праведливым судом. Слишком долго новый Карфаген безнаказанно творил злодеяния руками своих наймитов! Мир увидит правду и сумеет отличить ее от лжи, которой без устали потчуют его нанятые Канингом* [Канинг, Джордж (1770-1827) -- английский политический деятель и сатирик, основатель журнала "Анти-галл".] продажные писаки. Еще одна статья объявляла, что в результате выдающейся победы адмирала Космао над "Сатерлендом" остановлены действия британского флота у берегов Испании, вследствие чего британская армия под командованием Веллингтона серьезно страдает от нехватки продовольствия. Потеряв одно орудие в лице презренного Хорнблауэра, коварный Альбион вскоре лишится и другого в лице Веллингтона, чья капитуляции теперь неизбежна. Хорнблауэр читал, задыхаясь от бессильной ярости. "Стопушечный корабль"! Это при том, что "Сатерленд" со своими семьюдесятью четырьмя пушками был едва ли не самым маленьким из линейных кораблей! "Почти не оказал сопротивления"! "Один корабль лишился стеньги"! "Сатерленд" вывел из строя три превосходящие его размерами корабля и серьезно повредил четвертый! "Немногие получили ранения"! Две трети команды "Сатерленда" лишились жизни или искалечены, а он своими глазами видел, как из шпигатов французского флагмана лилась кровь! "Действия британского флота остановлены"! Ни полслова о том, что после захвата "Сатерленда" вся французская эскадра уничтожена ночной атакой на Росас. Его профессиональная честь замарана. Ложь подана на редкость убедительно -- чего стоит одно упоминание о сломанной стеньге! Европа поверит, что он не только пират, но и трус, а у него нет ни малейшей возможности оправдаться. Могут поверить даже в Англии -- английские газеты перепечатывают реляции из "Монитора", особенно те, которые касаются флота. Леди Барбара, Мария, его собратья капитаны -- все сейчас гадают, насколько правдивы сообщения французской печати. Да, Бонапарт склонен преувеличивать свои успехи, это известно всем, однако людям трудно будет поверить, что эти статьи лгут во всем, кроме самого факта капитуляции. Когда Хорнблауэр поднял глаза от газеты, руки у него подрагивали от гнева, щеки горели. Ярость мешала подбирать французские слова. -- Лжец! -- выговорил он наконец. -- Он меня опозорил! -- Он опозорил всех, -- сказал граф тихо. -- Но это... но это... -- Хорнблауэр отчаялся выразить свою мысль по-французски. Он напомнил себе, что уже в Росасе знал о победных реляциях, которыми разразится Бонапарт. Постыдная слабость -- впасть в исступление только из-за того, что увидел их воочию. -- Вы извините меня, мсье, -- сказал граф, -- если я сменю тему и задам несколько личных вопросов? -- Да, конечно. -- Я полагаю, вы убежали по пути в Париж? -- Да. -- Где это было? Хорнблауэр попытался объяснить, что это произошло на проселочной дороге у реки, в шести километрах выше Невера. Путаясь в словах, он рассказал, как они туда попали, как связали Кайяра и как в темноте шли по реке на лодке. -- Я полагаю, это было около шести часов вечера? -- спросил граф. -- Да. -- А сейчас полночь, и вы проплыли двадцать километров. Ваша охрана никак не могла добраться досюда. Это я и хотел знать. Сегодня ночью вы можете спать спокойно, капитан. Хорнблауэр с изумлением понял: он и не сомневался, что будет спокойно спать этой ночью -- дружественная атмосфера дома не позволяла помыслить об ином. Теперь, как бы от противного, пробудились сомнения. -- Вы... вы скажете полиции, что мы здесь? -- спросил он. Чертовски трудно было сформулировать такого рода вопрос на чужом языке и не обидеть хозяина. -- Напротив, -- отвечал граф, -- если меня спросят, я скажу, что вас здесь нет. Прошу вас, считайте, что вы среди друзей, капитан, и оставайтесь у нас столько, сколько сочтете нужным... -- Спасибо, сударь. Спасибо большое, -- пробормотал Хорнблауэр. -- Могу добавить, -- продолжал граф, -- что по причинам, излагать которые было бы слишком долго, власти не усомнятся в моих словах. Не говоря уже о том, что я имею честь быть здешним мэром, то есть представителем правительства, хотя всю работу и делают мои заместители. Хорнблауэр заметил, что при слове "честь" граф сухо усмехнулся. Он пробормотал что-то соответствующее, граф любезно выслушал. Чем дольше Хорнблауэр об этом думал, тем больше удивлялся, что случай вывел его к дому, где их приветили, обогрели и спрятали от погони, к дому, где можно спать спокойно. При мысли о сне он понял, что, несмотря на возбуждение, смертельно устал. По бесстрастному лицу графа и приветливому -- его невестки нельзя было угадать, насколько устали они. Какую-то минуту Хорнблауэр мучился проблемой, неизбежно встающей, когда впервые ночуешь в чужом доме -- надо ли гостю самому намекнуть, что он хочет лечь, или ждать, пока намекнет хозяин. Он решился и встал. -- Вы утомились, -- сказала виконтесса. -- Да, -- ответил Хорнблауэр. -- Я покажу вам вашу