репостной fosse, или ров. - Люди невоенные, которые мало понимают в фортификации, смешивают равелин с демилюном, - хотя это вещи совершенно различные; - не по виду своему или конструкции, - мы их строим совершенно одинаково: - они всегда состоят из двух фасов, образующих выдвинутый в поле угол, с горжами, проведенными не по прямой линии, а в форме полумесяца. - В чем же тогда разница? (спросил отец с некоторым раздражением). - В их положении, братец, - отвечал дядя Тоби: - когда равелин стоит перед куртиной, тогда он равелин; когда же равелин стоит перед бастионом, тогда равелин уже не равелин; - тогда он демилюн; - равным образом демилюн есть демилюн, и ничего больше, когда он стоит перед бастионом; - но если бы ему пришлось переменить место и расположиться перед куртиной, - он бы не был больше демилюном: демилюн в этом случае не демилюн; он всего только равелин. - Я думаю, - сказал отец, - что ваша благородная наука обороны имеет свои слабые стороны, - как и все прочие науки. - Что же касается горнверков (ох-ох! - вздохнул отец), о которых заговорил мой брат, - продолжал дядя Тоби, - то они составляют весьма существенную часть внешних укреплений; - французские инженеры называют их ouvrages a cornes, и мы их обыкновенно сооружаем для прикрытия наиболее слабых, по нашему предположению, пунктов; - они образуются двумя земляными насыпями, или полубастионами, и с виду очень красивы; - если вы ничего не имеете против маленькой прогулки, я берусь вам показать один горнверк, стоящий того, чтобы на него поглядеть. - - Нельзя отрицать, - продолжал дядя Тоби, - что, будучи увенчаны, они гораздо сильнее; по тогда они обходятся очень дорого и занимают слишком много места; таким образом, по моему мнению, они особенно полезны для прикрытия или защиты передней части укрепленного лагеря; иначе двойной теналь... - Клянусь матерью, которая нас родила, - воскликнул отец, не в силах долее сдерживаться, - - вы и святого вывели бы из терпения, братец Тоби; - ведь вы не только, не понимаю каким образом, снова окунулись в излюбленный ваш предмет, но голова ваша так забита этими проклятыми укреплениями, что в настоящую минуту, когда жена моя мучится родами, - и до вас доносятся ее крики, - вы знать ничего не знаете и непременно хотите увести повивальщика. - Акушера, если вам угодно, - поправил отца доктор Слоп. - С удовольствием, - отвечал отец, - мне все равно, как вас называют, - - я только хочу послать к черту всю эту фортификацию со всеми ее изобретателями; - она свела в могилу тысячи людей - - и в конце концов сведет меня. - Я не желаю, братец Тоби, засорять себе мозги сапами, минами, блиндами, турами, палисадами, равелинами, демилюнами и прочей дребеденью, хотя бы мне подарили Намюр со всеми фламандскими городами в придачу. Дядя Тоби терпеливо сносил обиды; - не по недостатку храбрости, - я уже говорил вам в пятой главе настоящей второй книги, что он был человек храбрый, - а здесь прибавлю, что в критических случаях, когда храбрость требовалась обстоятельствами, я не знаю человека, под чьей защитой я бы сознавал себя в большей безопасности. Это происходило и не от бесчувственности или от тупости его ума; - ибо он воспринимал нанесенное ему отцом оскорбление так же остро, как и самый чувствительный человек; - - но он был кроткого, миролюбивого нрава, - в нем не содержалось ни капли сварливости; - - все в нем дышало такой добротой! У дяди Тоби не нашлось бы жестокости отомстить даже мухе. - Ступай, - сказал он однажды за столом большущей мухе, жужжавшей у него под носом и ужасно его изводившей в течение всего обеда, - пока наконец ему не удалось, после многих безуспешных попыток, поймать ее на лету; - я тебе не сделаю больно, - сказал дядя Тоби, вставая со стула и переходя через всю комнату с мухой в руке, - я не трону ни одного волоса на голове у тебя: - ступай, - сказал он, поднимая окошко и разжимая руку, чтобы ее выпустить; - ступай с богом, бедняжка, зачем мне тебя обижать? - Свет велик, в: нем найдется довольно места и для тебя и для меня. Мне было всего десять лет, когда это случилось; - но сам ли поступок дядин больше гармонировал с душевным, моим состоянием в этом склонном к жалости возрасте, так что все существо мое мгновенно замерло в блаженнейшем трепете; - или же на меня подействовало то, как и с каким выражением был он совершен, - и в какой степени и в силу какого тайного волшебства - согретые добротой тон голоса и гармония движений нашли доступ к моему сердцу, - я не знаю; - знаю только, что урок благожелательства ко всем живым существам, преподанный тогда дядей Тоби, так прочно запал мне в душу, что и до сих пор не изгладился из памяти. Нисколько не желая умалять значение всего, что дали мне в этом смысле litterae humaniores {Словесные науки (лат.).