ло то, что гувернантка стала все меньше времени уделять занятиям с Анелькой и главным образом стояла на страже своей невинности. Чтобы рассеяться, она по три раза в день кормила воробьев из окна своей мансарды, испытывая удовлетворение при мысли, что от опасного соблазнителя ее отделяет преграда в несколько комнат и дюжину ступенек. Между тем свободного времени у Анельки было меньше, чем когда-либо. Правда, уроки продолжались теперь недолго, но их с лихвой возмещали всевозможные задания, которые так и сыпались на девочку и она беспрерывно писала, переписывала и заучивала наизусть. Словно предвидя свой скорый отъезд, панна Валентина целыми ведрами вливала премудрость в голову своей ученицы, очевидно для того, чтобы этого запаса хватило на долгое время. В результате бедная девочка, которой необходимы были свежий воздух и движение, за несколько дней осунулась и побледнела. В сад Анелька выходила редко, а в ту часть, которая примыкала к дороге, и вовсе не заглядывала. Единственной ее отрадой был Карусик, не отходивший от своей хозяйки ни на шаг. Он сидел рядом с ней возле застекленной террасы, поедал остатки обеда, которые она приносила ему в кармане, выслушивал ее ласковые наставления и, казалось, даже изучал с ней за компанию различные предметы, которые в недалеком будущем, быть может, составят минимум собачьего образования, как теперь - человеческого. Развлечения, хотя бы просто игра с собакой, были Анельке тем более необходимы, что она, быть может, острее других чуяла надвигавшуюся грозу. На долю ее выпали тяжкие испытания, и даже трудно понять, каким образом ее маленькое сердечко вместило столько горестных переживаний. В какой ужас приводили Анельку темные круги под глазами матери! Каким ударом были ее жалобы: "У меня кончилась последняя банка солодового экстракта, и неизвестно, когда я получу другую!" Что творилось с девочкой при виде опечаленного отца, чье смятение и тревогу она смутно угадывала! Чутье подсказывало Анельке, почему недовольны и грубы батраки, почему ушла Кивальская. Окончательно она поняла все, поймав на лету слова одного из конюхов: - Как же тут работать, когда и люди, и волы, даже земля - и та голодает... Голодны люди, волы и даже земля!.. Люди могут уйти отсюда, волы, наверное, околеют, но что же будет с землей?.. Неужели ей суждено умереть с голоду?.. Неужели она перестанет родить хлеб и цветы, питать деревья и птиц? Значит, может наступить время, когда опустевшую усадьбу окружат одни почерневшие стебли и голые деревья. Их земля умрет... Как страшно! Значит, и они все умрут: отец, мать, Юзек, а раньше всех - она сама, чтобы не видеть смерти людей, животных и окружающих предметов. Когда на землю сошел вечер и только на западе еще узенькой лентой трепетала заря, как трепетало ее объятое тревогой сердце, Анелька забилась в самый темный уголок сада, под старую липу, на которой какая-то птичка жалобно попискивала во сне. Заливаясь слезами, девочка молила бога сжалиться над ее родителями, Юзеком, над батраками, волами и землей. Порой в ее душу закрадывались неведомые раньше сомнения. А вдруг бог ушел в эту минуту куда-нибудь далеко и не услышит ее смиренной мольбы? О, если бы подобные сомнения никогда не пробуждались в детской душе!.. А часы бежали, днем всходило и заходило солнце, ночью неизменно вращалась вокруг Полярной звезды Малая Медведица, эта неутомимая стрелка на часах вселенной. Она двигалась и двигалась, увлекая за собой время, сталкивая сутки за сутками в бездонную пропасть. Она двигалась и двигалась, приближая рассвет того дня, который должен был решить судьбу всей семьи. Однажды в пане Яне проснулись муж и отец, и он решил написать богатой тетушке, которая, как на беду, была тогда за границей. В письме он каялся в своих ошибках, признавал, что не раз злоупотреблял добротой тетушки, и умолял ее в последний раз ссудить ему пятнадцать тысяч для уплаты самых неотложных долгов. Расплатившись с кредиторами, он в корне переменит образ жизни: будет работать управляющим, писарем или простым приказчиком на худой конец. Сократив расходы, он через несколько лет не только возвратит дражайшей, почтенной тетушке долг, но сумеет восстановить запущенное хозяйство. Не очень-то полагаясь на действие своих обещаний, пан Ян попросил жену описать тетушке их бедственное положение и умолять о помощи. Пани Матильда написала письмо на двух страницах; она рассказала о своей болезни, о докторе Халубинском, к которому тщетно столько лет мечтает съездить, о болезненном Юзеке, о Распайле, о солодовом экстракте и вышедших из моды платьях, об уходе Кивальской и обо всякой всячине, которая, по ее мнению, могла растрогать тетушку. В заключение она предлагала в виде обеспечения послать тетушке закладную на хутор, который сохранился от ее приданого. Хутор, расположенный в