комнату, сударь. Позвать вашего слугу? Нет? -- спросил граф. Хорнблауэр поклонился виконтессе и пожелал спокойной ночи. Они вышли в холл. Указывая на пистолеты, которые все еще лежали на столике, граф вежливо спросил: -- Не хотите ли вы взять их с собой? Быть может, с ними вы будете чувствовать себя безопаснее? Предложение звучало соблазнительно, однако Хорнблауэр, подумав, отказался. Если придет полиция, пистолеты его не спасут. -- Как хотите, -- сказал граф и пошел вперед со свечой -- Я зарядил их, когда услышал, что вы приближаетесь. Я подумал, что это, возможно, шайка refractaires -- молодых людей, уклоняющихся от воинской повинности. Их число значительно выросло после нового декрета о призыве на военную службу. Однако я быстро понял, что грабители не стали бы оповещать о себе криками. Вот ваша комната, сударь. Надеюсь, вы найдете здесь все необходимое. Наряд этот сидит на вас так хорошо, что, возможно, вы наденете его и завтра? Тогда желаю спокойной ночи. Хорнблауэр нырнул в постель и задвинул полог. Под одеялом было восхитительно тепло. Мысли его приятно мешались; тревожную память о падении с длинного черного водопада, об отчаянной схватке с водоворотом заслонили другие образы: длинное, подвижное лицо графа, замотанный в плащ Кайяр на полу кареты. Спокойно Хорнблауэр не спал, но не мог бы сказать, что спал плохо. VIII Хорнблауэр еще дремал, когда Феликс принес завтрак и раздвинул полог над кроватью. Следом появился Браун и, пока Феликс устраивал поднос на столике, принялся складывать одежду, которую Хорнблауэр сбросил перед сном. Держался он с невозмутимой почтительностью барского слуги. Хорнблауэр с удовольствием отхлебнул дымящегося кофе, откусил хлеба; Браун вспомнил еще одну обязанность и торопливо отдернул занавеси на окнах. -- Шторм улегся, сэр, -- доложил он. -- Думаю, ветер стал немного южнее, так что надо ждать оттепели. Сквозь глубокий оконный проем Хорнблауэр с постели видел ослепительно белый берег, полого спускающийся к реке, которая чернела, словно выписанная на белом листе бумаги. Ветер сдул снег с деревьев, обнажив четкие голые ветви, только стоящие по колено в темной воде ивы венчались нежными куполами. Хорнблауэру казалось, что он различает журчание воды. Во всяком случае, шум водопада он слышал отчетливо, хотя самого водопада не видел, только завихрение воды у его подножия за изгибом берега. На другом берегу торчали заснеженные крыши деревенских домишек. -- Я заходил к мистеру Бушу, сэр, -- сказал Браун. Хорнблауэру стало совестно, что он, увлекшись пейзажем, забыл про своего лейтенанта. -- Он чувствует себя хорошо и просил засвидетельствовать вам свое почтение, сэр. Когда вы закончите одеваться, сэр, я пойду его побрею. -- Хорошо, -- сказал Хорнблауэр. Он чувствовал приятную истому. Вставать не хотелось. Сейчас он был на перепутье между ужасным вчера и неизвестным сегодня, и хотел, чтоб эти минуты тянулись вечно: чтоб время остановилось и преследователи застыли, обратившись в неподвижные статуи, пока он нежится в постели, чуждый опасностям и ответственности. Даже кофе утолял жажду, но не подстегивал энергию. Нечувствительно Хорнблауэр впал в приятную полудрему, однако неумолимый Браун топтался возле постели, вежливым шарканьем напоминая, что пора вставать. -- Ладно, -- сказал Хорнблауэр, покоряясь неизбежному. Он сбросил одеяло и встал, суровый обыденный мир сомкнулся вокруг, дремота растаяла, словно краски тропического восхода. Бреясь и умываясь из нелепого маленького тазика в углу, он с тоской думал, что придется долго говорить с хозяевами по-французски. Утруждаться не хотелось ужасно. Хорошо Бушу, который говорит только по-английски. Эгоистичный рассудок свое нежелание напрягаться раздувал до размеров трагедии, сопоставимой с реальной угрозой расстрела. Хорнблауэр рассеянно слушал болтовню Буша, и ни словом не удовлетворил его любопытство касательно гостеприимных хозяев или их дальнейших планов. От этого ему веселее не стало, напротив -- теперь вдобавок к плохому настроению он жалел и презирал себя, что отыгрывается на безобидном лейтенанте. Высидев, сколько требовали приличия и ни минутой больше, он сбежал от Буша и пошел в гостиную искать хозяев. Там была одна виконтесса, и она приветствовала его улыбкой. -- Мсье де Грасай работает у себя в кабинете, -- объяснила она. -- Сегодня утром вам придется довольствоваться моим обществом. Даже самые простые французские слова требовали от Хорнблауэра усилий, но он кое- как соорудил подходящий ответ, который дама с улыбкой приняла. Но разговор не клеился: Хорнблауэру приходилось заранее строить предложения и не сбиваться на испанский, который подстерегал его стоило задуматься на иностранном языке. Тем не менее, из первых фраз о вчерашней буре, снеге на полях и паводке Хорнблауэр почерпнул любопытный факт: река, чей рев до него доносится -- Луара, за четыреста с лишним