Болеслав Прус. Дворец и лачуга --------------------------------------------------------------------- Книга: Б.Прус. Сочинения в семи томах. Том 1 Перевод с польского Е.Усиевич. Примечания E.Цыбенко Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1961 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 5 октября 2002 года --------------------------------------------------------------------- {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы. Глава первая, в которой читатель знакомится с большой трубкой в не слишком больших палатах Есть острова средь моря, есть оазисы средь пустынь, и есть тихие районы средь шумного города. Такие безлюдья иногда расположены рядом с главными улицами, иногда составляют как бы их продолжение. Чтобы найти их, достаточно свернуть с какой-нибудь главной артерии движения и грохота - направо или налево. И уже через несколько минут гладкий асфальтовый тротуар становится неровной мостовой, мостовая превращается в пыльную дорогу, городской водосток в тропинку или придорожный ров. Многоэтажные дома уступают место желтым, розовым, оранжевым и темным домикам, крытым обветшавшей дранкой, или заборам из старых досок. Еще дальше можно увидеть пошатнувшиеся от старости голубятни, колодцы с журавлями, доисторические масляные фонари, грядки капустных головок и деревья, силящиеся покрыться листвой и давать плоды. В таких районах толстяк, едущий на обшарпанном извозчике, держится миллионером, осматривающим продающиеся земельные участки, а фельдшерский ученик в зеленом галстуке и отглаженной шляпе норовит сойти за банковского служащего. Здесь молодые женщины не улыбаются мимолетно на ходу, так как некому восхищаться их белыми зубами; мужчины тащатся как черепахи, ежеминутно готовые остановиться и глазеть даже на худую клячу с острой спиной, которая, прикрыв глаза, меланхолически щиплет чахоточную травку. Вокруг этой пустыни возвышаются высокие фабричные трубы, черные или вишнево-красные крыши и острые башни костелов; вокруг кипит жизнь, слышен гомон людских голосов, грохот телег, колокольный звон или свист паровозов. Но здесь тишина. Сюда редко заглядывает точильщик со своим издающим пронзительный визг станком и еще реже шарманщик со своим астматическим инструментом. Ни один баритон не ревет здесь: "Каменного угля!" - и ни один дискант не верещит: "Угля самоварного!" - и лишь время от времени оборванный еврей из Поцеева бормочет себе под нос: "Хандель, хандель!" - поскорей удирая в более цивилизованные места. Люди добрые живут здесь без церемоний. В будние дни, укрывшись за заборами, доят своих коров, скликают поросят или выделывают на пользу ближним гробы и бочки; в воскресенье же в цветных жилетках и ночных кофточках усаживаются на лавках, поставленных вдоль домов, и переговариваются через садики с соседями. Их дети между тем играют посреди улицы в палочки, обливают друг друга водой или швыряют в редких прохожих камнями, в зависимости от обстоятельств и настроения. Вот в такой-то части города, среди разноцветных лачужек, покосившихся сараев, неряшливо содержимых огородов и покрытых мусором площадей, возвышалось бледно-зеленое трехэтажное здание, именуемое состоятельным хозяином и бедными соседями - дворцом. Однако интересы истины заставляют нас признаться, что этот дворец был самым обыкновенным каменным особняком с небольшим огородом и насосом во дворе, с садом позади двора, шестью трубами и двумя громоотводами на крыше, с двумя огромными камнями по сторонам ворот и гипсовым изображением бараньей головы над воротами. Вот и все, что можно сказать о "дворце", где сквозь два открытые в бельэтаже окна прохожий мог наблюдать такую сцену: - Вандзя! Вандзюня!.. Вандочка!.. - с перерывами звал басистый голос, выдающий сильную усталость. Одновременно в комнате мелькнула лысина, затем желтые нанковые панталоны, за ними пара цветных носков и раздался глухой грохот, словно от падения. - Вандзюня-а-а! - повторил голос с такой странной интонацией, будто на издающем его горле пробовали крепость веревок. - Слушаю, дедушка! - ответил из глубины квартиры девичий голосок. Лысина, нанковые панталоны и цветные носки снова несколько раз мелькнули в окне, после чего снова раздался грохот. - Дай-ка мне, котик, четверг! - простонало лицо, именуемое дедушкой. - А табак у вас, дедушка, есть? На этот раз нанковые панталоны и носки образовали в окне фигуру, похожую на вилы, после чего последовало падение, более тяжелое, чем раньше. - А... здорово! Янек, Янек!.. налей-ка воды в душ!.. А, чтоб тебе, какая ты