, укоренившееся
было в сознании творцов куртуазных романов XII в., теперь признавалось
только в области лирики и аллегорической поэмы. Прозаический роман
становился массовым чтением и оттеснялся на периферию большой литературы.
Этой внешней мастеровитости, но и художественной обедненности, не избежала и
прозаическая версия легенды о Тристане и Изольде.
Прозаический роман о Тристане сохраняет основные мотивы романов
стихотворных, такие, как печальная история родителей героя, битва юноши с
ирландцем Морхольтом, узнавание юного рыцаря по осколку меча, любовный
напиток и мн. др. Но появляется огромное число новых эпизодов и новых
персонажей, разрушающих лаконичную экспрессию первоначального сюжета. Быть
может, это почувствовал Мэлори и отказался от пересказа сюжета прозаической
версии, резко оборвав повествование. Циклизирующие тенденции, столь типичные
для позднего Средневековья {E. Vinaver. A la recherche d'une poetique
medievale. Paris, 1970, p. 38-40; P. Zumthor. Essai de poetique medievale.
Paris, 1972, p. 367.}, захватили в свою орбиту и нашу легенду. Отныне она
прочно связывается с артуровским циклом, протагонисты последнего - Ланселот,
Ровен, Персеваль - становятся ведущими персонажами прозаического "Романа о
Тристане". Об их авантюрах рассказывается подробно и заинтересованно.
Приключения же нашего героя получают теперь иную мотивировку. Из любовника,
всецело поглощенного своим чувством, Тристан превращается в обыкновенного
странствующего рыцаря, бездумного искателя приключений. Циклизирующие
тенденции сказались и в появлении подробной генеалогии героя, предки
которого, якобы, восходят к самому Иосифу Аримафейскому. Изменился и мотив
трагического рождения Тристана. Отец его Мелиадук (а не Ривален) теперь не
погибает, он просто исчезает на некоторое время. Потом же он снова женится,
и это дает возможность автору рассказать о преступном коварстве мачехи,
задумавшей извести ненавистного пасынка. Герой наш в прозаическом романе не
оказывается таким убежденным однолюбцем, каким он был в стихотворных
версиях. Уже в одиннадцать лет ему случилось иметь любовную интрижку с одно
молодой принцессой. Да и позже Тристан оказывается втянутым в разные
любовные авантюры. Интересно отметить, что в прозаическом романе появляется
новое объяснение увлечению героя ирландской принцессой. Тристан здесь
проникается к Изольде глубокой любовью лишь после того, как замечает, что ею
увлечен сарацинский рыцарь Паламед. Этот персона вечный неудачливый соперник
героя, занимает в прозаическом романе значительное место, причем обрисован
он с нескрываемой симпатией. Он и исключительно благороден и учтив,
великодушен и справедлив, в чем намного превосходит своего более счастливого
соперника.
Наиболее существенные трансформации претерпел в прозаическом романе
характер короля Марка. Из доброго и благородного он сделался мелочным и
злым. Этот несчастный рогоносец наделяется теперь вероломством,
злонамеренностью, подлостью - и тем самым оправдываются Тристан и Изольда.
Просто они воюют с Марком его же оружием, а молодая женщина, что так
естественно, выбирает бесспорно самого достойного. При такой интерпретации
сюжета неизбежно исчезала сцена с "мечом целомудрия", разделявшим невинно
спавших любовников. Новый Марк, застань он их в лесу, наверняка бы их убил
или на худой конец бросил бы в темницу. Характерно, что возвращение Изольды
к мужу после жизни в лесу Моруа продиктовано в прозаическом романе не
раскаянием, не увещеваниями отшельника Огрина, не чувством усталости. Совсем
нет. Прост Марк силой уводит молодую женщину, в то время как ее возлюбленный
охотился в отдаленном уголке леса. В финале прозаического романа (в ряде его
рукописных вариантов) подлый король убивал Тристана отравленным копьем
предательским ударом в спину, в тот момент, как юноша играл в покоях
королевы на арфе и пел. Подобная трактовка легенды снижала трагическое
напряжение этой печальной повести, но диктовалась здравым смыслом: когда уже
мало верили в роковую силу волшебного питья, неодолимости страсти героев
требовалось какое-то иное прежде всего рационалистическое объяснение. Тем
самым, и здесь мы на ходим полемику с концепцией любви, воплощенной в романе
Тома и других стихотворных романах. Отрицательные душевные качества Марка
освобождали героя от каких-либо обязательств по отношению к нему. Но тем
самым и снижался трагизм положения юноши: в его душе уже не было
столкновения двух побуждений - привязанности к королю Марку и любви к
Изольде.
Прозаический "Роман о Тристане" не был, конечно, совершенно лишен
поэтичности. В нем можно найти лирические или остро драматические пассажи.
Более того - и это отличает нашу книгу от многих куртуазных повествований в
прозе - прозаический текст довольно часто прерывался стихотворными
вставками, как будто автор стремился таким наивным способом сделать книгу
более интимной и непосредственной. Удачный в отдельных деталях, прозаический
"Роман о Тристане" разваливается как единая постройка. Поэтому в нем
интересны тенденции, заявки, а не их реализация. А мимо этих "заявок" нельзя
пройти, не обратив внимания на некоторые из них.