миль отсюда впадающая в Бискайский залив. В нескольких милях выше по течению расположен город Невер, чуть ниже в реку впадает большой приток, Алье, но в ту сторону на двадцать миль жилья нет почти до Пуильи, деревни, где вырастили виноград, вино из которого они вчера вечером пили. -- Река только зимой такая полноводная, -- сказала виконтесса. -- Летом она мелеет. В некоторых местах ее можно перейти вброд. Тогда она синяя, а берега золотые, но сейчас она черная и безобразная. -- Да, -- сказал Хорнблауэр. Слова ее напомнили ему события предыдущего вечера, падение с водопада и смертельную схватку с потоком, и он ощутил странное покалывание в икрах. Он, Буш и Браун могли бы сейчас окоченевшими трупами катиться по каменистому дну, чтобы позже всплыть, раздувшимися, на поверхность. -- Я не поблагодарил вас и господина графа за гостеприимство, -- сказал Хорнблауэр, тщательно выбирая слова. -- Мсье де Грасай очень добр. -- Добр? Да он добрейший человек в мире. Не могу выразить, какой он хороший. Графская невестка безусловно говорила искренно: ее крупный выразительный рот приоткрылся, темные глаза сияли. -- Правда? -- спросил Хорнблауэр. Теперь, когда разговор оживился, слово "vraiment" само пришло на язык. -- Да, правда. Он хороший во всем. Он ласковый и добрый от природы, а не... а не потому, что таким его сделала жизнь. Он мне ни разу ничего не сказал, ни слова о том, как я его разочаровала. -- Вы, мадам? -- Да. Разве это не видно? Я не знатная дама -- Марсель не должен был на мне жениться. Мой отец -- крестьянин в Нормандии, у него свой надел, но все равно он крестьянин, а Лядовы, графы де Грасай были при... при Людовике Святом или раньше. Марсель сказал мне, что графа разочаровала его женитьба, а иначе бы я и не узнала. Мсье де Грасай не показал мне этого ни словом, ни поступком. Марсель был тогда старшим сыном, потому что Антуана убили при Аустерлице. А теперь умер и Марсель -- его ранили при Асперне -- а у меня нет сына, вообще нет детей, но граф ни разу не упрекнул меня, ни разу. Хорнблауэр постарался издать сочувственный звук. -- А теперь умер Луи-Мари. В Испании, от лихорадки. Он был третий сын, и теперь мсье де Грасай -- последний Лядон. Мне кажется, сердце его разбито, но он никогда об этом не говорит. -- Все три сына погибли? -- сказал Хорнблауэр. -- Да, как я вам рассказала. Мсье де Грасай был в эмиграции -- жил у вас в Лондоне вместе с детьми после революции. Потом дети его выросли и услышали про Императора -- он был тогда Первым Консулом. Они захотели сражаться за славу Франции. Они радовалось, когда граф воспользовался амнистией и вернулся сюда -- это все, что осталось после революции от его поместий. Он ни разу не ездил в Париж -- не хотел иметь ничего общего с Императором. Но он позволил сыновьям поступить в армию, и теперь они мертвы, Антуан, и Марсель, и Луи-Мари. Марсель женился на мне, когда его полк стоял в нашей деревне, а двое других были неженатые. Луи-Мари было восемнадцать, когда он умер. -- Terrible! -- сказал Хорнблауэр. Банальное слово не соответствовало трагическому рассказу, но другого он подобрать не сумел. Теперь стали понятны вчерашние слова графа, что власти поверят ему на слово во всем, что касается беглецов. Знатного вельможу, чьи сыновья погибли за Империю, не заподозрят в укрывательстве военнопленных. -- Поймите, -- продолжала виконтесса. -- Он приютил вас не из ненависти к Императору. Просто он добр, а вы чуждаетесь в помощи -- не помню, чтоб он хоть раз отказался кому-нибудь помочь. Трудно объяснить, но, я думаю, вы поняли. -- Я понял, -- сказал Хорнблауэр мягко. Он проникался к виконтессе все большей приязнью. Наверно, она одинока и несчастлива, она по-крестьянски сурова, но первым ее движением было рассказать чужаку о доброте и благородстве свекра. Почти рыжеволосая, темноглазая, она была очень хороша собой, что особенно подчеркивалось белизной кожи; если бы не легкая неправильность черт и не большой рот, ее можно было бы назвать ослепительной красавицей. Не удивительно, что юный гусарский поручик -- Хорнблауэр не сомневался, что покойный виконт де Грасай был именно гусарским поручиком -- влюбился в нее во время нудных учений и настоял на женитьбе вопреки недовольству отца. Хорнблауэр и сам бы легко в нее влюбился, если б рассудок не удерживал от подобного безумия под кровом графа, в чьих руках его жизнь. -- А вы, -- спросила виконтесса. -- У вас есть в Англии жена? Дети? -- Жена, -- сказал Хорнблауэр. Даже на родном языке он затруднился бы говорить о Марии с незнакомыми, он сказал только, что она маленького роста и волосы у нее темные. Что она полная, что у нее красные руки, что она предана ему до безумия и что его это раздражает -- он не смел говорить о ней подробней, боясь обнаружить то, чего еще не обнаруживал ни перед кем -- что не любит жену. -- Значит, у вас тоже нет детей? -- спросила