рассеянная, Вандочка! - Почему, дедушка? - спросила девочка. - Как же почему? Я велел четверг, а ты принесла пятницу. Четверг же вишневый с заостренным янтарем! Как не стыдно! О-о-о! Здорово! - Да, да, вам, дедушка, кажется, что здорово, а я вечно боюсь, как бы чего худого не случилось... Такой толстый, а так кувыркаетесь! - Толстый, говоришь? Ну, раз я такой толстый, так берись же ты, тонкая, за кольца и валяй!.. - Ну, дедушка!.. - Валяй, говорю!.. - Но, дедушка... мое платье! - Валяй, ты тоненькая, валяй!.. После этих слов в окне мелькнули золотистые локоны, за ними башмачки, раздались два взрыва смеха - басом и сопрано, затем беготня и... тишина. Лишь несколько минут спустя в окне показалась огромная пенковая трубка, водруженная на невероятно длинный чубук, а за ними узорчатый шлафрок, шапочка с золотой кистью и лицо, цветом и очертаниями напоминающее редиску небывалых размеров. Еще мгновение, и все эти детали, принадлежащие, по-видимому, одному владельцу, исчезли в густом тумане благовонного дыма. - Вандзя!.. Вандочка!.. - начал снова румяный старичок. - Слушаю, дедушка! Легкое дуновение разорвало клубы дыма, среди которых, как в облаке, появилось белое и румяное личико, большие сапфировые глаза и золотистые кольца волос пятнадцатилетней девочки. Одновременно из-за заборов вышел на улицу высокий, согбенный старик в длинном сюртуке и в большой теплой шапке и, опираясь на палку с загнутым концом, медленно пошел по той стороне дороги, что примыкала к особняку. - А, шалунья, а, негодница!.. - говорил сидящий в окне обладатель пенковой трубки, - так ты дедушку толстяком обзываешь, а? Проси сейчас прощения! - Ну, прошу прощения, дедушка, пожалуйста, прости, только... дедушка даст канарейке семени? - Дам, только поцелуй... Раздался звук поцелуя. - А гороху голубкам дедушка даст? - Дам, только поцелуй. Раздался второй и третий поцелуй, и оба столь громкие, что старый прохожий даже приостановился, прислушиваясь, под самым окном. - А гречневой крупы моим курочкам дедушка даст? Даст? - Отчего не дать? Только поцелуй... - Курам, - шепнул старик на улице. - У Костуси были куры, но подохли!.. - А сливок Азорке дедушка позволит дать? - О! Это уж прихоти!.. - возмутился дедушка. - Вот уж этого не дам, не дам! - Дай, дедушка, сливок Азорке, - просила девочка, обнимая руками его шею. - Моя Элюня, мое дитятко, уже так давно не пила сливок! - прошептал старик под окном. - Дай, дедушка, Азорке... он так плохо выглядит! - кричала девочка, все крепче обнимая и все крепче целуя дедушку, который отбивался, размахивал чубуком и вообще притворялся страшно возмущенным. - Моя Элюня... такая маленькая... так плохо выглядит и кашляет, - пробормотал старик на улице. И в тот же момент почувствовал, как что-то упало ему на голову: он поднял руку и обнаружил на своей шапке огромную, еще горячую пенковую трубку. - Спасите! - закричал дедушка из бельэтажа, - пропала моя трубка! И высунулся из окна столь энергично, словно намерен был вместе с вишневым чубуком, узорчатым шлафроком и вышитой шапочкой разбиться о ту же мостовую, на которую низринулась его любимая вещь. - Здесь трубка, здесь! - отозвался старик снизу, показывая неповрежденную трубку. - Моя трубка цела!.. Вандзя!.. Смотри, жива и здорова... упала и не разбилась! Этот господин так любезен; Вандзя, пригласи господина, приведи господина с моей трубкой, - говорил с лихорадочной поспешностью проворный старичок. Девочка быстро сбежала вниз и, сопровождая каждое слово книксенами, пригласила незнакомца наверх. - Это пустяки!.. Пустяки... - шептал смущенный старик. - Очень приятно... Не за что! - Вандзюлька! Вандочка! Не пускай господина, зови к нам; а если сам не пойдет, принеси его! - командовал из окна порывистый дедушка. Трудно было сопротивляться столь решительно сформулированному приглашению; не удивительно, что бедный старик и миленькая девочка, обменявшись еще несколькими поклонами, вошли наконец в ворота. Убедившись, что его желание исполнено, дедушка отступил от окна и вошел в зал, чтобы принять там гостя с надлежащими почестями. В первый момент он сел в кресло, однако оно ему, видимо, показалось неудобным, ибо он тотчас перебрался на диван, с него на стул, а посидев на нем секунды три - снова вернулся в комнату, где были открыты окна. Глядя на эти эволюции, самый незоркий наблюдатель мог бы без труда обнаружить, что у круглого, румяного и непоседливого старичка весьма короткие ноги и что заостренный янтарь вишневого чубука гораздо дальше отстоит от земли, чем лысая голова и вышитая шапочка