от дождей александрийской зимы, а также потому, что Сабина и в более теплое время года жаловалась обычно на холод, был прикрыт подвижным медным зонтом, благодаря которому получался приток свежего воздуха. Когда Титиан вошел в эту комнату, на него повеяло приятной теплотой и тонкими благоуханиями. Теплота происходила от весьма своеобразных печей, стоявших посреди залы. Первая представляла кузницу Вулкана*. Ярко пылавшие древесные угли лежали перед раздувальным мехом, который через короткие правильные промежутки приводился в действие посредством приспособленного к нему самодвигателя. Вулкан и его помощники, изваянные из бронзы, окружали огонь со щипцами и молотами в руках. Другая печь, из серебра, представляла большое птичье гнездо, в котором тоже горели древесные угли. Над их пламенем поднималась к небу вылитая из бронзы и походившая на орла фигура птицы Феникс. Сверх того, многочисленные лампы освещали эту залу, убранную стульями изящной формы, кушетками и столами, цветочными вазами и статуями и казавшуюся слишком обширной для собравшихся в ней лиц. ______________ * Вулкан - бог огня (греко-римская мифология). Он устроил под землей кузницу, где вместе с циклопами ковал перуны Юпитера. Для небольших приемов префект и Понтий первоначально предназначали совсем другое помещение и отделали его соответственно этой цели. Но императрица предпочла залу менее обширной комнате. Чувство принужденности и даже какого-то смущения овладело душой высокородного маститого сановника, когда он стал рассматривать небольшие группы находившихся здесь людей и услышал тут - тихий говор, там - невнятный шепот и сдержанный смех, но нигде не услыхал свободно льющейся речи. Было мгновение, когда ему казалось, что он вошел в приют произносимой шепотом клеветы, хотя знал причину, по которой никто не осмеливался говорить здесь громко и непринужденно. Громкий говор беспокоил императрицу, чей-нибудь звучный голос был для нее пыткой, хотя немногие обладали таким сильным грудным голосом, как ее собственный супруг, не имевший обыкновения сдерживаться ни перед кем, не исключая и своей супруги. Сабина сидела в большом кресле, походившем на кровать. Ноги ее глубоко тонули в косматой шерсти дикого буйвола, а ступни были обложены кругом шелковыми пуховыми подушками. Голова ее была круто поднята вверх. Трудно было понять, каким образом ее тонкая шея могла удерживать на себе эту голову вместе с нитками жемчуга и цепочками из драгоценных каменьев, которыми было обвито высокое сооружение ее прически из светло-рыжих локонов цилиндрической формы, плотно прилегавших друг к другу. Исхудалое лицо императрицы казалось особенно миниатюрным под множеством естественных и искусственных украшений, покрывавших ее лоб и темя. Красивым оно не могло быть даже в молодости, но черты его были правильны. И префект, глядя на это лицо, изборожденное мелкими морщинками и покрытое белилами и румянами, подумал, что художнику, которому за несколько лет перед тем было поручено изобразить ее в виде Венеры-Победительницы, Venus Victrix, все же удалось бы придать богине некоторое сходство с царственным оригиналом, если бы только совершенно лишенные ресниц глаза этой матроны не были так поразительно малы, несмотря на проведенные около них рисовальной кисточкой темные черточки, и жилы не выдавались так явственно на шее, которую императрица не считала нужным прикрывать. С глубоким поклоном Титиан взял правую, унизанную кольцами руку Сабины; но та быстро, словно боясь, что он может повредить ее, отняла у друга и родича своего мужа эту тщательно выхоленную, но такую бесполезную руку и спрятала ее под накидку. В Александрии она впервые встретилась с Титианом, которого в Риме привыкла видеть у себя ежедневно. Накануне ее, изнемогающую от морской болезни, в закрытых носилках доставили в Цезареум, и утром она вынуждена была отказать ему в приеме, так как находилась всецело в распоряжении врачей, банщиц и парикмахеров. - Как можешь ты выносить жизнь в этой стране? - спросила она тихим, сухим голосом, который постоянно звучал так, как будто разговор - дело трудное, тягостное и бесполезное. - В полдень печет солнце, - заметила она, - а вечером делается так холодно, так невыносимо холодно! При этих словах она плотно закуталась в свою накидку, но Титиан указал на печи, стоявшие посреди залы, и произнес: - А мне казалось, что мы перерезали тетиву у лука египетской зимы, и без того не слишком туго натянутую. - Все еще молод, все еще полон образов, все еще поэт! - ответила императрица вялым тоном. - Два часа тому назад, - продолжала Сабина, - я виделась с твоей женой. Ей в Африке, по-видимому, не везет. Я ужаснулась, найдя прекрасную матрону Юлию в таком состоянии. У нее нехороший вид. - Годы - враги красоты. - Часто; но истинная красота нередко