ось получить доступ в него и за дукат - даже за полтора дуката - это слишком дорого - лучше мне вернуться на постоялый двор, мимо которого я проехал, - чем лечь спать неизвестно где - или дать неизвестно сколько. - Рассудив таким образом, путник повернул коня и через три минуты после того, как чужеземец пошел спать в отведенную ему комнату, прибыл на тот же постоялый двор. - У нас есть свиное сало, - сказал хозяин, - и хлеб - - до одиннадцати часов вечера было также три яйца - - но один чужеземец, приехавший час тому назад, заказал себе из них омлет, и у нас ничего не осталось. - - - Не беда! - сказал путешественник, - я так измучен; мне бы только постель. - Такой мягкой, как у меня, вам не сыскать во всем Эльзасе, - отвечал хозяин. - Я бы ее предложил чужеземцу, - продолжал он, - потому что это лучшая моя постель, - если б не его нос. - Что же, у него насморк? - спросил путешественник. - Нет, насколько я знаю, - воскликнул хозяин. - Но это походная кровать, и Джасинта, - сказал он, взглянув на служанку, - вообразила, что в ней не найдется места для его носа. - Как так? - вскричал путешественник, отступая назад. - Такой длинный у него нос, - отвечал хозяин. - Путешественник пристально посмотрел на Джасинту, потом "на пол - опустился на правое колено - и прижал руку к сердцу. - - Не подшучивайте над моим беспокойством, - сказал он, вставая. - Это не шутка, - сказала Джасинта, - а роскошнейший нос! - Путешественник снова упал на колени - прижал руку к сердцу - и проговорил, возведя глаза к небу: значит, ты привел меня к цели моего паломничества. Это - Диего. Путешественник был брат той самой Юлии, к которой так часто взывал чужеземец, едучи поздно вечером из Страсбурга верхом на муле; по ее поручению и предпринял он путешествие, с целью разыскать Диего. Он сопровождал сестру из Вальядолида через Пиренеи во Францию, проявив не мало изобретательности, чтобы следовать по многочисленным извилинам и крутым поворотам тернистых путей влюбленного. - Юлия изнемогала от тяжелого путешествия - и не в состоянии была сделать ни шагу дальше Лиона, где, обессиленная тревогами чувствительного сердца, о которых все говорят - но которые мало кто испытывает, - она заболела, но нашла еще в себе силу написать Диего; взяв с брата клятву не показываться ей на глаза, пока он не разыщет Диего, Юлия вручила ему письмо и слегла. Фернандес (это было имя ее брата) - даром что походная постель была такая мягкая, какой не сыскать во всем Эльзасе, - всю ночь пролежал в ней, не смыкая глаз. - Чуть забрезжил рассвет, он встал и, узнав, что Диего тоже встал, вошел к нему в комнату и исполнил поручение своей сестры. Письмо было следующее: "Сеньор Диего. Были ли мои подозрения по поводу вашего носа основательны или нет - теперь не время разбирать - достаточно того, что я не нашла в себе твердости подвергнуть их дальнейшему испытанию. Как же я мало знала себя, запретив вам через дуэнью появляться под моим решетчатым окном! Как мало знала я вас, Диего, вообразив, что вы останетесь хотя бы день в Вальядолиде, чтобы рассеять мои сомнения! - Ужели мне быть покинутой Диего за то, что я заблуждалась? И разве хорошо ловить меня на слове, справедливы ли были мои подозрения или нет, и оставлять меня, как вы сделали, во власти горя и неизвестности? Как жестоко Юлия за это поплатилась - расскажет вам брат мой, когда вручит это письмо; он вам расскажет, как скоро она раскаялась в необдуманном запрете, который вам послала, - с какой лихорадочной поспешностью бросилась к своему решетчатому окну и сколько долгих дней и ночей неподвижно просидела у него, облокотившись на руку и глядя в ту сторону, откуда обыкновенно приходил Диего: Он вам расскажет, как упала она духом, услышав о вашем отъезде, - как тяжело ей стало на сердце - как трогательно она жаловалась - как низко опустила голову. О Диего! сколько тяжелых дорог исходила я, опираясь на сострадательную братнину руку, чтобы только напасть на ваш след! Как далеко завлекло меня мое страстное желание, не считавшееся с моими силами, - как часто в пути падала я без чувств в братнины объятия, находя в себе силу только для восклицания: - О мой Диего! Если любезность вашего обхождения не обманула меня относительно вашего сердца, вы примчитесь ко мне с такой же быстротой, с какой вы от меня бежали. - Но как бы вы ни спешили - вы поспеете только для того, чтобы увидеть меня умирающей. - Горькая это чаша, Диего, но, увы! еще больше горечи к ней прибавляет то, что я умираю, не - - -" Продолжать она не могла. Слокенбергий предполагает, что недописанное слово было _не убедившись_, но упадок сил не позволил ей закончить письмо. Сердце обходительного Диего переполнилось, когда он читал это письмо, - он приказал немедленно седлать своего мула и лошадь Фернандеса. Известно, что при подобных потрясениях проза не в состоянии так