подвижного курильщика. Дверь зала скрипнула, и в ней показался гость в сопровождении Вандзи, которая перебрасывала с ладошки на ладошку еще горячую трубку и дула на нее, строя забавные гримаски. Пришедший старик приостановился в дверях, застенчиво оглянул квартиру и, увидев в боковых дверях край узорчатого шлафрока и изрядный кусок вишневого чубука, неловко поклонился. - Просим, просим! Спаситель, благодетель! - кричал пузатенький хозяин, семеня навстречу гостю. - Моя почтеннейшая четверговая и погаснуть не успела! - прибавил он, принимая из рук внучки огромную трубку и водружая ее на чубук, который тотчас же принялся сосать. Пришедший бедняк смущался все больше. - Ах, правда, имею честь представиться. Это вот я, старый Клеменс Пелунович, а это моя внучка, Ванда Цецилия Пелунович, - говорил дедушка, особо подчеркивая фамилию девочки. - А я Гофф, Фридерик Гофф, - ответил гость. - Очень приятно! - говорил хозяин. - Прошу вас присесть. Вандзюня, посади гостя в кресло. И это поручение, с непрерывными приседаниями, было выполнено. - Гей! Янек! Налей-ка там воды в душ. Вандзюлька, займи гостя. Чистая совесть, любезный мой господин Гофф, душ и гимнастика - вот первейшие условия счастья на земле. Простите, но я принужден на минуту выйти, так как слишком взволнован: моя трубка упала вниз и даже не погасла!.. Янек! Воды! Сказав это, старичок убежал в свою комнату и запер за собой дверь. Одновременно с другой стороны туда вошел кто-то еще, вероятно Янек с требуемой водой. В зале остались Вандзя и гость, беспокойно ерзающий в кресле. - Вы, наверно, не из наших краев? - начала разговор девочка. - Отчего же, я здешний, - ответил Гофф. - Что? Что? - спрашивал дедушка из другой комнаты, откуда доносились отзвуки гидравлических процедур. - Этот господин говорит, что он из наших краев, - ответила девочка, на полтона повышая голос. - И далеко вы, сударь, живете? - прибавила она. - А вон там, по другую сторону улицы. Вон тот участок, что отсюда виден, а на нем домик... это мои. - Вон тот оранжевый? - Да-да. - Дедушка! Этот господин живет в том оранжевом домике, что виден из окна. - Подумать только! - удивлялся в другой комнате дедушка. - А пруд рядом тоже ваш? - Мой. - И рыбки там есть? - Вот уж, право, не знаю! - ответил смущенный гость. - Что? Что? Вандзюлька? - спросил дедушка. - Этот господин говорит, дедушка, что не знает, есть ли рыбки в пруде. - Смотри-ка! - воскликнул дедушка, продолжая свои водные упражнения. Гость сидел как на иголках. - Вам у нас скучно! - Мне, собственно, некогда... то есть... - Дедушка, господин хочет уйти! - А ты не позволяй, не позволяй, дитя! Я сию минуту к вашим услугам. Вот и я! Одновременно таинственная дверь распахнулась, и на пороге появился дедушка, еще более оживленный, чем раньше. - Неужели вы, сударь, в самом деле хотите бежать? - Я принужден... то есть... - ответил гость, поднимаясь с кресла. - Быть того не может, чтобы вы ушли, не познакомившись с талантами моей Вандзи. Вандзюня, берись за кольца и кувыркайся! - Но, дедушка! Лишь теперь Гофф заметил, что в соседней комнате прикреплены к потолку два толстые шнура с большими кольцами, к которым дедушка насильно подвел внучку. - Ну, Вандзюня... раз! два!.. Кувырк вперед! Покраснев, как вишня, девчурка кувыркнулась вперед и хотела убежать, но дед задержал ее новой командой: - Кувырк назад!.. раз! два! - Ах, бог мой! - улыбнулся Гофф, которого оригинальное семейство начинало интересовать. - А теперь я! - сказал дедушка, быстро сбрасывая шапочку и шлафрок и хватаясь руками за кольца. - Вот как надо кувыркаться, вот как надо кувыркаться! Раз! Два! Раз! Два! - Боже мой, боже мой!.. - восклицал развеселившийся гость, глядя на нового знакомого, который, кувыркаясь, становился похож на клубок разноцветных ниток. - О! Здорово! - вздохнул дедушка, тяжело становясь на пол и отирая пот со лба. - Кровь, господин Гофф, следует разогревать и разгонять по всему телу, не то... она свернется. Вандзюлька! Сыграй теперь гостю на рояле. Раз, два! Все, что умеешь. Доброе дитя, не медля ни минуты, принялось играть, а дедушка между тем допрашивал гостя: - Этот оранжевый домик, он ваш? - Да, мой. - А гимнастика у вас есть? - Нет. - У... это жаль! А душ у вас есть? - Нет, нету. - Жаль! Душ - это совершеннейшая машина под солнцем. Гость вдруг выпрямился, глаза его сверкнули, на лице появилась краска. - Самой совершенной машины еще нет, но она будет. Да, будет! Я двадцать лет работаю над ней... - Над душем? - спросил изумленный хозяин. - Над машиной, которая заменит