выдерживает их нападение. - Ты сама служишь живым доказательством правдивости этого утверждения. - Ты хочешь сказать, что я становлюсь старой? - Нет, что ты умеешь оставаться прекрасной. - Поэт! - прошептала императрица, и ее тонкая верхняя губа искривилась. - Нет, государственные дела не в ладу с музою. - Но кому вещи кажутся более прекрасными, чем в действительности, или кто дает им имена более блистательные, чем они заслуживают, того я называю поэтом, мечтателем, льстецом, как случится. - Скромность отклоняет даже заслуженное поклонение. - К чему это пустое перебрасывание словами? - вздохнула Сабина, глубоко опускаясь в кресло. - Ты посещал школу спорщиков здешнего Музея, а я - нет. Вон там стоит софист Фаворин... он, вероятно, доказывает астроному Птолемею, что звезды не что иное, как кровавые пятнышки в нашем глазу, а мы воображаем, что видим их на небе. Историк Флор* записывает этот важный разговор; поэт Панкрат** воспевает великую мысль философа, а какая задача выпадает по этому поводу на долю вон того грамматика - это ты знаешь лучше меня. Как его зовут? ______________ * Флор - историк, жил во II в. н.э.; написал историю римских войн от первых царей до Августа. ** Панкрат - александрийский поэт, причисленный к Музею за хвалебные стихи в честь Адриана и Антиноя. - Аполлонием*. ______________ * Аполлоний Дискол (т.е. ворчун) - александрийский грамматик, автор трактата о синтаксисе. - Адриан дал ему прозвище Темный. Чем труднее бывает понять речь этих господ, тем выше их ценят. - За тем, что скрыто в глубине, приходится нырять, а то, что плавает на поверхности, уносится любой волной или становится игрушкой ребятишек. Аполлоний - великий ученый. - В таком случае моему супругу следовало бы оставить его при его учениках и книгах. Он пожелал, чтобы я приглашала этих людей к моему столу. Относительно Флора и Панкрата я согласна, но другие... - От Фаворина и Птолемея я легко мог бы освободить тебя; пошли их навстречу императору. - Для какой цели? - Чтобы развлекать его. - Его игрушка при нем, - возразила Сабина, и ее губы искривились на этот раз с выражением горького презрения. - Его художественный взор, - сказал префект, - наслаждается часто прославляемой красотой форм Антиноя, которого мне еще до сих пор не удалось видеть. - И ты жаждешь посмотреть на это чудо? - Не стану отрицать. - И тебе все-таки хочется отдалить встречу с императором? - спросила Сабина, и ее маленькие глаза взглянули пытливо и подозрительно. - Так хочешь ты отсрочить приезд моего супруга? - Нужно ли мне говорить тебе, - отвечал Титиан с живостью, - как радует меня после четырехлетней разлуки свидание с моим повелителем, товарищем моей юности, величайшим и мудрейшим из людей? Чего бы не дал я, чтобы он был теперь уже здесь, и все же я желаю, чтобы он приехал сюда не через одну, а через две недели. - В чем же дело? - Верховой гонец привез мне сегодня письмо, в котором император извещает, что хочет поселиться не в Цезареуме, а в Лохиадском дворце. При этом известии лоб Сабины нахмурился, глаза стали мрачными и неподвижными, опустились, и, закусив нижнюю губу, она прошептала: - Это потому, что здесь живу я! Титиан сделал вид, будто не слышал этого упрека, и продолжал небрежным тоном: - Он найдет там тот обширный вид вдаль, который он любит с юных лет. Но старое здание в упадке, и я с помощью нашего превосходного архитектора Понтия уже приступил к делу, употребляя все силы, чтобы по крайней мере одну часть дворца сделать возможной для жилья и не совсем лишенной удобств, но все-таки срок слишком короток для того, чтобы... что-либо подходящее... достойное... - Я желаю видеть своего супруга здесь, и чем скорее, тем лучше! - решительно прервала императрица. Затем она повернулась к довольно отдаленной от ее кресла колонне, тянувшейся вдоль правой стены залы, и крикнула: - Вер! Но ее голос был так слаб, что не достиг цели, и потому она снова повернулась лицом к префекту и проговорила: - Прошу тебя, позови ко мне Вера, претора Луция Элия Вера. Титиан поспешил исполнить приказание. Уже при входе он обменялся дружеским приветствием с человеком, с которым пожелала говорить императрица. Вер же заметил префекта лишь тогда, когда тот вплотную к нему подошел, ибо сам он стоял в центре небольшой группы мужчин и женщин, слушавших его с напряженным вниманием. То, что он рассказывал им тихим голосом, по-видимому, было необыкновенно забавно, так как его слушатели употребляли усилия для того, чтобы их тихое, сдержанное хихиканье не превратилось в потрясающий хохот, который ненавидела императрица. Через минуту, когда префект подходил к Веру, молодая девушка, хорошенькая головка которой была увенчана целой горой маленьких кругленьких локончиков, ударила претора по руке и сказала: - Это уж слишком сильно; если ты будешь продолжать в таком духе, я стану впредь затыкать уши, когда ты вздумаешь заговорить со мной. Это так же верно, как то, что меня зовут Бальбиллой*. ______________ * Бальбилла - римская поэтесса, писавшая главным образом на эолийском наречии в подражание Сафо - греческой поэтессе VI в. до н.