Нельзя, например, не сказать о появлении в прозаическом романе нового
персонажа, который своим скепсисом и иронией демифологизировал куртуазные
идеалы. Это - рыцарь Динадан. Как писал Ж. Ш. Пайен, "Сведя фатальную любовь
к более скромным размерам любви рыцарской, "Тристан в прозе" одновременно
принялся критиковать эту унаследованную у Кретьена де Труа любовную
идеологию, отведя столь значительное место насмешкам Динадана над глупостью
рыцарей, навлекающих на себя всяческие несчастья тем, что ввязываются во
всевозможные авантюры, желая прославиться во имя своей прекрасной
возлюбленной" {J. Ch. Payen. Lancelot contre Tristan, p. 630. Ср.: E.
Vinaver, Un chevalier errant a la recherche du sens du monde. - In:
"Melanges offerts a Maurice Delbouille", Gembloux, 1964, v. 2, p. 677-686.}.
То есть, перед нами не только разрушение и демифологизация основных мотивов
нашей легенды и замена их новыми мифологемами (на этот раз связанными с
идеалами странствующего рыцарства), но и развенчание последних.
Тем не менее эта сторона прозаического романа (быть может, одна из
самых привлекательных) не была замечена и развита. Несколько столетий
печальная история юного Тристана, то целиком поглощенного своей любовью, то
забывающего о ней в веренице рыцарских приключений, перечитывалась и
переписывалась лишь в трактовке прозаической версии. Именно эта версия легла
в основу иноязычных переработок, прежде всего итальянской, созданной в конце
XIII в. и сохранившейся в нескольких рукописях.
На итальянской почве легенда о Тристане и Изольде пользовалась огромной
популярностью {См.: С. Malavasi. La materia poetica del ciclo brettone in
Italia. Bologna, 1902, p. 51-138; E. Sommer. La leggenda di Tristano in
Italia. - "Rivista d'Italia", XIII, 1910, n 2, p. 73-127; D. Branca. I
romanzi italiani di Tristano e la Tavola Ritonda, Firenze, 1968.}.
Сохранились две ее обширные редакции - собственно "Тристан" и более поздний
рыцарский роман, называемый обычно "Круглый Стол". Оба они, по-видимому,
восходят к французскому прозаическому "Роману о Тристане", но вобрали в себя
мотивы и ряда других произведений; в частности в "Круглом Столе" видят
некоторое воздействие версии Тома; кроме того, на эти итальянские
переработки оказали влияние и другие французские рыцарские романы в прозе,
возникшие в XIII в. Но знакомство с нашей легендой в Италии XIII и XIV вв.
не ограничивается этой прозаической обработкой. Здесь нет необходимости
подробно говорить о почти несохранившейся латинской поэме падуанца Ловато де
Ловати, о компиляции (на французском языке) пизанца Рустикелло, об одном из
рассказов "Новеллино" (XV), об упоминании легенды у Данте ("Ад" V, 67) или
Боккаччо ("Любовное видение" XI, 38-51). Важнее отметить появление большого
числа анонимных песен, имевших широкое хождение на протяжении нескольких
веков. Они не только явились свидетельством глубокого интереса к нашей
легенде, причем, по-видимому, в демократической народной среде, но и
сохранили некоторые мотивы, отсутствующие в итальянском прозаическом
"Тристане". Итальянская версия важна еще и потому, что она оказала прямое
воздействие на ряд других иноязычных обработок легенды о Тристане и Изольде.
Так, если чешская стихотворная обработка является контаминацией переводов из
Эйльхарта фон Оберга, Готфрида Страсбургского и Генриха Фрейбергского {См.:
U. Bamborschke. Das altcechische Tristan-Epos, В. I-II. Wiesbaden,
1968-1969. Ср.: "Slavia", 1972, no 2, p. 228-229.}, то испанская редакция
имеет два варианта. Один из них восходит, по-видимому, к французскому
прозаическому роману, другой же основывается на итальянской версии {См.: G.
Т. Northup. The Italian origin of the Spanish Prose Tristram Version. -
"Romanic review", III, 1908, p. 194-222.}. Итальянский прозаический роман
был известен в Далмации, вызвав несохранившуюся сербскую реплику, которая в
свою очередь была переработана в восточно-польских землях на белорусском
языке и сохранилась в составе так называемого Познаньского сборника {О
"Повести о Трыщане" и ее изучении см. статью Т. М. Судник, стр. 698.}.
Изучивший это произведение А. Н. Веселовский и верно установивший его
генетические связи, был, как нам представляется, недостаточно историчен в
оценке художественных достоинств "Повести". "Поэзия любви красоты, - писал
русский ученый, - отразилась в славяно-романской повести бледными силуэтами;
в длинной веренице приключений и турнире храбрых рыцарей и влюбленных
царевен, напоминающей свиту Изотты, мы без помощи западных оригиналов не
нашли бы, на ком остановить глаз и не сказали бы: "вот она!" Такова судьба
всех первых откровений: их заслуга в почине, не в завершении" {А. Н.
Веселовский. Из истории романа и повести, вып. 2. Славяно-романский отдел.
СПб., 1888, стр. 22-23.}. Последнее замечание исключительно верно.