нескольких милях от усадьбы, состоял из хаты, ста моргов земли и находился под надзором в высшей степени честного приказчика. Хутор этот до сих пор не заложили и не продали по той простой причине, что не нашлось охотников его купить. Но атаки на тетушку со стороны жены тоже было, по мнению помещика, недостаточно. Поэтому он позвал Анельку и велел ей написать письмо бабушке. - Разве я сумею? - спросила, смутившись, Анелька. - Я никогда не видела бабушку и боюсь ее... Пан Ян догадался, что причиной этого страха были разговоры о тетке, которые они вели с женой в присутствии Анельки. Но, не сочтя отговорку дочери достаточно убедительной, сказал: - Неужели ты не сумеешь написать письмо? - Я не знаю, о чем... - Обо всем. Пиши, что мама больна, папа расстроен, что ты хочешь учиться, но на это нет денег... - А я вовсе не хочу учиться!.. - прошептала Анелька. - Лучше деньги, которые получает панна Валентина, употребить на хозяйство... Как пан Ян ни был расстроен, он громко рассмеялся. - Ты неподражаема в своей откровенности! - воскликнул он. - Если не хочешь обременять родителей, так тем более надо просить у бабушки денег на ученье... - Да я... не умею просить... Пан Ян посмотрел на Анельку, и в его взгляде одновременно отразились и недовольство и радость. Он был недоволен тем, что Анелька не способна выручить его в трудную минуту. Радостью же отцовское сердце наполняло то, что наставления его, как видно, не пропали даром. Ведь он всегда твердил ей, что люди их круга только приказывают и требуют, а просить - удел бедняков. - Видишь ли, девочка моя, - стал он объяснять Анельке, - бабушку мы можем просить, во-первых, потому, что она мне заменила мать, во-вторых, она нам ровня, в-третьих - женщина пожилая, в-четвертых - деньги мы ей вернем. Наконец ее состояние как бы уже наше - ведь когда-нибудь оно непременно перейдет к нам. Хотя Анелька и привыкла верить отцу, эти доводы ничего не говорили ее сердцу. Не сомневаясь в их справедливости и разумности, девочка не могла побороть чувства отвращения, как это бывает при виде лягушки: хоть и знаешь, что создана она господом богом и приносит пользу, но все же приласкать ее, как птичку, невозможно. - Так ты напишешь бабушке? - настаивал отец. - Милый папочка, мне бы очень хотелось, но я не знаю, что писать... - Напиши, что любишь ее, хочешь познакомиться с ней, - говорил отец, теряя терпение. - Я ее боюсь... - Это нехорошо; она наша ближайшая родственница, а родственников надо любить... - Я знаю... - Вот видишь! Ладно, я сам продиктую тебе письмо. Анелька снова почуяла фальшивую ноту в словах отца. Недавно был день его рождения и она должна была написать поздравление под руководством панны Валентины. Но учительница наотрез отказалась ей помочь, заявив, что не станет подсказывать надуманные слова и учить Анельку лицемерию. Если дочь любит отца, она сама сумеет найти нужные выражения. Анелька сочинила поздравление сама, и оно очень понравилось родителям. Они похвалили поступок гувернантки, одобрили ее взгляды; Анелька радовалась, ибо она чувствовала, что все были искренни. А сегодняшний разговор с отцом сильно огорчил ее. Никто лучше ее не замечал печали родителей, не понимал, что им грозит какая-то беда; но свои наблюдения девочка затаила в самой глубине души. Выражать открыто свои чувства казалось ей неприличным. Как же так? Неужели она должна поверять кому-то, что у них в имении голодают люди, волы и даже земля, что отец одалживает деньги у Шмуля, а у матери нет солодового экстракта?.. Может быть, ей велят написать еще и о том, как она втайне от всех, заливаясь слезами, беседует с богом?.. Уж не написать ли про отца, что он не только, против своего обыкновения, сидит дома и не пьет вина за обедом, но еще принуждает ее к лицемерию, которое раньше сам осуждал? Ах, она замечала в доме большие перемены и слышала такое, о чем даже думать страшно... И что это Шмуль болтал о женитьбе отца?.. В их доме, как злой дух, поселилось несчастье: этот незримый дух, как ураган, развеял богатство, разогнал людей, терзал мать и перевернул все вверх дном в сердце отца. Несколько лет назад Анелька видела в лесу поваленные бурей деревья, и от жалости к ним у нее защемило сердце. Если в душе у отца такое же опустошение, то можно его оплакивать, но говорить об этом вслух - ни за что на свете!.. Подобные мысли пришли девочке в голову, когда отец выпроводил ее из кабинета, пообещав после обеда продиктовать ей письмо. Анелька не находила себе места. Часа в два, когда уже накрыли на стол и родители с детьми сидели на террасе, к дому подкатила бричка, и из нее вылезла низенькая, толстая и подвижная женщина. Лакей доложил господам, что приезжая хочет увидеться с ними. - Кто такая? - спросил пан Ян. - Не из простых. Вроде экономки. - На чем приехала? - Гайда привез... Ее, и