}, которыми я занимался в университете, или отрицать пользу, принесенную мне дорого стоившим воспитанием как дома, так и в чужих краях, - я все же часто думаю, что половиной моего человеколюбия обязан я этому случайному впечатлению. Рассказанный случай может заменить родителям и воспитателям целые томы, написанные на эту тему. Я не мог положить этот мазок на портрет дяди Тоби той же кистью, какой написал остальные его части, - - те части передавали в нем лишь то, что относилось к его _коньку_, - - между тем как в настоящем случае речь идет о черте его нравственного характера. В отношении терпеливого перенесения обид отец мой, как, должно быть, давно уже заметил читатель, был вовсе не похож на брата; он отличался гораздо более острой и живой чувствительностью, может быть даже несколько раздражительной: правда, она его никогда не доводила до состояния, сколько-нибудь похожего на злобу, - - однако, в случае маленьких трений и неприятностей, которыми так богата жизнь, склонна была проявляться в форме забавного и остроумного брюзжания. - - Тем не менее человек он был открытый и благородный, - - во всякое время готовый внять голосу убеждения; причем во время этих маленьких припадков раздражения против других, в особенности же против дяди Тоби, которого отец искренне любил, - сам он обыкновенно мучился в десять раз больше, нежели причинял мучений своим жертвам (исключение составляла только история с тетей Диной да случаи, когда бывала затронута какая-нибудь его гипотеза). Характеры двух братьев, при таком их противопоставлении, взаимно освещали друг друга, в особенности же выгодно в настоящем столкновении по поводу Стевина. Мне нет нужды говорить читателю, если он обзавелся каким-нибудь коньком, - что конек есть самая чувствительная область и что эти незаслуженные удары по коньку дяди Тоби не могли остаться им незамеченными. - Нет, - как выше было сказано, дядя Тоби их чувствовал, и чувствовал очень остро. Что же он сказал, сэр? - Как поступил? - О, сэр, - он проявил истинное величие! Как только отец перестал оскорблять его конька, - он без малейшего волнения отвернулся от доктора Слопа, к которому обращена была его речь, и посмотрел отцу в глаза с выражением такой доброты на лице, - так кротко, так по-братски, - с такой неизъяснимой нежностью, - что взгляд его проник отцу в самое сердце. Поспешно поднявшись с кресла, он схватил дядю Тоби за обе руки и сказал: - - Братец Тоби, - виноват пред тобой; - извини, пожалуйста, эту горячность, она досталась мне от матери. - Милый мой, милый брат, - отвечал дядя Тоби, тоже вставая при поддержке отца, - ни слова больше об этом; - прощаю вам от всего сердца, даже если бы вы сказали в десять раз больше, брат. - Однако же неблагородно, - возразил отец, - оскорблять человека, - особенно брата; - но оскорблять такого смиренного брата, - такого безобидного, - такого незлобивого, - это низость, клянусь небом, это подлость. - Прощаю вам от всего сердца, брат, - сказал дядя Тоби, - даже если бы вы сказали в пятьдесят раз больше. - - Да и какое мне дело, дорогой мой Тоби, - воскликнул отец, - какое мне дело до ваших развлечений или до ваших удовольствий? Добро б еще, я был в состоянии (а я не в состоянии) умножить их число. - Брат Шенди, - отвечал дядя Тоби, пристально посмотрев ему в глаза, - вы очень ошибаетесь на этот счет; - ведь вы доставляете мне огромное удовольствие, производя в вашем возрасте детей для семейства Шенди. - - Но этим, сэр, - заметил доктор Слоп, - мистер Шенди доставляет удовольствие также и себе самому. - - - Ни капельки, - сказал отец. ^TГЛАВА XIII^U - Мой брат делает это, - сказал дядя Тоби, - из принципа. - Как хороший семьянин, я полагаю, - сказал доктор Слоп. - Ф! - воскликнул отец, - не стоит об этом говорить. ^TГЛАВА XIV^U В конце последней главы отец и дядя Тоби продолжали стоять, как Брут и Кассий в заключительной части той сцены, где они сводят между собою счеты. Произнеся три последние слова, - отец сел; - дядя Тоби рабски последовал его примеру, но только перед тем, как опуститься на стул, он позвонил и велел капралу Триму, дожидавшемуся приказаний в прихожей, сходить домой за Стевином: дом дяди Тоби был совсем близко, по другую сторону улицы. Другой бы прекратил разговор о Стевине; - но дядя Тоби не таил злобы в сердце своем, и потому продолжал говорить на ту же тему, желая показать отцу, что он не сердится. - Ваше внезапное появление, доктор Слоп, - сказал дядя, возвращаясь к прерванному разговору, - тотчас же привело мне на мысль Стевина. (Отец мой, можете быть уверены, не предлагал больше держать пари о том, кто такой этот Стевин.) - - Дело в том, - продолжал дядя Тоби, - что знаменитая парусная повозка, принадлежавшая принцу Морицу и построенная с таким замечательным искусством, что полдюжины пассажиров могли в ней сделать тридцать немецких миль в какое-то совсем ничтожное число минут, - - была изобретена великим математиком и инженером Стевином. - Вы могли бы, - сказал доктор