Белорусская "Повесть" конечно уступает в поэтичности лирической
просветленности произведениям Беруля, Тома или Готфрида Страсбургского, но
она вполне сопоставима с родственными ей прозаическими обработками - и
французской, и итальянской, и, по-видимому, сербской. Во всех них
запечатлелся процесс разительной трансформации легенды, утраты ее
первоначальной трагической напряженности и лиризма.
Роль белорусской "Повести" в литературе своей эпохи и своего региона
уже выяснялась - и А. Н. Веселовским, и другими исследователями {См.,
например: В. Д. Кузьмина. Рыцарский роман на Руси. М., 1964.}. Роль эта была
не очень значительна: отразившийся в "Повести" куртуазный взгляд на любовь,
на женщину, на задачи рыцарства был весьма далек от этических критериев,
связанных с православием. "Школой жизни", моральным примером, на что всегда
претендовал куртуазный роман на Западе, эта книга не стала. Но она была вне
всяких сомнений занимательным чтением, и это ее воздействие еще предстоит
выяснить.
Рукописная традиция во Франции не прерывалась на протяжении всего
Средневековья. На его исходе мы находим наиболее четко выраженными две
тенденции. С одной стороны, это создание обширнейшего повествования,
излагающего сюжет легенды от ее отдаленных предпосылок, т. е. от предков
Тристана (такова, например, объемистая рукопись XV в. Парижской национальной
библиотеки Э 103, к которой не раз обращались исследователи) и до печальной
кончины любовников. С другой стороны, это появление небольших романов,
разрабатывающих какой-либо автономный эпизод легенды.
К последним относится роман Пьера Сала "Тристан" {Подробнее см.: А. Д.
Михайлов. Легенда о Тристане и Изольде и ее завершение (роман Пьера Сала
"Тристан"). - В кн.: "Philologica". Исследования по языку и литературе.
Памяти академика Виктора Максимовича Жирмунского. Л., Изд-во "Наука", 1973,
стр. 261-268.}, созданный в начале XVI в. Действительно, книга Сала как бы
вырвана из цикла, в ней нет рассказа о детстве героя, она вообще начинается
как бы с "середины". Это стало возможным, ибо принцип "житийности", столь
характерный для циклизирующих тенденций в эволюции жанра, уходил в прошлое и
появлялись новые, менее прямолинейные композиционные приемы. Уже не было
нужды рассказывать о зарождении любви Тристана и Изольды, о трагическом
финале их отношений. Не было нужды, т. к. во времена Пьера Сала, то есть в
первые десятилетия XVI в., все это было широко известно по многочисленным
рукописным обработкам и по первым печатным изданиям. Но не только поэтому.
Любовь героев нашей легенды изображается в книге Сала как любовь счастливая,
разделенная, почти не знающая ни внешних препятствий, ни сомнений и душевных
метаний. Именно поэтому Сала и уделил этой любви поразительно мало места.
Тем самым основной конфликт легенды в этом романе отсутствовал. Центр
тяжести сюжета был перемещен с изображения превратностей любви на описание
похождений рыцаря. На всем протяжении книги Сала любовники видятся лишь
трижды, да и то ненадолго. Поэтому взаимоотношения с возлюбленной не
являются стержнем сюжета. Однако роман Сала - это не набор авантюрных
эпизодов, в нем присутствует известная завершенность, и было бы ошибкой
считать книгу лишь фрагментом большого прозаического повествования. Что же
придает произведению Сала эту композиционную законченность и стройность?
Лейтмотивом сюжета оказываются отношения Тристана с королем Марком, уже не
добродушным слабым королем ранних версий и не подлым предателем прозаической
редакции, а сметливым расчетливым мужем (похожим на героев фаблио и ранней
городской новеллы). Начинается книга с подозрений Марка и бегства героя из
Тинтажеля, заканчивается же она возвращением Тристана и его примирением с
дядей. Таким образом, две сюжетные линии романа - взаимоотношения Тристана и
Марка и цепь приключений героя, - казалось бы, сосуществуют. Мастерство
Пьера Сала состоит в том, что ему удалось связать эти сюжетные линии
функционально: подвиги Тристана подготавливают его примирение с Марком, так
как слава о смелом рыцаре становится столь велика, что дядя почитает за
лучшее примириться с вызывающим всеобщее восхищение племянником.
Отметим разительные перемены, которые произошли в романе Сала в
трактовке основных персонажей. О трансформации образа Марка мы уже говорили.
Тристан предстает здесь перед нами как увлеченный своими воинскими
авантюрами рыцарь, а не как ушедший в свои острые переживания любовник.
Изменилась и Изольда. В ней нет былого яростного погружения в свою
необузданную страсть; она тоже близка к персонажам фаблио и новеллы - ловкая
жена, обманывающая незадачливого ревнивца-мужа. Изменилась и концепция
любви. Вместо восприятия любовной страсти как роковой, трагической
неизбежности, в романе присутствует по существу оптимистическая трактовка
любви. Герои не считают свое чувство греховным, необоримым; в их отношениях
доминирует атмосфера радостной умиротворенности. Изольда для Тристана - не
предмет роковой любви, влекущей его к смерти, а прекрасная дама, во имя
которой совершаются подвиги и которая награждает заслуженной лаской своего
рыцаря. Тем самым книга Пьера Сала, сохраняя многие черты предшествующих
прозаических обработок (вытеснение основного конфликта рыцарскими
приключениями), стоит на пороге новой литературной эпохи, представляя собой
один из первых образцов авантюрного рыцарского романа, столь типичного для
многих европейских ренессансных литератур.