э. Она хвалилась своим происхождением от римского наместника в Египте Клавдия Бальбилла (55 г. н.э.) и от сирийского властителя Антиоха. - И что ты происходишь от царя Антиоха, - прибавил Вер с поклоном. - Ты все тот же, - засмеялся префект, мигнув забавнику. - Сабина желает говорить с тобою. - Сейчас, сейчас, - отозвался Вер. - Моя история правдива, - продолжал он свой рассказ, - и вы все должны быть благодарны мне, потому что она освободила вас от этого скучнейшего грамматика, который вон там прижал моего остроумного друга Фаворина к стене. Твоя Александрия нравится мне, Титиан, но все-таки ее нельзя назвать таким же великим городом, как Рим. Здесь люди еще не отучились удивляться. Они все еще впадают в изумление. Когда я выехал на прогулку... - Говорят, твои скороходы с розами в волосах и крылышками на плечах летели перед тобою в качестве купидонов. - В честь александриек. - Как в Риме - в честь римлянок, а в Афинах - в честь аттических женщин, - прервала его Бальбилла. - Скороходы претора мчатся быстрее парфянских скакунов! - воскликнул постельничий императрицы. - Он назвал их именами ветров. - Чего они вполне заслуживают, - добавил Вер. - А теперь пойдем, Титиан. Он крепко и по-дружески взял под руку префекта, с которым был в родстве, и прошептал ему на ухо, пока они вместе приближались к Сабине: - Для пользы императора я заставлю ее ждать. Софист Фаворин, разговаривавший в другой части залы с астрономом Птолемеем, грамматиком Аполлонием и философом-поэтом Панкратом, посмотрел им вслед и сказал: - Прекрасная пара. Один - олицетворение всеми почитаемого Рима, властителя вселенной, а другой - с наружностью Гермеса...* ______________ * Гермес - вестник богов, изображался в виде сильного, стройного юноши с добродушным, умным и хитрым лицом. - Другой, - перебил софиста грамматик строгим и негодующим тоном, - другой - образец наглости, сумасбродной роскоши и позорной испорченности столичного города. Этот беспутный любимец женщин... - Я не думаю защищать его манеру обхождения, - перебил Фаворин звучным голосом и с таким изяществом греческого произношения, что оно очаровало даже самого грамматика. - Его поведение, его образ жизни позорны, но ты должен согласиться со мною, что его личность запечатлена чарующей прелестью эллинской красоты, что хариты* облобызали его при рождении и что он, осуждаемый строгой моралью, заслуживает похвалы и венков со стороны приветливых поклонников прекрасного. ______________ * Хариты (у греков) - богини изящества, соответствующие римским грациям. - Да, для художника, которому нужен натурщик, он находка. - Судьи в Афинах оправдали Фрину* ради ее красоты. ______________ * Фрина - греческая гетера IV в. до н.э. По преданию, ее собирались осудить, обвиняя в безбожии, но ее защитник Гиперид додумался в судилище сорвать с нее одежду, и судьи, пораженные ее красотой, оправдали ее. - Они совершили несправедливость. - Едва ли в глазах богов, совершеннейшие создания которых заслуживают почтения. - Но и в прекрасных сосудах порою находишь яд. - Однако же тело и душа всегда соответствуют друг другу в известной степени. - Неужели ты и красавца Вера решишься назвать превосходным человеком? - Нет, но беспутный Луций Элий Вер в то же время самый веселый, самый привлекательный из всех римлян. Этот человек, будучи чужд всякой злобы и заботы, не печется также и ни о какой морали; он стремится обладать тем, что ему нравится, но зато и сам старается быть приятным всем и каждому. - Относительно меня труды его пропали даром. - А я подчиняюсь его обаянию! Последние слова как софиста, так и грамматика прозвучали громче, чем было принято в присутствии императрицы. Сабина, только что рассказывавшая претору о том, какое местопребывание выбрал для себя Адриан, тотчас пожала плечами и скривила губы, точно почувствовав боль, и Вер с укоризненным выражением повернул к говорившим свое лицо, мужественное при всей тонкости и правильности черт. При этом его большие блестящие глаза встретились с враждебным взглядом грамматика. Сознание чьего-либо отвращения к своей особе было невыносимо для Вера. Он быстро провел рукою по своим иссиня-черным волосам, только слегка посеребренным сединой у висков, хотя и не вьющимся, но окружавшим голову мягкими волнами, и, не обращая внимания на вопросы Сабины о последних распоряжениях ее супруга, сказал: - Противная личность - этот буквоед. У него дурной глаз, который всем нам угрожает бедой, и его трубный голос столько же неприятен мне, как