ще девятнадцатью ужасными тюрьмами, подземными камерами в том же Дворце Дожей для несчастных, которых хотели приговорить к смерти, но не убивать. Их звали колодцами, потому что в них на два фута стояла морская вода. Наконец влетел Лоренцо, обезображенный яростью, он проклинал всех святых и приказал Казанове немедленно выдать топор и другие инструменты и назвать сбиров, которые ему тайно помогали. Казанова хладнокровно ответил, что не знает, о чем говорит Лоренцо. Басадона приказал обыскать его, но Казанова с решительной миной встал, пригрозив сбирам и разделся догола: "Делайте свою работу, но ко мне не прикасайтесь!" Они обыскали его матрац, солому, сиденье кресла. "Вы не хотите признаться, чем сделали дыру?" "Если в моей камере дыра, то я признаюсь, что вы мне дали инструменты, а я их вам вернул." Сбиры засмеялись. Басадона топал ногами, рвал на себе волосы и как бешеный выбежал за дверь. Его люди принесли все вещи Казановы, кроме лампы и куска мрамора. До того, как Лоренцо запер камеру, он наглухо забил оба окна, так что воздух больше не проходил. Лоренцо не догадался перевернуть кресло, где он мог бы найти пику. На следующий день Лоренцо принес тухлую воду, увядший салат, вонючую телятину. Он не позволял убираться, не открывал окна, сбир должен был простукивать палкой стены и пол, особенно под кроватью. Казанова при этом стоял с каменным лицом игрока. Ему бросилось в глаза, что сбир не стучал в потолок. Этим путем я тоже могу убежать!, сказал себе Казанова. Ему пришлось дожидаться условий, которые он не мог создать сам. Это были страшные дни. Он не мог не думать, что все потеряно. Допекала жара. Пот и голод ослабляли его тем более, что он не мог ни читать, ни прогуливаться. На третий день он потребовал бумагу и свинцовую палочку, чтобы написать секретарю. Лоренцо лишь засмеялся над этой угрозой. Казанова уже думал, что все случилось по приказу секретаря, которому Лоренцо послал рапорт. Он переходил от терпения к отчаянью. Он скоро умрет от истощения. На восьмой день его обуяла ярость. Громовым голосом он перед сбирами назвал Лоренцо палачом и велел принести расчет своим деньгам. Лоренцо обещал рассчитаться на следующий день. Ярость Казановы стихла, когда на другой день Лоренцо принес корзинку с лимонами, которые прислал Брагадино, флягу хорошей воды, аппетитно зажаренного цыпленка, и кроме того велел открыть оба окна. В расчете Казанова глянул лишь на конечную сумму и попросил остаток денег подарить жене Лоренцо, оставив цехин для сбиров, благодаривших его за это. Когда Лоренцо остался с ним наедине, он спросил, кто дал ему материал для лампы. "Вы дали мне все своими руками: масло, кремень, серу; остальное у меня было". "А инструменты для дыры?" "Я все получил от вас!" "Безжалостное небо! Разве я вам дал топор?" "Все это я объясню секретарю". "Молчите: я бедняк и у меня дети". Он держал голову обеими руками. В интересах Лоренцо, Казанова решил молчать. Казанова велел купить сочинения драматурга Маффеи. Тюремщик жалел деньги. "Почему вам нужны новые книги?" "Старые я уже прочитал". "Я возьму для вас книги взаймы у тех, кто заключен здесь, если вы дадите им свои". Казанова дал ему "Рационариум" французского иезуита Пето. Через четыре минуты Лоренцо принес ему первый том Христиана Вольфа ученика Лейбница и просветителя. Больше, чем книге, радовался Казанова возможности связи с другими заключенными, имея целью возможный побег. С удовольствием прочитал он на одном листе книги цитату в шесть стихов из сочинения Сенеки: "Calamitosus est animus futuri anxins". Несчастлив тот, кто волнуется перед будущим. Тотчас он сочинил шесть стихов и приписал их снизу. Он отращивал ноготь на мизинце, чтоб чистить им уши. Ноготь вырос очень длинным. Он заострил его и сделал из него перо. Чернилами служил сок тутовника. В уголке книги он записал список своих книг. В большинстве своем книги в Италии были переплетены в пергамент, за корешком получался кармашек. На первой странице он написал: "latet" (здесь спрятано). На следующее утро он попросил у Лоренцо другую книгу. Через минуту он получил второй том Вольфа. Едва открыв книгу, он нашел лист с латинской надписью: "Мы двое в одной камере. Нас радует, что жадность Лоренцо дала нам эту неожиданную привелегию. Я - Марио Бальби, венецианский нобиль и член монашеского ордена; мой товарищ - граф Андреа Аскино из Удино. Все наши книги, список которых вы найдете на корешке, находятся в вашем распоряжении". У обоих была одна и та же мысль. Казанова прочитал каталог, написал, кто он, как его арестовали, что он ничего не знает о причинах ареста и надеется на скорое освобождение. На это Бальби написал письмо на шестнадцати страницах. Граф Аскино не писал. Марио Бальби, дважды упомянутый в списках инквизиции, родился в Венеции в 1719 году и арестован 5 ноября 1754 в монастыре Падри-делла-Салюте, вначале помещен в