Слоп, - поберечь вашего слугу (ведь он, бедняга, у вас хромой) и не посылать за Стевиновым описанием этой повозки, потому что на обратном пути из Лейдена через Гаагу я сделал добрых две мили крюку, своротив в Шевенинг с целью ее осмотреть. - Это пустяки, - возразил дядя Тоби, - по сравнению с тем, что сделал ученый Пейреския, который прошел пешком пятьсот миль, считая от Парижа до Шевенинга и обратно, только для того, чтобы ее увидеть, - больше ни для чего. Некоторые люди терпеть не могут, чтобы их обгоняли. - Ну и дурак он, - возразил доктор Слоп. Однако обратите внимание, что сказал он это вовсе не из презрения к Пейрескии, - а потому, что неутомимое мужество этого ученого, проделавшего пешком такой далекий путь единственно из любви к знанию, сводило к нулю подвиг самого доктора Сдана в этом деле. - Ну и дурак этот Пейреския, - повторил он. - Отчего же? - возразил отец, беря сторону брата, не только с целью поскорее загладить нанесенное ему оскорбление, которое все не выходило у отца из головы, - но отчасти и потому, что разговор начинал его серьезно интересовать. - Отчего же? - сказал он, - отчего надо бранить Пейрескию или кого-нибудь другого за желание полакомиться тем или другим кусочком подлинного знания? Сам я хоть и ничего не понимаю в этой парусной повозке, - продолжал он, - однако у ее изобретателя, наверно, были большие способности к механике; понятно, я не в силах разобраться, какими философскими принципами он руководился, - - - все-таки его машина построена на принципах очень основательных, каковы бы они ни были, иначе она не могла бы обладать теми качествами, о которых говорил мой брат. - Она ими обладала, если только не была еще более совершенной, - сказал дядя Тоби; - ведь, как изящно выражается Пейреския, говоря о скорости ее движения: Tarn citus erat, quam erat ventus, что означает, если я не позабыл моей латыни: она была быстрая, как ветер. - А позвольте узнать, доктор Слоп, - проговорил отец, перебив дядю (и извинившись перед ним за свою неучтивость), - на каких принципах основано было движение этой повозки? - - На очень хитрых принципах, можете быть уверены, - отвечал доктор Слоп; - - - и я часто дивился, - продолжал он, обходя вопрос, - почему никто из наших помещиков, живущих на обширных равнинах, вроде нашей (я особенно имею в виду тех, чьи жены еще способны рожать детей), - не попробует какого-нибудь средства передвижения в этом роде; ведь не только оно пришлось бы чрезвычайно кстати в экстренных случаях, которым подвержен прекрасный пол, - лишь бы ветер был попутный, - но сколько также средств сберегло бы применение ветра, который ничего не стоит и которого не надо кормить, вместо лошадей, которые (черт бы их драл) и стоят и жрут ужас сколько. - Как раз по этой причине, - возразил отец, - то есть потому, что "ветер ничего не стоит и его не надо кормить", - предложение ваше никуда не годится; - ведь именно потребление наших продуктов наряду с их производством дает хлеб голодным, оживляет торговлю, - приносит деньги и поднимает цену наших земель; - признаться, будучи принцем, я щедро наградил бы ученую голову, выдумавшую такие механизмы, - тем не менее я бы строго запретил их употреблять. Тут отец попал в свою стихию - - и пустился было так же пространно рассуждать о торговле, как дядя Тоби рассуждал перед этим о фортификации; - но, к большому ущербу для науки, судьба распорядилась, чтобы ни одно ученое рассуждение, к которому приступал в тот день мой отец, не было им доведено до конца, - - - ибо, едва только открыл он рот, чтобы начать следующую фразу, - ^TГЛАВА XV^U как вбежал капрал Трим со Стевином. - Но он опоздал: - предмет был полностью исчерпан в его отсутствие, и разговор пошел по другому пути. - Можешь отнести книгу домой, Трим, - сказал дядя Тоби, кивнув ему. - Постой, капрал, - сказал отец, желая пошутить, - раскрой-ка ее сначала и посмотри, не найдешь ли ты в ней чего-нибудь о парусной повозке. Капрал Трим в бытность на военной службе научился повиноваться, не рассуждая; - положив книгу на столик у стены, он начал ее перелистывать. - Не во гнев будь сказано вашей милости, - проговорил Трим, - не могу найти ничего похожего на такую повозку; - все-таки, - продолжал капрал, в свою очередь желая немного пошутить, - я хочу в этом убедиться, с позволения вашей милости. - С этими словами, взяв книгу обеими руками за половинки переплета и отогнув их назад, так что листы свесились вниз, он хорошенько ее встряхнул. - Э, да никак что-то выпало, с позволения вашей милости, - сказал Трим, - только не повозка и не похоже на повозку. - Так что же тогда, капрал? - с улыбкой спросил отец. - Я думаю, - отвечал Трим, нагнувшись, чтобы подобрать упавшее, - вещь эта больше похожа на проповедь, - так как начинается она с текста из Писания, с указанием главы и стиха, - и едет дальше, не как повозка, - а как настоящая проповедь. Все