и тебе. Неужели мы должны ежедневно выносить его присутствие за столом? - Адриан желает этого. - В таком случае я возвращаюсь в Рим, - сказал Вер. - Моя жена и без того рвется к детям, и мне в качестве претора более пристало жить на Тибре, чем на Ниле. Эти слова были произнесены таким равнодушным тоном, как будто в них заключалось приглашение на какой-нибудь ужин, но они, по-видимому, взволновали императрицу. Она закачала головой (которая во время ее разговора с Титианом оставалась почти неподвижной) так сильно, что жемчуг и драгоценные каменья на ее локонах зазвенели. Затем несколько секунд она неподвижным взором смотрела на свои колени. Когда Вер наклонился, чтоб поднять выпавший из ее волос бриллиант, она быстро проговорила: - Ты прав - Аполлоний невыносим. Пошлем его навстречу моему супругу. - В таком случае я остаюсь, - отвечал Вер, похожий на своенравного ребенка, который добился исполнения своего каприза. - Ветреная голова! - прошептала Сабина и, улыбаясь, погрозила ему пальцем. - Покажи мне этот камень. Это один из самых крупных и чистых; ты можешь взять его себе. Когда спустя час Вер с префектом покинули залу, последний проговорил: - Ты оказал мне услугу, не подозревая этого. Не можешь ли ты устроить, чтобы вместе с грамматиком были отправлены к императору в Пелузий астроном Птолемей и софист Фаворин? - Ничего не может быть легче, - ответил Вер. В тот же самый вечер домоправитель префекта известил архитектора Понтия, что для своих работ он будет, вероятно, иметь в своем распоряжении вместо одной две недели. IV В Цезареуме, резиденции императрицы, светильники погасли один за другим, но в Лохиадском дворце становилось все светлее и светлее. При освещении гавани в торжественных случаях обыкновенно горели смоляные плошки на крыше и длинные ряды светильников, расположенные по архитектурным линиям этого величественного здания, но никто из александрийских старожилов не помнил, чтобы когда-нибудь изнутри дворца исходил такой яркий свет, как в эту ночь. Портовые сторожа сначала тревожно поглядывали в сторону Лохиады: они думали, что в старом дворце произошел пожар; но скоро ликтор префекта Титиана успокоил их, передав им приказание - в эту и во все следующие ночи, впредь до прибытия императора, пропускать через ворота гавани каждого, кто, по приказанию архитектора Понтия, пожелал бы пройти из Лохиады в город или из города на косу. И еще долго после полуночи каждые четверть часа кто-нибудь из людей, состоявших при архитекторе, стучался в незапертые, но хорошо охраняемые ворота. Домик привратника был тоже ярко освещен. Птицы и кошки старухи, которую префект и его спутник застали дремавшей возле кружки, теперь крепко спали, но собачонки бросались с громким лаем на двор каждый раз, как только кто-нибудь входил через отворенные ворота. - Ну же, Аглая, что о тебе подумают? Прелестная Талия, разве так поступают приличные собачки? Поди сюда, Евфросина, и будь паинькой, - весьма ласковым и ничуть не повелительным голосом покрикивала на них старуха, которая теперь уже не спала, а, стоя позади стола, складывала просушенное белье. Но носившие имена трех граций собачки не обращали внимания на эти дружеские увещания - и сами себе во вред, ибо каждой, получившей удар ногой от нового пришельца, не раз приходилось с криком и визгом ползти обратно в дом и, ища утешения, ластиться к хозяйке. Она брала пострадавшую на руки и успокаивала ее поцелуями и ласковым словом. Впрочем, старуха теперь была уже не одна. В глубине комнаты на длинной и узкой кушетке, стоявшей возле статуи Аполлона, лежал высокий худой мужчина в красном хитоне. Спускавшаяся с потолка лампочка слабым светом освещала его и лютню, на которой он играл. Под тихий звон струн этого довольно большого инструмента, конец которого упирался в ложе рядом с певцом, он напевал или шептал длинные импровизации. Дважды, трижды, четырежды повторял он один и тот же мотив. По временам он вдруг давал волю своему высокому и, несмотря на преклонный возраст, еще недурно звучавшему голосу и громко пел несколько музыкальных фраз с выразительностью и артистическим искусством. Иногда же, когда собаки лаяли слишком неистово, он вскакивал и с лютней в левой руке, с длинной гибкой камышовой тростью в правой кидался на двор, кричал на собак, называя их по именам, замахивался на них, точно намереваясь их убить, но нарочно никогда не задевал их тростью, а только бил ею возле них по плитам мощеного двора. Когда он возвращался после подобных вылазок в комнату и снова вытягивался на своей кушетке, причем, будучи высок ростом, часто задевал лбом висевшую над ним лампочку, старуха, указывая на нее, вскрикивала: - Эвфорион, масло! Но он всегда отвечал тем же угрожающим движением руки и все так же вращая своими черными зрачками: - Проклятые