, оставила Хорнблауэра безучастным. Жизнь утратила всякую сладость. Он мечтал вновь оказаться безвестным капитаном где-нибудь в бурной Атлантике. Каждый удар лошадиных копыт приближал его к Барбаре, а в душе закипало тоскливое, смутное желание вернуться к Марии, скучной, неинтересной, обыденной. Толпа, приветствовавшая его в Гилфорде -- там как раз кончался базарный день -- воняла пивом и потом. Хоть одно утешало -- с приближением вечера Фрир умолк и оставил Хорнблауэра с его мыслями, пусть даже и невеселыми. Когда они меняли лошадей в Ишере, уже смеркалось. -- Приятно сознавать, что мы можем не опасаться грабителей, -- улыбнулся Фрир. -- Довольно будет герою дня назваться, и разбойники не возьмут с нас ни гроша. Однако никто на них не напал. Карета беспрепятственно проехала по мосту в Путни и двинулась сперва по дороге между все более частыми домами, затем по узким улочкам. -- Номер десять Даунинг-стрит, приятель, -- велел форейтору Фрир. Из встречи на Даунинг-стрит Хорнблауэр яснее всего запомнил невольно подслушанные слова Фрира -- тот, едва войдя, прошептал Персивалю: "Не подведет". Разговор длился не более десяти минут, официальные с одной стороны, сдержанный с другой. Премьер-министр явно было сегодня не разговорчив -- по-видимому, он главным образом хотел взглянуть на человека, который может повредить ему в глазах принца-регента или общественности. Хорнблауэр не составил особо приятного впечатления ни о его уме, ни о его личном обаянии. -- Дальше Пэлл-Мэлл, Военное министерство, -- сказал Фрир. -- Господи, сколько нам приходится работать! Лондон пах лошадьми, как всегда для человека, только что вернувшегося из плаванья. Окна Уайтхолла ярко светились. В Военном министерстве его провели к молодому лорду, который понравился Хорнблауэру с первого взгляда. Его звали Пальмерстон, он был заместитель министра иностранных дел. Пальмерстон много и толково расспрашивал о состоянии общественного мнения во Франции, о последнем урожае, о том, как Хорнблауэру удалось бежать. Он одобрительно кивнул, когда Хорнблауэр замялся, не желая называть человека, у которого они нашли приют. -- Совершенно правильно, -- сказал Пальмерстон. -- Вы боитесь, что какой-нибудь кретин проболтается и вашего спасителя расстреляют. Кретин бы, наверно, и проболтался. Я попрошу вас назвать этого человека, если возникнет крайняя нужда, и тогда вы сможете на нас положиться. А что стало с каторжниками? -- Первый лейтенант "Триумфа" завербовал их на службу, сэр. -- Значит, последние три недели они служат матросами на королевском корабле? Я лично выбрал бы каторгу. Хорнблауэр считал так же. Он порадовался, что хоть один высокопоставленный чиновник не питает иллюзий по поводу прелестей флотской службы. -- Я разыщу их и выпишу сюда, если удастся уговорить ваше адмиралтейское начальство. Я нашел бы им лучшее применение. Лакей принес записку, Пальмерстон развернул и прочел. -- Его Королевское Высочество желает вас видеть, -- объявил он. -- Спасибо, капитан. Надеюсь, что буду иметь удовольствие встретиться с вами в самом скором будущем. Наша беседа оказалась весьма полезной. А луддиты крушат станки на севере, и Сэм Уитбред рвет и мечет в Палате Общин, так что вы явились как нельзя кстати. Всего доброго, сэр. Последние слова испортили все впечатление. Пальмерстон, планирующий новую кампанию против Бонапарта, завоевал уважение Хорнблауэра, Пальмерстон, вторящий Хукхему Фриру, утратил. -- Зачем я понадобился Его Королевскому Высочеству? -- спросил Хорнблауэр Фрира, когда они вместе спускались по ступеням. -- Это будет для вас сюрпризом, -- игриво отвечал Фрир. -- Может быть, вы пробудете в неведении до утреннего приема. Об этот час принцуля редко бывает настолько трезв, чтоб заниматься делами. Может быть, он уже в стельку! Беседуя с ним, будьте поосторожней. У Хорнблауэра голова шла кругом. Он вспомнил, что еще утром выслушивал свидетельские показания на трибунале. Сколько всего произошло за этот день! Он пресытился новыми впечатлениями. Ему было кисло и муторно. А леди Барбара и его сын совсем рядом, на Бонд-стрит, в какой-то четверти мили отсюда. -- Который час? -- спросил он. -- Десять. Молодой Пальмерстончик засиживается в Военном министерстве допоздна. Пчелка наша трудолюбивая. -- Ox, -- сказал