сундучок, и узел с постелью... - Этот негодяй? - проворчал отец. - Скажи ей, пусть войдет. Лакей ушел. В сенях звонким голосом затараторила приезжая: - Сложи, голубчик, вещи пока на полу, а я попрошу господ выслать тебе двадцать грошей. У меня ничего не осталось. Видишь, кошелек совсем пустой... Все деньги истратила по дороге в город... Хозяева переглянулись с таким видом, будто этот голос был им знаком. Пани Матильда слегка покраснела, а ее супруг нахмурился. В этот момент на террасу вбежала женщина, одетая по-городскому, в бурнусе и шляпке, но далеко не по моде. Уже на пороге она раскрыла объятия и воскликнула: - Здравствуйте!.. Здравствуй, Меця!.. А это ваши детки?.. Слава господу богу!.. - Она шагнула вперед и хотела кинуться на шею к пани Матильде. Но пан Ян преградил ей дорогу. - Позвольте, - сказал он. - С кем имеем честь?.. Женщина остолбенела. - Неужто не узнаете меня, пан Ян?.. Ведь я двоюродная сестра Матильды, Анна Стоковская... Впрочем, - прибавила она с улыбкой, - тут нет ничего удивительного, мы не виделись пятнадцать лет... Я успела разориться и, наверное, постарела: работа меня иссушила. - Это Андзя, Ясек, - сказала пани Матильда. - Присаживайтесь, - с нескрываемым неудовольствием отозвался пан Ян и указал ей на стул. - Спасибо, - отвечала приезжая, - но сперва я хочу поздороваться... Меця... Пани Матильда в сильном замешательстве протянула гостье левую руку. - Я нездорова... Вот стул... - Эта красивая девочка - твоя дочурка?.. Обними же меня, деточка, я твоя тетя... Анельке пришлась по сердцу эта словоохотливая женщина, и она, соскочив со стула, подбежала к тетке, собираясь поцеловать ее. - Анелька!.. Поклонись гостье!.. - строго сказал отец, останавливая ее. Анелька присела, с недоумением поглядывая то на отца, то на тетку, по выразительному лицу которой было заметно, что она смущена и расстроена. - Вижу, - сказала тетка, - что причинила вам беспокойство. Но, бог свидетель, не по своей вине. Я поехала в ваш город, узнав, что у ксендза умерла экономка. А с той поры, как я лишилась состояния, единственная моя мечта - не корпеть хоть на старости лет над шитьем. У какого-нибудь почтенного ксендза (а ваш, говорят, очень хороший человек) я могла бы жить спокойно, на свежем воздухе, и работать экономкой не тяжело. Поэтому, услыхав про это место (может, я вам надоела своей болтовней?), я продала швейную машину, утюг и поехала. Доехала до плебании, отдала последние гроши еврею, который вез меня. Вхожу и спрашиваю у служанки: "Ксендз дома?" - "Дома", - говорит и показывает на седого старичка. Я его чмок в руку. "Благодетель, говорю, возьми меня в экономки, я из хорошей семьи, работать буду не покладая рук, добро твое беречь". А он отвечает: "Ах, уважаемая, взял бы я тебя, - сдается мне, ты хорошая женщина, - да ничего не могу поделать: еще на той неделе я дал слово одной здешней ключнице, она повалилась мне в ноги и уверяла, что помрет с голоду, если я ее не приму". - Это Кивальская, наша экономка, - прошептала пани Матильда. - Шельма баба! - проворчал помещик. У тетки глаза заблестели от радости. - Ах, родные мои, - воскликнула она, - если ваша экономка берет расчет, я останусь вместо нее. За ложку похлебки и угол служить вам буду преданно, не как родственница, а как верный пес. К чему мне, несчастной, в город возвращаться?.. Нет у меня ни жилья, ни швейной машины, одним словом, ничего... Глядя на пана Яна, она с мольбой сложила руки. Но он сухо ответил: - Экономку мы больше держать не станем. Достаточно нам простой бабы... - А я разве не простая баба? - спросила тетка. - За чем дело стало? Я могу подметать, постели стелить, корм свиньям задавать. - Охотно верю, но у меня есть другая на примете, - перебил ее помещик. Он сказал это решительным тоном и таким жестом расправил бороду, что тетка не смела больше настаивать. - Что ж, на все воля божья, - промолвила она. - Окажите мне хотя бы милость - доставьте меня в город и мужику, что меня привез, заплатите двадцать грошей, у меня нет... Пан Ян с недовольной миной дал лакею деньги и пообещал тетке отправить ее сегодня же вечером в город. - Кушать подано, - доложил лакей. - Зови гувернантку, - приказал пан Ян. - Я звал, но они пожелали обедать у себя. - Прошу к столу, - обратился отец к тетке. - Не хочу стеснять вас, - робко возразила она. - Если позволите, я пообедаю с гувернанткой. Я слышала, у вас живет панна Валентина, а мы с ней старые знакомые... - Как вам угодно... Гжегож, - обратился он к лакею, - проводи пани в комнату гувернантки. Когда тетка вышла, пани Матильда сказала мужу: - Не слишком ли нелюбезно встретили мы Андзю? Она порядочная женщина... Отец махнул рукой. - Ах, какое мне дело до ее порядочности? Бедные родственники, моя дорогая, всегда - обуза, а тем более эта: она нас беспрерывно