твари! Уже целый час прилежный певец предавался своим музыкальным упражнениям, как вдруг собаки - не с лаем, а с радостным визгом - кинулись на двор. Старуха быстро выпустила из рук белье и начала прислушиваться, а долговязый ее муж сказал: - Впереди императора летит такое множество птиц, словно чайки перед бурей. Хоть бы нас-то оставили в покое! - Прислушайся, это Поллукс; я знаю своих собак! - вскричала старуха и поспешила как могла через порог на двор. Там стоял тот, кого ожидали. Он поднимал прыгавших на него четвероногих граций одну за другой за шкуру на хребте и успел уже дать каждой по легкому щелчку в нос. Увидев старуху, он обеими руками схватил ее за голову, поцеловал в лоб и сказал: - Добрый вечер, маленькая мамочка! - Певцу он пожал руку, проговорив: - Здравствуй, большой отец. - Да и ты уже стал не меньше меня, - возразил тот, причем притянул молодого человека к себе, положил огромную ладонь на свою седую голову, затем тотчас же на голову своего первенца, покрытую густыми темными волосами. - Мы точно вышли из одной и той же формы! - вскричал юноша. И действительно, он был очень похож на отца. Но, правда, лишь так, как породистый скакун может походить на обыкновенную лошадь, или мрамор на известняк, или кедр на сосну. Оба были видного роста, имели густые волосы, темные глаза и правильный нос одинаковой формы. Но ту веселость, которая сверкала во взгляде юноши, он наследовал не от долговязого певца, а от маленькой женщины, которая теперь, поглаживая его руку, смотрела на него снизу вверх. И откуда взялось у него это "нечто", так облагораживавшее его лицо и исходившее неизвестно откуда: не то от глаз, не то от высокого, совсем иначе, чем у старика, очерченного лба? - Я знала, что ты придешь, - сказала мать. - Сегодня после обеда я это видела во сне и докажу тебе, что ты не застал меня врасплох. Вон там на жаровне подогревается пареная капуста с колбасками и ждет тебя. - Я не могу остаться, - возразил Поллукс, - право же, не могу, как ни приветливо улыбается мне твое лицо и как ни ласково поглядывают на меня из капусты эти маленькие колбаски. Мой хозяин Папий уже пошел во дворец. Там будет обсуждаться вопрос о том, каким образом создать чудо в более короткий срок, чем обычно требуется, чтобы обдумать, с какой стороны взяться за работу. - В таком случае я принесу тебе капусту во дворец, - сказала Дорида и поднялась на цыпочки, чтобы поднести колбаску к губам своего рослого сына. Поллукс быстро откусил кусок и сказал: - Восхитительно! Мне хотелось бы, чтобы та штука, которую я собираюсь вылепить там, наверху, оказалась такой хорошей статуей, какой изумительно превосходной сосиской был этот сочный цилиндрик, ныне исчезающий у меня во рту. - Еще одну? - спросила Дорида. - Нет, матушка; да и капусты не приноси мне. До самой полуночи мне нельзя будет терять ни одного мгновения, и если мне после удастся немного передохнуть, так в то время ты уже будешь видеть во сне разные забавные вещи. - Я принесу тебе капусту, - сказал отец. - Я и без того не скоро попаду в постель. В театре, при первом посещении его Сабиной, должен быть исполнен в ее честь гимн, сочиненный Мезомедом*, с хорами, а мне предстоит выводить высокие ноты среди хора старцев, которые молодеют при виде Сабины. Завтра репетиция, а у меня до сих пор ничего не выходит. Старое со всеми тонами прочно засело в моем горле, но новое, новое!.. ______________ * Мезомед - вольноотпущенник Адриана, лирический поэт. - Соответственно твоим годам, - засмеялся Поллукс. - Если бы только они поставили "Тезея" - произведение твоего отца - или его хор сатиров! - вскричала Дорида. - Подожди немного, я отрекомендую его императору, когда тот с гордостью назовет меня своим другом как Фидия* наших дней. Когда он спросит меня: "Кто тот счастливец, который произвел тебя на свет?" - я отвечу: "Не кто иной, как Эвфорион, божественный поэт и певец, а моя мать - Дорида, достойная матрона, охранительница твоего дворца, превращающая грязное белье в белоснежное". ______________ * Фидий - известный греческий ваятель V века до н.э. Эти последние слова молодой художник пропел прекрасным и сильным голосом на диковинный мотив, сочиненный его отцом. - О, почему ты не сделался певцом! - вскричал Эвфорион. - Тогда, - отвечал Поллукс, - я должен был бы на закате дней моих сделаться твоим наследником в этом домике. - А теперь за жалкую плату ты работаешь для лавров, которыми украшает себя Папий, - заметил старик, пожимая плечами. - Настанет и его час, и он тоже будет признан! - вскричала Дорида. - Я видела его во сне с большим венком на кудрях. - Терпение, отец, терпение! - сказал молодой человек, схватывая руку Эвфориона. - Я молод и здоров и делаю, что могу, и в голове моей кишит целый рой хороших идей. То, что мне позволили выполнять