5. СУДЬБА
В 1484 г. в Германии была напечатана "народная книга" о "господине
Тристане и прекрасной Изольде" (причем, ее неизвестный автор основывался не
на версии Готфрида Страсбургского, что было бы естественно, и как иногда
полагают, а на редакции французского прозаического романа и книге
Эйльхарта). Через год известнейший английский печатник Вильям Кэкстон издал
"Смерть Артура" Мэлори, где пять книг (из 21) были посвящены истории
Тристана. Еще через четыре года пришла очередь французского прозаического
романа - его несколько сокращенную версию (базирующуюся на уже упоминавшейся
рукописи Э 103) напечатал некий Ле Буржуа для известного парижского издателя
Антуана Верара. В 1501 г. появился испанский "Дон Тристан из Леониса". Все
эти книги, по-видимому, столь часто переиздавались на протяжении эпохи
Возрождения {Укажем лишь даты переизданий французского романа: ок. 1494, ок.
1499, ок. 1506, 1514, 1520, 1533, 1586 и др.}, что возникла потребность
как-то подновить, пересказать по-новому привычный и всем хорошо знакомый
сюжет. Так появились трагедия Ганса Сакса "Тристан" (1553) и роман Жана
Можена "Новый Тристан" (1554).
Совершенно несомненно, что легенда о Тристане и Изольде имела
достаточно широкое хождение - в виде "народных книг" и прочих лубочных
изданий - и в следующие столетия. Однако вопрос этот еще плохо изучен, а
книги эти - не собраны. Из большой же литературы сюжет нашей легенды уходит,
и надолго. Он появляется в ней лишь спустя более чем два столетия: в 1776 г.
предприимчивый граф де Трессан начинает публиковать свои довольно плоские
переработки старинных рыцарских сюжетов; в 1789 г. наступает очередь и
"Тристана".
Вообще, обострения интереса к нашей легенде связаны с двумя
значительнейшими направлениями и эпохами в истории западноевропейской
литературы - романтизмом и символизмом.
Действительно, в первой трети XIX столетия появляется целая череда
обработок нашей легенды - от незавершенного опыта Августа Шлегеля (1800) до
книг Ф. Рюккерта (1839) и К. Иммермана (1840). Все эти произведения
появляются на фоне все растущего интереса к Средневековью, его решительной
переоценки и углубленного изучения. Рассматриваемое еще совсем недавно - в
эпоху Просвещения, - как варварское и грубое, Средневековье в трактовке
романтиков обнаруживает совершенно иные черты: оно становится средоточием
глубокой поэтичности и одухотворенности. Среди прочих персонажей
средневековой литературы, рожденных к новой жизни после веков забвения,
почетное место занимает и Тристан из Леонуа. Нельзя не заметить, что как раз
в это время происходят глубокие сдвиги в истолковании легенды. Именно теперь
Изольда занимает то полноправное место, рядом со своим возлюбленным, какое
отведено ей, скажем, в замечательной музыкальной драме Р. Вагнера, созданной
в 1857-1859 гг. Отметим также, что в первой трети XIX столетия начинается
действительно научное изучение нашей легенды. У его начала стоит молодой
Вальтер Скотт, издавший в 1804 г. с обширным критическим аппаратом и
интересной статьей английскую поэму "Сэр Тристрем" {См.: Б. Г. Реизов.
Творчество Вальтера Скотта. М.-Л., 1965, стр. 61-62.}. В 30-е годы к легенде
обращается французский литератор, друг Проспера Мериме, Франсиск Мишель
(1809-1887) {F. Michel. Tristan. Recueil de ce qui reste des poemes relatifs
a ces aventures. Londres-Paris, 1835-1838, 3 vols.}. В эти же годы
появляются многие научные издания отдельных средневековых памятников,
связанных с легендой, и их переводы на новые языки.
От романтиков интерес к легенде наследуют прерафаэлиты и затем
символисты. Отметим здесь поэмы Мэтью Арнольда "Тристан и Изольда" (1852) и
Алджернона Суинберна "Тристрам из Лионесса" (1882), а также драму Эрнста
Хардта "Шут Тантрис" (1906), с успехом шедшую на европейских сценах в начале
нашего столетия. В России ее ставил В. Мейерхольд, и эта постановка (по
отличному переводу П. Потемкина) оказала влияние на А. Блока - и на замысел
его неосуществленной драмы "Тристан", и на "Розу и крест" {См. А. В.
Федоров. Вокруг драмы А. Блока "Роза и крест". - "Philologica". Исследования
по языку и литературе. Памяти В. М. Жирмунского. Л., "Наука", 1973, стр.
344-349.}. Нельзя не упомянуть здесь изысканные гравюры Одри Бердслея,
изображающие героев легенды. Прерафаэлитов и символистов легенда о Тристане
и Изольде привлекла не только остротой и неразрешимостью конфликта, не
только "прирожденным ей элементом страдания" {А. Н. Веселовский. Избранные
статьи. Л., 1939. стр. 129.}, но и некоей скрытой "тайной", разгадать
которую до конца никому не дано.