компрометирует... - Чем? - Ты меня просто поражаешь!.. Не она ли собиралась идти в экономки к ксендзу? Не она ли без гроша в кармане приехала сюда на лошади Гайды, которому я же еще должен платить? Думаешь, вся деревня теперь не знает, что она - наша родственница? Уж конечно, она раззвонила об этом... - А нам какой от этого вред? - Очень большой, - ответил пан Ян с раздражением. - Ее приезд может решить нашу судьбу. Если бы приехали сюда тетка-председательша, дядя-генерал или мой двоюродный брат, Альфонс, в щегольских каретах, мужики говорили бы: "Вот какой у нас пан, с ним нельзя торговаться, а то боком выйдет!" А увидят эту Андзю в каких-то жалких лохмотьях, в грязной телеге, и непременно скажут: "Помещик-то из одного с нами теста, поторгуемся, так уступит..." - Ты преувеличиваешь, Ясек, - успокаивала его жена. - Ничуть! - воскликнул он с нетерпением. - Сама увидишь - визит этой нищенки дорого нам обойдется. Нашла время приезжать! Бедные родственники моей жены навещают меня и не платят возчику именно тогда, когда мне необходимо предстать перед мужиками как рыцарю sans peur et sans reproche*. Это просто фатально! ______________ * Без страха и упрека (франц.). Обсудив таким образом этот вопрос, родители вместе с детьми отправились в столовую. Обед прошел довольно уныло, но потом отец немного развеселился. Он увел Анельку с собой в кабинет, сказав, что продиктует ей письмо к бабушке. В кабинете он закурил сигару и, развалившись в качалке, погрузился в мечты. Посидев немного молча, Анелька заговорила: - Папа... - Что, деточка? - Почему ты не позволил мне поцеловать тетю? Отец задумался. - Ты никогда ее не видела, не знакома с ней... И снова ушел в мечты. Анелька, подсев к отцу поближе, продолжала: - А почему ты не хочешь, папочка, чтобы тетя осталась у нас? - Не приставай ко мне, детка. Мой дом не богадельня для нищих со всего света. Отец сдвинул брови, словно силясь связать нить прерванных мыслей, а когда это ему удалось, уставился в потолок, пуская дым в глубокой задумчивости. - Мне кажется, - помолчав минутку сказала Анелька, - что тетя очень бедная... Отец пожал плечами. - Бедность не дает права докучать людям, - сухо заметил он. - Пусть трудится... Вдруг он вскочил, как внезапно разбуженный от сна. Потом сел на кушетку, потер лоб и внимательно посмотрел в лицо дочери. Выражение ее глаз было серьезно, как у взрослой, она глядела на отца так, словно хотела задать очень важный для нее вопрос. - Ну, чего тебе? - спросил он. - Мы хотели писать письмо бабушке... Отец недовольно махнул рукой. - Ступай, - сказал он. - Ты не будешь писать бабушке... И, чувствуя, что ему стыдно смотреть дочери в глаза, отвернулся. Удивительное дело! До сих пор ему ни разу не приходило в голову, что его дети когда-нибудь перестанут быть детьми и будут судить своего отца. К мучениям, отнимавшим у него покой в последние дни, прибавилось новое: что-то думает о нем Анелька? Он вдруг понял, что у нее есть свои мысли. Мнение жены его не беспокоило, он привык ее обманывать и приучил к пассивной покорности. Но сегодня неожиданно выступило на сцену новое существо, любимое им и любящее, чей светлый и наивный ум бессознательно домогался ответа: почему отец руководствуется в жизни столь различными принципами? Почему сам просит помощи, но не желает помогать другим? Почему он рекомендует бедным трудиться, а сам бездельничает?.. В своих предположениях он зашел, пожалуй, слишком далеко. Анелька не понимала еще, что такое принципы, и не осуждала отца за противоречивость поступков. Она только почувствовала, что отец надевает попеременно две маски и прячет за ними свое настоящее лицо. Тот отец, которого она знала с младенчества и почти до нынешнего дня, это одна маска. Другую маску она увидела сегодня, и тут у нее открылись глаза. Но где же настоящий отец? Кто он? Тот, кто любит свою тетку-председательшу, или тот, который гонит из дому бедную родственницу? Тот, кто презирает людей, которые не в состоянии заплатить двадцать грошей за бричку, или тот, кто весело и беспечно делает большие долги? Тот, кто сердится на Гайду за потраву, или тот, у кого слуги, волы и земля голодают? Тот, кто целует мать и в то же время позволяет Шмулю в своем присутствии говорить о ее смерти?.. Который же из двух ее отец, любящий ее и Юзека? Тот, кто ежедневно тратит по полтиннику на сигары для себя и никогда не имеет денег на лекарство для матери? И, наконец, кто эта пани Вейс, которая как-то связана с ее отцом? Приезд бедной родственницы и проект письма к бабушке оказались подлинным несчастьем для пана Яна. Эти события отворили в душе его дочери дверцу, в которую леденящим вихрем ворвались тяжкие сомнения. Анелька понимала всех домочадцев: и ученую гувернантку, и больную мать, и коварную Кивальскую, и верного Каруся. Только отца она перестала