самостоятельно, послужило, по крайней мере, для славы других и хотя еще далеко не соответствует идеалу красоты, который мерещится мне там... там... там... в туманном отдалении, все же я думаю, что если только удача в веселый час окропит все это двумя-тремя каплями свежей росы, то из меня выйдет нечто большее, чем правая рука Папия, который вон там, наверху, без меня не будет знать, что ему делать. - Только будь всегда бодр и прилежен! - вскричала Дорида. - Это не поможет без счастья, - прошептал, пожимая плечами, певец. Молодой художник попрощался с родителями и хотел удалиться, но мать удержала его, чтобы показать молодых щеглят, только вчера вылупившихся из яиц. Поллукс последовал за нею, не только чтобы доставить ей удовольствие, а потому, что и ему самому радостно было посмотреть на пеструю птичку, защищавшую и согревавшую своих птенцов. Подле клетки стояли большая кружка и кубок его матери, который он сам украсил изящной резьбой. Взгляд его упал на эти сосуды, и он принялся поворачивать их из стороны в сторону. Затем он набрался смелости и сказал: - Теперь император часто будет проходить мимо. Так уж ты, матушка, брось на время свои дионисии*. Что, если бы ты ограничилась четвертинкой вина на три четверти воды? Ведь и так будет вкусно. ______________ * Дионисии (греч. миф.) - празднества в честь Диониса, бога вина и виноделия, выродившиеся позднее в оргии. - Жаль небесного дара, - возразила старуха. - Четвертинку вина, ради меня, - попросил Поллукс и, схватив мать за плечи, поцеловал ее в лоб. - Ради тебя, большой ребенок? - переспросила Дорида, и глаза ее наполнились слезами. - Ради тебя... так, коли нужно... хоть чистую воду! Эвфорион, выпей то, что осталось в кувшине! Архитектор Понтий сперва начал свою работу только при помощи тех подручных, которые следовали за ним пешком. Измеряя, раздумывая, набрасывая короткие записи, занося на двусторонние восковые таблички и на свой план цифры, имена и мысли, он не оставался праздным ни на одно мгновение. Его занятия часто прерывали хозяева разных фабрик и мастерских, услугами которых он думал воспользоваться. Они являлись к нему в такой поздний час по приказанию префекта. Ваятель Папий пришел одним из последних, хотя ему Понтий собственноручно написал, что он дает ему большую, выгодную и спешную работу для императора, которую, вероятно, можно будет начать в эту же ночь. Дело идет о статуе Урании. Она должна быть изготовлена в десять дней по прилагаемой при сем им, Понтием, мерке на месте в самом дворце на Лохиаде, по тому способу, который Папий применил во время последнего празднества Адониса*. При этом там же будет заключено условие относительно других не менее спешных восстановительных работ, а также и цен заказа. ______________ * Адонис - прекрасный юноша, любимец богинь Афродиты и Прозерпины, в честь которого устраивались двухдневные празднества, так называемые "адонии". Скульптор был человек предусмотрительный и явился не один, а со своим лучшим помощником Поллуксом, сыном четы привратников, и с несколькими рабами, которые везли за ним на телегах инструменты, доски, глину, гипс и другие сырые материалы. На пути к Лохиаде он сообщил молодому скульптору о предстоящей работе и затем покровительственным тоном сказал, что позволит ему попытать свои силы над восстановлением Урании. У ворот дворца он предложил Поллуксу навестить родителей и затем отправился во дворец один, чтобы без свидетелей вести переговоры с Понтием. Молодой помощник понял, в чем дело. Он знал, что ему придется работать над Уранией и что его хозяин, сделав кое-какие незначительные поправки в его работе, выдаст потом статую за свое собственное произведение. В течение двух лет Поллукс уже не раз с этим мирился и теперь тоже безропотно подчинился этому недобросовестному образу действий, потому что в мастерской хозяина всегда было много дела, а творчество составляло для Поллукса величайшее наслаждение. Папий, к которому он с ранних лет поступил в обучение и которому обязан был своим умением, не скаредничал; Поллукс же нуждался в деньгах не для себя, а чтобы содержать овдовевшую сестру с детьми, точно это была его собственная семья. Притом его радовала возможность внести посредством своих заработков некоторое довольство в домик родителей и поддерживать во время учения своего брата Тевкра, посвятившего себя ювелирному искусству. Ему не раз приходило в голову оставить хозяина, работать самостоятельно и пожинать лавры, но его удерживала мысль: что станется с теми, которые нуждаются в его помощи, если он пожертвует верным, хорошим заработком, рискуя остаться без заказов, как часто случается с неизвестными, начинающими художниками? На что пригодятся ему все умение и добрая воля, если не будет возможности творить статуи из благородного материала? А