облегчить душу, как поэзия, - вот почему, когда случай, столь же часто посылающий нам лекарства, как и болезни, бросил в окошко кусочек угля, - Диего им воспользовался и, пока конюх седлал его мула, излил свои чувства на стене следующим образом: Ода I Безрадостны напевы все любви, Доколь по клавишам не грянет Прекрасной Юлии рука. В своих дви- жениях легка, Она восторгом нам всю душу наполняет. II О Юлия! Стихи вышли очень естественные - ибо они не имели никакого отношения к делу, - говорит Слокенбергий, - и жаль, что их было так мало; но потому ли, что сеньор Диего был медлителен в сложении стихов, - или оттого, что конюх был проворен в седлании мулов, - точно не выяснено, только вышло так, что мул Диего и конь Фернандеса уже стояли наготове у дверей гостиницы, а Диего все еще не приготовил второй строфы; не став дожидаться окончания оды, молодые люди оба сели верхом, тронулись в путь, переправились через Рейн, проехали Эльзас, взяли направление на Лион и, прежде чем страсбуржцы вместе с аббатисой Кведлинбургской выступили для торжественной встречи, Фернандес, Диего и его Юлия перевалили Пиренеи и благополучно прибыли в Вальядолид. Нет надобности сообщать сведущему в географии читателю, что встретить обходительного чужеземца на франкфуртской дороге, когда Диего находился в Испании, было невозможно; достаточно сказать, что страсбуржцы в полной мере испытали на себе могущество наисильнейшего из всех неугомонных желаний - любопытства - и что три дня и три ночи сряду метались они взад и вперед по франкфуртской дороге в бурных припадках этой страсти, прежде чем решились вернуться домой, - где, увы! их ожидало самое горестное событие, которое может приключиться со свободным народом. Так как об этой страсбургской революции много говорят и мало ее понимают, я хочу в десяти словах, - замечает Слокенбергий, - дать миру ее объяснение и тем закончить мою повесть. Всякий слышал о великой системе Всемирной Монархии, написанной по распоряжению мосье Кольбера и врученной Людовику XIV в 1664 году. Известно также, что одной из составных частей этой всеобъемлющей системы был захват Страсбурга, благоприятствовавший вторжению в любое время в Швабию с целью нарушать спокойствие Германии, - и что в результате этого плана Страсбург, к сожалению, попал-таки в руки французов. Немногие способны вскрыть истинные пружины как этой, так и других подобных ей революций. - Простой народ ищет их слишком высоко - государственные люди слишком низко - истина (на этот раз) лежит посредине. - К каким роковым последствиям приводит народная гордость свободного города! - восклицает один историк. - Страсбуржцы считали умалением своей свободы допускать к себе имперский гарнизон - вот они и попались в лапы французов. - Судьба страсбуржцев, - говорит другой, - хороший урок бережливости всем свободным народам, - Они растратили свои будущие доходы - вынуждены были обложить себя тяжелыми налогами, истощили свои силы и в заключение настолько ослабели, что были не в состоянии держать свои ворота на запоре, - французам стоило только толкнуть, и они распахнулись. - Увы! увы! - восклицает Слокенбергий, - не французы, а любопытство распахнуло ворота Страсбурга. - Французы же, которые всегда держатся начеку, увидя, что все страсбуржцы от мала до велика, мужчины, женщины и дети, выступили из города вслед за носом чужеземца, - последовали (каждый за собственным носом) и вступили в город. Торговля и промышленность после этого стали замирать и мало-помалу пришли в полный упадок - но вовсе не по той причине, на которую указывают коммерческие головы: это обусловлено было единственно тем, что носы постоянно вертелись в головах у страсбуржцев и не давали им заниматься своим делом. - Увы! увы! - с сокрушением восклицает Слокенбергий, - это не первая - и, боюсь, не последняя крепость, взятая - - или потерянная - носами. Конец повести Слокенбергия ^TГЛАВА I^U При такой обширной эрудиции в области Носов, постоянно вертевшейся в голове у моего отца, - при таком множестве семейных предрассудков - с десятью декадами этаких повестей в придачу - как можно было с такой повышенной - - настоящий ли у него был нос? - - чтобы человек с такой повышенной чувствительностью, как мой отец, способен был перенести этот удар на кухне - или даже в комнатах наверху - в иной, позе, чем та, что была мной описана? - Попробуйте раз десять броситься на кровать - только сначала непременно поставьте рядом на стуле зеркало. - - Какой же все-таки нос был у чужеземца: настоящий или поддельный? Сказать вам это заранее, мадам, значит испортить одну из лучших повестей в христианском мире, - я имею в виду десятую повесть десятой декады, которая идет сейчас же вслед за только что рассказанной. Повесть эту, - ликующе восклицает Слокенбергий, - я приберег в качестве заключительной для всего моего произведения, отчетливо