На исходе XIX столетия и в наше время изучение легенды о Тристане и
Изольде оформилось в специальную отрасль медиевистики. Ряд выдающихся ученых
посвятили ей свои значительные исследования - от статей по частным вопросам
до обобщающих трудов. Перечислять здесь имена этих ученых вряд ли
целесообразно. Не только потому, что этот список оказался бы слишком
длинным, но и неизбежно неполным: ведь каждый год появляются все новые
работы, посвященные печальной истории юноши из Леонуа и его верной
возлюбленной.
Т. М. Судник
"Повесть о Трыщане" в познанском сборнике XVI в.
Белорусская "Повесть о Трыщане" занимает начальные 64 листа Познанского
рукописного сборника XVI в., хранящегося под Э 94 в Публичной библиотеке им.
Э. Рачиньского (бывшая библиотека графов Рачиньских) в Познани {Микрофильм
Познаньского сборника XVI в. имеется в Секторе истории белорусского языка
Института языкознания АН БССР.}. Кроме "Повести о Трыщане", представляющей
единственную дошедшую до нас восточнославянскую версию этого сюжета, сборник
содержит в своем составе переводные "Повесть о Бове" (лл. 65-86; наиболее
ранний из сохранившихся восточнославянских списков) {В. Д. Кузьмина.
Рыцарский роман на Руси. (Бова, Петр Златых Ключей). М., 1964, стр. 24 и
сл.} и "Историю об Аттиле, короле Угорском" (лл. 87-112 об.), а также
"Летописец Великого княжества Литовского и Жомойтского" {См. Полное собрание
русских летописей, т. XVII. Западнорусские летописи. СПб., 1907, стр.
227-356.} (лл. 113-146), рассматривающийся как наиболее типичный список
полной редакции второго белорусско-литовского летописного свода {В. А.
Чамярыцкi. Беларускiя летапiсы як помнiкi лiтаратуры. Мiнск, 1969, стар.
60.}. Конец сборника включает ряд сделанных другими руками записей
разнообразного содержания (два акта, заметка об унии 1569 г., родословная
Трызны), завершаемых фамильными заметками Унеховских, землевладельцев
Новогрудского воеводства, которым несколько десятилетий принадлежала
рукопись.
Первое упоминание о сборнике аналогичного содержания находим у Ю.
Немцевича, который опубликовал писанный латиницей летописный отрывок о
женитьбе короля Сигизмунда Августа на Варваре Радзивилл, сопроводив его
ссылкой на находку в библиотеке Виленского университета в 1819 г.: "Kopia z
ulomku dziejow dawnych, ktorego pocz%tek taki: Powiest о Witiezach z knih
Jserpskich, a zwtaszcza о slawnym Rycery. Trygaczania, о Janczaiocie, о
Bowie, i о inszych. Daley zas znayduje sie Latopis W. X. Litt. i Zmudzkiego,
poczynajacy sie roku od St. sw 5526" {J. U. Niemcewicz. Zbior pamiftnikow
historycznych о dawney Polszcze, t. I. Warszawa, 1822, str. 391-394.
Воспроизведено в книге: М. Balinski. Pisma historyczne. Pamietniki о
krolowej Barbarze, cz. 1. Warszawa, str. 257-260.}.
Однако вряд ли на этом основании можно думать, что в распоряжении Ю.
Немцевича был тот же познаньский экземпляр: ведь в таком случае латинскую
транслитерацию названия и опубликованного текста следовало бы приписать Ю.
Немцевичу, что, судя по некоторым написаниям, маловероятно. Скорее всего
нужно предположить, что в библиотеке Виленского университета хранился в свое
время другой список того же сборника, сделанный латиницей. Заметим, что по
ряду написаний, отличных от Познаньского сборника, публикация Ю. Немцевича
сближается с тем же летописным отрывком (написанным, однако, кириллицей),
помещенным в "Сборнике Муханова" {"Сборник Муханова". М., 1836, стр.
140-141. (В примечании сказано, что подлинная рукопись хранилась в
Радзивилловском архиве).} (вплоть до одинаковой описки: poczat - початъ
вместо poczal - мочалъ {По поводу ошибочного написания початъ Т. Нарбут,
поместивший текст из "Сборника Муханова" в приложении к "Хронике Быховца",
замечает, что оно свидетельствует в пользу того, что копия П. Муханова
восходит к образцу, написанному "польскими буквами" ("I wzieto za t"). См.
Т. Narbutt. Pomniki do dziejow litewskich. Wilno, 1846, str. 79-80.}).
Вопрос о том, существовал ли другой список сборника, остается все же не до
конца ясным, так как кроме публикации Ю. Немцевича каких бы то ни было
следов его нет.
В Библиотеке Рачиньских рукопись была обнаружена О. М. Бодянским {О. М.
Бодянский. О поисках моих в Познанской публичной библиотеке. - "Чтения в
Обществе истории и древностей российских", 1846, кн. I, стр. 3-32.}. В своем
сообщении об этом О. М. Бодянский сделал обзор содержания сборника и
воспроизвел небольшие извлечения из текста.