приобрести таковой на собственные средства не позволяла ему бедность. Пока он беседовал с родителями, Папий вел переговоры с архитектором. Понтий изложил скульптору свои пожелания. Тот слушал внимательно, ни разу не прерывая собеседника, время от времени поглаживая правой рукой необычайно чисто выбритое, гладкое лицо, цветом и формою напоминавшее восковую маску, точно хотел сделать его еще глаже, или поправляя на груди складки тоги, которую любил носить на манер римских сенаторов. Когда Понтий в одной из комнат, назначенных для императора, показал скульптору последнюю из статуй, требовавших восстановления, и сказал, что к ней нужно приделать новую руку, то Папий вскричал решительно: - Это невозможно! - Слишком поспешное заключение, - возразил архитектор. - Разве ты не знаешь изречения столь правдивого, что его приписывают сразу нескольким мудрецам: хуже провозглашать невозможность какого-либо дела, чем брать на себя выполнение задачи, вероятнее всего превосходящей наши силы? Папий усмехнулся, поглядел на свои украшенные золотом сандалии и ответил: - Нам, ваятелям, труднее, чем вам, вступать в титаническую борьбу с невозможным. Я еще не вижу средства, которое мне придало бы мужества приняться за невыполнимую задачу. - Я назову тебе такое средство, - быстро и решительно сказал Понтий. - С твоей стороны - добрая воля, много помощников и работа днем и ночью, а с нашей - одобрение императора и очень много золота. После этих слов переговоры приняли быстрое и благоприятное течение, и архитектор должен был утвердить большинство умных и хорошо обдуманных предложений ваятеля. - Теперь я иду домой, - заявил последний. - Мой помощник сейчас же начнет предварительные работы. Это дело должно быть выполнено за перегородкой, чтобы никто нам не мешал и не останавливал работы своими замечаниями. Полчаса спустя уже были устроены посреди залы подмостки, на которых должна была стоять Урания. Она была скрыта от взоров высокими деревянными рамами, обтянутыми парусиной, и за этими ширмами Поллукс занялся лепкою модели из воска, между тем как его хозяин отправился домой, чтобы сделать приготовления для работ на следующее утро. Было уже одиннадцать часов ночи, а присланный из дома префекта ужин для архитектора оставался еще нетронутым. Понтий был голоден, но прежде чем прикоснуться к выглядывавшему довольно аппетитно жаркому, огненно-красному лангусту, желто-коричневому паштету и разноцветным плодам, которые раб поставил на мраморный стол, он счел долгом еще раз пройти по анфиладе обновляемых комнат. Прежде всего надлежало проверить работу невольников, занятых очисткою всех помещений; им предстояло потрудиться еще несколько часов, затем отдохнуть, а с восходом солнца, получив в подкрепление других работников, снова приняться за дело. Нужно было посмотреть, разумно ли руководили ими надсмотрщики, выполняют ли рабы свои обязанности и снабжаются ли всем, что им нужно. Везде требовалось лучшее освещение; между тем как люди, чистившие пол в зале муз, вытиравшие колонны, громко требовали ламп и факелов, над перегородкой, окружавшей место, отведенное для восстановления Урании, показалась голова молодого человека и звучный голос закричал: - Моя муза и ее небесная сфера покровительствуют звездочетам; ночью муза будет чувствовать себя как нельзя лучше, но ведь теперь она еще не богиня. А чтобы вылепить ее, нужен свет, много света. Когда здесь будет свет, сразу утихнет и крик людей там, внизу, который в этом пустом сарае не особенно ласкает слух. А посему добудь света - о человек! - света для бессмертной богини и для смертных скребущих людей. Понтий с улыбкой взглянул вверх на художника, произнесшего эту тираду, и сказал: - Твой крик о помощи, друг мой, вполне обоснован. Но неужели ты серьезно думаешь, что свет обладает способностью умерять шум? - По крайней мере, там, где его не хватает, то есть в потемках, любой шум кажется вдвое сильнее. - Это верно; но тут можно привести и другие причины, - возразил архитектор. - Завтра во время одного из перерывов мы еще потолкуем об этом. А теперь я позабочусь о лампах и свечах. - Тебе многим будет обязана Урания, покровительствующая также и изящным искусствам, - крикнул Поллукс вслед архитектору. Последний отправился к своему производителю работ, чтобы спросить, передал ли он смотрителю дворца Керавну приказание прийти к нему, Понтию, и доставить в его распоряжение все имеющиеся лампы и смоляные плошки, предназначенные для наружного освещения дворца. - Я три раза, - отвечал тот с досадой, - был у этого человека, но он каждый раз надувался, как лягушка, и не говорил мне ни слова. Он велел только своей дочери (которую ты должен увидеть, так как она очаровательна) и жалкому черному рабу проводить меня в маленькую комнатку, где я нашел несколько ламп, которые