понимать. Он раздваивался у нее в глазах, и она никак не могла разглядеть его истинный облик. Тетка Анна тем временем успела возобновить знакомство с панной Валентиной и, позабыв о холодном приеме в доме родственников (ей не могло прийти в голову, что ее приезд будет иметь влияние на исход переговоров с мужиками), весело болтала. Уныние и злопамятность не были свойственны ее натуре. - Ох, моя милая, - говорила она, - нужно верить в предзнаменования... У меня, к примеру, на одной неделе два предзнаменования было. Один раз снилось мне, будто вся я, извините, завшивела. Ого, думаю, значит, настал в моей жизни решительный час. Хотя, признаться, в сны я не верю. Вши означают удачу. А ведь я всегда только о том и молила бога, чтобы он послал мне на старости лет место экономки у какого-нибудь почтенного ксендза. Поэтому я вмиг догадалась, что на днях непременно выйдет мне такое место. И знаете, пани, я даже рассказала обо всем пану Сатурнину и принялась искать покупателей на мою швейную машину, стол, утюг и остальную рухлядь. - А не приснилось ли вам заодно, что это место достанется другой? - с иронической улыбкой спросила гувернантка. - Дайте докончить... Так вот, значит, сказала я пану Сатурнину, что не сегодня-завтра уезжаю, потому что снился мне сон, а он - вроде вас, тоже капельку маловер, поднял меня на смех: "Сон может обмануть, не погадать ли вам для верности?" А я ему на это: "Смейтесь, смейтесь, а я и вправду погадаю..." И попросила одну старушку: она три раза подряд карты раскладывала, и выходило все одно: благоприятное известие от блондина и опасаться брюнетки... - Блондин-то кто же? - Да почтенный ксендз - седой как лунь... - А брюнетка? - приставала панна Валентина, не переставая смеяться. - Понятно, ваша негодная ключница, - ответила тетка. - Она?.. Брюнетка?.. Да она скорее шатенка! Тетка покачала головой. - Ой-ой! Вы с паном Сатурниным - два сапога пара, словно друг для дружки созданы! - Как он поживает? - спросила гувернантка, краснея. - Здоров, и живется ему недурно. Все вас вспоминает. - Он?.. Меня?.. - воскликнула панна Валентина, пожимая плечами. Тетушка понизила голос: - Э, не будьте такой разборчивой! Он молод, хорош собой, получает уже четыреста рублей жалованья... А как его все уважают! Ведь он просто гений! Умен, как философ, и к тому же танцует прекрасно... Раз, когда я с ним танцевала вальс... - Вы еще до сих пор танцуете? - Я? - спросила тетка, тыча себя пальцем в грудь. - Да мне еще сорока нет, меня не годы состарили, а работа. Вот пожить бы у какого-нибудь почтенного ксендза... - Что, пан Сатурнин по-прежнему много читает? - перебила ее гувернантка. - Целыми возами книги глотает, верите ли, панн! Он частенько заходит ко мне попить чайку и почитать вслух, а как он читает, с каким выражением, без запиночки! Я ему часто говорю: "Вы бы отдохнули, - ведь уже хрипите!" А он: "Рад бы, но (и тут он всегда громко вздыхает)... но некому теперь заменить меня, нет панны Валентины..." - Ах, перестаньте! Я терпеть не могу комплиментов, к тому же сочиненных тут же на месте! - возмутилась гувернантка. Тетка обиженно посмотрела на нее. - Честное слово, - она ударила себя в грудь, - я ничего не сочиняю! Он всякий раз, как встретит меня, спрашивает про вас... - Он, должно быть, забыл, что я вовсе не красавица... - А на что вам красота?.. Он преклоняется перед вашим умом! Послушайте, что я вам еще скажу: раз, когда он мне уж очень надоел своими воспоминаниями, я сказала ему прямо: "Женились бы вы на ней, и делу конец, а то все уши нам прожужжали пустыми разговорами". А он в ответ: "Да разве она пойдет за меня?" И лицо у него сделалось такое жалостное, верите ли, пани, что я чуть не расплакалась. Тут меня словно осенило: глянула я ему в глаза, вот как вам сейчас, похлопала по плечу и говорю: "Дорогой мой, хоть вы и не верите в предчувствия, но помяните мои слова: я еще дождусь места у какого-нибудь почтенного ксендза, а вы с ней поженитесь..." Так ему и сказала, моя милая... - А он что? - спросила панна Валентина. - Он?.. У него лицо было точь-в-точь, как у вас сейчас... Панна Валентина вскочила из-за стола. - Я вижу, вы только о том и думаете, как бы устроиться к ксендзу да людей сватать... Тетка обняла гувернантку и спросила, заглядывая в ее потупленные глаза: - А разве я плохо сватаю?.. Разве у меня не легкая рука?.. Плутовка вы, панна Валентина! В этот момент тетке сообщили, что лошади поданы и вещи ее уже увязаны. - А где господа? - спросила она. - Мне хотелось бы увидеться с ними и поблагодарить... - Ясновельможный пан спит, а пани нездорова, - ответил лакей. Такое пренебрежение глубоко огорчило бедную родственницу. У нее задрожали губы. - Нечего сказать, хорошо вас родня принимает... - заметила панна Валентина. - Э, я на них не в обиде! Они господа, а я простая