виконтесса. -- Сейчас нет, -- ответил Хорнблауэр. Это была пытка. Он рассказал, как маленький Горацио и маленькая Мария умерли от оспы в Саутси, и, проглотив ставший в горле ком, добавил, что еще ребенок должен родиться в январе. -- Будем надеяться, что к тому времени вы вернетесь к жене, -- сказала виконтесса. -- Сегодня вы сможете поговорить с моим свекром, как это устроить. При последних словах в комнату вошел граф, словно вызванный этим упоминанием. -- Извините, что прерываю вас, -- сказал он, возвращая Хорнблауэру поклон, -- но из окна кабинета я только что видел, как от едущего берегом отряда отделился жандарм и направляется к дому. Я не слишком побеспокою вас просьбой пройти в комнату мсье Буша? Вашего слугу я пришлю туда же, а вы, если вас не затруднит, запритесь изнутри. Я сам поговорю с жандармом и не задержу вас больше, чем на несколько минут. Жандарм! Хорнблауэр вылетел из комнаты и оказался у дверей Буша раньше, чем окончилась эта длинная речь. Мсье де Грасай сопровождал его, невозмутимый, вежливый, неторопливый в словах. Буш сидел на кровати и уже открыл было рот, но Хорнблауэр махнул рукой, призывая к молчанию. Через минуту постучал Браун. Хорнблауэр впустил его и тщательно запер дверь. -- Что случилось, сэр? -- прошептал Буш. Хорнблауэр шепотом объяснил, не снимая руки с дверной ручки и прислушиваясь. Он слышал стук во входную дверь, звяканье открываемой цепочки, однако, как ни вслушивался в разговор, ничего разобрать не мог. Однако жандарм говорил почтительно, Феликс -- ровным бесстрастным голосом образцового дворецкого. Потом застучали сапоги, зазвенели шпоры -- это жандарма провели в холл. Дальше дверь за ним затворилась и все смолкло. Минуты тянулись часами. Чувствуя нарастающую нервозность, Хорнблауэр повернулся к остальным -- они сидели, навострив уши -- и улыбнулся. Ждать пришлось долго, постепенно они расслабились и обменялись улыбками -- уже не натужными, как сперва Хорнблауэр, а вполне искренними. Шум в холле возобновился, они встрепенулись, напряглись. Так они и сидели скованно, вслушиваясь в доносящиеся из- за двери голоса. Потом стукнула входная дверь, голоса стихли. Однако прошло довольно много времени -- пять минут, десять минут -- прежде чем стук в дверь заставил их вздрогнуть не хуже выстрела. -- Разрешите войти, капитан? -- спросил граф из-за двери. Хорнблауэр поспешно отпер замок и впустил его. Пришлось стоять и с лихорадочным спокойствием переводить извинения графа: не побеспокоил ли он мсье Буша, как здоровье лейтенанта и хорошо ли он спал. -- Пожалуйста, ответьте ему, что я спал отлично, сэр, -- сказал Буш. -- Приятно слышать, -- сказал граф. -- Теперь что касается жандарма... Чтобы не подумали, будто он от волнения позабыл про приличия, Хорнблауэр придвинул графу стул. -- Спасибо, капитан, спасибо. Вы уверены, что я не обременю вас своим присутствием? Вы очень любезны. Жандарм сказал мне... Разговор замедляла необходимость переводить Бушу и Брауну. Оказалось, что жандарм из Невера. Перед самой полуночью разъяренный полковник Кайяр поднял на ноги город и всех, кого можно, отправил на поимку беглецов. В темноте они ничего сделать не могли, но с рассветом Кайяр начал систематически прочесывать оба берега, ища следы пленников и расспрашивая о них в каждом доме. Сюда жандарм зашел для проформы -- спросил, не видели ли беглых англичан, и предупредил, что они могут быть поблизости. Граф заверил, что никого не видел, и жандарм полностью этим удовлетворился. Кстати, он и не рассчитывал отыскать англичан живыми. На берегу возле Бек д'Оль нашли одеяло, одно из тех, которыми укрывался раненый англичанин, из чего заключили, что лодка, скорее всего, перевернулась. Если так, беглецы, несомненно, утонули, в ближайшее несколько дней тела их обнаружат ниже по течению. Жандарм считал, что лодка перевернулась меньше чем через милю, на первом же перекате, такое бурное было течение. -- Надеюсь, капитан, вы согласны, что эти сведения на редкость благоприятны? -- добавил граф. -- Благоприятны! -- воскликнул Хорнблауэр. -- Да лучше и не может быть! Если французы сочтут его мертвым, то скоро прекратят поиски. Он повернулся к остальным и разъяснил ситуацию на английском. Буш и Браун поблагодарили графа кивками и улыбками. -- Быть может, Бонапарт в Париже не удовлетворится таким простым объяснением, -- сказал граф. -- Я даже уверен, что не удовлетворится и снарядит новые розыски. Однако нас они не побеспокоят. Хорнблауэр поблагодарил, граф отмахнулся. -- Остается решить, -- сказал он, -- как вам поступить в будущем. Не будет ли назойливостью с моей стороны заметить, что, пока лейтенант Буш нездоров, дальнейшее путешествие представляется мне неразумным? -- Что он сказал, сэр? -- встрепенулся Буш -- при звуке его имени все глаза устремились на него. Хорнблауэр объяснил. -- Скажите его милости, сэр, -- сказал Буш, -- что мне