сознавая, что когда я ее расскажу, а мой читатель прочитает ее до конца, - то обоим останется только закрыть книгу; ибо, - продолжает Слокенбергий, - я не знаю ни одной повести, которая могла бы кому-нибудь прийтись по вкусу после нее. - Вот это повесть так повесть! Она начинается с первого свидания в лионской гостинице, когда Фернандес оставил учтивого чужеземца вдвоем со своей сестрой в комнате Юлии, и озаглавлена: Затруднения Диего и Юлии О небо! Какое странное ты существо, Слокенбергий! Что за причудливую картину извилин женского сердца развернул ты перед нами! Ну как все это перевести, а между тем, если приведенный образец повестей Слокенбергия и тонкой его морали понравится публике, - перевести пару томов придется. - Только как их перевести на наш почтенный язык, ума не приложу. - В некоторых местах надо, кажется, обладать шестым чувством, чтобы достойно справиться с этой задачей. - - Что, например, может он разуметь под мерцающей зрачковостью медленного, тихого, бесцветного разговора на пять тонов ниже естественного голоса - то есть, как вы сами можете судить, мадам, лишь чуточку погромче шепота? Произнеся эти слова, я ощутил что-то похожее на трепетание струн в области сердца. - Мозг на него не откликнулся. - Ведь мозг и сердце часто не в ладу между собой - у меня же было такое чувство, как будто я понимаю. - Мыслей у меня не было. - Не могло же, однако, движение возникнуть без причины. - Я в недоумении. Ничего не могу разобрать, разве только, с позволения ваших милостей, голос, будучи в этом случае чуть погромче шепота, принуждает глаза не только приблизиться друг к другу на расстояние шести дюймов - но и смотреть в зрачки - ну разве это не опасно? - Избежать этого, однако, нельзя - ведь если смотреть вверх, в потолок, в таком случае два подбородка неизбежно встретятся - а если смотреть вниз, в подол друг другу, лбы придут в непосредственное соприкосновение, которое сразу положит конец беседе - я подразумеваю чувствительной ее части. - - Остальное же, мадам, не стоит того, чтобы ради него нагибаться. ^TГЛАВА II^U Мой отец пролежал, вытянувшись поперек кровати, без малейшего движения, как если бы ею свалила рука смерти, добрых полтора часа, и лишь по прошествии этого времени начал постукивать по полу носком ноги, свесившейся с кровати; сердце у дяди Тоби стало легче от этого на целый фунт. - Через несколько мгновений его левая рука, сгибы пальцев которой все это время опирались на ручку ночного горшка, пришла в чувство - он задвинул горшок поглубже под кровать - поднял руку, сунул ее за пазуху - и издал звук _гм!_ Мой добрый дядя Тоби с бесконечным удовольствием ответил тем же; он охотно провел бы через пробитую брешь несколько утешительных слов, но, не будучи, как я уже сказал, человеком речистым и опасаясь, кроме того, как бы не брякнуть чего-нибудь такого, что могло бы ухудшить и без того плохое положение, не проронил ни слова и только кротко оперся подбородком на рукоятку своего костыля. Оттого ли, что укороченное под давлением костыля лицо дяди Тоби приняло более приятную овальную форму, - или же человеколюбивое дядино сердце, когда он увидел, что брат начинает выплывать из пучины своих несчастий, дало импульс к сокращению его лицевых мускулов - и таким образом давление на подбородок лишь усилило выражение благожелательности - решать не будем, - а только отец, повернув глаза, так потрясен был сиянием доброты на дядином лице, что все тяжелые тучи его горя мгновенно рассеялись. Он прервал молчание такими словами: ^TГЛАВА III^U - Доставалось ли когда-нибудь, брат Тоби, - воскликнул отец, приподнявшись на локте и перевертываясь на другой бок, лицом к дяде Тоби, который по-прежнему сидел на старом, обитом бахромой кресле, опершись подбородком на костыль, - доставалось ли когда-нибудь бедному несчастливцу, брат Тоби, - воскликнул отец, - столько ударов? - - Больше всего ударов, насколько мне приходилось видеть, - проговорил дядя Тоби (дергая колокольчик у изголовья кровати, чтобы вызвать Трима), - досталось одному гренадеру, кажется, из полка Макая. Всади дядя Тоби ему пулю в сердце, и тогда отец не так внезапно повалился бы носом в одеяло. - Боже мой! - воскликнул дядя Тоби. ^TГЛАВА IV^U - Ведь это из полка Макая, - спросил дядя Тоби, - был тот бедняга гренадер, которого так беспощадно выпороли в Брюгге за дукаты? - Господи Иисусе! он был не виноват! - воскликнул Трим с глубоким вздохом. - - - И его запороли, с позволения вашей милости, до полусмерти. - Лучше бы уж его сразу расстреляли, как он просил, бедняга бы отправился прямо на небо, ведь он был совсем не виноват, вот как ваша милость. - - Спасибо тебе, Трим, - сказал дядя Тоби. - Когда только ни подумаю, - продолжал Трим, - о его несчастьях да о несчастьях бедного моего брата Тома, - ведь мы трое были школьными товарищами, - я плачу, как