улыбнулись. - Понять не могу, - проговорил дядя Тоби, - каким образом какая-то проповедь могла попасть в моего Стевина. - Я думаю, это проповедь, - стоял на своем Трим; - - почерк четкий, так, с позволения ваших милостей, я вам прочитаю одну страницу; - ибо, надо вам сказать, Трим любил слушать свое чтение почти так же, как и свою речь. - Я всегда чувствовал сильное влечение, - сказал отец, - разбираться в вещах, пересекающих мне дорогу в силу вот такого странного стечения обстоятельств; - а так как делать нам больше нечего, по крайней мере до возвращения Обадии, то я был бы вам очень обязан, братец, если бы вы, - доктор Слоп, надеюсь, возражать против этого не будет, - велели капралу прочитать нам одну или две страницы из найденной проповеди, - если у него есть столько же уменья, сколько он выказывает охоты. - Смею доложить вашей милости, - сказал Трим, - я целые две кампании во Фландрии исполнял обязанности причетника при полковом священнике. - Он прочитает не хуже меня, - сказал дядя Тоби. - Трим, уверяю вас, был лучшим грамотеем у меня в роте и в первую же очередь получил бы алебарду, не стрясись с беднягой несчастье. - Капрал Трим приложил руку к сердцу и низко поклонился своему господину; - затем, опустив свою шляпу на пол и взяв проповедь в левую руку, чтобы правая оставалась свободной, - он выступил, ничтоже сумняшеся, на середину комнаты, где мог лучше видеть своих слушателей и они его также. ^TГЛАВА XVI^U - - Если у вас есть какие-нибудь возражения... - сказал отец, обращаясь к доктору Слопу. - Решительно никаких, - отвечал доктор Слоп; - ведь мы не знаем, на чьей стороне автор этой проповеди; - - ее мог сочинить богослов нашей церкви с такой же вероятностью, как и ваши богословы, - так что мы подвергаемся одинаковому риску. - - Она не на нашей и не на вашей стороне, - сказал Трим, - потому что речь в ней идет только о совести, смею доложить вашим милостям. Довод Трима развеселил слушателей, - только доктор Слоп, повернувшись лицом к Триму, посмотрел на него немного сердито. - Начинай, Трим, - и читай внятно, - сказал отец. - Сию минуту, с позволения вашей милости, - отвечал капрал, отвешивая поклон своим слушателям и привлекая их внимание легким движением правой руки. ^TГЛАВА XVII^U - - Но прежде чем капрал начнет, я должен вам описать его позу, - иначе ваше воображение легко может представить вам его в принужденном положении, - подобранным, - вытянувшимся в струнку, - распределившим тяжесть своего тела на обеих ногах равномерно; - вперившим глаза в одну точку, как на карауле; - с видом решительным, зажав проповедь в левой руке, точно ружье. - Словом, вы были бы склонны нарисовать Трима так, как будто он стоял в своем взводе, готовый идти в атаку. - В действительности поза его не имела ничего общего с только что вами представленной. Он стоял перед своими слушателями, согнув туловище и наклонив его вперед ровно настолько, чтобы оно образовало угол в восемьдесят пять с половиной градусов на плоскости горизонта; - все хорошие ораторы, к которым я сейчас обращаюсь, прекрасно знают, что это и есть самый убедительный угол падения; - вы можете говорить и проповедовать под любым другим углом; - никто в этом не сомневается; - да так оно и бывает ежедневно; - но с каким результатом, - предоставляю судить об этом каждому! Необходимость именно этого угла в восемьдесят пять с половиной градусов, вымеренного с математической точностью, - разве не показывает нам, замечу мимоходом, - какую братскую помощь оказывают друг другу науки и искусства? Каким чудом капрал Трим, не умевший даже отличить острого угла от тупого, попал прямо в точку; - - был ли то случай или природная способность, верное чутье или подражание, или что-нибудь иное, - все это будет разъяснено в той части настоящей энциклопедии наук и искусств, где подвергаются обсуждению вспомогательные средства красноречия в сенате, на церковной кафедре, в суде, в кофейной, в спальне и у камина. Он стоял, - я это повторяю для цельности картины, - согнув туловище и немного наклонив его вперед; - правая его нога покоилась прямо под ним, неся на себе семь восьмых всего его веса; - ступня же его левой ноги, изъян которой не причинял никакого ущерба его позе, была немного выдвинута, - не вбок и не вперед, а наискосок; - колено было согнуто, - но не круто, - а так, чтобы поместиться в пределах линии красоты - и, прибавлю, линии научной также: - ибо обратите внимание, что нога должна была поддерживать восьмую часть его туловища; - таким образом, положение ноги было в этом случае строго определенное, - потому что ни ступня не могла быть выдвинута дальше, ни колено согнуто больше, нежели это допустимо по законам механики для того, чтобы поддерживать восьмую часть его веса, - - а также нести ее. Сказанное рекомендую вниманию художников и, - надо ли добавлять? - ораторов. Думаю, что не надо; ведь если они не будут