Хорнблауэр. Бог весть, когда удастся улизнуть из дворца. С визитом на Бонд-стрит придется повременить до утра. У дверей ждал экипаж, кучер и лакей щеголяли красными королевскими ливреями. -- Лорд-гофмейстер прислал, -- объяснил Фрир. -- Трогательная забота. Он подсадил Хорнблауэра и залез сам. -- Встречались с Его Королевским Высочеством? -- Нет. -- Но при дворе бывали? -- Дважды присутствовал на утренних приемах. Меня представляли королю Георгу в девяносто восьмом. -- А! Принцуля не то что его отец. А с Кларенсом* [Герцог Кларенс -- третий сын короля Георга III, впоследствии король Вильгельм IV, в молодости служил на флоте; подобно отцу, под конец жизни страдал слабоумием на почве болезни щитовидной железы.] вы, я полагаю, знакомы? -- Да. Экипаж остановился у ярко освещенного подъезда, двери распахнулись, лакеи помогли гостям. Вестибюль сверкал огнями, кто-то в ливрее, пудреном парике и с белым жезлом оглядел Хорнблауэра с головы до пят. -- Шляпу под мышку, -- прошептал он. -- Сюда, пожалуйста. -- Капитан Хорнблауэр, мистер Хукхем Фрир, -- объявил кто-то. Огромный зал ослепил светом свечей. В дальнем конце, широкой паркетной гладью, сверкала золотом и драгоценностями небольшая кучка людей. Кто-то во флотском мундире шел навстречу -- Хорнблауэр узнал шишковатую голову и глаза навыкате герцога Кларенса. -- А, Хорнблауэр, -- сказал тот, протягивая руку. -- С возвращением вас. Хорнблауэр склонился над его рукой. -- Идемте, я вас представлю. Это капитан Хорнблауэр, сэр. -- Добрейший вечерок, капитан. Тучный красавец, прожигатель жизни, изнеженный, хитрый -- вот последовательность впечатлений, которые Хорнблауэр составил, кланяясь принцу-регенту. Редеющие кудри, похоже, крашены, влажные глаза и красные отвислые щеки -- сразу видно, что Его Королевское Высочество плотно отобедали, чего про Хорнблауэра сказать было нельзя. -- Только о вас и разговору, капитан, с тех пор, как ваш тендер -- как его бишь? -- вошел в Портсмут. -- Да? -- Хорнблауэр стоял навытяжку. -- Да. И правильно, черт побери. Правильно, черт побери, говорят. Здорово вы это провернули, капитан, прямо как если бы я сам взялся. Эй, Конингем, представь. Хорнблауэр поклонился леди Такой и леди Сякой, лорду Чего-то и лорду Джону Чего- то-еще. Дерзкие глаза и голые плечи, изысканные наряды и синие ленты Ордена Подвязки -- вот и все, что Хорнблауэр успел разглядеть. Он почувствовал, что сшитый на "Триумфе" мундир сидит кое-как. -- Давайте покончим с делом, -- сказал принц. -- Зовите этих. Кто-то расстелил на полу ковер, кто-то другой внес подушку -- на ней что-то сверкало и переливалось. Торжественно выступили трое в красных мантиях. Кто-то опустился на одно колено и протянул принцу меч. -- Преклоните колени, сэр, -- сказал Хорнблауэру лорд Конингем. Хорнблауэр почувствовал прикосновение мечом плашмя и услышал слова, посвящающие его в рыцари. Однако, когда он встал, немного оглушенный, церемония отнюдь не закончилась. Ему перекинули через плечо ленту, прикололи орден, надели мантию. Он повторил клятву, после чего надо было еще расписаться в книге. Кто-то громогласно провозгласил его рыцарем Досточтимейшего Ордена Бани. Отныне он сэр Горацио Хорнблауэр и до конца жизни будет носить ленту со звездой. Наконец с него сняли мантию, и служители ордена удалились. -- Позвольте мне поздравить вас первым, сэр Горацио -- сказал герцог Кларенс, выходя вперед. Доброе дебильное лицо его лучилось улыбкой. -- Спасибо, сэр, -- сказал Хорнблауэр. Когда он кланялся, большая орденская звезда легонько ударила его по груди. -- Желаю вам всяких благ, полковник, -- сказал принц-регент. При этих словах все взгляды устремились на Хорнблауэра -- только по этому он понял, что принц не оговорился. -- Сэр? -- переспросил он, поскольку этого, видимо, от него ждали. -- Его Королевское Высочество, -- объяснил герцог, -- с радостью производит вас в полковники своей морской пехоты. Полковник морской пехоты получал тысячу двести фунтов в год, не ударяя за это пальцем о палец. В этот почетный ранг возводили отличившихся капитанов, и он сохранялся за ними до назначения адмиралами. Теперь он будет получать тысячу двести фунтов в дополнение к пусть даже половинному жалованью. Наконец-то он обеспечен -- впервые в жизни. У него есть