трус. - Слезы не доказывают трусости, Трим. - Я и сам часто их проливаю, - воскликнул дядя Тоби. - Я это знаю, ваша милость, - отвечал Трим, - оттого мне и не стыдно плакать. - Но подумать только, с позволения вашей милости, - продолжал Трим, и слезы навернулись у него на глазах, - подумать только: два этаких славных парня с на что уж горячими и честными сердцами, честнее которых господь бог не мог бы создать, - сыновья честных людей, бесстрашно пустившиеся искать по свету счастья, - попали в такую беду! - Бедный Том! подвергнуться жестокой пытке ни за что - только за женитьбу на вдове еврея, торговавшей колбасой, - честный Дик Джонсон! быть запоротым до полусмерти за дукаты, засунутые кем-то в его ранец! - О! - это такие несчастья, - воскликнул Трим, вытаскивая носовой платок, - это такие несчастья, с позволения вашей милости, что из-за них не стыдно броситься на землю и зарыдать. Мой отец невольно покраснел. - Не дай бог, Трим, - проговорил дядя Тоби, - тебе самому изведать когда-нибудь горе, - так близко к сердцу принимаешь ты горе других. - О, будьте покойны! - воскликнул капрал с просиявшим лицом, - ведь вашей милости известно, что у меня нет ни жены, ни детей, - - - какое же может быть у меня горе на этом свете? - Отец не мог удержаться от улыбки. - От горя никто не застрахован, Трим, - возразил дядя Тоби; - я, однако, не вижу никаких причин, чтобы страдать человеку такого веселого нрава, как у тебя, разве только от нищеты в старости - когда тебя уже никто не возьмет в услужение, Трим, - и ты переживешь своих друзей. - Не бойтесь, ваша милость, - весело отвечал Трим. - Но я хочу, чтобы и ты этого не боялся, Трим, - сказал дядя Тоби; - вот почему, - продолжал он, отбрасывая костыль и вставая с кресла во время произнесения слов _вот почему_, - в награду за твою верную службу, Трим, и за доброту сердца, в которой я уже столько раз убеждался, - покуда у твоего хозяина останется хотя бы шиллинг - тебе никогда не придется просить милостыню, Трим. - Трим попробовал было поблагодарить дядю Тоби - но не нашел для этого силы - слезы полились у него по щекам такими обильными струями, что он не успевал их утирать. - Он прижал руки к груди - сделал земной поклон и затворил за собой дверь. - Я завещал Триму мою зеленую лужайку, - воскликнул дядя Тоби. - Отец улыбнулся. - Я завещал ему, кроме того, пенсион, - продолжал дядя Тоби. - Отец нахмурился. ^TГЛАВА V^U - Ну разве время сейчас, - проворчал отец, - заводить речь о пенсионах и о гренадерах? ^TГЛАВА VI^U Когда дядя Тоби заговорил о гренадере, мой отец, - сказал я, - упал носом в одеяло, и так внезапно, словно дядя Тоби сразил его пулей; но я не добавил, что и все прочие части тела моего отца мгновенно вновь заняли вместе с его носом первоначальное положение, точь-в-точь такое же, как то, что уже было подробно описано; таким образом, когда капрал Трим вышел из комнаты и отец почувствовал расположение встать с кровати, - ему для этого понадобилось снова проделать все маленькие подготовительные движения. Позы сами по себе ничто, мадам, - важен переход от одной позы к другой: - подобно подготовке и разрешению диссонанса в гармонию, он-то и составляет всю суть. Вот почему отец снова отстукал носком башмака по полу ту же самую жигу - задвинул ночной горшок еще глубже под кровать - издал _гм!_ - приподнялся на локте - и уже собрался было обратиться к дяде Тоби - как, вспомнив безуспешность своей первой попытки в этой позе, - встал с кровати и во время третьего тура по комнате внезапно остановился перед дядей Тоби; уткнув три первых пальца правой руки в ладонь левой и немного наклонившись вперед, он обратился к дяде со следующими словами: ^TГЛАВА VII^U - Когда я размышляю, братец Тоби, о человеке и всматриваюсь в темные стороны его жизни, дающей столько поводов для беспокойства, - когда я раздумываю, как часто приходится нам есть хлеб скорби, уготованный нам с колыбели в качестве нашей доли наследства... - Я не получил никакого наследства, - проговорил дядя Тоби, перебивая отца, - кроме офицерского патента. - Вот тебе на! - воскликнул отец. - А сто двадцать фунтов годового дохода, которые отказал вам мой дядя? - Что бы я без них стал делать? - возразил дядя Тоби. - Это другой вопрос, - с досадой отвечал отец. - Я говорю только, Тоби, когда пробежишь список всех просчетов и горестных статей, которыми так перегружено сердце человеческое, просто диву даешься, сколько все же сил скрыто в душе, позволяющих ей все это сносить и стойко держаться против напастей, которым подвержена наша природа. - Нам подает помощь всемогущий, - воскликнул дядя Тоби, молитвенно складывая руки и возводя глаза к небу, - собственными силами мы бы ничего не сделали, брат Шенди, - часовой в деревянной будке мог бы с таким же правом утверждать, что он устоит против отряда в пятьдесят человек. - Нас поддерживает