Начало филологическому" изучению Познанского сборника было положено
исследованием А. Брюкнера {A. Bruckner. Em weissrussischer Codex
miscellaneus der Graflich-Raczynski'schen Bibliothek in Posen. - "Archiv fur
slavische Philologie", 1886, Bd. IX. S. 345-391.}, содержащим наряду с
описанием состава и палеографии подробную характеристику лингвистических
особенностей, которые делают эту рукопись одним из самых ценных памятников
по истории белорусского языка. Путем сравнительного текстологического
анализа А. Брюкнер установил непосредственный оригинал "Истории об Аттиле
короле Угорском" - польский перевод с латинского, выполненный Циприаном
Базыликом и изданный в 1574 г. Соотнесение этого указания с данными
владельческих записей позволило приурочить написание сборника к последней
четверти XVI в., точнее к 80-м годам XVI в.
Что касается вопроса об оригинале "Повести о Трыщане" (как и "Повести о
Бове"), то А. Брюкнер приходит к выводу о достоверности прямого указания,
содержащегося в самом заглавии, что рыцарские повести взяты "съ книгъ
сэрбских". Основанием для такого предположения (при том, что сербские
источники повестей не сохранились) послужили выявленные А. Брюкнером
лексические сербизмы, проникшие в белорусский перевод: белегъ 'знамение' -
безъ иного белега 30; нетакъ 'слабый' - и былъ нетакъ раненъ wтъ медьведа
дикого 37; зафалено ти буди всими витези 47 об (наряду с даковано ти будь wт
всих витезеи 47 об), зафалено ты будь всими витезми 54 об; плел А 'род' - и
прыступившы плема корола Бана рекли 32 об; кружки 'ограда, барьер' при
частом полонизме шранки - с кимъ еси кружки делилъ 33; част(ъ) 'честь' - за
часть божю 50 об, за част божю 57; штокъ 'остров' - к чорному шстрову штоку
54 об; прыличныи 'подобный' - ничего есми такъ приличного не виделъ 55; и
ряд других примеров {Там же, стр. 374.}. Здесь же А. Брюкнером
рассматриваются и неясные слова, которые предположительно могут восходить к
сербскому источнику; крыжнакъ - wдин зрадливыи крыжнак 54; скокъ - два скока
60 об.
Через посредство сербского оригинала, как полагает А. Брюкнер, в текст
"Повести о Трыщане" проникли итальянские слова: прынчып 'правитель', морнар
'моряк', что может служить указанием, в свою очередь, на первоисточник
сербского списка.
К тому же выводу относительно оригинала белорусских повестей о Тристане
и Бове приходит и А. Н. Веселовский, который посвятил этому вопросу
специальное исследование и осуществил публикацию (до сих пор единственную)
трех повестей Познаньского сборника {А. Н. Веселовский. Из истории романа и
повести. Материалы и исследования. Выпуск второй. Славяно-романский отдел.
Сб. ОРЯС АН, т. 44, Э 3, СПб., 1888.}. Сближая повести о Тристане и Бове с
сербской "Александрией" и "Троянской притчей" в стилистическом и
содержательном плане, А. Н. Веселовский предполагает единую родину
первоисточников для этого круга памятников - область Боснии и северной
Далмации, куда относит И. В. Ягич сербскую "Александрию" {V. Jagic. Em
Beitrag zur serbischen Annalistik mil literaturgeschichtlichet Einleitung. -
"Archiv fur slavische Philologie", Bd. II, 1876/7, S. 24-25.}.
Дополнительное фактическое основание для такой локализации сербского
подлинника "Повести о Трыщане" А. Н. Веселовский видит в характере
транслитерации собственных имен на -us, -es, -is, -as, передаваемых, как и в
Александрии, через ж, ш (ср. Кандиэшъ - Gandaries, Сегурадеж - Segurades,
Пелишъ - Felis, Самсиж - Lasancis и т. п.).
Разбор текста "Повести о Трыщане" и последовательное сличение его со
старопечатным французским прозаическим романом и итальянским переводом по
изданию Полидори позволили А. Н. Веселовскому сделать предположительные
выводы о характере искомого сербского текста. Последний, по всей
вероятности, не был точным переводом итальянского оригинала (отличавшегося
от версии Полидори), но содержал элемент самостоятельной переделки,
выразившейся в сокращении и изменении заключительной части.
В позднейших исследованиях по истории белорусского языка предположения
А. Брюкнера и А. Н. Веселовского сомнений не вызывали {E. Ф. Карский.
Белорусы, т. III. Очерки словесности белорусского племени. 2. Старая
западнорусская письменность. Пг., 1921, стр. 76 и сл.}, и в настоящее время
датировка Познанского сборника 80-ми годами XVI в. и вывод о сербском
оригинале белорусского перевода двух рыцарских повестей являются
общепринятыми. В будущем более подробный лингвистический анализ, по всей
вероятности, лишь подтвердит дополнительными фактами и уточнит (в плане
диалектной локализации сербского оригинала) эти выводы.