пара пустяков -- соорудить себе деревянную ногу, и через неделю я буду ходить не хуже него. -- Отлично! -- сказал граф, когда ему перевели и разъяснили. -- И все же я сомневаюсь, чтоб искусственная нога разрешила ваши трудности. Вы можете отрастить бороды или сменить платье. Я подумал, что в продолжение пути вы могли бы изображать немецких офицеров на императорской службе, что извинило бы незнание французского. Но отсутствие ноги скрыть невозможно. Много месяцев появление одноного иностранца будет напоминать подозрительной полиции о раненом англичанине, который бежал из плена и, по официальной версии, утонул. -- Да, -- сказал Хорнблауэр, -- разве что мы сумеем избежать столкновений с полицией. -- Это невозможно, -- уверенно сказал граф. -- Французская империя кишит полицейскими офицерами. В путешествии вам понадобятся лошади, вероятно, даже карета, проехав сто миль верхом или в карете, вы непременно столкнетесь с полицией. На дороге паспорта проверяют едва ли не через каждые десять миль. Граф задумчиво потянул себя за подбородок; глубокие складки в углах подвижного рта сделались заметнее. -- Какая жалость, -- сказал Хорнблауэр, -- что наша лодка разбита. Возможно, на реке... Он понял, как им надо бежать, сразу, во всех подробностях, и поднял на графа глаза. Взгляды их встретились -- и опять Хорнблауэр ощутил между собой и графом странное понимание. Граф думал в точности о том же самом -- это явление Хорнблауэр наблюдал не впервые. -- Конечно! -- сказал граф. -- Река! Как я не подумал! До Орлеана она не судоходна, из-за частых паводков берега малонаселены, города расположены редко, и вы сможете миновать их ночью, как Невер. -- Не судоходна, сударь? -- Торгового сообщения нет. Лодками пользуются рыбаки и рабочие, которые вычерпывают со дна песок, больше никто. Бонапарт пытался расширить реку от Орлеана до Нанта, чтобы по ней могли ходить баржи, но, насколько мне известно, не преуспел. За Бриаром суда ходят новым поперечным каналом, так что река заброшена. -- Но сможем ли мы по ней спуститься, сударь? -- спросил Хорнблауэр. -- О да, -- отвечал граф задумчиво. -- Летом, в маленькой гребной лодке. Во многих местах река будет труднопроходима, но не опасна. -- Летом! -- воскликнул Хорнблауэр. -- Да, конечно. Вам нужно подождать, пока лейтенант поправится, построить лодку -- полагаю, моряки могут построить себе лодку? На это уйдет некоторое время. В январе река замерзает, в феврале начинается разлив и длится до марта. В это время ничто живое не удержится на ее поверхности, не говоря уже о том, что вам было бы холодно и сыро. Похоже, вам придется гостить у нас до апреля, капитан. Это было совершенно неожиданно. Ждать четыре месяца! Хорнблауэр растерялся. Он думал двинуться к Англии через несколько дней, в крайнем случае -- через три-четыре недели. За последние десять лет ему не случалось провести в одном месте четыре месяца кряду -- кстати, за эти десять лет он и в общей сложности не провел на берегу четырех месяцев. Он тщетно искал выход. Ехать по дороге -- значит связаться с лошадьми, с каретой, встречаться с людьми самого разного толка. Он не сможет провезти Буша и Брауна с собой. А если спускаться по реке, то, несомненно, надо ждать. За четыре месяца Буш встанет на ноги, летом не придется ночевать в трактирах, спать можно будет на берегу, избегая общения с французами, плыть по течению до самого моря. -- Если взять с собой удочки, -- добавил граф, -- городские жители сочтут вас отдыхающими любителями рыбной ловли. По причинам, которые я не могу вполне уяснить, рыболова невозможно заподозрить в дурных намерениях -- разве что по отношению к рыбе. Хорнблауэр кивнул. Странно, что за секунду до того он тоже представил, как течение несет лодку с торчащими из нее удочками мимо безразличных обывателей. Более безопасного способа пересечь Францию нельзя и вообразить. И все же апрель?.. Ребенок родится. Леди Барбара, возможно, вообще позабудет о его существовании. -- Мне кажется чудовищным обременять вас на протяжении всей зимы, -- сказал он. -- Уверяю вас, капитан, и мадам виконтессе, и мне ваше присутствие доставит величайшую радость. Оставалось покориться. IX Лейтенант Буш следил, как Браун пристегивает последним ремешком его новую деревянную ногу, а Хорнблауэр из другого угла комнаты наблюдал за обоими. -- Стой тянуть, -- сказал Буш. -- Закрепляй. Буш сел на край кровати и на пробу повел ногой. -- Хорошо, -- сказал он. -- Подставь-ка плечо. Ну, тяни, чтоб небу стало жарко. Буш встал, цепляясь за мощное плечо Брауна; Хорнблауэр, следивший за своим лейтенантом, увидел, как на его лице проступило болезненное изумление. -- Господи! -- слабо выговорил Буш. -- Палубу-то качает! У него закружилась голова -- неудивительно, столько времени пролежать или просидеть! Очевидно, ему казалось, что пол под ногами вздымается и падает, а, судя по движениям, стены