единственно милосердие и помощь всевышнего. - Это значит разрубить узел, вместо того чтобы развязать его, - сказал отец. - Но разрешите мне, брат Тоби, ввести вас поглубже в эту тайну. - От всего сердца, - отвечал дядя Тоби. Отец сейчас же принял ту позу, в которой Рафаэль так мастерски написал Сократа на фреске "Афинская школа"; вам, как знатоку, наверно, известно, что эта превосходно продуманная поза передает даже свойственную Сократу манеру вести доказательство, - философ держит указательный палец левой руки между указательным и большим пальцами правой, как будто говоря вольнодумцу, которого он убеждает отказаться от своих заблуждений: - "Ты соглашаешься со мной в этом - и в этом; а об этом и об этом я тебя не спрашиваю - это само собой вытекающее следствие". Так стоял мой отец, крепко зажав указательный палец левой руки между большим и указательным пальцами правой и убеждая логическими доводами дядю Тоби, сидевшего в старом кресле, обитом кругом материей в сборку и бахромой с разноцветными шерстяными помпончиками. - О Гаррик! какую великолепную сцену создал бы из этого твой изумительный талант! и с каким удовольствием я написал бы другую такую же, лишь бы воспользоваться твоим бессмертием и под его покровом обеспечить бессмертие также и себе. ^TГЛАВА VIII^U - Хотя человек самый диковинный из всех экипажей, - сказал отец, - он в то же время настолько непрочен и так ненадежно сколочен, что внезапные толчки и суровая встряска, которым он неизбежно подвергается по ухабистой своей дороге, опрокидывали бы его и разваливали по десяти раз в день, - не будь в нас, брат Тоби, одной скрытой рессоры. - Рессорой этой, я полагаю, - сказал дядя Тоби, - является религия. - А она выпрямит нос моему ребенку? - вскричал отец, выпустив палец и хлопнув рукой об руку. - Она все для нас выпрямляет, - отвечал дядя Тоби. - Образно говоря, дорогой Тоби, может быть, это и так, не буду спорить, - сказал отец; - но я говорю о присущей нам великой эластичной способности создавать противовес злу; подобно скрытой рессоре в искусно сделанной повозке, она хотя и не может предотвратить толчков, - по крайней мере, делает их для нас менее ощутительными. - Так вот, дорогой братец, - продолжал отец, переходят по существу вопроса и придав указательному пальцу прежнее положение, - если бы сын мой явился на свет благополучно, не будучи изуродован в такой драгоценной части своего тела, - то, как ни сумасбродно и причудливо может показаться свету мое мнение о христианских именах и о том магическом влиянии, которое хорошие или дурные имена неизбежно оказывают на наш характер и на наше поведение, - небо свидетель! я в самых горячих пожеланиях благоденствия моему ребенку никогда не пожелал бы большего, чем увенчать главу его славой и честью, которыми осенили бы ее имена _Джордж_ или _Эдвард_. - Но увы! - продолжал отец, - так как с ним приключилось величайшее из зол - я должен нейтрализовать и уничтожить его величайшим благом. - Я намерен окрестить его Трисмегистом, братец. - Желаю, чтоб это возымело действие, - отвечал дядя Тоби, вставая с кресла. ^TГЛАВА IX^U - Какую главу о случайностях, - сказал отец, оборачиваясь на первой площадке, когда спускался с дядей Тоби по лестнице, - - - какую длинную главу о случайностях развертывают перед нами происходящие на свете события! Возьмите перо и чернила, братец Тоби, и тщательно вычислите... - Я смыслю в вычислениях не больше, чем вот эта балясина, - сказал дядя Тоби (размахнувшись на нее костылем, но угодив отцу прямо в ногу, по берцовой кости). - Было сто шансов против одного, - воскликнул дядя Тоби. - - А я думал, - проговорил отец (потирая ногу), - что вы ничего не смыслите в вычислениях, братец Тоби. - Это простая случайность, - сказал дядя Тоби. - Еще одна в добавление к длинной главе, - отвечал отец. Два таких удачных ответа сразу уняли боль в ноге отца - хорошо, что так вышло, - (опять случайность!) - иначе и по сей день никто бы не узнал, что, собственно, намерен был вычислить мой отец; угадать это не было никаких шансов. - Ах, как удачно сложилась у меня невзначай глава о случайностях! Ведь она избавила меня от необходимости писать об этом особую главу, когда у меня и без того довольно хлопот. - - Разве не пообещал я читателям главу об узлах? две главы о том, с какого конца, следует подступать к женщинам? главу об усах? главу о желаниях? - главу о носах? - - Нет, одно обещание я выполнил - главу о стыдливости дяди Тоби. Я не упоминаю главы о главах, которую собираюсь окончить прежде, чем лягу спать. - - Клянусь усами моего прадеда, я не справлюсь и с половиной этой работы в текущем году. - Возьмите перо и чернила, брат Тоби, и тщательно вычислите, - сказал отец. - Ставлю миллион против одного, что щипцы акушера злополучным образом заденут и разрушат не какую-нибудь другую часть тела, а непременно