соблюдать этих правил, - то непременно бухнутся носами в землю. Вот все, что я хотел сказать о туловище и ногах капрала Трима. - Он свободно, - но не небрежно, - держал проповедь в левой руке, чуть-чуть повыше живота и немного отставив ее от груди; - - правая его рука непринужденно висела на боку, как то предписывали природа и законы тяжести, - ладонь ее, однако, была открыта и повернута к слушателям, готовая, в случае надобности, прийти на помощь чувству. Глаза и лицевые мускулы капрала Трима находились в полной гармонии с прочими частями его тела; - взгляд его был открытый, непринужденный, - достаточно уверенный, - но отнюдь не заносчивый. Пусть критики не спрашивают, каким образом капрал Трим мог дойти до таких тонкостей; ведь я уже сказал им, что все это получит объяснение. - Во всяком случае, так стоял он перед моим отцом, дядей Тоби и доктором Слопом, - так наклонив туловище, так расставив ноги и настолько придав себе вид оратора, - что мог бы послужить отличной моделью для скульптора; - - больше того, я сомневаюсь, чтобы самый ученый кандидат богословия - и даже профессор еврейского языка - способны были внести тут сколько-нибудь существенные поправки. Трим поклонился и прочитал следующее: Проповедь Послание к евреям, XIII, 18 - - - Ибо мы уверены, что имеем добрую совесть. - - - "Уверены! - Уверены, что имеем добрую совесть!" - Честное слово, Трим, - сказал отец, прерывая капрала, - ты придаешь этой фразе крайне неподходящее выражение; ты морщишь нос, любезный, и произносишь ее таким насмешливым тоном, как если бы проповедник намеревался издеваться над апостолом. - - Он и намеревается, с позволения вашей милости, - отвечал Трим. - Фу! - воскликнул, улыбнувшись, отец, - Сэр, - сказал доктор Слоп, - Трим несомненно прав; ибо автор проповеди (который, я вижу, протестант) своей колкой манерой разрывать текст апостола ясно показывает, что он намерен издеваться над ним, - если только сама эта манера не есть уже издевательство. - Но из чего же, - удивился отец, - вы так быстро заключили, доктор Слоп, что автор проповеди принадлежит к нашей церкви? - насколько я могу судить на основании сказанного, - он может принадлежать к любой церкви. - - Из того, - отвечал доктор Слоп, - что если бы он принадлежал к нашей, - -он бы не посмел позволить себе такую вольность, - как не посмел бы схватить медведя за бороду. - - Если бы в нашей церкви, сэр, кто-нибудь вздумал оскорбить апостола, - - святого, - - или хотя бы только отрезанный ноготь святого, - ему бы глаза выцарапали. - - Неужто сам святой? - спросил дядя Тоби. - Нет, - отвечал доктор Слоп, - его бы поместили в один старый дом. - А скажите, пожалуйста, - спросил дядя Тоби, - инквизиция - это старая постройка или же в нынешнем вкусе? - В архитектуре я ничего не понимаю, - отвечал доктор Слоп. - С позволения ваших милостей, - сказал Трим, - инквизиция - это мерзейшая... - - Пожалуйста, избавь нас от ее описания, Трим, мне противно само имя ее, - сказал отец. - Это ничего не значит, - отвечал доктор Слоп, - у нее есть свои достоинства; я хоть не большой ее защитник, а все-таки в случае, о котором мы говорим, провинившийся скоро научился бы лучше вести себя; и я ему могу сказать, что если он не уймется, так будет предан инквизиции за свои художества. - Помоги ему боже! - сказал дядя Тоби. - - Аминь, - прибавил Трим; - ибо господь знает, что у меня есть бедняга брат, который четырнадцать лет томится в ее тюрьмах. - - Первый раз слышу, - живо проговорил дядя Тоби. - Как он туда попал, Трим? - - Ах, сэр, у вас сердце кровью обольется, когда вы услышите эту печальную повесть, - как оно уже тысячу раз обливалось у меня; - но повесть эта слишком длинна для того, чтобы рассказывать ее сейчас; - ваша милость услышит ее как-нибудь от начала до конца, когда я буду работать возле вас над нашими укреплениями; - - в коротких словах: - - брат мой Том отправился в должности служителя в Лиссабон - и там женился на одной вдове еврея, державшей лавочку и торговавшей колбасой, что и было, не знаю уж как, причиной того, что его подняли среди ночи с постели, где он спал с женой и двумя маленькими детьми, и потащили прямо в инквизицию, где, помоги ему боже, - продолжал Трим со вздохом, - вырвавшимся из глубины его сердца, - бедный, ни в чем не повинный парень томится по сей день; - честнее его, - прибавил Трим (доставая носовой платок), - человека на свете не было. - - - Слезы так обильно полились по щекам Трима, что он не успевал их утирать. - Несколько минут в комнате стояла мертвая тишина. - Верное доказательство сострадания! - Полно, Трим, - проговорил отец, когда увидел, что у бедного парня немного отлегло от сердца, - читай дальше, - и выкинь из головы эту печальную историю; - не обижайся, что я тебя перебил; - только начни, пожалуйста, проповедь сначала: - если ее первая фраза, как ты говоришь, содержит издевательство, то