швея. Сами теперь расстроены своими делами, нет у них ни времени, ни средств помогать другим, не до того им! Она поцеловала красную как кумач панну Валентину и, пройдя через заднее крыльцо во двор, направилась к телеге. Вдруг навстречу ей из-за угла выскочила Анелька и, схватив ее руку, горячо поцеловала, шепча: - Я всегда буду вас любить, тетя!.. Та от неожиданности залилась слезами. - Благослови тебя бог, деточка! - проговорила она. - Ты истинный ангел!.. Но девочка уже убежала, боясь, как бы ее не увидели. В тот вечер панна Валентина накрошила воробьям двойную порцию хлеба. Убедившись, что поблизости никого нет, она оперлась на подоконник и запела, фальшивя: Расскажите вы ей, цветы мои, Как от любви я страдаю... Относилось ли это к той, которая сватала ученую деву пану Сатурнину? Это так и осталось неизвестным. Пение, напоминавшее скорее кашель, чем излияния влюбленной души, поразительно не гармонировало с настроением окружающих. Хозяин дома, прежде такой веселый, был печален; самая жизнерадостная из домочадцев, Анелька, тоже грустила: зато та, чьи уста до сих пор раскрывались лишь для резких замечаний да наставлений, пела. Из этого видно, что в мире радость никогда не умирает. Погаснув в одном сердце, она вспыхивает в другом. Глава шестая Корчма Шмуля Было воскресенье. Над дорогой, обычно почти безлюдной, клубилась пыль, поднятая множеством телег и ногами набожных прихожан, шедших домой из костела. Временами нельзя было различить ничего, кроме серого неба да белесого тумана, который поднимался вверх, как дым пожарищ. Когда же пыль относило ветром в сторону, на дороге виден был длинный ряд повозок, телег, пешеходов. Порой на зеленом фоне полей мелькала белая лошадь, или чья-то плахта белела среди темно-коричневых сермяг, или алым пятном горел бабий платок рядом с темно-синим сюртуком. И эта живая цепь все время двигалась. Где вилась она змеей, где была прямая как стрела, а где рассыпалась в беспорядке на отдельные звенья и, наконец, впадала в образовавшийся на дороге затор, как ручей впадает в пруд. В этом месте уже не видно было красок окружающей природы - только желтела солома, серели доски телег да сливались в пеструю массу коричневые сукманы, желтые шляпы, женские платки и юбки ярчайших цветов. Ветер разносил далеко стук колес, крики мужчин, визгливые голоса женщин, конское ржанье. Толчея эта происходила около большого белого строения с гонтовой крышей. Навес над входом поддерживали четыре довольно массивных столба, суженные кверху и книзу, а посредине - бочкообразные. Это была корчма, которую арендовал Шмуль, и здесь люди подкреплялись на обратном пути из костела. У корчмы телеги стояли вплотную, так что задевали друг друга осями, и дышла одних втыкались в решетки других. Лошади, у которых к мордам были подвешены торбы с сечкой, изгибали шеи и, нетерпеливо двигая губами, тщетно силились дотянуться до корма и утолить голод. Те, которым больше повезло, совали морды в стоявшие перед ними возы и с наслаждением жевали чужое сено. Один гнедой мерин с облезлой спиной хотел последовать их примеру и, соблазненный запахом сена, все время пытался повернуть голову к стоявшей сбоку повозке. Но мерин этот, кривой на левый глаз, тыкался не в сено, а в морду сердитой лошаденке, и та визгливо ржала, прижав уши, и кусала бедного инвалида. В довершение всего голодных и раздраженных лошадей атаковал рой мух. Надоедливые насекомые облепили им веки, морды, ноздри, и несчастные жертвы все время трясли голосами, били копытами в землю и хвостами отгоняли мух, что им, однако, плохо удавалось. Только привязанный впереди всех мерин, у которого от старости под глазами образовались глубокие впадины, а от тяжких трудов облезли бока и дугою согнулись передние ноги, стоял смирно, как будто дремал. Быть может, снились старику ясли, полные чистого овса, или то счастливое, быстро пролетевшее время, когда он жеребенком бегал на воле по сочной траве выгона и ластился к молодым кобылам, к которым он - увы! - в зрелом возрасте утратил всякий интерес. В сенях и корчме полно было людей. Несколько девушек, выглядывая из дверей, пересмеивались и заигрывали с парнями, стоявшими снаружи, а те хватали их за руки и пытались вытащить из корчмы, подальше от бдительного ока матерей. Справа, у печи, разместились на лавке и стояли вокруг бабы. Слева и напротив входной двери за длинными столами сидели на скамьях мужчины. Между ними затесалась только одна женщина, вызвав этим дружное возмущение всех остальных, - разбитная, крикливая солдатка. И посреди комнаты, где сесть было негде, тоже толпились люди, а в правом углу, за барьером, находилась буфетная стойка. Тут девушка-полька разливала водку, а жена Шмуля в черном атласном, но сильно заношенном платье подсчитывала, сколько с кого следует. Все здесь, и вещи и