локомотивы, мельницы и... все... все!.. Говоря это, он весь дрожал. - Какая же это машина? - спросил дедушка, попятившись. - Простая, почтеннейший, самая простая! Несколько колес и несколько винтов... Чем крепче завинтить, тем быстрей она пойдет, тем больше сработает - без воды, без угля... Это сокровище, почтеннейший... Это спасение человечества! - И вы изобрели эту машину? - Я... да, я! Ах... сколько я выстрадал, сколько я наработался, прежде чем изобрел последнее колесо без оси. Но теперь уже изобрел. - И машина работает? - Еще нет, потому что части неточно пригнаны и недостает последнего колеса. Но скоро... Еще несколько дней - и я отдам людям мое изобретение. Пусть пользуются! - Сударь! - сказал дедушка, снимая шапку. - Благодарю господа, что он привел вас ко мне. Это огромное удовольствие думать, что человек, который спас мою трубку, такой знаменитый изобретатель и работает ради общего блага. - Я как раз хочу идти за колесиком! - прервал Гофф. - Идите, сударь! Идите... и разрешите приветствовать вас в этом доме. Быть может, я и мои друзья поможем вам в осуществлении ваших намерений. Бедный гость был глубоко тронут и, взяв доброго дедушку за руку, со слезами ответил: - Да благословит вас бог за обещание. Сейчас мне ничего не надо, кроме доброго слова. Люди называют меня сумасшедшим... так вот... Но когда я закончу мою машину, окажите мне протекцию, господа... Ведь это не ради меня, я уже одной ногой стою в могиле! И, сильно потрясши руку хозяина, прибавил: - Я должен идти за колесиком. - Вандзюлька! - закричал дедушка играющей внучке. - Довольно! Попрощайся с господином Гоффом. Господин Гофф великий изобретатель. Он идет за колесиком!.. С этими словами и со всяческими знаками благоговейного уважения он проводил до дверей своего гостя, который покинул его квартиру с лихорадочной поспешностью, не оглядываясь и не отвечая на поклоны. Но простодушный дедушка не обращал внимания на подобные мелочи, ибо в этот момент его обычный энтузиазм достиг вершины. - Сокровище! Чтобы мне так спасения души дождаться, я нашел сокровище! Изобретатель удивительной машины, благодетель человечества в моем доме! Ну и задам же я им на сессии перцу! Майн либер Аугустин, Без трубки мы грустим... Тра-ля-ля! Тра-ля-ля! Распевая, старичок подобрал полы шлафрока и стал танцевать по залу, то один, то вместе с внучкой, которая, привыкнув к таким взрывам, веселым серебряным голоском вторила деду: Майн либер Аугустин, Без трубки мы грустим! Тра-ля-ля! Тра-ля-ля! Дуэт вскоре превратился в трио и квартет, так как в это мгновение канарейка, словно позавидовав пению девочки, принялась свистать во весь голос, и одновременно в зал вбежала, правда, молодая еще, но очень жирная собачонка, которая усилила общее веселье визгливым лаем и неуклюжими прыжками. Глава вторая, предназначенная для развлечения дам, скучающих от безделья Когда тридцать лет тому назад Фридерик Гофф привел в свой дом молодую жену, там все было по-иному. Правда, как и теперь, на улице весной была грязь, а летом пыль, но в огороде зеленели деревья и овощи, в коровнике мычали коровы, на пруду плавали утки и гуси, а в одной половине нового дома с восхода и до захода солнца раздавался стук молотков, скрежетание пил и столярных инструментов. Теперь пруд высох, обратившись в болото; от веселого, опрятного огорода остался лишь пустырь, а среди него несколько высохших деревьев. Хозяйственные строения исчезли, в мастерской уже много лет не открывали трухлявых дверей и рам, а дом покосился и врос в землю, которая поглощает не только людей. У каждой раны на этом памятнике минувшего счастья была своя история. Печную трубу два года назад разбило молнией, верхушка крыши прогнулась под тяжестью последнего снега, а скат сломался под ногами скверного мальчишки, который ловил здесь воробьев. Из полусорванных, трухлявых рам неизвестный злоумышленник повытаскивал шпингалеты; штукатурку посередине стены пробил головой какой-то пьяница, и он же, обидевшись на это, поразбивал затем и стекла в окнах, замененные сейчас дощечками. И, наконец, так как почва со стороны сада была мягче, дом весь накренился назад, раскорячился и выглядел так, словно намерен был вот-вот перескочить на другую сторону немощеной улицы. Более разрушенная и поэтому запертая половина дома похожа была на мертвецкую, от которой жилые комнаты были отделены сквозными сенями. Этих комнат было две, одна за другой и в каждой по два окна - с улицы и со двора. В первой стояла печь, старый шкаф, кровать за ширмой, несколько стульев, скамья и