ту, гибель которой разрушит благополучие нашего дома. - Могло бы случиться и хуже, - возразил дядя Тоби. - Не понимаю, - сказал отец. - Предположим, что подвернулось бы бедро, - отвечал дядя Тоби, - как предвещал доктор Слоп. Отец подумал полминуты - посмотрел в землю - стукнул себя легонько указательным пальцем по лбу - - - Верно, - сказал он. ^TГЛАВА X^U Ну не срам ли занимать две главы описанием того, что произошло на лестнице по дороге с одного этажа на другой? Ведь мы добрались только до первой площадки, и до низу остается еще целых пятнадцать ступенек; а так как отец и дядя Тоби в разговорчивом расположении, то, чего доброго, потребуется еще столько же глав, сколько ступенек. - Будь что будет, сэр, я тут ничего не могу поделать, такая уж моя судьба. - Мне внезапно приходит мысль: - - опусти занавес, Шенди, - я опускаю. - - Проведи здесь черту по бумаге, Тристрам, - я провожу, - и айда за следующую главу. К черту всякое другое правило, которым я стал бы руководствоваться в этом деле, - если бы оно у меня было - то, так как я делаю все без всяких правил, - я бы его измял и изорвал в клочки, а потом бросил бы в огонь. - Вы скажете, я разгорячился? Да, и есть из-за него - хорошенькое дело! Как по-вашему: человек должен подчиняться правилам - или правила человеку? А так как, да будет вам известно, это моя глава о главах, которую я обещал написать перед тем, как пойду спать, то я почел долгом успокоить перед сном свою совесть, немедленно поведав свету все, что я об этом знаю. Ведь это же в десять раз лучше, чем наставительным тоном, щеголяя велеречивой мудростью, начать рассказывать историю жареной лошади, - главы-де дают уму передышку - приходят на помощь воображению - действуют на него - и в произведении такой драматической складки столь же необходимы, как перемена картин на сцене, - и еще пять десятков таких же холодных доводов, способных совершенно затушить огонь, на котором упомянутая лошадь жарится. - О, чтобы это постичь, то есть раздуть огонь на жертвеннике Дианы, - вам надо прочитать Лонгина - прочитать до конца. - Если вы ни на йоту не поумнеете, прочитав его первый раз, - не робейте - перечитайте снова. - Авиценна н Лицетус сорок раз прочитали метафизику Аристотеля от доски до доски, и все-таки не поняли в ней ни одного слова. - Но заметьте, какие это имело последствия. - Авиценна сделался бесшабашным писателем во всех родах писания - и писал книги de omni re scribili {О всех предметах (лат.).}, а что касается Лицетуса (Фортунио), то он хотя и родился, как всем известно, недоноском {Ce Foetus n'etoit pas plus grand que la paume de la main; mais son pere l'ayant examine en qualite de Medecin, et ayant trouve que c'etoit quelque chose de plus qu'un Embryon, le fit transporter tout vivant a Rapallo, ou il le fit voir a Jerome Bardi et a d'autres Medecins du lieu. On trouv:i qu'il ne lui manquoit rien d'essentiel a la vie; et son pere pour faire voir un essai de son experience, entreprit, d'achever l'ouvrage de la Nature, et de travailler a la formation de l'Enfant avec le meme artifice que celui dont on se sert pour faire eclore les Poulets en Egypte. Il instruisit une Nourisse de tout ce qu'elle ayoit a faire, et ayant fait mettre son fils dans un four proprement accomode, il reussit a l'elever et a lui faire prendre ses accroissemens necessaires, par l'uniformite d'une chaleur etrangere mesuree exactement sur les degres d'un Thermometre, ou d'un autre instrument equivalent. (Vide Mich. Giustinian, ne gli Scrit. Liguri a Cart. 223, 488). On auroit toujours ete tres satisfait de l'industrie d'un pere si experimente dans l'Art de la Generation, quand il n'auroit pu prolonger la vie a son fils que pour quelques mois, ou pour peu d'annees. Mais quand on se represente que l'Enfant a vecu pres de quatre-vingts ans, et qu'il a compose quatre-vingts Ouvrages differents tous fruits d'une longue lecture - il faut convenir que tout ce qui est incroyable n'est рая toujours faux, et que la Vraisemblance n'est pas toujours du cote de la Verite. Il n'avoit que dix-neuf ans lorsqu'il composa Gonopsychanthropologia de Origine Animae Humanae. (Les Enfans celebres, revus et corriges par M. de la Monnoye de l'Academie Francoise.)