мне бы очень хотелось знать, какой для этого повод подал апостол. Капрал Трим утер лицо, положил платок в карман и, поклонившись, - начал снова. Проповедь Послание к евреям, XIII, 18 - - - Ибо мы уверены, что имеем добрую совесть. - - "Уверены! уверены, что имеем добрую совесть! Разумеется, если в нашей жизни есть что-нибудь, на что мы можем положиться и познания чего способны достигнуть на основе самых бесспорных показаний, "так именно то, - имеем ли мы добрую совесть или нет". - Положительно, я прав, - сказал доктор Слоп. "Если мы вообще мыслим, у нас не может быть никаких сомнений на этот счет; мы не можем не сознавать наших мыслей и наших желаний; - - мы не можем не помнить прошлых наших поступков и не обладать достоверным знанием истинных пружин и мотивов, управлявших обычно нашими поступками". - Ну, уж это пусть он оставит, я его разобью без чьей-либо помощи, - сказал доктор Слоп. "В других вещах мы можем быть обмануты ложной видимостью; ибо, как жалуется мудрец, _с трудом строим мы правильные предположения о том, что существует на земле, и с усилием находим то, что лежит перед нами_. Но здесь ум в себе самом содержит все факты и все данные, могущие служить доказательством; - сознает ткань, которую он соткал; - ему известны ее плотность и чистота, а также точная доля участия каждой страсти в вышивании различных узоров, нарисованных перед ним добродетелью или пороком". - Язык хороший, и Трим, по-моему, читает превосходно, - сказал отец. "А так как совесть есть не что иное, как присущее уму знание всего этого в соединении с одобрительным или порицающим суждением, которое он неизбежно выносит обо всех последовательно совершавшихся нами поступках, - то ясно, скажете вы, из самых наших предпосылок ясно, что всякий раз, когда это внутреннее свидетельство показывает против нас и мы выступаем самообвинителями, - мы непременно должны быть виноваты. - И, наоборот, когда показания эти для нас благоприятны и сердце наше не осуждает нас, - то мы не просто уверены, как утверждает апостол, - а знаем достоверно, как непререкаемый факт, что совесть у нас добрая и сердце, следовательно, тоже доброе". - В таком случае, апостол совершенно неправ, я так думаю, - сказал доктор Слоп, - а прав протестантский богослов. - Имейте терпение, сэр, - отвечал ему отец, - ибо, я думаю, вскоре окажется, что апостол Павел и протестантский богослов держатся одного и того же мнения. - Они так же далеки друг от друга, как восток и запад, - сказал доктор Слоп; - всему виною тут, - продолжал он, воздев руки, - свобода печати. - В худшем случае, - возразил дядя Тоби, - всего только свобода проповеди; ведь эта проповедь, по-видимому, не напечатана, да вряд ли когда и будет напечатана. - Продолжай, Трим, - сказал отец. "С первого взгляда может показаться, что таково и есть истинное положение дела; и я не сомневаюсь, что познание добра и зла так крепко запечатлено в нашем уме, - что если бы совести нашей никогда не случалось незаметно грубеть от долгой привычки к греху (как о том свидетельствует Писание)- и, подобно некоторым нежным частям нашего тела, постепенно утрачивать от крайнего напряжения и постоянной тяжелой работы ту тонкую чувствительность и восприимчивость, которой ее наделили бог и природа; - если бы этого никогда не случалось; - или если бы верно было то, что себялюбие никогда не оказывает ни малейшего влияния на наши суждения; - или что мелкие низменные интересы никогда не всплывают наверх, не сбивают с толку наши высшие способности и не окутывают их туманом и густым мраком; - - - если бы таким чувствам, как благосклонность и расположение, закрыт был доступ в этот священный трибунал; - если бы остроумие гнушалось там взятками - или стыдилось выступать защитником непозволительных наслаждений; если бы, наконец, мы были уверены, что во время разбора дела корысть всегда стоит в стороне - и страсть никогда не садится на судейское кресло и не выносит приговора вместо разума, которому всегда подобает быть руководителем и вершителем дела; - - если бы все это было действительно так, как мы должны предположить в своем возражении, - то религиозные н нравственные качества наши были бы, без сомнения, в точности такими, как мы сами их себе представляем; - и для оценки виновности или невинности каждого из нас не было бы, в общем, лучшего мерила, нежели степень нашего самоодобрения или самоосуждения. "Я согласен, что в одном случае, а именно, когда совесть нас обличает (ибо в этом отношении она заблуждается редко), мы действительно виновны, и, если только тут не замешаны ипохондрия и меланхолия, мы можем с уверенностью сказать, что в таких случаях обвинение всегда достаточно обосновано. "Но предложение обратное не будет истинным, - - именно: каждый раз, как совершена вина, совесть непременно выступает обличителем; если же она молчит, значит, мы невиновны. - Это неверно. - Вот