Так, сейчас в дополнение к перечню лексических сербизмов А. Брюкнера
можно указать, по крайней мере, еще следующие случаи: радити, нарадити в
значении 'сделать, приготовить', ср.: wна тое трутизны не радила 9 об; тот
виненъ, хто тую трутизну нарадилъ 9 об; она была нарядила тую трутизну на
Трыштана 10; на кого ecu тую трутизну нарядила 11; на мою веру соб? ecb
смерть нарядила 11; заболъ, прыболъ в значении 'помчался', ср.: и шн забол к
нему 31 об; вселъ на конь и прыболъ за ним борздо 33 {Последний пример
особенно интересен, так как в Загребском Академическом словаре переносное
значение 'побежать' для глагола pribosti иллюстрируется единственным
примером, который был записан как раз в Далмации. См. Rjecnik hrvatskoga ill
srpskoga jezika. Dto XI. U Zagrebu, 1935.}.
Одна из важных задач дальнейшего изучения памятника состоит в том,
чтобы выяснить, в какой мере сербский оригинал повлиял на морфологию и
синтаксис переводных повестей {По мнению А. И. Журавского (см. А. 1.
Журауст. Псторыя беларускай лiтаратурнай мовы, т. 1, Мiнск, 1967, стар.
267), сербским влиянием может, в частности, объясняться сравнительно широкое
употребление в "Повести о Трыщане" кратких форм прилагательных в
определительной функции (конструкции типа: знаме б?ло, велика шкода). Ср.:
доброго рыцэра и см?ла 5; вино у флашы св?тло 5 об; велику добрать 19; и т.
п.}.
Для истории белорусского языка "Повесть о Трыщане" представляет
исключительный интерес. В этом памятнике, самый жанр которого обусловливает
независимость от архаизирующих источников, свободу и разнообразие
стилистики, на общем фоне церковнославянской письменной традиции отчетливо
проступают черты живой белорусской речи конца XVI в. {Чрезвычайно широкое
проникновение в памятник живой речевой стихии Е. Ф Карский (Указ. соч., стр.
78) объясняет еще и тем, что данный текст представляет собой не точный
перевод, а скорее пересказ сербского оригинала, переводчик же, как полагает
Е. Ф. Карский, был светским человеком, "мало знакомым с церковнославянскими
книгами".} Показательна в этом отношении уже крайне непоследовательная
орфография, допускающая наряду с традиционной нормой многочисленные
фонетические написания. Так, в памятнике преобладают написания, передающие
отвердение шипящих и р в языке того времени: жыв 1; нашолъ 1 об; узречэм 1
об; говоры 2; деръжы, жывотъ 3 об; потешылъ са 4 об; застрашыл 5; заслужыла
5 об; закрычала 5 об; уморылъ 5 об; бачылъ 6; защытила 8 об; товарыша 11,
узрышъ 24 об; и др. Неслоговое у в начале слова перед согласной
систематически передается через в: сА вродилъ 2 об; вмомъ 3 об; вбивайте 3
об; вгожаи 6; вмолкла 6; вморыти 7. Протетическое в обозначено в написаниях:
ув-одну 1; ув-окно 1 об; ув-огонь 2; ув-острове 10 об; и т. п.
Морфология и синтаксис "Повести о Трыщане" также характеризуются
сосуществованием архаичных письменных форм с живыми новообразованиями {См.
А. I. Жураускi. Указ. соч., стар. 266-269.}.
Для памятника (возникновение которого относится ко времени после
Люблинской унии 1569 г.) характерно обилие полонизмов {См. В. Ф. Крыучык.
Палашзмы у слоужкавым саставе беларусюх перакладных аповесцей XVI ст.
(Пазнансю зборшк). Даследаванш па беларускай i рускай мовах. MIHCK, 1958; а
также: A. Zurawski. Uwagi о pozyczkach polskich w jgzyku pismiennictwa
bialoruskiego XVI i XVII wieku. - "Slavia orientalis", 1961, Э 1.}, которые
широко процикли в словарь (ср. трутизна, милость 'любовь', истота
'сущность', шправца, опатръность, мешкати 'жить', волати, кревныи, окрутнъш,
звлаща, прудко, едачне и т. д.) и нашли отражение в морфологической и
синтаксической системе.
В настоящей публикации текст "Повести о Трыщане" воспроизводится по
изданию А. Н. Веселовского, при этом: устаревшие графические знаки заменены
современными; на конце слова устранен ъ, введено й; -ся, где это возможно,
присоединено к глаголу; предлоги пишутся отдельно от следующего слова;
система пунктуации приближена к современной норме; в соответствии с
принятыми в настоящее время принципами публикации, пагинация дается не по
страницам (как у А. Н. Веселовского), а по листам рукописи.
^TПРИМЕЧАНИЯ^U
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
Публикация, В научных целях, различных относящихся к периоду Средних
веков литературных памятников, излагающих легенду о Тристане и Изольде,
ведется уже по меньшей мере полтора столетия. И в этой области, как и в
области изучения и интерпретации легенды, сложилась устойчивая научная
традиция. Принципы издания средневековых текстов за этот срок, естественно,
менялись. В настоящее время принят принцип выбора наиболее авторитетного
источника текста (т. е. той или иной средневековой рукописи), исправляемого
по другим, менее надежным источникам, причем, эти исправления и конъектуры
неизменно оговариваются в примечаниях и выделяются типографски (курсив,
скобки и т. п.). При переводе мы пользовались наиболее надежными научными
изданиями (иногда несколькими), сохраняя их прочтение и толкование спорных
мест, их членение материала и т. д., но не указывая всех конъектур, т. к.