- Л. Стерн. - Недоносок этот был не больше ладони; но его отец, подвергнув его медицинскому исследованию и найдя, что он является чем-то большим, нежели зародыш, велел его перевезти живым в Рапалло, где показал Джероламо Барди и другим местным врачам. Врачи нашли, что у него нет недостатка ни в чем необходимом для жизни; тогда отец недоноска, желая показать образец своего искусства, взялся завершить работу природы и заняться выращиванием ребенка тем самым способом, какой применяется в Египте для выведения цыплят. Он научил приставленную к нему няньку, что ей надо делать, и, приказав поместить своего сына в соответственно приспособленную печь, добился нормального развития и роста зародыша при помощи ровного нагревания, точно измеряя температуру градусами термометра или другого равнозначного ему прибора. (См. об этом Мик. Джустиниани. "Лигурийские писатели", 225, 488.) Даже если бы ему удалось продлить жизнь своего сына всего на несколько месяцев или на несколько лет, и тогда нельзя было бы надивиться мастерству отца, столь опытного в искусстве выращивания. Но когда мы узнаем, что ребенок этот прожил около восьмидесяти лет и написал восемьдесят разнообразных произведений, которые все были плодами продолжительного чтения, - мы должны признать, что невероятное не всегда ложно и что правдоподобие не всегда на стороне истины. Ему было всего девятнадцать лет, когда он написал "Gonopsyehanthropologia, или О происхождении души человека". ("Замечательные дети", пересмотрено и исправлено г-ном де ла Монне, членом Французской академии.)}, ростом не более пяти с половиной дюймов, достиг тем не менее в литературе столь поразительной высоты, что написал книгу такой же длины, как он сам, - - ученые знают, что я имею в виду его Гонопсихантропологию, о происхождении человеческой души. Этим я и заканчиваю свою главу о главах, которую считаю Лучшей во всей моей книге; и поверьте моему слову, всякий, кто ее прочтет, столь же плодотворно употребит свое время, как на толчение воды в ступе. ^TГЛАВА XI^U - Этим мы все поправим, - сказал отец, спуская с площадки ногу на первую ступеньку. - - Ведь Трисмегист, - продолжал отец, ставя ногу на прежнее место и обращаясь к дяде Тоби, - был величайшим (Тоби) из смертных - он был величайшим царем - величайшим законодателем - величайшим философом - величайшим первосвященником. - - И инженером, - сказал дядя Тоби. - Разумеется, - сказал отец. ^TГЛАВА XII^U - Ну как себя чувствует ваша госпожа? - крикнул отец, снова спуская с площадки ногу на ту же ступеньку и обращаясь к Сузанне, проходившей внизу, у лестницы, с огромной подушкой для булавок в руке. - Как себя чувствует ваша госпожа? - Хорошо, - проговорила Сузанна, не взглянув наверх и не останавливаясь, - лучше и ожидать нельзя. - Вот дурень! - воскликнул отец, снова поставив ногу на прежнее место, - ведь как бы ни обстояли дела, всегда получишь этот самый ответ. - А как ребенок, скажите? - - Никакого ответа. - А где доктор Слоп? - продолжал отец, возвысив голос и перегнувшись через перила. - Сузанна уже его не слышала. - Из всех загадок супружеской жизни, - сказал отец, переходя на другую сторону площадки, чтобы прислониться к стене при изложении своей мысли дяде Тоби, - из всех головоломных загадок супружества, - а поверьте, брат Тоби, оно завалено такой кучей ослиной клади, что всему ослиному стаду Иова нести ее было бы не под силу, - нет более запутанной, чем та - что едва только у хозяйки дома начинаются роды, как вся женская прислуга, от барыниной камеристки до выгребальщицы золы, вырастает на целый дюйм и напускает важности на этот единственный дюйм больше, нежели на все остальные свои дюймы, вместе взятые. - А я думаю, - возразил дядя Тоби, - что скорее мы становимся на дюйм ниже. - - Когда я встречаю женщину, ожидающую ребенка, - со мной всегда так бывает. - Тяжелое бремя приходится нести этой половине рода человеческого, брат Шенди, - сказал дядя Тоби. - Да, ужасное бремя возложено на женщин, - продолжал он, качая головой. - О, да, да, неприятная это вещь, - сказал отец, тоже качая головой, - но, верно, никогда еще, с тех пор как покачивание головой вошло в обычай, две головы не качались в одно время, сообща, в силу столь различных побуждений. Боже благослови | их всех, - проговорили, каждый про Черт побери | себя, дядя Тоби и мой отец. ^TГЛАВА XIII^U - Эй - ты, носильщик! - вот тебе шесть пенсов - сходи-ка в эту книжную лавку и вызови ко мае критика, который нынче в силе. Я охотно дам любому из них крону, если он поможет мне своим искусством свести отца и дядю Тоби с лестницы и уложить их в постель. - Пора, давно пора; ведь если не считать короткой дремоты, которая ими овладела в то время, как Трим протыкал кочергой ботфорты, - и которая, к слову сказать, не принесла отцу никакой пользы из-за скрипучих дверных петель, - они ни разу не сомкнули глаз в течение девяти часов, с тех пор как Обадия ввел в заднюю гостиную забрызганного грязью доктора Слопа. Если бы каждый день моей жизни оказался таким же хлопотливым, как этот, - и потребовал... - Постойте. Прежде чем кончить эту фразу, я хочу сделать замечание по поводу странности моих взаимоотношений с читателем в сложившейся сейчас обстановке - замечание, которое совершенно неприменимо ни к одному биографу с сотворения мира, кроме меня, - и, я думаю, так и останется ни к кому неприменимым до скончания века, - - вот почему, хотя бы только ради своей новизны, оно заслуживает