Камеротти, позднее переведен под Свинцовые Крыши. Андреа Аскино, канцлер Удине в Фриауле был в 1753 году приговорен к пожизненному заключению. Он был обвинен в разжигании противоречий между обоими общественными корпорациями города Удине - парламентом и крестьянами, причем он поддерживал партию крестьян. Аскино, который так проникновенно отговаривал Казанову от побега, сам сбежал среди белого дня 30 января 1762 года с шестнадцатью товарищами, среди которых был красивый парикмахер и соблазнитель графини Марчезини. Пытались заново арестовать графа в Пьяченце, но безуспешно, и он остался на свободе. Бальби был арестован после того, как заслужил благосклонность трех молодых женщин, которым сделал по ребенку, по дружески окрестив детей своим именем. В первый раз он отделался порицанием от своего приора, во второй раз ему грозило тяжелое наказание, в третий раз его заключили в тюрьму. Отец-настоятель ежедневно приносил ему обед. Бальби называл трибунал и приора тиранами; они не являются авторитетами для его совести, он убежден, что эти три ребенка были от него, и как честный человек не мог лишить их преимуществ своего имени. Кроме того, хотя они могут осуждать его отцовство, голос природы говорит в нем в пользу невинных созданий. Он закончил свои объяснения так: "Нет опасности, что мой приор совершит ту же ошибку; его благоволие достойно его учеников". После этого он описал Казанове, что без семидесятилетнего графа Аскино, у которого есть деньги и книги, он чувствовал себя гораздо хуже, и описал на двух страницах комические выходки графа. В обложке книги Казанова нашел свинцовый карандаш и бумагу, так что теперь мог писать по своему желанию. Бальби описал ему истории всех теперешних заключенных и признался, что сбир Никколо покупает ему все необходимое и рассказывает все про других заключенных, поэтому Бальби знает уже все о дыре в полу первой камеры Казановы. Лоренцо понадобилось два часа, чтобы устранить пролом. Он запретил повару, ключнику и всем вахтерам под страхом смерти выдавать тайну. Никколо сказал, что через день Казанова бежал бы, а Лоренцо был бы повешен, потому что, несмотря на свое мнимое изумление, все инструменты он принес сам. Никколо рассказал также, что господин де Брагадино обещал Лоренцо тысячу цехинов, если он поможет бежать Казанове, но Лоренцо обольщался надеждой получить награду ничего не делая, он намеревался с помощью жены добиться у государственного инквизитора Диедо освобождения Казановы. Ни один сбир не решался заговорить об этом из страха быть уволенным. Всю надежду Казанова перенес на Бальби, но внезапно почувствовал подозрение, что вся переписка лишь уловка Лоренцо, рассчитывавшего таким образом найти инструменты Казановы. Поэтому он написал Бальби, что из оружия у него есть крепкий нож спрятанный в оконном карнизе. Через три дня он успокоился; Лоренцо ничего не узнал о карнизе. Казанова мог с помощью Бальби убежать через потолок. Он мог также полностью довериться Бальби и передать ему свое оружие. Это было очень тяжело. Он спросил Бальби, хочет ли он такой ценой стать свободным. Бальби ответил, что он и граф ради свободы готовы на все, заполнил однако четыре страницы основательными соображениями, как невозможен этот прорыв. Казанова дал ему слово чести, что он станет свободным, если строго выполнит все его указания. У него есть пика двадцати дюймов длиной. Ею Бальби должен вначале продолбить потолок своей камеры, потом - стену между своей камерой и камерой Казановы, а когда он достигнет этого, они помогут друг другу проломиться через дыру в потолке. Судя по этому описанию камера Казановы находилась рядом с камерой Бальби. "После этого Ваша задача будет закончена, а моя начнется: я освобожу вас и графа Аскино". Бальби спросил, что произойдет, когда они залезут на чердак? Казанова коротко ответил, что его план готов. Бальби должен оставить всякие сомнения. Не сможет ли он припрятать пику? Кроме того, он должен купить сорок больших картин на священные темы и завесить ими всю камеру. Этим они не разбудят у Лоренцо никакого подозрения и загородят дыру в потолке. Бальби надо управиться за пару дней. Лоренцо конечно не сможет увидеть утром дыру в потолке. Казанова не может начать эту работу в своей камере, так как он уже на подозрении у Лоренцо. Наконец к нему пришла еще одна идея. Лоренцо мог бы купить ему библию ин фолио, которая должна подойти. Это была Вульгата, перевод Септуагинты, сделанный святым Иеронимом, очень большая книга, напечатанная в Венеции. В переплете он хотел спрятать пику. Но пика была на два дюйма длиннее библии. Тогда Казанова решил, что 29 сентября в день святого Михаила он пошлет макароны и сыр господину, который был столь любезен дать ему пользоваться своими книгами. Он сказал Лоренцо, что сам хочет изготовить большое блюдо макарон. Лоренцо сказал: если господин хочет читать книгу, это будет