люди, носило на себе отпечаток переходной эпохи. Тут можно было встретить молодежь, всецело покорную обычаям и воле старших, и наряду с этим парня, который, развалясь, курил грошовую папиросу, пуская дым прямо в нос какому-нибудь почтенному хозяину. Среди соломенных широкополых шляп мелькали уже и картузы. Наряду с зелеными водочными стопками на столах попадались и граненые рюмки на высоких ножках - для сладких наливок и арака. Между пивными бочонками и бутылками с водкой стоял давно не чищенный самовар, а на нем - большой чайник с отбитым носиком. Мужчины были в традиционных "сукманах", опоясанных широкими ремнями, или длинных кафтанах с роговыми пуговицами, без поясов, а некоторые даже в куртках и брюках темно-синего сукна. Женщины носили платочки или кисейные чепчики, синие сукманы с медными пуговками или городские кофты. Одни до сих пор еще, как в старину, выходя из костела, несли свои башмаки в руках, другие сразу обували их и не снимали до самого дома. В этой толчее ни пальто управляющего, ни бурка эконома не производили ни малейшего впечатления. О помещике говорили мало, - больше о войте, солтысах или о собственных делах. Кое-где пьяные целовались со слезами, выжатыми из глаз скверной разбавленной водкой, или кто-нибудь из деревенских хозяев, подбоченясь, напевал куме: Каська за печь, Мацек - за нею... А чаще всего и громче всего слышалось: - Ваше здоровье, кум! - Пейте с богом! Из корчмы в сени тянуло крепким запахом табака, пота и водочного перегара. Летела пыль. В шуме, напоминавшем жужжание пчел в улье, выделялся по временам крик веселого пьяницы, лежавшего на заплеванном полу между скамьей и буфетной стойкой: - Ой, да дана! Увидев его в таком состоянии, унизительном для человеческого достоинства, одна из сидевших у печки деревенских женщин сказала соседке, одетой по-городскому: - Свиньей надо быть, а не мужиком, чтобы так валяться! - Не впервой мужикам на полу валяться, - вмешался какой-то красноносый крестьянин в сером кафтане. - Вот еще! Мой Юзик не стал бы ни за что! - перебила его женщина, одетая по-городскому. - Что там ваш Юзик! - буркнул красноносый и рукой махнул. Потом устремил мутные глаза на стойку. - Нет, вы погодите, кум, послушайте, - затараторила женщина, видимо стремившаяся походить на "городских". - Когда мой Юзик еще учился в школе, приезжает он раз домой, и, как только стал на пороге, я к нему прямо от горшков кинулась. Хочу обнять, а он, золото мое, как от меня шарахнется! "Не видите, что ли, мама, что на мне чистенький мундир?" - "Вижу, сынок". - "Ну, так не надо за него грязными руками хвататься, а не то он ни к черту не будет годиться!" Я ему говорю: "Так скинь мундир, сынок, чтобы я могла тебя обнять". А он: "Да у меня, матуля, и рубашка хорошая, вы ее запачкаете..." - Ох, задала бы я своему, если бы он мне такое ляпнул! Показала бы ему мундир! Кровью он бы у меня умылся! - воскликнула женщина с рюмкой в руке. - Ну, и что же вы, кума? - осведомилась другая, косоглазая. - Вот слушайте, сейчас вам все расскажу. Говорю я, значит, Юзику: "Ладно, сынок, я сейчас умоюсь". А он достает из сумки, что висела у него через плечо, мыло в серебряной бумажке и подает мне. Верите ли, когда умылась я этим мылом, от меня так пахло, что даже перед людьми совестно было... Бабы слушали, качая головами, и одна отозвалась: - Видно, зря ты хлопца посылала в школу! Иной панский ребенок и батраку не всегда скажет такое, как твой Юзик матери отрезал. - Что правда, то правда! Не стоит их в школу посылать! - поддержали ее другие бабы. - Да вы погодите, кума, послушайте! - возразила рассказчица. - Будь у меня другой сын, я бы его не посылала, но Юзик... Ого! Ходили мы с ним как-то в плебанию, и его преподобие дал ему книжку, где по-латыни напечатано, - так читал он по ней без запинки и его преподобию потом все объяснил, что и как там написано. Ксендз даже ахнул и говорит: "Если бы я в молодые годы так знал по-латыни, я ничего бы не делал, только в потолок плевал". В эту минуту к мужику с мутными глазами протолкалась женщина. На голове у нее вместо платка был пестрый передник, завязанный под подбородком. - Ну, Мацек, пойдешь ты наконец домой или нет? - Отвяжись, псякрев! - проворчал мужик, отпихивая ее локтем. - Нету у тебя ни жалости, ни совести! Целый день готов сидеть в корчме и проклятую водку хлестать! Скоро будешь, как Игнаций, валяться под лавкой всем добрым людям на смех! Опомнись ты, хоть раз меня послушайся! Мужик подошел к стойке и взял рюмку водки. - Мацек! Мацей! - умоляла его жена. - Опомнись ты! - На, лакай! - ответил муж, сунув ей в руки рюмку. - Видали? - обратилась жена к стоявшим поблизости. - Я ему толкую, чтоб не пил, а он еще и меня угощает! - Угощает, так пейте! - посоветовал кто-то. - А что ж! И выпью! Не выливать же, раз плачено! В другой группе