титул, лента со звездой. У него есть все, о чем он мечтал. -- Бедняга ошалел, -- громко и довольно рассмеялся регент. -- Я ошеломлен, сэр, -- сказал Хорнблауэр, силясь вернуться к происходящему. -- Не знаю, как и благодарить Ваше Королевское Высочество. -- Отблагодарите меня, сыграв с нами в кости. Своим появлением вы прервали чертовски интересную игру. Позвоните в этот колокольчик, сэр Джон, пусть принесут вина. Сядьте рядом с леди Джен, капитан. Вы ведь сыграете? Да, да, я про вас помню, Хукхем. Вы хотите улизнуть и сообщить Джону Уолтеру, что я исполнил свой долг. Намекните ему заодно, что мне не худо бы повысить содержание -- видит Бог, я довольно для этого тружусь. Но я не понимаю, зачем вам забирать капитана. Ну ладно, черт побери. Идите, куда хотите. -- Не думал, что вы играете в кости, -- сказал Фрир, когда они вырвались из дворца и вновь ехали в экипаже. -- Я бы не сел, особенно с принцулей, особенно тогда тот играет своим набором костей. Ну, каково оно, быть сэром Горацио? -- Очень хорошо, -- сказал Хорнблауэр. Он переваривал то, что регент сказал о Джоне Уолтере, редакторе "Таймс". Все понятно. Вероятно, его посвящение рыцари и производство в полковники морской пехоты -- важная новость, чье обнародование будет иметь некий политический эффект. Отсюда и спешка. Новость убедит маловеров, что флотские офицеры на службе британского правительство совершают великие деяния. В рыцари его посвятили из такого же политического расчета, из какого Бонапарт чуть было не расстрелял. -- Я взял на себя смелость снять вам комнату в "Золотом Кресте", -- сообщил Фрир. -- Вас там ждут. Багаж ваш я уже туда отослал. Отвезти вас? Или прежде заглянете к Фладонгу? Хорнблауэр хотел остаться один, мысль посетить флотскую кофейню -- впервые за пять лет -- ничуть его не манила, тем более что он вдруг застеснялся ленты и звезды. Даже в гостинице было довольно мерзко: хозяин, лакеи и горничные, вставляя через слово елейно- почтительное "да, сэр Горацио", "нет, сэр Горацио", устроили из проводов его в комнату шествие со свечами, суетились вокруг, выспрашивали, чего бы он желал, когда желал он одного -- чтоб его оставили в покое. Однако покоя он не обрел даже в постели. Решительно выбросив из головы все воспоминания этого бурного дня, он не мог отделаться от мысли, что завтра увидит леди Барбару. Спал он плохо. XIX -- Сэр Горацио Хорнблауэр, -- объявил дворецкий, распахивая перед ним дверь. Он не ждал увидеть леди Барбару в черном и немного оторопел -- она всегда представлялась ему в голубом платье, как при последней встрече, в серовато-голубом, под цвет глаз. Конечно же, она в трауре, ведь со смерти Лейтона не минуло и года. Но и черное ей шло, оттеняя сливочную белизну лица. Хорнблауэр со странной тоской вспомнил золотистый загар на этих щеках в невозвратные дни "Лидии". -- Здравствуйте, -- сказала она, протягивая ему руки. Они были гладкие, прохладные и нежные -- он еще помнил их прикосновение. -- Кормилица сейчас принесет Ричарда. Пока же позвольте сердечно поздравить вас с вашим успехом. -- Спасибо, -- Я исключительно удачлив, мэм. -- сказал Хорнблауэр. -- Удачлив, как правило, тот, -- сказала леди Барбара, -- кто верно оценивает случай. Пытаясь переварить услышанное, Хорнблауэр неловко смотрел на нее. Он позабыл, как она божественно-величава, как уверена в себе и неизменно добра, забыл, что рядом с ней чувствуешь себя неотесанным мальчишкой. Что ей его рыцарство -- ей, дочери графа, сестре маркиза и виконта, который не сегодня-завтра станет герцогом. Он вдруг понял, что не знает, куда девать руки. От замешательства его спасло появление кормилицы, дородной, розовощекой, в чепце с лентами и с ребенком на руках. Она сделала книксен. -- Привет, сын, -- сказал Хорнблауэр ласково. Волосиков под чепчиком, похоже, еще совсем не наросло, но на отца глядели два пронзительных карих глаза; нос, подбородок и лоб по-младенчески неопределенные, но глаза -- глаза, безусловно, его. -- Привет, малыш, -- ласково повторил Хорнблауэр. Он не знал, что в словах его сквозит нежность. Он обращался к Ричарду, как прежде обращался к маленьким Горацио и Марии. Он протянул к ребенку руки. -- Иди к отцу, -- сказал он. Ричард не возражал. Хорнблауэр никак не думал, что этот комочек окажется таким