стоить три цехина. Об этом Бальби и Казанова уже договорились. Казанова взял у Лоренцо самое большое блюдо, завернул свою пику в бумагу, вставил ее в корешок большой библии, поставил на библию блюдо с очень горячими макаронами, хорошо залитыми горячим растаявшим маслом, так что Лоренцо обращал внимание только на блюдо. Блюдо было гораздо больше библии. Все прошло хорошо. Бальби трижды высморкался в знак того, что все удалось. За восемь дней Бальби сделал дыру в своем потолке, которую прикрыл святой иконкой. На восьмой день он написал Казанове, что проработал целый день над разделяющей их стеной, но не расшатал ни одного камня. Бальби преувеличивал свои трудности, Казанова - его безопасность. Вскоре работа стала легче, он смог вытащить тридцать шесть камней. Когда 16 октября в десять утра Казанова переводил оду Горация, он услышал над собой поскребывание и три коротких удара, долгожданный сигнал. Бальби к вечеру готов закончить работу. Он написал на следующий день, что полностью закончит работу за один день, так как потолок над Казановой покрыт лишь двумя полосками дерева. Он сделал дыру круглой и старался при этом не пробить потолок. Чтобы пробить его до конца ему нужно лишь четверть часа. Час прорыва Казанова положил через день; со своим товарищем он думал за три-четыре часа сделать дыру в большой крыше Дворца дожей, выбраться наружу и суметь оттуда куда-нибудь спуститься. В тот день, в понедельник, как он пишет в истории своего "побега" (которую сам отдал печатать и держал корректуру, в отличие от переработанного Лафоргом издания мемуаров, в котором проставлены противоречивые даты, очевидно, по вине Лафорга), в два часа пополудни, когда отец Бальби работал, Казанова услышал, как открывается дверь комнаты рядом с его камерой. Ему показалось, что кровь застывает в его жилах. Он еще успел перед появлением гостей дать два коротких стука, чтобы Бальби скользнул в свою камеру и привел там все в порядок. Тотчас в камеру Казановы вошел Лоренцо и принес извинения, что приходит со столь дурным человеком. Два сбира сняли кандалы с невысокого, худого, некрасивого, плохо одетого человека лет сорока-пятидесяти. Лоренцо принес солому. Трибунал назначил новому заключенному десять сольди в день. Казанова пригласил его поесть с ним. Новичок спросил: "Я могу сохранить свои десять сольди?" и поцеловал Казанове руку. Потом он преклонил колена и поискал глазами образ мадонны; он христианин, сказал он. Он, видимо, думал, что Казанова еврей. Его отец, альгвасил, не научил его читать. Он был поклонником Святого Венца из Роз, рассказал сотню историй о чудесах, чтобы не умереть от голода, сожрал все, что было у Казановы, выпил все вино и плакал напившись. Его единственной страстью был слепой ужас перед богом и республикой. Он всегда с удовольствием подстерегал тайные и дурные дела других, чтобы честно передать их мессиру Гранде. Кроме того, ему за это платили. Но деньги не приносили той же радости, как удовлетворение правотой. Кто назовет ремесло шпиона постыдным? Он друг государства, бич преступников. Поэтому он рассчитывал на дружбу и благодарность. Он часто клялся молчать, чтобы тотчас донести об открытой тайне с чистой совестью! Его духовник, благочестивый иезуит, учил, что ничего не значит, если он клянется с оговоркой. Следующие три дня Казанова лежал распростертый на своей постели и слушал, как нечестивые заговорщики хотели продать Австрии венецианский остров Изолу. Хотя один из заговорщиков был кумом шпиона, он все же написал имена шести повстанцев в письменном доносе и послал секретарю инквизиции в Венецию. Мессир Гранде послал его с кем-то на Изолу, чтобы он показал главу заговорщиков, некого капеллана. Он это сделал. Потом он пошел брить своего кума; он работал брадобреем. Потом кум угостил его колбасой и бутылкой рефоски и они по дружески трапезничали. Тогда предательство стало томить его душу; плача настоящими слезами он схватил руку кума и советовал ему не признаваться в связях с капелланом и не подписывать покаянное письмо. Кум поклялся, что ничего не знал, тотчас брадобрей засмеялся и сказал, что он пошутил. Он уже сердился на себя, что последовал кратковременному порыву. На следующий день он не увидел ни кума, ни капеллана; через восемь дней мессир Гранде разыскал брадобрея в Венеции и запер его без всяких объяснений. Но я благодарю святого Франциска, что попал в общество такого хорошего христианина, сидящего здесь по причинам, которые меня не касаются. Я не любопытен. Мое имя - Франческо Сорадачи. Моя жена - дочь секретаря Совета Десяти. Она все-таки замужем за мной. Казанова написал здесь пародию на самого себя. Конечно, он не мог себе представить, что позднейшим читателем его мемуаров станут открыты тайные акты инквизиции Венеции и каждый сможет узнать, что Казанова в пятьдесят лет сам стал шпионом инквизиции Венеции, предателем своих