почему излюбленное утешение, к которому ежечасно прибегают иные добрые христиане, - говоря, что они, слава богу, чужды опасений, что, следовательно, совесть у них чиста, так как она спокойна, - в высшей степени обманчиво; - и хотя умозаключение это в большом ходу, хотя правило это кажется с первого взгляда непогрешимым, все-таки, когда вы присмотритесь к нему ближе и проверите его истину обыденными фактами, - вы увидите, к каким серьезным ошибкам приводит неосновательное его применение; - как часто извращается принцип, на котором оно покоится, - как бесследно утрачивается, порой даже истребляется все его значение, да вдобавок еще таким недостойным образом, что в подтверждение этой мысли больно приводить примеры из окружающей жизни. "Возьмем человека порочного, насквозь развращенного в своих убеждениях; - ведущего себя в обществе самым предосудительным образом; человека, забывшего стыд и открыто предающегося греху, для которого нет никаких разумных оправданий; - греху, посредством которого, наперекор всем естественным побуждениям, он навсегда губит обманутую сообщницу своего преступления; - похищает лучшую часть ее приданого, и не только ей лично наносит бесчестье, но вместе с ней повергает в горе и срамит всю ее добродетельную семью. - Разумеется, вы подумаете, что совесть отравит жизнь такому человеку, - что ее упреки не дадут ему покоя ни днем, ни ночью. "Увы! Совесть имела все это время довольно других хлопот, ей некогда было нарушать его покой (как упрекал Илия бога Ваала) - - этот домашний бог, может быть, задумался, иди занят был чем-либо, или находился в дороге, а может быть, спал и не мог проснуться. "Может быть, она выходила в обществе Чести драться на дуэли, - заплатить какой-нибудь карточный долг; - - или внести наложнице грязные деньги, обещанные Похотью. А может быть, все это время Совесть его занята была дома, распинаясь против мелких краж и громя жалкие преступления, поскольку своим богатством и общественным положением сам он застрахован от всякого соблазна покуситься на них; вот почему живет он так же весело (Ну, принадлежи он к нашей церкви, - сказал доктор Слоп, - он не стал бы особенно веселиться), - спит у себя в постели так же крепко, - и в заключение встречает смерть так же безмятежно, - как дай бог человеку самому добродетельному". - Все это у нас невозможно, - сказал доктор Слоп, оборачиваясь к моему отцу; - такие вещи не могли бы случиться в нашей церкви. - - Ну, а в нашей, - отвечал отец, - случаются сплошь и рядом. - Положим, - сказал доктор Слоп (немного пристыженный откровенным признанием отца), - человек может жить так же дурно и в римской церкви; - зато он не может так спокойно умереть. - Ну, что за важность, - возразил отец с равнодушным видом, - как умирает мерзавец. - Я имею в виду, - отвечал доктор Слоп, - что ему будет отказано в благодетельной помощи последних таинств. - Скажите, пожалуйста, сколько их всех у вас, - задал вопрос дядя Тоби, - вечно я забываю. - Семь, - отвечал доктор Слоп. - Гм! - произнес дядя Тоби, - но не соглашающимся тоном, - а придав своему междометию то особенное выражение удивления, какое бывает нам свойственно, когда, заглянув в ящик комода, мы находим там больше вещей, чем ожидали. - Гм! - произнес в ответ дядя Тоби. Доктор Слоп, слух у которого был тонкий, понял моего дядю так же хорошо, как если бы тот написал целую книгу против семи таинств. - - - Гм! - произнес, в свою очередь, доктор Слоп (применяя довод дяди Тоби против него же), - - что ж тут особенного, сэр? Есть ведь семь основных добродетелей? - - Семь смертных грехов? - - Семь золотых подсвечников? - - Семь небес? - - - Этого я не знаю, - возразил дядя Тоби. - - Есть семь чудес света? - Семь дней творения? - Семь планет? - Семь казней? - Да, есть, - сказал отец с напускной серьезностью. - Но, пожалуйста, Трим, - продолжал он, - читай дальше твои характеристики. "А вот вам корыстный, безжалостный" (тут Трим взмахнул правой рукой), "бессердечный себялюбец, не способный к дружбе, ни к товарищеским чувствам. Обратите внимание, как он проходит мимо убитых горем вдовы и сироты и смотрит на все бедствия, которым подвержена жизнь человека, без единого вздоха, без единой молитвы". - С позволения ваших милостей, - воскликнул Трим, - я думаю, что этот негодяй хуже, нежели первый. "Ужели Совесть не проснется и не начнет его мучить в таких случаях? - Нет; слава богу, для этого нет повода. - _Я плач_у_ каждому все, что ему полагается, - нет у меня на совести никакого прелюбодеяния, - неповинен я в нарушениях слова и в клятвопреступлениях, - я не совратил ничьей жены или дочери. - Благодарение богу, я не таков, как прочие люди, прелюбодеи, обидчики или даже как этот распутник, который стоит передо мной_. "Третий - хитрец и интриган по природе своей. Рассмотрим всю его жизнь, - вся она лишь ловкое плетение темных козней и обманных уловок в