стоял какой-то взлохмаченный мужик с красными, как у кролика, глазами. Подошедшая жена протягивала ему свою рюмку с недопитой водкой. - И давно у вас эта беда с глазами приключилась? - спросил у него сосед в расшитом кафтане. - Пятый день, кажись, - ответил тот. - Неправда, - вмешалась жена. - В будущую среду как раз неделя минет. - А лечите чем-нибудь? - поинтересовался мужик в шапке. - Э... какое там лечение... - начал было лохматый. - И что зря плетешь? - опять перебила его жена. - В ту пятницу ему овчар пеплом глаза засыпал - только один раз, а в будущую пятницу опять придет и чем-то помажет. - И помогло? - Жгло, как огнем, и гноя много вытекло, но, кажись, еще хуже стало... - Ну и дурень! - рассердилась жена. - Раз он тебе гной выгнал, значит уже лучше. Если бы этот гной в глазах остался, ты бы ослепнуть мог... За самым большим столом крестьянин в сапогах из некрашеной кожи умасливал другого, лысого, с красивым лицом и длинными седыми усами: - Одолжили бы вы мне, Войцех, три рубля! После жатвы верну вам три рубля и пять злотых да водочкой угощу. - Могу дать сегодня два рубля, а после жатвы вы мне отдадите три, - ответил лысый, нюхая табак. - Нет, вы дайте три, а после жатвы получите три рубля и пять злотых. - Этак не выйдет. - Ну, три рубля, пять злотых и... еще курицу дам впридачу. - Не согласен! - упрямился лысый. - Ну, хотите три рубля, пять злотых, курицу и... полтора десятка яиц? - Три десятка, тогда согласен, - объявил лысый. - И водку ставьте. Они ударили по рукам. - Эй, Войцех! - окликнул лысого один из соседей за столом, молодой крестьянин в синей куртке. - А вы когда-нибудь пьете на свои? - Дурак я, что ли, чтобы шинкарю карман набивать? - огрызнулся лысый. - Ну, а на чужие пьете ведь? - Что поделаешь! Шмуль хоть и еврей, а ему тоже жить надо, и его господь бог создал. - Мацек! - вопила баба с передником на голове. - Оторвись ты хоть раз от рюмки, иди домой, а то ребятишки там одни, пожар могут наделать... - Вы, кум, велите кровь себе пустить - сразу от глаз оттянет, - советовал кто-то взлохмаченному мужику. - Ой, да дана! - орал валявшийся под лавкой. - Что ж, прощай, Малгося! Чтобы батьке твоему угодить, пришлось бы мне или стать конокрадом, или водкой тайно торговать, - говорил красивый парень стоявшей в дверях девушке. - Войцех, ваше здоровье! - Пейте на здоровье! - Давай поцелуемся, Ян! Отсохни у меня руки и ноги, если я хотел такое на тебя наговорить... Но как начал он меня присягой стращать - пришлось сказать. Поцелуемся!.. Отстрадал ты свой срок в тюрьме, но это ничего. Ты помни: Иисус Христос тоже муки принял, хотя и не воровал... Поцелуемся, брат!.. - А я вам скажу: лучше у еврея деньги занимать, чем у Войцеха... Мастер он людей обирать! - Подождите, кума, вот приедет мой Юзик из школы, так он вам все объяснит толком, лучше всякого писаря! Это такой хлопец - ого! - Ой, да дана! Такие обрывки разговоров слышались в душной корчме. А девушка за стойкой все наливала водку в рюмки, а жена Шмуля в черном атласном платье все писала счета. Вдруг на лавку, что против двери, вскочил один из деревенских хозяев, и люди вокруг него закричали: - Тише! Слушайте! - Что такое? Второй раз будем проповедь слушать? - бросил один из парней. - У Гжиба, видно, от долгого сидения ноги затекли, захотелось их размять! - Тише там, хлопцы! - кричали соседи Гжиба. - Братья! - начал Гжиб. - Тут все свои... есть и не свои, но это не беда. Своим я напомню, что на святого Яна нам с паном надо подписывать договор насчет леса. Об этом деле у каждого своя думка: одни согласны, а другие нет. И обращаюсь я к вам, братья, затем, чтобы мы все дружно что-нибудь одно постановили и за одно стояли. - Не подписывать! Не подписывать! - прокричал Мацек, которого жена силой тащила к двери. Корчма загудела от хохота. - Чего смеетесь? - спросил Мацек. - Ведь всякий раз, как мы какую-нибудь бумагу подписывали, приходилось платить... то на школу, то на волость. - Толкуй с пьяным! - бросил кто-то. - И вовсе я не пьян! - рассердился Мацей, отталкивая жену. Гжиб продолжал: - Кум Мацей, конечно, немного того... под хмельком, но он сказал умное слово. Я тоже вам советую: не спешите подписывать. Лучше подождать. Кто выждать сумеет, тот всегда больше возьмет. Помните, хозяева, как вы пять лет назад хотели с паном договориться? Просили мы тогда по одному моргу на хозяйство, а он не давал. Через два года давал уже по два морга, а теперь дает три... - Кто же согласится на три! - раздался одинокий голос. - Если даст четыре, тогда уступим... - И пяти мало! В другом конце корчмы выступил новый оратор. - Люди! Думается, мне, что Юзеф не дело говорит... - Вот как! - Это почему же не дело? - А вот почему: что в руках, то мое, а что еще не в руках, то не мое! Правда, нам что ни год сулят все больше, да, может,