друзей, вигилянтом, желающим денег. Казанова пишет: "Я содрагаюсь от мысли, с каким чудовищем был вместе". Здесь ключ к душе Казановы и к его двоедушию. Как только Сорадачи заснул, Казанова обо всем написал отцу Бальби. Теперь нам надо ждать. На следующий день Казанова велел Лоренцо купить деревянное распятье, образ святой богоматери и образ святого Франциска, а также прихватить две фляжки святой воды. Сорадачи потребовал свои десять сольди, Лоренцо с презрительной миной дал двадцать. Казанова поручил ему впредь покупать вчетверо больше вина, тоже чеснока и сала, чистого лакомства для брадобрея. Из рассказов Сорадачи Казанова сделал вывод, что брадобрей будет допрошен. Он решил доверить ему два письма, это нужно ему было лишь для того, чтобы Сорадачи мог выдать их секретарю. Казанова сильно кормил брадобрея и заставил его поклясться на распятии, что он передаст оба письма Гримани и Брагадино, как только окажется на свободе. Брадобрей с потоками слез дал страшную клятву, которую требовал Казанова, щедро окроплявший во время этой церемонии святой водой камеру и брадобрея. Сорадачи спрятал письма в подкладку на спине своего жилета. Как-то после полудня Сорадачи был отведен к секретарю и оставался у него так долго, что Казанова уже надеялся более его не увидеть, но вечером он вернулся. Секретарь оставил его под подозрением, что именно он предупредил капеллана. Казанова понял, что он долго будет делить с этим типом камеру. На другой день он потребовал свои письма назад, так как хочет что-то добавить. Тогда "этот изверг" бросился в ноги и признался, что у секретаря он ощущал непереносимое давление в спину в том месте, где зашил письма; это давление принудило его письма выдать. Казанова преклонил колени перед образом богоматери и торжественным тоном потребовал мести для негодяя, нарушившего священную клятву. Он улегся в постель, повернул лицо к стене, и, проявив выдержку, оставался лежать, несмотря на вопли мерзавца о невиновности. Он превосходно играл комедию, пишет он. Ночью он написал Бальби, что тот должен прийти в час пополудни, минута в минуту, и работать четыре часа но ни одной минутой дольше. Их свобода зависит от его пунктуальности. Он не должен опасаться. Наступило 25 октября, приближался последний срок. Инквизиторы и секретарь каждый год проводили первые три дня на материке. Лоренцо пользуясь этим напивался каждый вечер, спал долго и утром появлялся поздно. Поэтому их побег будет обнаружен поздно утром. Также и из предрассудка он держался последнего срока. Он спросил "Неистового Роланда" Ариосто. "Я прочел "Неистового Роланда" сотни раз. С благоговением я относился к чтению великого поэта". Как некогда выбранную наугад строку Вергилия использовали как оракул, так записывает он вопрос, в которой из песен Ариосто он найдет предсказанным свой день освобождения, строит из чисел, полученных из слов вопроса, перевернутую пирамиду и в конце концов получает число девять для песни, семь для станса и единицу для стиха. Со стучащим сердцем он взял книгу в руки и нашел следующий стих: "Fra il fin d'ottombre e il caрo di novembre". Такое точное соответствие стихов показалось ему чудом. Хотя он в это совсем не верит, но сделает все, чтобы предсказание стало правдой. Между концом октября и началом ноября лежит лишь полночь. С ударом колокола в полночь 31 октября на 1 ноября он покинет свою тюрьму. Странно, говорит Казанова. В темнице он стал столь глуповат, что верил в собственные пирамиды. Это наполовину прощает его мошенничество. Теперь своими рассказами Казанова систематически доводил Сорадачи до обалдения. Сорадачи просил простить его, потому что месть богородицы уже началась, его рот полон язв. Это были типуны. Казанова не знал, лжет ли малый. Он вел себя, как если бы ему верил. Оба хотели обмануть друг друга. Кто был ловчее? Казанова принял восхищенную мину. Он хотел, чтобы Сорадачи разделил его счастье. На рассвете мне явилась святая дева и велела простить тебя. Ты не умрешь, но вместе со мной покинешь тюрьму. Сорадачи сел ошеломленный на свой соломенный тюфяк. Казанова рассказал: "Я провел бессонную ночь. Письма сулили пожизненное заключение. Наконец я задремал и увидел сон. Святая дева, богоматерь, стоит возле меня и говорит: Сорадачи - поклонник моего святого розового венка. Он находится под моей защитой - прости его. За это мой ангел в человеческом облике проломит потолок твоей темницы и через пять-шесть дней ты будешь свободным. Этот ангел начнет свою работу сегодня ровно в час и закончит ее за полчаса до заката; потом он снова вернется при первом свете дня. Если ты, следуя моему ангелу, захочешь покинуть тюрьму, то должен взять с собой Сорадачи и заботиться о его пропитании, предполагая, что он бросил ремесло шпиона. Ты должен все ему рассказать". Сорадачи сидел, окаменев. Казанова начал все спрыскивать святой водой и в голос молиться. Почти