еще и вращались. Браун спокойно стоял, пока Буш осознавал это неожиданное явление. Наконец Буш сжал зубы, перебарывая слабость. Лицо его ожесточилось. -- Прямо руль, -- скомандовал он Брауну. -- Курс на капитана. Браун медленно пошел к Хорнблауэру, Буш цеплялся за его плечо, кожаный кружок на конце деревяшки со стуком опускался на пол при каждой попытке сделать шаг -- Буш слишком высоко заносил ногу, а другое, здоровое колено подгибалось от слабости. -- Господи! -- повторил Буш. -- Помалу! Помалу! Хорнблауэр успел вскочить, подхватить Буша и опустить его в кресло. Тот тяжело отдувался. Крупное лицо, побледневшее от долгого затворничества, стало совсем белым. Хорнблауэр с тоской вспомнил прежнего Буша, могучего, уверенного в себе, с лицом, словно вырубленным из цельного куска дерева, тот Буш ничего не страшился и был готов ко всему. Теперешний Буш испугался своей слабости. Ему и в голову не приходило, что придется заново учиться ходить, и что ходить на деревяшке -- вообще отдельная история. -- Отдохните, прежде чем начинать снова, -- сказал Хорнблауэр. При том, как Буш устал от своей беспомощности, как рвался он быть деятельным, в следующие несколько недель Хорнблауэру порой приходилось ободрять его в желании двигаться. Препона вставала за препоной, всякий раз неожиданная, и всякий раз огорчала Буша непропорционально своему масштабу. Лишь через несколько дней он превозмог слабость и головокружение, и, как только смог опираться на деревяшку, обнаружил -- с ней все решительно не так. Трудно было подобрать подходящую длину, к тому же выяснилась удивительная вещь -- важно расположить кожаный кружок под строго определенным углом к черенку. Браун и Хорнблауэр на верстаке в конюшне раз пять переделывали протез. Колено, на которое Буш опирался при ходьбе, распухло и воспалилось, пришлось изготовить прокладку для коленной чашечки, не раз и не два переделывать выемку на верхнем конце деревяшки, а Бушу -- упражняться помаленьку, чтобы кожа на колене загрубела. А когда он падал -- это случалось часто -- то всякий раз ударялся культей, которой ушибы причиняли невообразимую боль. С другой стороны, эти уроки ходьбы помогали скоротать долгие зимние дни, когда по приказу Бонапарта всех новобранцев со всей округи вновь подняли на поиски канувших как в воду англичан. Они пришли в проливной дождь, десяток дрожащих от холода мальчишек и сержант, мокрые до нитки, и едва сделали вид, будто обыскивают дом и пристройки -- Хорнблауэр, Буш и Браун в это время благополучно лежали под сеном на неприметном чердачке. Рекрутов покормили на кухне по-царски, и они, наевшись досыта впервые за долгое время, отправились искать беглецов в другом месте -- осмотрены были все дома и деревни на мили вокруг. Следующим событием в однообразной жизни замка де Грасай стало опубликованное бонапартистской печатью сообщение, что английские капитан и лейтенант, Хорнблауэр и Буш, утонули в Луаре при попытке бежать от охраны, которой поручено было отвезти их в суд. Поделом им (замечал бюллетень), смерть спасла негодяев от расстрела, несомненно ожидавшего их за наглые пиратские действия в Средиземном море. Хорнблауэр со смешанным чувством прочел сообщение, которое граф ему показал -- не всякому выпадает честь увидеть собственный некролог. Сперва он даже порадовался: теперь, когда полиция их больше не ищет, бежать будет значительно легче. Но радость была недолгой -- ее вытеснили другие чувства. Мария в Англии сочтет себя вдовой в то самое время, когда должен родиться ребенок. Как она это перенесет? Хорнблауэр знал, знал вопреки желанию, что Мария любит его всем сердцем, любит до безумия. Бог весть, как она себя поведет, узнав о его смерти. Это станет для нее крушением. И все же у нее будет пенсия, средства к существованию, дитя, которым утешаться. Быть может, неосознанно, она начнет строить для себя новую жизнь. Хорнблауэр мысленным взором видел Марию в глубоком трауре, ее обреченное лицо, мокрые от слез красные щеки, обветренные руки сжимаются и разжимаются. Такой она была в тот летний день, когда маленького Горацио и маленькую Марию похоронили в общей могилке. Хорнблауэр поспешил отделаться от тягостных воспоминаний. По крайней мере, нуждаться Мария не будет -- британская пресса позаботится, чтоб правительство выполнило свой долг. Он догадывался, какие статьи появятся в ответ на сообщение Бонапарта: яростное негодование, что британского офицера обвинили в пиратстве, нескрываемые подозрения, что он хладнокровно умерщвлен, а не погиб при попытке к бегству, призывы к ответным мерам. До сего дня британская пресса редко писала о Бонапарте, не вспомнив другого британского капитана, Райта, который якобы покончил с собой в парижской тюрьме. В Англии были уверены, что Райта убили по приказу Бонапарта -- то же подумают и о нем. Занятно, что самые действенные нападки на тирана основаны на