внимания ваших милостей. В текущем месяце я стал на целый год старше, чем был в это же время двенадцать месяцев тому назад; а так как, вы видите, я добрался уже почти до середины моего четвертого тома - и все еще не могу выбраться из первого дня моей жизни- то отсюда очевидно, что сейчас мне предстоит описать на триста шестьдесят четыре дня жизни больше, чем в то время, когда я впервые взял перо в руки; стало быть, вместо того чтобы, подобно обыкновенным писателям, двигаться вперед со своей работой по мере ее выполнения, - я, наоборот, отброшен на указанное число томов назад. - Итак, если бы каждый день моей жизни оказался таким же хлопотливым, как этот... - А почему бы ему не оказаться таким? - и происшествия вместе с мнениями потребовали бы такого же обстоятельного описания... - А с какой стати мне их урезывать? - то, поскольку при таком расчете я бы жил в триста шестьдесят четыре раза скорее, чем успевал бы записывать мою жизнь... - Отсюда неизбежно следует, с позволения ваших милостей, что чем больше я пишу, тем больше мне предстоит писать - и, стало быть, чем больше ваши милости изволят читать, тем больше вашим милостям предстоит читать. Не повредит ли это глазам ваших милостей? Моим - нисколько; и если только мои Мнения меня не погубят, т о думаю, что буду вести весьма приятную жизнь за счет моей Жизни; иными словами, буду наслаждаться двумя приятными жизнями одновременно. Что же касается плана выпускать по двенадцати томов в год, или по тому в месяц, он ни в чем не меняет моих видов на будущее: - как бы усердно я ни писал, как бы ни кидался в самую гущу вещей, как советует Гораций, - никогда мне за собой не угнаться, хотя бы я хлестал и погонял себя изо всей мочи; в самом худшем случае я буду на день опережать мое перо - а одного дня довольно для двух томов - и двух томов довольно будет для одного года. - Дай бог успеха в делах бумажным фабрикантам в нынешнее царствование, так счастливо для нас начинающееся, - как я надеюсь, промысл божий пошлет успех всему вообще, что будет в ото царствование предпринято. Что же касается разведения гусей - я об этом не беспокоюсь - природа так щедра - никогда не будет у меня недостатка в орудиях моей работы. - Так, стало быть, дружище, вы помогли моему отцу и дяде Тоби спуститься с лестницы и уложили их в постель? - Как же вы с этим справились? - Вы опустили занавес внизу лестницы - я так и знал, что другого средства у вас нет. - Вот вам крона за ваши хлопоты. ^TГЛАВА XIV^U - Так подайте мне штаны, вон они на том стуле, - сказал отец Сузанне. - Некогда ждать, пока вы оденетесь, сэр, - вскричала Сузанна, - лицо у ребенка все почернело, как мой... - Как ваше что? - спросил отец, который, подобно всем ораторам, был жадным искателем сравнений. - Помилосердствуйте, сэр, - сказала Сузанна, - ребенок лежит в судорогах. - А где же мистер Йорик? - Никогда его нет там, где ему надо быть, - отвечала Сузанна, - но младший священник, в упорной комнате с ребенком на руках, ждет меня - - и госпожа моя велела мне бежать со всех ног и спросить, не прикажете ли назвать его по крестному отцу, капитану Шенди. "Кабы знать наверно, - сказал отец про себя, почесывая бровь, - что ребенок помрет, можно было бы доставить это удовольствие брату Тоби - да и жалко было бы тогда бросать зря такое великолепное имя, как Трисмегист. - Ну, а если он выздоровеет?" - Нет, нет, - сказал отец Сузанне; - погодите, я встану. - - Некогда ждать, - вскричала Сузанна, - ребенок весь черный, как мой башмак. - Трисмегист, - сказал отец. - Но постой - у тебя дырявая голова, Сузанна, - прибавил отец; - сможешь ли ты донести Трисмегиста через весь коридор, не рассыпав его? - Донесу ли я? - обидчиво воскликнула Сузанна, захлопывая дверь. - Голову даю на отсечение, что не донесет, - сказал отец, соскакивая в темноте с кровати и ощупью отыскивая свои штаны. Сузанна во всю мочь бежала по коридору. Отец старался как можно скорее найти свои штаны. У Сузанны было преимущество в этом состязании, и она удержала его. - Узнала: Трис - и что-то еще, - проговорила она. - - Ни одно христианское имя на свете, - сказал священник, - не начинается с Трис - кроме Тристрама. - Тогда Тристрам-гист, - сказала Сузанна. - Без всякого гиста, дуреха! - ведь это мое имя, - оборвал ее священник, погружая руку в таз: - Тристрам! -сказал он, - и т. д. и т. д. и т. д. - Так был я назван Тристрамом - и Тристрамом пребуду до последнего дня моей жизни. Отец последовал за Сузанной со шлафроком на руке, в одних штанах, застегнутых в спешке на единственную пуговицу, да и та в спешке только наполовину вошла в петлю. - Она не забыла имени? - крикнул отец, приотворив дверь. - Нет, нет, - понимающим тоном отвечал священник. - И ребенку лучше, - крикнула Сузанна. - А как себя чувствует твоя госпожа? - Хорошо, - отвечала Сузанна, - лучше и ожидать нельзя. - Ть