через час Сорадачи спросил: услышат ли они ангела или все это Казанове только приснилось? О нет! Они услышат голос ангела! А может ли поклясться Сорадачи, что он бросил шпионить? Вместо ответа Сорадачи тотчас заснул, проснулся через два часа и осведомился, не может ли он поклясться чуть позднее. Пока не появился ангел; тогда он должен либо поклясться, либо отстать. Так велела святая дева. Сорадачи выглядел довольным, потому что не верил в появление ангела. За час до срока Казанова пригласил его поужинать, сам он пил лишь воду, Сорадачи выпил все вино и вдобавок сожрал весь чеснок, который его еще больше возбудил. Когда пробило час, Казанова бросился на колени и ужасным голосом велел ему сделать тоже самое. Сорадачи смотрел на него блуждающим взглядом, но послушался. Как только Казанова услышал тихий шорох отца Бальби, пробиравшегося в отверстие, то вскричал: "Он пришел!" Казанова упал ничком, дав Сорадачи хороший удар кулаком так, что тот тоже повалился на брюхо. Ломание досок вызвало большой шум. Так они лежали с четверть часа. Он велел Сорадачи три с половиной часа вымаливать прощение у Розового венка. Он хотел совершено запутать брадобрея. Время от времени Сорадачи засыпал измученный однотонной молитвой и неудобной позой. Иногда он бросал взгляд наверх или на образ девы. Это было невыразимо смешно. Казанова велел ему, чтобы утром, когда придет Лоренцо, он оставался на соломенном матраце, лицом к стене, без малейшего движения или взгляда на Лоренцо. Если Лоренцо спросит его, он должен отвечать, не смотря на Лоренцо, что не спал всю ночь и хочет отдохнуть. Сорадачи поклялся на образе Марии. Казанова поклялся тоже, что при первом взгляде Сорадачи вверх задавит его на месте. Когда Сорадачи уснул, Казанова два часа подряд писал Бальби. Когда работа будет окончена, ему надо прийти только один раз, чтобы проломить потолок, в ночь с 31 октября на 1 ноября. Они будут вчетвером. Он написал это письмо 28 октября. На следующий день написал Бальби: путь готов, последнюю планку потолка камеры Казановы он сможет проломить за четыре минуты. Сорадачи сдержал слово. Лоренцо ни о чем его не спросил. Сорадачи и Казанова целый день говорили на божественные темы, Казанова становился все мистичнее, Сорадачи - все фанатичнее, чем больше пил вина, подливаемого Казановой. Утром 31 октября Казанова видел Лоренцо в последний раз. Он дал тюремщику книгу для Бальби. Он написал ему, что потолок надо проломить в одиннадцать. Казанова извиняется перед читателями, за употребление имени святой девы, Франциска и т.д. всуе. Он охотно отказался бы от этого, если мог бы добыть свободу иначе! Должен ли он был задушить любимого Сорадачи? Это было бы легче и безопаснее. Он отговаривается тем, что Сорадачи должен умереть естественной смертью. Кто побеспокоится об какой-либо жертве под Свинцовыми Крышами? Но это - не путь для Казановы. Лучше религиозная проказа, чем труп! Когда Лоренцо ушел, Казанова сказал брадобрею, что в одиннадцать сквозь потолок придет ангел и принесет ножницы, которыми Сорадачи должен постричь бороды ангелу и Казанове. "У ангела есть борода?", - спросил Сорадачи. "Увидишь! Потом мы покинем камеру, пробьемся через крышу дворца дожей, спустимся на площадь Святого Марка и уедем в Германию." Сорадачи молчал и ел, Казанова не мог спать и не откусил ни кусочка. Час пробил. Ангел пришел. Сорадачи хотел пасть на пол. Это не нужно, сказал Казанова. В несколько минут Бальби расширил дыру в потолке. (Счет за починку, найденный аббатом Фулином в актах венецианской инквизиции, опубликованный С. ди Джакомо, очевидно, относится к этой дыре.) Кусок доски упал в камеру. Отец Бальби бросился в объятия Казановы. "Ладно", сказал Казанова, "Ваша работа сделана, моя начинается". Бальби дал ему пику и ножницы. Казанова велел Сорадачи подстричь обоим бороды, и в голос засмеялся над миной Сорадачи, который с открытым ртом уставился на Бальби, выглядевшего скорее как дьявол, чем ангел. Тем не менее Сорадачи прекрасно подстриг их. Нетерпеливо, чтобы посмотреть помещение, он попросил Бальби и Сорадачи постеречь в камере, и полез. Он нашел потолок камеры графа Аскино, забрался внутрь и обнял его. Он тотчас увидел, что по своил силам старик не в состоянии вместе с ними бежать по крутой крыше, покрытой свинцовыми плитами. Луна должна была зайти после одиннадцати, солнце встать около половины восьмого, у них было семь темных часов. Напрасно пытался он занять у графа тридцать цехинов. Граф объявил, что у него нет денег, при этом семь детей и т.