крошечным и невесомым -- он помнил своих детей уже постарше. Однако ощущение быстро прошло. -- Ну, малыш, ну, -- сказал Хорнблауэр. Ричард выворачивался, тянулся ручонкой к сияющему золотому эполету. -- Красиво? -- спросил Хорнблауэр. -- Па! -- сказал Ричард, трогая золотой шнур. -- Настоящий мужчина! -- сказал Хорнблауэр. Он не забыл, как играть с маленькими детьми. Ричард радостно гукал у него в руках, ангельски улыбался, брыкался крошечными, скрытыми под платьицем ножками. Добрый старый прием -- наклонить голову и притвориться, будто сейчас укусит Ричарда в живот -- не подвел и на этот раз. Ричард самозабвенно булькал и махал ручонками. -- Как нам смешно! -- говорил Хорнблауэр. -- Ой, как нам смешно! Он вдруг вспомнил про леди Барбару. Она смотрела на ребенка просветленно и улыбалась. Он подумал, что она любит Ричарда и растрогана. Ричард тоже ее заметил. -- Гу! -- сказал он, показывая на нее. Она подошла. Ричард, вывернувшись, через плечо отца потрогал ее лицо. -- Чудный малыш, -- сказал Хорнблауэр. -- Конечно, чудный, -- вмешалась кормилица, забирая у него ребенка. Она привыкла, что богоподобные отцы в сверкающих мундирах снисходят до своих детей не больше чем на десять секунд кряду, а затем их надлежит спешно избавить от этой обузы. -- И пухленький какой, -- добавила кормилица, заполучив ребенка обратно. Он брыкался и переводил карие глазки с Хорнблауэра на леди Барбару. -- Скажи "пока". -- Кормилица взяла пухленькую ручонку в свою и помахала. -- "Пока". -- Не правда ли, он на вас похож? -- спросила Барбара, когда дверь за кормилицей затворилась. -- Ну... -- с сомнением улыбнулся Хорнблауэр. Он был счастлив несколько секунд с ребенком, так счастлив, как не был уже долгое, долгое время. До сей минуты утро было одним сплошным отчаянием. Он получил все, чего желал. Он напоминал себе об этом, а кто- то изнутри отвечал, что не желает ничего. В утреннем свете лента и звезда предстали аляповатыми побрякушками. Он не умел гордиться собой, он находил что-то нелепое в сочетании "сэр Горацио Хорнблауэр", как всегда находил что-то нелепое в себе самом. Он пытался успокоить себя мыслью о деньгах. Он богат, жизнь его обеспечена. Ему не придется больше закладывать наградную шпагу или стыдится в обществе бронзовых пряжек на башмаках. И все же будущая определенность его пугала. В ней была какая-то несвобода, какая-то безысходность, что-то, напоминавшее о томительных неделях в замке де Грасай -- он помнил, как рвался оттуда на волю. Бедность, такая мучительная прежде, теперь, как ни трудно в это поверить, представлялась почти желанной. Он завидовал собратьям, о которых писали в газетах. Теперь он узнал, как быстро приедается известность. Бушу или Брауну он не станет любезнее от того, что "Таймс" расточает ему хвалы, тех, кому станет от этого любезнее, сам же будет презирать -- и он вполне обоснованно страшился зависти тех, кому любезнее не станет. Вчера толпа его превозносила, это не улучшило его мнения о толпе, только добавило горького презрения к сильным мира сего, которые этот толпой управляют. Он был оскорблен как боевой офицер и гуманист. Счастье -- плод Мертвого моря, который во рту обращается горечью и золой. Может быть, Хорнблауэр слишком смело обобщал свой личный жизненный опыт. Предвкушение, не обладание, вот что дает счастье, и, сделав это открытие, он не мог радоваться и предвкушению. Свобода, купленная смертью Марии -- не свобода. Почести, дарованные жалкими честолюбцами, не делают чести. Преуспеяние хуже бедности, ибо связывает по рукам и ногам. То, что жизнь дает одной рукой, она отнимает другой. Путь в политику, предмет давних его мечтаний, открывается для него, особенно с поддержкой влиятельных Велели -- но как же часто он будет ненавидеть эту политику! Он провел тридцать счастливых секунд с сыном, но, положа руку на сердце, хватит ли этого счастья на тридцать лет? Он встретился с Барбарой глазами и понял, что она ждет лишь его слова. Тот, кто не знает и не понимает, кто думает, что была романтика в его прозаичнейшей из жизней, сочтет, что наступает романтическая развязка. Барбара по-прежнему улыбалась, но губы ее дрожали. Он вспомнил: Мари назвала его человеком, в которого женщины легко влюбляются, и при этом напоминании ему стало неприятно.