расчете на то, чтобы низким образом обойти истинный смысл законов - и не дать нам честно владеть и спокойно наслаждаться различными видами нашей собственности. - - Вы увидите, как такой пролаза раскидывает свои сети для уловления неведения и беспомощности бедняков IL нуждающихся; как он сколачивает себе состояние, пользуясь неопытностью юнца или беспечностью приятеля, готового доверить ему даже жизнь. "Когда же приходит старость и Раскаяние призывает его оглянуться на этот черный счет и снова отчитаться перед своей Совестью, - - Совесть бегло справляется со Сводом законов, - не находит там ни одного закона, который явно нарушался бы его поступками, - убеждается, что ему не грозят никакие штрафы или конфискации движимого и недвижимого имущества, - не видит ни бича, поднятого над его головой, ни темницы, отворяющей перед ним свои ворота. - Так чего же страшиться его Совести? - Она прочно окопалась за Буквой закона и сидит себе неуязвимая, со всех сторон настолько огражденная _прецедентами_ и _решениями_, - что никакая проповедь не в состоянии выбить ее оттуда". Тут капрал Трим и дядя Тоби переглянулись между собой. - Да, - да, Трим! - проговорил дядя Тоби, покачав головой, - жалкие это укрепления, Трим. - - - О, совсем дрянная работа, - отвечал Трим, - по сравнению с тем, что ваша милость и я умеем сооружать. - - - Характер этого последнего человека, - сказал доктор Слоп, перебивая Трима, - более отвратителен, нежели характеры обоих предыдущих, - - - он как будто списан с одного из ваших кляузников, которые бегают по судам. - - У нас совесть человека не могла бы так долго пребывать в ослеплении, - ведь по крайней мере три раза в году каждый из нас должен ходить к исповеди. - Разве это возвращает человеку зрение? - спросил дядя Тоби. - Продолжай, Трим, - сказал отец, - иначе Обадия вернется раньше, чем ты дойдешь до конца проповеди. - Она очень короткая, - возразил Трим. - Мне бы хотелось, чтобы она была подлиннее, - сказал дядя Тоби, - потому что она мне ужасно нравится. - Трим продолжал: "Четвертый лишен даже такого прибежища, - он отбрасывает прочь все эти формальности медленного крючкотворства, - - презирает сомнительные махинации секретных происков и осторожных ходов для осуществления своих целей. - Поглядите на этого развязного наглеца, как он плутует, врет, приносит ложные клятвы, грабит, убивает! - - Ужасно! - - Но ничего лучшего и нельзя было ожидать в настоящем случае: - бедняга жил в темноте! - Совесть этого человека взял на свое попечение его священник; - а все наставления последнего ограничивались тем, что надо верить в папу; - ходить к обедне; - креститься; - почитывать молитвы, перебирая четки; - - - быть хорошим католиком, - и что этого за глаза довольно, чтобы попасть на небо. Как? - даже преступая клятвы? - Что ж, - ведь они сопровождались мысленными оговорками. - Но если это такой отъявленный негодяй, как вы его изображаете, - если он грабит, - если он убивает, - ужели при каждом из таких преступлений не наносит он раны своей Совести? - Разумеется, - но ведь он приводил ее на исповедь; - рана там нарывает, очищается и в короткое время совершенно вылечивается при помощи отпущения. - Ах, папизм! какую несешь ты ответственность! - Не довольствуясь тем, что человеческое сердце каждый день и на каждом шагу невольно роковым образом действует предательски по отношению к самому себе, - ты еще умышленно, распахнул настежь широкие ворота обмана перед этим неосмотрительным путником, - и без того, прости господи, легко сбивающимся с пути, - и уверенно обещаешь мир душе его там, где нет никакого мира. "Примеры, взятые мной из обыденной жизни для иллюстрации сказанного, слишком общеизвестны, чтобы требовались дальнейшие доказательства. Если же кто-нибудь в них сомневается или считает невероятным, чтобы человек мог в такой степени стать жертвой самообмана, - я попрошу такого скептика минуточку поразмыслить, после чего отважусь доверить решение его собственному сердцу. "Пусть он только примет во внимание, как различны степени его отвращения к ряду безнравственных поступков, по природе своей одинаково дурных и порочных, - и для него скоро станет ясно, что те из них, к которым его побуждали сильное влечение или привычка, бывают обыкновенно разукрашены всяческой мишурой, какую только в состоянии надеть на них снисходительная и льстивая рука; - другие же, к которым он не чувствует никакого расположения, выступают вдруг голыми и безобразными, окруженными всеми атрибутами безрассудства и бесчестия. "Когда Давид застал Саула спящим в пещере и отрезал край от его верхней одежды, - сердцу его, читаем мы, стало больно, что он это сделал. - Но в истории с Урией, когда верный и храбрый слуга его, которого он должен бы любить и почитать, пал, чтобы освободить место его похоти, - когда совесть имела гораздо больше оснований поднять тревогу, - сердцу его не было