдется человек, о котором я не мог бы дать более обстоятельные сведения, чем о себе; часто мне хотелось уметь отрекомендоваться всего одним словом - и конец. И вот первый раз в жизни представился мне случай осуществить это с некоторым успехом - на столе лежал Шекспир - вспомнив, что он обо мне говорит в своих произведениях, я взял "Гамлета", раскрыл его на сцене с могильщиками в пятом действии, ткнул пальцем в слово _Йорик_ и, не отнимая пальца, протянул книгу графу со словами - Me voici! {Вот я! (франц.)} Выпала ли у графа мысль о черепе бедного Йорика благодаря присутствию черепа вашего покорного слуги или каким-то волшебством он перенесся через семьсот или восемьсот лет, это здесь не имеет значения - несомненно, что французы легче схватывают, чем соображают - я ничему на свете не удивляюсь, а этому меньше всего; ведь даже один из глав нашей церкви, к прямоте и отеческим чувствам которого я питаю высочайшее почтение, впал при таких же обстоятельствах в такую же ошибку. - Для него невыносима, - сказал он, - самая мысль заглянуть в проповеди, написанные шутом датского короля. - Хорошо, ваше преосвященство, - сказал я, - но есть два Йорика. Йорик, о котором думает ваше преосвященство, умер и был похоронен восемьсот лет тому назад; он преуспевал при дворе Горвендиллуса; другой Йорик - это я, не преуспевавший, ваше преосвященство, ни при каком дворе. - Он покачал головой. - Боже мой, - сказал я, - вы с таким же правом могли бы смешать Александра Великого с Александром-медником, ваше преосвященство. - Это одно и то же, - возразил он - - Если бы Александр, царь македонский, мог перевести ваше преосвященство в другую епархию, - сказал я, - ваше преосвященство, я уверен, этого не сказали бы. Бедный граф де Б*** впал в ту же _ошибку_ - - Et, Monsieur, est-il Yorick? {Неужели, мосье, вы - Йорик? (франц.).} - воскликнул граф. - Je le suis, - отвечал я. - Vous? - Moi - moi qui a l'honneur de vous parler, Monsieur le Comte. - Mon Dieu! - проговорил он, обнимая меня. - Vous etes Yorick! {Да, я Йорик. - Вы? - Я - я, имеющий честь с вами разговаривать, господин граф. - Боже мой! Вы - Йорик! (франц.).} С этими словами граф сунул Шекспира в карман и оставил меня одного в своей комнате. ^TПАСПОРТ^U ^TВЕРСАЛЬ^U Я не мог понять, почему граф де Б*** так внезапно вышел из комнаты, как не мог понять, почему он сунул в карман Шекспира. - _Тайны, которые должны разъясниться сами, не стоят того, чтобы терять время на их разгадку_; лучше было почитать Шекспира; я взял _"Много шуму из ничего"_ и мгновенно перенесся с кресла, в котором я сидел, на остров Сицилию, в Мессину, и так увлекся доном Педро, Бенедиктом и Беатриче, что перестал думать о Версале, о графе и о паспорте; Милая податливость человеческого духа, который способен вдруг погрузиться в мир иллюзий, скрашивающих тяжелые минуты ожидания и горя! - Давно-давно уже завершили бы вы счет дней моих, не проводи я большую их часть в этом волшебном краю. Когда путь мой бывает слишком тяжел для моих ног или слишком крут для моих сил, я сворачиваю на какую-нибудь гладкую бархатную тропинку, которую фантазия усыпала розовыми бутонами наслаждений, и, прогулявшись по ней, возвращаюсь назад, окрепший и посвежевший. - Когда скорби тяжко гнетут меня и нет от них убежища в этом мире, тогда я избираю новый путь - я оставляю мир, - и, обладая более ясным представлением о Елисейских полях, чем о небе, я силой прокладываю себе дорогу туда, подобно Энею - я вижу, как он встречает задумчивую тень покинутой им Дидоны и желает ее признать, - вижу, как оскорбленный дух качает головой и молча отворачивается от виновника своих бедствий и своего бесчестья, - собственные