д., он плакал. Казанова разделил веревку на два мотка. Отец Бальби уже упрекал его, что у него нет определенного плана. Граф предостерегал со всей говорливостью адвоката, тревожущегося о двух цехинах. Но, может быть, длинная и логичная речь адвоката это только риторический прием Казановы, который устами нейтрального человека еще раз хочет напомнить читателю о всей опасности происходившего. Свинцовая крыша была крута, семь-восемь люков зарешечены и так далеко стояли от края, что были непроходимы. Веревки бесполезны, так как их не за что было прикрепить. Мог ли вообще человек спуститься с такой высоты? Один мог бы держать веревку и дать спуститься товарищу, но как потом быть с ним? И куда спускаться? На площадь? Там их увидит весь свет. Во двор? Там он попадет в лапы охране. В канал? Он не очень глубок, и в прыжке можно переломать все конечности. Казанова выслушал его с тихой яростью и терпением. Он ответил, что уверен в успехе, но не может объяснить все подробности. Время от времени Казанова протягивал руку, чтобы убедиться, что Сорадачи все еще там. Внезапно Сорадачи обнял колени Казановы, поцеловал ему руку и плача просил не требовать его смерти. Он конечно упадет в канал; тогда пусть они оставят его там и он будет всю ночь молить за них святого Франциска. Казанова был согласен и велел ему все книги перенести графу, они стоят сотню талеров. Аскино должен получить их за свои два цехина. Луна зашла. Отец Бальби и Казанова взяли каждый по веревке и по узлу на плечи, надели шляпы на головы и выбрались на крышу, первым шел Казанова. Он цитирует Данте: "E gnindi uscimmo a rimirar le stelle", потом мы вышли, чтоб увидеть звезды. Было облачно. Казанова опустился на четвереньки и воткнул свою пику между двумя свинцовыми плитами, загнув пальцами другой край нависающей плиты; так постепенно он добрался до конька крыши. Монах держался за пояс Казановы, который как вьючное животное на крутой, влажной, скользкой крыше должен был одновременно тащить и толкать. На коньке они уселись верхом, спинами к маленькому острову Сан Джорджо Маджоре, в двухстах шагах от них были купола собора святого Марка. Казанова попросил Бальби подождать, снял свой узел, и пошел вдоль конька только с пикой. Почти целый час он напрасно исследовал все крыши дворца; нигде нельзя было прикрепить веревку. Наконец он увидел люк на стороне канала. Он был так широк, что не мог быть тюремным, то есть выходил в дворцовые помещения, чьи двери конечно были открыты. Он был уверен, что служитель дворца, даже слуга семейства дожей, скорее способствует, чем обнаружит их побег, так сильно ненавидели венецианцы инквизицию. Казанова понемногу сполз с конька, пока не оказался верхом на маленькой крыше пристройки. Обеими руками держась за край, он вытянул голову и увидел маленькую решетку, а за ней оконное стекло. Его уже покидало мужество, когда послышался полночный бой часов с башни - он вспомнил предсказание Ариосто, схватил свою пику, протянул ее как можно дальше, вонзил в раму и за четверть часа сломал решетку. Он бросил ее возле люка. (Счет за починку в актах подтверждает это.) Он разбил оконное стекло и поранил руку, она сильно кровоточила. С пикой он вернулся к Бальби, который уже кипел от сомнений. В час он решил вернуться в тюрьму. "Я думал, вы свалились". Казанова подхватил свои узлы и прокрался с Бальби к люку. Один на веревке мог легко помочь забраться в окно другому. Но как со вторым? Веревку нигде нельзя было привязать к люку. Если второй спрыгнет, он может сломать руки и ноги. Они не знали высоту. Когда он все объяснил Бальби, тот сказал: "Пустите меня вперед, тогда у вас будет время подумать, как последовать за мною". Казанова тотчас развязал свой узел, крепко привязал веревку ему под руки к груди, велел лечь на живот ногами вниз и спускаться, пока он не окажется на люке. Бальби начал спускаться, опираясь руками о край. Казанова позволял ему соскальзывать вниз, лежа на люке и крепко сжимая веревку. Монах мог спускаться безбоязненно. Достигнув дна, монах отвязал веревку, Казанова втащил ее и нашел, что длина ее составляет десять его рук, около восьми метров. Казанова снова влез на конек, ожидая наития. Он увидел место возле купола, которое еще не осмотрел, прокрался туда и обнаружил на террасе корыто с раствором, инструменты каменщика и приставную лестницу, которая показалась ему достаточно длинной, чтобы по ней сойти через люк к Бальби. Казанова привязал веревку к первой ступеньке и потащил лестницу к люку. Лестница была длиной в двенадцать его рук, то есть около девяти метров. Теперь он должен был протащить лестницу через люк. Ему снова был нужен монах. Конец лестницы достиг люка; около трети торчало над желобом крыши. Он соскользнул к люку, вытащил лестницу наружу и завязал конец веревки на восьмой ступеньке. Теперь он снова спустил ее так низко, что только ее конец выдавался над люком. Тогда он попытался протолкнуть ее через люк, но она прошла только до пятой ступени. Ее конец прижимал его к крыше возле люка. Поэтому надо было хватать ее за другой конец. По скату крыши он смог вытащить конец лестницы, а дальше она пошла собственным весом. Он решил сползти до желоба, чтобы поставить лестницу там. Он отпустил