последние во многих случаях носят чисто языковый характер.
Однако, современные текстологические принципы, непреложные в научном
издании, оставляют в тексте немало лингвистического разнобоя, отразившего не
только процесс становления норм литературного языка (что интересно и важно),
но и простые описки и ошибки переписчиков, не всегда достаточно хорошо
понимавших переписываемый текст. Эти явные ошибки и описки в переводе не
воспроизводятся.
Как известно, в памятниках средневековой письменности написание
собственных имен не было упорядоченным и стабильным. Не только в пределах
одного произведения, но буквально на одной и той же странице мы находим
совершенно разные, часто очень далекие друг от друга ономастические
варианты, относящиеся к одному и тому же персонажу. В нашем издании этой,
быть может, и очаровательной своей бесхитростностью, но весьма неудобной
пестроты мы старались избежать. Избежать прежде всего в рамках каждого
отдельного произведения (за исключением имен второстепенных персонажей,
идентификация которых не всегда бесспорна). Мы старались избежать и разнобоя
в группах памятников одного языка и одной эпохи. Но в данном случае
унификация коснулась лишь имен самых главных персонажей (Тристан, Изольда,
Марк); кроме того, она не затронула валлийские тексты, отразившие первую
стадию письменной фиксации легенды, когда устойчивая (относительно, конечно)
традиция только еще вырабатывалась. Известной унификации подверглись и имена
персонажей в разноязычных версиях; так, мы отказались от написания "Марко"
или "Тристане" в итальянском романе (по соображениям благозвучия), но
оставили там Изотту (как и Исонду в скандинавской саге). То есть, мы
стремились, где это возможно, сохранить колорит эпохи или языка.
Идентичность этих вариантов очевидна и не требует пояснений (например,
Говернал-Горвенал-Гувернайль-Курневаль и т. п.); когда же эта идентичность
не вполне ясна, это оговаривается в примечаниях.
Нумерация стихотворных строк и главок прозаического текста,
отсутствовавшие, конечно, в средневековых памятниках, даются нами по тем
критическим изданиям, по которым осуществлялся перевод. Это же относится и к
разбивке на абзацы, которые, наоборот, в средневековых текстах обычно
выделялись при помощи буквиц, миниатюр и т. п., но делалось это крайне
произвольно, непоследовательно и часто не считаясь с логикой повествования.
При переводе и комментировании всех французских стихотворных версий,
помимо указанных ниже, мы использовали следующее издание: "Les Tristan en
vers". Edition nouvelle comprenant texte, traduction, notes critiques,
bibliographic et notes par Jean Charles Payen. Paris, 1974.
ТРИАДЫ ОСТРОВА БРИТАНИИ
Печатается по изданию: "Trioedd Ynys Pridein. The Triads of Britain".
Ed. by R. Bromwich, Cardiff, 1961. Это издание осуществлено по двум основным
валлийским рукописям ("Белая книга Ритерха" и "Красная книга Хергеста"),
поэтому ряд "Триад" приводится нами в двух вариантах, сильно отличающихся
друг от друга.
1 Герайнт - один из популярных персонажей валлийского фольклора и
"мабиноги" (памятники валлийского средневекового эпоса). Во французской
традиции он зовется Эреком (например, у Кретьена де Труа).
2 Кей (Кай, Кекс и т. д.) - персонаж артуровских романов,
заимствованный из валлийского фольклора. В романной традиции он был
сенешалем (т. е. дворецким) короля Артура.
3 Бедуир - персонаж валлийских народных сказаний, кравчий Артура. Ему
соответствует Бедивер французских куртуазных романов.
4 Ессилт (или Ессилд) - т. е. Изольда. Ф. Лот ("Romania", XXV, 1896, пo
1, р. 18-19) и К. Циммер ("Zeitschrift fur franzosische Sprache und
Literatur", XIII, 1891, no 1. S. 73-75) возводят это имя к англо-саксонскому
Ethylda; Ж. Лот (J. Loth. Contribution a l'etude des Romans de la Table
Ronde. Paris, 1912, p. 23-30) предполагает также возможным воздействие
германского Ishild.
5 Придери - популярный герой валлийских средневековых сказаний.
Предполагают, что он явился аналогом Персеваля-Парцифаля куртуазных романов.
6 Аннон - потусторонний мир в представлениях древних кельтов.
7 ... сыну... - Далее пробел в рукописи.
8 Овайн - это Ивен (или Ивейн), герой многих романов Круглого Стола.
9 Гвенуйфар-Гвенивера-Геньевра артуровских романов.
10 Три Рыцаря Чародея... - Этот отрывок - из другой рукописи,
находящейся в богатейшей коллекции валлийских текстов Пениарта, которая
хранится ныне в Кардиффе, в Национальной библиотеке Уэльса (так наз.
Peniarth Ms 127). Нами приведена из этого отрывка четвертая "триада",
имеющая отношение к Тристану.
ПОВЕСТЬ О ТРИСТАНЕ
Это произведение (отрывок?) сохранилось в составе целого ряда
рукописей, в том числе три относятся ко второй половине XVI в. Они находятся
в Национальной библиотеке Уэльса (Кардифф) - в старом собрании рукописей
(ок. 1550 г.) и в коллекции Пениарта (15