действиях с его стороны пустячных либо приписанных ему. Британский пропагандистский гений давно обнаружил, что легче раздуть пустяк, чем обсуждать общие политические принципы: газеты отведут больше места обвинениям Бонапарта в гибели одного-единственного флотского офицера, чем преступной природе, скажем, вторжения в Испанию, в ходе которого перебиты сотни тысяч невинных людей. Леди Барбара тоже прочтет о его смерти. Она опечалится -- в это Хорнблауэр готов был поверить, но глубока ли будет ее печаль? Эта мысль пробудила к жизни целый поток догадок и сомнений, которые он в последнее время пытался позабыть -- вспоминает ли она о нем, пережил ее муж ранение или нет, и на что он, Хорнблауэр, может надеяться при любом исходе. -- Мне жаль, что это сообщение так сильно вас огорчило, -- сказал граф, и Хорнблауэр понял, что все это время за ним внимательно наблюдали. Его захватили врасплох, что с ним случалось редко, но он уже взял себя в руки и выдавил улыбку. -- Это значительно облегчит нам путешествие по Франции, -- сказал он. -- Да. Я подумал о том же, как только прочитал. Поздравляю вас, капитан. -- Спасибо, -- сказал Хорнблауэр. Однако лицо у графа было встревоженное -- он хотел что-то сказать и колебался. -- О чем вы думаете, сударь? -- спросил Хорнблауэр. -- Всего лишь о том, что в некотором смысле ваше положение стало теперь более опасным. Вас объявило погибшим правительство, которое не сознается в ошибках -- не может себе этого позволить. Боюсь, что оказал вам медвежью услугу, столь эгоистично навязав вам свое гостеприимство. Если вас поймают, вы будете мертвы; правительство позаботится, чтоб вы умерли, не привлекая к себе дальнейшего внимания. Хорнблауэр с непоказным безразличием пожал плечами. -- Так и так бы меня расстреляли. Разница невелика. Он переваривал сообщение, что современное правительство балуется тайными убийствами, и даже готов был счесть это напраслиной -- он бы поверил, скажи ему такое о турках, даже о сицилийцах, но не о Бонапарте. Он немного ужаснулся, поняв, что тут нет ничего невозможного -- человек, обладающий безграничной властью и поставивший на карту все, окруженный сатрапами, в чьем молчании уверен, не станет выставлять себя на посмешище, если может обойтись простым убийством. Мысль была отрезвляющая, но он заставил себя бодро улыбнуться. -- Ответ достойный представителя мужественного народа, -- сказал граф. -- Однако о вашей смерти узнают в Англии. Боюсь, мадам Оренблор будет опечалена? -- Боюсь, что так. -- Я бы изыскал способ отправить письмо -- моим банкирам можно доверять. Другой вопрос, разумно ли это. Если в Англии узнают, что он жив, узнают и во Франции -- его снова начнут искать, на этот раз еще тщательнее. Мало пользы Марии узнать, что он жив, если в результате его убьют. -- Я думаю, это было бы неразумно, -- сказал Хорнблауэр. Он ощущал странную двойственность: Хорнблауэр, для которого он так хладнокровно планировал будущее, чьи шансы выжить он оценивал так математически точно, был марионеткой в сравнении с живым Хорнблауэром из плоти и крови, чье лицо он видел в зеркале, бреясь сегодня утром. Он знал по опыту, что эти двое сливаются лишь в самые опасные минуты -- так было, когда он плыл в водовороте, спасая свою жизнь, или ходил по шканцам в разгар боя -- и в эти минуты приходит страх. -- Надеюсь, капитан, -- сказал граф, -- что новости не слишком вас огорчили? -- Ничуть, сударь, -- сказал Хорнблауэр. -- Чрезвычайно рад слышать. Возможно, вы с мистером Бушем не откажете мне и мадам виконтессе в удовольствии видеть вас сегодня вечером за карточным столом? Вист был обычным вечерним времяпровождением. Граф любил игру, и эта общая черта тоже связывала его с Хорнблауэром. Однако, в отличие от Хорнблауэра, он основывался не на просчете вероятностей, а на чутье, на некой инстинктивной тактической системе. Удивительно, как он иногда первым же заходом попадал партнеру в короткую масть и забирал у противников верные взятки, как часто в сомнительной ситуации интуитивно угадывал выигрышный ход. Иногда эта способность покидала его, и он сидел весь вечер с горькой усмешкой, проигрывая роббер за роббером безжалостно точным Хорнблауэру и невестке. Но обыкновенно сверхъестественная способность к телепатии приносила ему победу -- это бесило Хорнблауэра, если они были противниками, или донельзя радовало, когда они играли вместе -- бесило, что его мучительные расчеты шли прахом, или радовало, что они полностью оправдались. Виконтесса играла грамотно, но без особого блеска, и, как подозревал Хорнблауэр, игрой интересовалась исключительно из любви к свекру. Кому вечерний вист был истинным наказанием, так это Бушу. Он вообще не любил карточные игры, даже скромное "двадцать одно", а в тонкостях виста терялся совершенно. Хорнблауэр отучил его самых скверных привычек -- например, спрашивать "а козыри кто?" посередь каждой