веревку; лестница повисла на желобе на третьей ступеньке. Оттуда, лежа на животе, он подтаскивал лестницу кончиком ноги, чтобы уткнуть ее во что-нибудь. Она уже встала на люк, потому что он потерял тяжесть. Ее надо было вытащить всего на два фута. Тогда он снова лег на крышу, чтобы полностью вытащить лестницу с помощью веревки. Он опустился на колени, соскользнул вниз и задержался, опираясь на крышу только грудью и локтями, тело свисало в пустоту. Ужасное мгновение! Ему удалось зацепиться. Однако при этом ужасном невезении он вытащил лестницу еще на три фута, где она застряла недвижимо. Ему посчастливилось схватиться так высоко, что вес тела опирался на локти, он сразу попытался закинуть на крышу ногу. Он увидел, что может забросить лишь правую ногу, чтобы встать на желоб вначале одним, а затем другим коленом. Но тут его пронзила болезненная судорога во всех членах. Он висел недвижимо, пока приступ не прошел. Через пару минут он снова предпринял усилия и встал наконец обеими коленями на желоб. Тогда он осторожно поднял лестницу, держа ее на весу параллельно маленькой крыше. С пикой он взобрался на люк и спустил всю лестницу вниз, конец ее принял Бальби в руки. Он сбросил одежду, веревку и осколки окна туда, где стоял Бальби, и спустился по лестнице. Монах встретил его с радостью и положил лестницу в сторону. Пробуя руками, они исследовали темное место, оно было тридцать шагов в длину и двадцать в ширину. На одном из концов они обнаружили двухстворчатую дверь, она поддавшись пике, отворилась; вдоль стены они скользнули по новой комнате и натолкнулись на большой стол, окруженный креслами. Они нашли окно, открыли и при свете звезд увидели пропасть между куполами собора. Они закрыли окно и пошли назад к своим узлам. Душевно и телесно измученный Казанова повалился на пол, засунул узел с веревками под стол и тотчас уснул на три с половиной часа. Его едва разбудили слова и толчки монаха. Уже пробило пять часов. Уже два дня Казанова не ел и не спал. Теперь к нему вернулась прежняя сила и свежесть. Это была не тюрьма, это был выход. В очень темном углу он нащупал дверь, нашел замочную скважину, тремя-четырьмя ударами пики сломал замок. Они вошли в комнату, где на столе лежал ключ. Однако дверь напротив была открыта. Бальби держал узлы. Они вошли в коридор, ниши которого было заполнены бумагами, это был архив. Они поднялись по небольшой каменной лестнице, нашли еще одну лестницу и спустились по ней к стеклянной двери, открыли ее и очутились в зале, который он узнал. Он открыл окно, они могли бы легко пролезть в него и оказались бы в лабиринте маленьких дворов вокруг собора святого Марка. На письменном столе они увидели железный инструмент с круглым острием и деревянной рукояткой, он служил секретарю канцелярии для протыкания пергаментов, чтобы вешать на них свинцовые печати на шнуре. Казанова взял его себе. Он подошел к двери и напрасно попытался пикой сломать запор. Поэтому он проковырял дыру в деревянной двери. Бальби помогал толстым шилом, дрожа от шума каждого удара Казановы. Через полчаса дыра была достаточно велика. (В актах инквизиции имеется счет слесаря Пиччини за починку этого повреждения.) Края дыры выглядели ужасно, она зияла острыми осколками и находилась в пяти футах под полом. Они поставили под дырой две скамейки и встали на них. Бальби со скрещенными руками головой вперед пролез сквозь дыру. Казанова держал его вначале за бедра, потом за ноги и толкал его вперед. Он бросил ему узлы, оставив лишь веревки. Потом он поставил третью скамейку на первые две, так что дыра была на высоте его бедер, протиснулся в дыру до живота, что было очень тяжело, так как дыра была очень узкой, а у него не было опоры для рук и никто не толкал его в спину. Бальби обхватил его руками и бесцеремонно вытащил. Казанову пронзила страшная боль, когда зазубрины разодрали ему бок и бедра, так что кровь хлынула потоком. Снаружи он взял свой узел, спустился по двум лестницам, открыл дверь в коридор, которая вела к большой двери на королевской лестнице и рядом с которой находился кабинет военного министра. Эта большая дверь была заперта и так крепко, что с ней ничего нельзя было поделать. Он отложил пику, сел спокойно на стул и сказал Бальби: "Садитесь. Моя работа закончена. Бог и удача должны доделать остальное. Я не знаю, вернутся ли сегодня в день Всех Святых или завтра в день Всех Душ дворцовые слуги. Если кто-нибудь придет, я спасусь, так как дверь откроется и вы последуете за мной. Не придет никто - я останусь здесь и умру с голода". Бальби впал в страшную ярость, обзывая Казанову дураком, совратителем, обманщиком, лжецом. Внезапно пробило шесть часов. Прошел всего час после того, как Казанова пробудился от своего короткого сна. Казанова считал сейчас главнейшим - переодеться. Отец Бальби выглядел как крестьянин, но был не оборван, его жилет из красной фланели и