горят здесь. - Велел ли ты ему прийти ко мне? - Еще три часа тому назад, и потом во второй раз, когда ты разговаривал с ваятелем Папием. Архитектор быстро с досадою повернулся спиной к производителю работ, раскрыл план дворца, живо отыскал на нем жилище смотрителя, схватил стоявшую возле лампочку из красной глины и, привыкнув руководствоваться указаниями плана, направился прямо к квартире ослушника, отделенной от залы муз только несколькими комнатами и длинным коридором. Незапертая дверь вела в темную переднюю, за которой следовала другая горница и, наконец, третье, хорошо убранное помещение. Входы, которые вели в это последнее, очевидно столовую и жилую комнату смотрителя, были без дверей и закрывались только драпировками, теперь широко откинутыми. Понтий мог беспрепятственно, не будучи замеченным, смотреть на стол, на котором стояла между блюдом и тарелками бронзовая трехрожковая лампа. Толстяк повернул свое круглое, сильно раскрасневшееся лицо в сторону архитектора, который в раздраженном состоянии быстро и решительно направился было к нему, однако, не войдя еще во вторую комнату, услыхал тихое, но горькое рыдание. Плакала молодая стройная девушка, которая вышла из задних дверей этой комнаты и поставила перед смотрителем маленький поднос с хлебом. - Да не плачь же, Селена, - сказал смотритель, медленно разламывая хлеб и стараясь успокоить дочь. - Как мне не плакать? - возразила девушка. - Позволь только завтра купить для тебя кусок мяса; врач запретил тебе есть постоянно хлеб, только хлеб. - Человек должен быть сыт, а мясо дорого, - сказал толстяк. - У меня девять ртов, которые нужно набить, не считая рабов. Где же мне взять денег, чтобы всем нам питаться дорогим мясом? - Нам оно не нужно, а тебе необходимо. - Невозможно, дитя мое. Мясник уже не отпускает в долг, другие кредиторы пристают, а чтобы прожить до конца месяца, у нас остается всего десять драхм. Девушка побледнела и робко сказала: - Но, отец, ведь ты сегодня показал мне три золотые монеты, доставшиеся на твою долю из суммы, пожалованной гражданам по случаю прибытия императрицы. Смотритель в смущении скатал пальцами шарик из хлебного мякиша, затем сказал: - Я купил на них вот эту фибулу* с ониксом, покрытым резьбой; это до смешного дешево, уверяю тебя! Когда приедет император, он должен будет видеть, кто я такой, а когда я умру, то вам дадут вдвое против заплаченной мною цены за это произведение искусства. Уверяю тебя, деньги императрицы я выгодно поместил в этот оникс. ______________ * Фибула - пряжка, застежка. Селена ничего не возразила, но глубоко вздохнула и окинула взглядом ряд бесполезных вещей, которые смотритель накупил и натаскал в дом только потому, что они продавались "дешево", между тем как она с братом и шестью сестрами нуждались в самом необходимом. - Отец, - снова сказала девушка после короткой паузы, - мне не хотелось бы говорить об этом больше, но я все-таки скажу, хотя бы ты и рассердился на меня. Архитектор, который начальствует над рабочими там, наверху, уже дважды присылал за тобой. - Молчать! - закричал толстяк и ударил кулаком по столу. - Кто такой этот Понтий и кто я! - Ты человек благородного македонского происхождения, может быть, даже состоишь в родстве с царской династией Птолемеев и имеешь стул в собрании граждан; но будь снисходителен и добр на этот раз. У архитектора работы по горло, он устал... - Да ведь я и сегодня не мог посидеть спокойно. Я Керавн, сын Птолемея, предки которого пришли в Египет с Великим Александром и помогли основать Александрию. Это известно каждому. Наши владения были урезаны, но именно поэтому я настаиваю, чтобы наша благородная кровь всеми признавалась. Понтий велит позвать Керавна!.. Это было бы смешно, если бы не было возмутительно! Ведь кто такой этот человек, кто?! Я уже говорил тебе. Его дед был вольноотпущенником покойного префекта Клавдия Бальбилла, а отец его только по милости римлян пошел в гору и разбогател. Он происходит от рабов, а ты требуешь, чтобы я был его покорным слугой, когда ему будет угодно потребовать меня к себе! - Но, батюшка, он велит просить к себе не сына Птолемея, а управляющего этим дворцом. - Пустая игра слов! Молчи! Я ни шагу не сделаю ему навстречу. Девушка закрыла лицо руками и жалобно и громко начала всхлипывать. Керавн вздрогнул и закричал вне себя: - Клянусь великим Сераписом, я не могу больше выносить этого! К чему это хныканье? Девушка собралась с духом и, приблизившись к раздраженному отцу, сказала прерывающимся от слез голосом: - Ты должен идти, отец, должен! Я говорила с производителем работ, и он холодно и решительно объявил, что архитектор прислан сюда от имени императора и что, в случае твоего непослушания, он немедленно уволит тебя от должности. А если это случится, тогда... Отец, отец, подумай