партии, заставил считать вышедшие карты и запомнить, с чего обычно ходят и что сбрасывают, сделав из него партнера, чье присутствие трое искусных игроков могут вытерпеть, чтобы не отказываться от вечернего развлечения. Однако для Буша вечера эти были одной нескончаемой пыткой: он сосредоточенно сопел, ошибался от волнения, мучительно извинялся -- страдания еще усиливались тем, что разговор велся на французском, которым Буш так и не смог сносно овладеть. Он мысленно относил французский, вист и сферическую тригонометрию к разряду наук, в которых ему поздно совершенствоваться, и которые, дай ему волю, полностью перепоручил бы своему обожаемому капитану. Ибо Хорнблауэр говорил по-французски все лучше. Отсутствие слуха мешало ему освоить произношение -- он знал, что всегда будет говорить, как иностранец -- но словарь расширялся, грамматика улучшалась, а идиомы приходили на ум с легкостью, неоднократно вызывавшей лестные похвалы хозяина. Гордость Хорнблауэра сдерживало удивительное открытие: Браун в людской быстро приобретал ту же бойкость в разговоре. Он и общался главным образом с французами -- с Феликсом и его женой, ключницей, их дочерью Луизой, горничной, и с семейством Бертрана, которое обитало за конюшней. Бертран был братом Феликса и кучером, его жена -- кухаркой, две дочери помогали матери в кухне, а из младших сыновей один был лакеем под началом у Феликса, двое других работали с отцом в конюшне. Хорнблауэр как-то осмелился намекнуть графу, что кто-нибудь из слуг может выдать их присутствие властям, но граф со спокойной уверенностью покачал головой. -- Они не выдадут меня, -- сказал он с таким убеждением, что Хорнблауэр сразу поверил. Чем ближе он узнавал графа, тем яснее видел -- такого человека невозможно предать. А граф добавил с невеселой усмешкой: -- Вы, вероятно, забыли, капитан, что я и есть здешняя власть. После этого Хорнблауэр вновь погрузился в спокойствие и праздность -- спокойствие такого фантастического свойства, что смахивало на кошмарный сон. Он не привык так долго томиться в четырех стенах, ему не хватало безбрежных горизонтов и переменчиво- непостоянного моря. За неимением шканцев он по утрам мерил шагами конюшню, где Бертран и его сыновья болтали за работой, словно матросы за мытьем палубы. Запах конюшни и проникающие за высокие стены сухопутные ветры слабо заменяли холодную морскую свежесть. Часами он просиживал у окна в башенке с подзорной трубой, которую отыскал ему граф. Он созерцал опустелые зимние виноградники, далекий Невер -- узорный шпиль собора и готические башенки герцогского дворца -- стремительную черную реку с полузатопленными ивами -- в январе ее сковал лед, и трижды снег засыпал черные склоны; зима привносила в скучный ландшафт желанное разнообразие. Можно было разглядывать далекие холмы и близкие склоны, вьющуюся в неизвестность пойму Луары и бегущую к ней навстречу долину Алье -- человеку сухопутному вид с башенки казался бы восхитительным, даже и в частые ливни, но моряку и пленнику внушал отвращение. Душа требовала морских неизъяснимых чар, таинственной, волшебной и свободной стихии. Буш и Браун, видя, каким мрачным капитан спускается после сидения у окна, недоумевали, зачем он туда ходит. Он и сам не знал, зачем, но не мог одолеть эту странную тягу. Особенно подавлен он бывал, когда граф с невесткой уезжали на верховую прогулку и возвращались раскрасневшиеся, счастливые, проскакав несколько миль на свободе, куда он так рвался, он сердито убеждал себя, что завидовать глупо, и все равно завидовал. Он завидовал даже той радости, с какой Буш и Браун строили лодку. Он был неловок и после того, как конструкцию лодки согласовали -- пятнадцать футов в длину, шесть в ширину, днище плоское -- мог участвовать только в самой черной работе. Его подчиненные куда ловчее орудовали рубанком, пилой и сверлом, и, соответственно, получали от работы куда большее удовольствие. Хорнблауэра раздражала детская радость Буша, что его руки, разнежившиеся от долгого безделья, обретают былую грубость. Он завидовал простой радости созидания, с какой подчиненные наблюдали растущую под их руками лодку, и еще больше -- точному глазу Брауна, когда тот криволинейным стругом обрабатывал весла без шаблонов, лекал и натянутых бечевок, которые потребовались бы Хорнблауэру. То были черные дни, дни долгого зимнего заточения. Пришел январь, а с ним день, когда должен родиться ребенок; неопределенность, тревога за Марию и за ребенка, мысль, что леди Барбара считает его мертвым и скоро забудет, доводили Хорнблауэра почти до умопомешательства. Его раздражал даже мягкий нрав хозяина, неизменная любезность казалась приторной. Он отдал бы год жизни, чтоб услышать ехидную колкость в ответ на несвязное бормотание Буша; соблазн нагрубить графу, затеять с ним ссору был почти непреодолимый, вопреки -- и даже, может быть, благодаря -- сознанию,