швейная машина; кроме того, у входных дверей висела кропильница с распятием. Во второй комнате стоял топчан с постелью, сундук, хромоногий стол с табуреткой, всякая металлическая и деревянная рухлядь загадочных очертаний, токарный станок, на котором Гофф вот уже двадцать лет заканчивал свою машину, и, наконец, старые стенные часы, медленно отбивающие свое: так-так-так-так... В день, когда начинается наше повествование, около шести часов вечера три человека сидели в первой комнате описанного нами дома: Гофф, его дочь Констанция и ее девочка лет двух-трех, Элюня. Разительно похожи были друг на друга девочка и мать. Те же светлые волосы, те же большие серые впалые глаза, истощенные болезненные лица, наконец одинаковое платье, изношенное и черное, которое мать носила уже несколько лет, а дитя бессменно. Больная женщина шила что-то на руках, больное дитя, сидя у открытого окна, играло выброшенным колесиком машины, а старик монотонным голосом читал библию: - "Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла". Старик умолк и глянул в окно. Зеленый тростник колыхался на болотце, от дуновения ветра вздрагивали сухие ветки мертвых деревьев, а по небу медленно ползли продолговатые белые облака. Гофф продолжал: - "И родились у него семь сыновей и три дочери". На пустой участок опустилось несколько воробьев, которые искали между камешками зерен и кричали: чирик! чирик! - на что лягушки из болота отвечали им: ква-ква-ква! К этим звукам присоединилось доносящееся издали кудахтанье курицы, сзывающей цыплят. - "Сыновья его сходились, делая пиры, каждый в своем доме в свой день и посылали и приглашали трех сестер своих есть и пить с ними". Гофф отодвинул книгу, оперся головой на руку и пробормотал: - У меня уже нет сыновей, а моя дочь... - Отец! - шепнула бледная женщина, с тревогой глядя в лицо отца. - Дочь и дитя, обе больные, голодные. Да, но где же мне взять? Ах! Беда! - Бедя! - повторила играющая крошка. "Так-так-так-так!" - бездумно поддакивали часы из другой комнаты. Женщина опустила руки. - Лучше всего быть воробьем, - бормотал старик. - Воробей улетает прочь от пустых закромов, но человеку никуда не деться от своего несчастья... о нет! Воробьята щебечут по целым дням, а мои дети кашляют... Нет, не справиться мне... - Батюшка! Родной мой батюшка! Не говорите же так! Зачем себя мучить? - умоляла дочь. Старик махнул рукой. - Что делать, когда дурные мысли сами лезут в голову? - Батюшка, думайте о чем-нибудь другом. Такой хороший день, солнце пригревает. - Но наша печка уже давно холодна. Да и на завтра нет ничего. - Есть еще рубль, батюшка. Поиграйте немного с Элей... - Элюня больна, о боже! - вздохнул Гофф. - О, ляля! О, ляля! - закричал ребенок, протягивая ручки за окно. - Что она болтает? - воскликнул, смеясь, Гофф. - Вот так ляля... Ну-ну! - Это не ляля, Элюня, это коза, - сказала мать. - Козя, - повторила девочка. Лицо старика прояснилось; он пересел со стула на скамью и взял ребенка на руки, говоря: - Зови ее, Элюня, зови так: козя, козя, бе-е! - Козя, - повторило дитя, хлопая в ладошки. - Козя... бе-бе! - кричал старик. - Бе! - отвечала коза. - Ха-ха-ха! - рассмеялся Гофф и снова заблеял. Коза опять ответила. - Скажи спасибо, Элюня, козе, что она отвечает, - вмешалась мать. - Сибо, козя, сибо! - благодарила Элюня, подпрыгивая на руках восхищенного деда. - Попроси, Элюня, козю, чтобы она привела тебе козленка! - Изленка, - повторило дитя. Коза тряхнула хвостом, мотнула несколько раз бородой и ушла, а на ее место прилетела стайка воробьев. - А кысь! - крикнула Элюня. - А кышь! - вторил дед. - Скажи, Элюня: воробьи, - учила мать. - Бобоби! - повторил ребенок. Дед прямо-таки трясся от смеха; грусть на его лице и в его сердце рассеялась. - Ну, зови, Элюня: воробей! - говорил старик. - Болебей! - Что за ребенок! Что за ребенок! - восхищался дед. - Попроси, Элюня, деда, чтоб отдал маме челнок, - вставила мать. - Тельнот! - ответила Элюня. - Какой челнок? - спросил старик. - От моей машины, что вы, батюшка, собирались починить. - Починить? Ну, значит, и починю. - Батюшка, милый, пусть ее лучше слесарь починит, - умоляла дочь. Старик помрачнел. - Думаешь, я не сумею? - Но... - Ты думаешь, - продолжал он, все более сердясь, - что старый сумасшедший уже ничего не может, кроме как возиться со своей глупой, как вы ее называете, машиной? - Разве я когда-нибудь так говорила? - Бубу! - крикнула девочка. Лицо старика снова прояснилось; увидев это, мать сказала: - Проси, Элюня, деду, проси: дай, деда, дай... - Дяй, деда, дяй! - повторила