штаны из фиолетовой кожи были целы. Казанова же был измазан кровью, на коленях - две глубокие царапины от желоба крыши; дыра в двери канцелярии изорвала его жилет, рубашку, штаны, бедра и лодыжки. Он разорвал несколько платков и закутался насколько мог хорошо. Потом он натянул свой новый костюм, который выглядел достаточно комично в холодный осенний день. Он уложил свои волосы, натянул белые чулки и кружевную рубашку и еще две пары других чулок. Платки и чулки он рассовал по карманам, все остальное бросил в угол. Свой красивый плащ он повесил на плечи монаху, который стал выглядеть, как если бы его украл, в то время как Казанова выглядел кавалером, попавшим после бала в драку. Банты на коленях не вредили элегантности. В красивой шляпе с испанской золотой заколкой и белым пером он подошел к окну. Когда два года спустя он прибыл в Париж, то оборванец, раненый во дворце дожей, выглядел элегантным господином. Казанова, которого монах ругал за легкомыслие, услышал скрежет ключа и сквозь узкую щель меж двух створок увидел человека в парике, медленно поднимающегося по лестнице со связкой ключей в руке. Казанова приказал монаху встать и следовать за собой. Свою пику Казанова держал наготове под одеждой. Дверь отворилась. Человек стоял окаменев. (В "Побеге" Казанова называет его Андреоли). Казанова сбежал по лестнице, Бальби за ним. Быстрыми шагами он направился к Лестнице гигантов, Scala dei Giganti, и хотя отец Бальби шипел: "К церкви! К церкви!", но следовал за Казановой. Церковь была лишь в двадцати шагах, однако не давала убежище никакому преступнику, как думал отец Бальби, страх мешал ему думать. Казанова шел прямо к королевской двери Дворца дожей, рorta de la carte. Никого не увидев и сами не замеченные, они пересекли Пьяцетту, ввалились в первую же гондолу и приказали: "На Фузине! Быстрее второго гребца!" Тот немедленно встал. Как только гондола отчалила, Казанова бросился на среднюю скамью, монах сел на боковое сидение. Они отчалили от таможни и шли по каналу Гвидекка, который надо пересечь по пути в Фузине, так и в Местре, куда на самом деле хотел Казанова. На полпути он спросил: "Мы будем в Местре до семи?" "Господин, вы хотели в Фузине!" "Ты свихнулся. Я сказал в Местре!" Ему не ответили. Гондольер сказал ему взглядом, что повезет прямо в Англию, если он захочет. "Браво! Итак в Местре!" Казанова нашел канал роскошнее, чем ранее, особенно потому, что никто за ними не следовал. Утро было ясное, первые лучи солнца великолепны, оба гондольера гребли легко. Казанова почувствовал пережитую опасность, счастье свободы - и прослезился. Бальби очень неловко пытался утешить его, так что Казанова начал смеяться, но так странно, что Бальби смотрел на него, как на сумасшедшего, но это была всего лишь истерика. В Местре на почте не оказалось лошадей, но в гостинице было множество возчиков; с одним из них он договорился, что тот доставит их в Тревизо за час с четвертью. Он запряг за три минуты. Казанова оглянулся на Бальби, тот исчез. В ярости он пробежался по легкой галерее, вдоль главной улицы; непринуждено сунул голову в окно кофейни и увидел монаха за столом пьющим шоколад и болтающим с подавальщицей. Он сразу попросил Казанову заплатить за него. Казанова заплатил, ущипнув его так, что монах побледнел, они пошли. Через десять шагов он узнал жителя Местре, Бальби Томази, про которого ходил слух, что он является доверенным лицом инквизиции Венеции. Он вскрикнул: "Вы убежали? Как?" "Господин! Меня выпустили!" "Невозможно; вчера вечером я был у господина Гримани и знал бы это". (Франческо Гримани, сенатор с 1734 года, был дядей государственного инквизитора на 1773-74 годы и одним из протекторов Казановы, который облегчил его возвращение на родину в сентябре 1774 года.) Казанова завел человека за дом, где их никто не видел, схватил одной рукой пику, а другой - человека за воротник. Тот вырвался, перепрыгнул через канаву и убежал со всех сил, оставив Казанову в определенном преимуществе. Казанова вернулся к карете, думая лишь о том, как отделаться от монаха. В Тревизо он нанял у почтовика двуколку на десять часов, а сам пошел через ворота Св. Томаса, как бы прогуливаясь, и после немногих колебаний, решил более никогда не ступать на улицы республики. Хозяин хотел устроить ему завтрак, но Казанова не желал более рисковать даже четвертью часа. Если бы его поймали, он всю жизнь стыдился бы. Мудрый человек может помериться силами в чистом поле с войском в четыреста тысяч. Кто не может понять, когда надо прятаться, тот дурак. Кратчайший путь к границе вел через Бассано, но он выбрал более длинный путь через Фельтре в область епископа Триеста, на случай преследования. После трехчасового марша он повалился на поле. Он должен поесть или умереть на месте. Он попросил Бальби положить свой плащ и купить что-нибудь поесть в ближайшем крестьянском доме. Хозяйка за