Элюня. - Ха-ха-ха! - смеялся старик, отирая выступившие на глазах слезы, - так и быть, отдам уж вам, отдам, раз "дяй"! В глазах бедной женщины блеснула радость. Быть может, ей подумалось, что починенная машина вернет здоровье ее ребенку и даст хлеб всем им. - Где же челнок, батюшка? - Сейчас принесу, - ответил Гофф и, посадив ребенка на скамью, вышел в другую комнату. - Сегодня господь бог к нам милостив, - шепнула женщина. Минуту спустя старик вернулся и, отдавая челнок, сказал: - Ты права, Костуся, это не моя работа. Уж лучше я примусь за свою машину, а когда кончу ее... На лице дочери появилось выражение тревожного ожидания. Старик заметил это и продолжал: - Ты опять думаешь, что я брежу? Но не бойся, теперь меня это уже не раздражает, даже не задевает. Достаточно одного доброго слова, чтобы вознаградить за все, а доброе слово мне сказали вон там, видишь, во дворце. Теперь можете болтать, что вам угодно. Он стал ходить по комнате. - Обещал, что придет ко мне и окажет мне протекцию, пусть только я кончу! А я кончу, о, кончу! - Хоть бы пришел, - шепнула дочь. - Кончу, - продолжал Гофф, - и скажу ему так: "Сударь, - скажу я, - я должен вам кое-что сообщить. Мы, как вы видите, очень бедны... - Говоря это, он поклонился. - Злые люди хотят отнять у нас этот участок и дом. Я спасал его, пока у меня хватало сил, потому что это же приданое Элюни... Но теперь вы должны мне помочь!" Он говорил это с трудом, прерывающимся голосом, сильно жестикулируя. Глаза его дико сверкали. - "Господа! Я отдаю вам мою машину, спасение человечества, миллионы! Вы же дайте мне за это... так, пустяки... Только не давайте моим сиротам умереть с голоду". Он обернулся к оробевшей дочери: - Может, ты думаешь, что меня не выслушают? А? Ты это думаешь?.. Так ты глупо думаешь! Говорю тебе, что нас золотом засыплют... У нас опять будут дом, огород, коровы... Что? Не веришь? - Верю, - тихим голосом ответила дочь. - Дом, сад, коровы... Коровы и ежедневно молоко для тебя и для Элюни... Может, ты не веришь? - Верю, - опять ответила дочь. - Дом, сад, покой и уважение от людей... О, покой!.. "Так-так-так-так!" - флегматично поддакивали часы. В это мгновение солнце заглянуло прямо в окно, и потоки света залили убогую комнатку; одновременно с отдаленной костельной башни донесся колокольный звон. Старик очнулся. - Что это? Похоже было, что этот человек задумался над тяжким сновидением. Колокольный звон, сперва тихий, то усиливался, то снова ослабевал, уходил, возвращался, словно облетал все усадебки тихого района, и повсюду разносил благословение и покой. - "И ангел господень рече..." - шептала женщина, опускаясь на колени. - Молись, дочь, за себя и за нашу Элюню, - сказал Гофф. Сам он не стал на колени, так как был протестантом. - "Богородице дево, радуйся, благословенная Мария, господь с тобой..." - И за душу твоей матери и братьев. Звук колокола стал сильней. - "Рече же Мария: се аз раба господня..." - И за всех людей бедных, как и мы, и за ненавидящих нас, - бормотал Гофф. Казалось, что колокол застонал. - "И бог бе слово..." - И за отца твоего, чтобы бог смилостивился над ним... - О боже! Последняя надежда наша, смилуйся над нами! - шепнула дочь. - Смилуйся над нами! - как эхо повторил старик, складывая руки и глядя слезящимися глазами в небо. Потом он приблизился к столу и упавшим голосом снова начал читать библию. - "И был день, когда пришли сыны божий предстать пред господа; между ними пришел и сатана. И сказал господь сатане: откуда ты пришел? И отвечал сатана господу и сказал: я ходил по земле и обошел ее. И сказал господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба моего Иова? Ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла. И отвечал сатана господу и сказал: разве даром богобоязнен Иов? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И сказал господь сатане: вот все, что у него - в руке твоей..." Старик читал, а между тем настала глубокая тишина. Птицы разлетелись, молящаяся женщина склонила голову к земле, а больное дитя широко раскрыло глаза, словно с изумлением всматриваясь в таинственное сияние, которое наполнило нищую конуру. И казалось, что быстрое течение времени вдруг остановлено и из тысячелетней дали доносится эхо мрачного диалога, окончившегося приговором: "Вот все, что у него - в руке твоей". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В это мгновение какая-то тень тихо скользнула за заборами одичавшего сада, и одновременно скрипнула дверь. В сени кто-то вошел. Глава третья Сатана и семейство Иова Услышав шум, Констанция вскочила на ноги и машинально оправила складки потертого платья. Гофф поднял голову, и на лице его блеснула радость. Между тем в сенях послышался шорох шагов и, казалось, даже чей-то разговор. - Это, верно, тот господин!.. - шепнула дочь. - Из дворца... - прибавил Гофф. - Ах, боже мой! На вас, батюшка, даже рубашки нет... - Тьфу! - сплюнул старик и поднял воротник сюртука. В этот миг двери медленно приоткрылись, и беспокойно ожидающие бедняки увидели в них худую руку, которая протянулась к прибитой у косяка кропильнице. Казалось, эта рука хочет заслонить изображение распятого спасителя, последнего прибежища тех, кого оставили люди. Одновременно сухой голос произнес: - Слава Иисусу Христу. Вслед за рукой появилось бритое лицо, темно-синие очки и коротко остриженные волосы, а затем и весь человек, худощавый и низенький. Этот призрак в длинном пальто, с круглой шляпой и палкой в руке продолжал: - Мир дому честного еретика, который все же боится святой воды. Хи-хи-хи! - Пан Лаврентий, - пробормотал Гофф, беспокойно глядя на дочь. - Но долг набожной дочери исправлять пути отца... О да, таков ее долг! - продолжал гость. - Я только забыла налить... - ответила Констанция, умоляюще складывая руки. - "Я забыла налить святой воды", - говорил пришелец, - хотя ежедневно повторяю слова псалмопевца: "Окропишь мя, господи, иисопом, и очищен буду, обмоешь мя, и паче снега убелюся". Хи-хи-хи! Добрый вечер, дорогой пан Гофф. - Ваш слуга, - отвечал старик, лишь теперь поднимаясь со стула. - Добрый вечер, дорогая пани Голембевская! Ну, как здоровье ваше и нашей дорогой Элюни? - Очень благодарна за внимание. Ничего себе. Но будьте любезны присесть. Однако гость не садился, а, стоя посреди комнаты и опершись на палку, продолжал: - Вот уж подлинное доказательство милости божьей, раз ничего себе! Как здесь свежо... ху-ху!.. Чуть ли не даже пар виден при дыхании. Так что кровотечение, видимо, не повторялось? - Что? Кровотечение?.. Какое кровотечение? - крикнул Гофф, делая шаг вперед. Побледневшая женщина заломила руки и бросила умоляющий взгляд на деревянное лицо гостя, который все тем же спокойным голосом говорил: - Наш дорогой пан Фридерик ничего не знает? В самом деле? Боже мой!.. И зачем только я заговорил! - У Костуси было кровотечение? Когда? - спрашивал Гофф в страшном беспокойстве. - Да вот уж дня четыре... - ответил гость. - Ну, да ничего, легкие очистились... и если бы доктор... - Дитя мое, несчастное дитя! - шептал старик, с болезненным упреком глядя на дочь, которая молчала, прислонясь головой к стене. - О, моя машина! Сколько она уже стоит! - прибавил он. - И все еще до конца далеко! - ввернул пришедший. - Что мне делать? Откуда мне взять? Что мне делать? Откуда мне взять?.. - повторял Гофф и принялся ходить по комнате. - Ни гроша нет... Никакого заработка!.. - Так у дочери все еще нет работы? - спросил гость, стоя посреди комнаты. - Машина испорчена! - ответил Гофф. - Швейная машина испорчена! - повторил он несколько раз. - В самом деле? Так вы ее еще не починили? - Что не починил? - Да швейную машину. Гофф остановился и, глядя безумными глазами в угол комнаты, бессмысленно повторил: - Не починил... не починил!.. - В самом деле? - удивился гость. - Такое простое дело! - А? - Разумеется! Несколько раз ковырнуть напильником - и все. А все же несколько рублей бы сэкономили. Гофф стал было усиленно искать что-то в карманах, как вдруг хлопнул себя по лбу и, обратившись к дочери, изменившимся голосом сказал: - Отдай челнок! - Батюшка! - простонала Констанция. - Слышишь? Отдай челнок! Гость слегка коснулся его плеча. - Пан Гофф! Одно словечко. Мне пришло в голову, что, может, лучше бы отдать это слесарю? Тут нужен очень тонкий напильник. - У меня есть такой. - Нет!.. Тут надо еще тоньше. - Сейчас куплю. - Жалко денег... - Слесарь больше возьмет. Давай челнок. - Успокойтесь, батюшка, - умоляла дочь, вставая со скамьи и приближаясь к старику. - Сударь, - обратилась она к гостю, - успокойте же отца... Элюня!.. - Вы же видите, что я его успокаиваю, - ответил гость, делая за спиной Гоффа жест, означающий сомнение. - Отдай челнок! - крикнул Гофф, с выражением бешенства глядя на дочь. - Пан Гофф, дорогой пан Гофф, - говорил гость, хватая его за плечи. - Ну на что вам нужен челнок, раз нет подходящего напильника? - Напильник я сейчас куплю. Давай! - крикнул он, топнув ногой. - Батюшка! - умоляла дочь, протягивая к нему руки, - в доме последний рубль... и неужели вы хотите, чтобы на завтра у Элюни даже кусочка хлеба не было? - Я этого хочу?.. - воскликнул несчастный безумец. - Я? Ты этого хочешь, ты ее губишь... ты... дурная мать и дурная дочь! - Успокойтесь, дорогой пан Гофф! - снова ввернул гость. Глаза Констанции сверкнули. - Так я дурная мать и дурная дочь потому, что не хочу выбрасывать деньги за окно?.. - Успокойтесь, дорогая пани Голембевская, - сдерживал ее гость. Гофф схватил ее за руку и, глядя ей в глаза, сдавленным голосом спросил: - Отдашь или нет? - Не отдам! - решительно ответила она. Старик стиснул ее пальцы. - Не отдам! - крикнула она, рыдая. - Пустите меня, батюшка! - Не пущу, тигрица! Не пущу, пока не отдашь челнок, - шептал старик, усмехаясь и приближая лицо к лицу дочери. Бедная женщина попятилась. Гофф шел за ней, продолжая сдавливать ее руку. В этот миг заплакал ребенок. - Пустите меня, отец! - Не пущу! - Ну, возьми! - молвила она, доставая челнок из кармана. - На, сожри нас всех!.. Старик схватил челнок и прибавил: - Где деньги? Минуту спустя и последний рубль очутился в его руках. Взяв, что хотел, Гофф кинулся к дверям. - Пан Фридерик, а шапка? - напомнил гость. Шапка висела на гвозде, Гофф нахлобучил ее на голову и сел на стул. - А! Дурная дочь! - пробормотал он, дико глядя на женщину. Констанция, казалось, не замечала этого, занятая убаюкиванием ребенка. Когда безумец ушел, гость несколько оживился, выглянул в окно, послушал у двери и, наконец, усаживаясь к столу, сказал: - Странный темперамент. Иной раз спокоен, как каменный, а сегодня вдруг так вышел из себя. Необыкновенный человек! И принялся кусать ногти. - О боже! За что ты так караешь нас? - говорила, рыдая, бедная женщина. - Не так! Не так, дорогая пани Голембевская! Надо говорить: "Боже, да будет воля твоя! Я, грешная, с избытком заслужила кару и гонения". Все мы грешны, дорогая моя пани Голембевская. - Уж, кажется, нет людей несчастней нас. - Никому не живется на свете без какого-нибудь горя или огорчений, будь он хоть король, хоть папа римский. - Все точно сговорилось: нищета, болезни, да теперь еще такое беспокойство в доме. - Это хорошо, что мы хоть иногда испытываем горе и лишения. Да и разве одни мы страдаем?.. Взять, к примеру, хоть этого беднягу Ендруся... - Что? - крикнула Констанция, всматриваясь в гостя. Глаза ее мгновенно высохли. Гость спокойно достал табакерку, обернул ее несколько раз в пальцах, щелкнул по крышке и прибавил: - Несчастный парень! Мало того что такой больной, голодный, беспокойный, приходится еще скрываться от человеческой суровости. - Значит, его выпустили? - спросила Констанция, отодвигая от себя ребенка. Гость флегматично понюхал табак. - Хуже, дорогая панн Голембевская, хуже: сам сбежал. Губы Констанции побелели. - Ищут его добрые люди, как евангельская жена потерянный динар, а он тем временем, бедняжка, ночует на берегу Вислы, живет в глиняных ямах, а что ест - уж и не знаю, потому что у нас, в нашей дорогой Варшаве, нет даже акридов и дикого меда. Констанция оперлась спиной о подоконник, руки ее опустились, голова склонилась к плечу. - Был, бедняга, у меня вчера ночью, маленько меня даже, по правде сказать, напугал, и вот дал письмецо к вам, сударыня. Сказав это, гость вынул из бокового кармана грязное, измятое письмо и положил его на стол. Констанция даже и не глянула. - Легкомысленный мальчик! В таком несчастии, а все шалости на уме. Взгляните, сударыня, как адресовано письмо: "Ясновельможной Констанции, урожденной Гофф, по первому мужу Голембевской, почетной гражданке и домовладелице". - "Дражайшая жена!.." - Ах, боже мой, вам дурно, дорогая пани Голембевская? - Прочтите, сударь! - ответила она тихо. - Тут, правда, есть семейные секреты, ну да кому ж о них и знать, как не испытанному другу? Сказав это, он развернул письмо, стал читать: - "Сердца Моего и души Моей дражайшая Жена Констанция!!! Десница господня освободила меня от этих роковых терзаний, а теперь принужден я давать деру в Америку, потому как ежели меня опять засадят в яму, то уж крышка!!! По этой причине требуется мне монета, рублей хоть десять, ежели не желаешь, чтобы я повесился на сухой ветке под твоим окном, на твоих собственных веревках!!! Делай что хочешь, грызи голову старику, продай что-нибудь, хоть укради, только бы поскорей получить монету, потому меня уже холера берет, так припекло!!! Целую твою мордашку миллион раз и еще пятнадцать!!! Элька пусть ведет себя хорошо, чтобы, боже упаси, не осрамила Отца. Любящий вас Ендрусь, отец и муж, которому в мышеловке тесно стало!!! Если сейчас же не дашь, я сам приду к старому скупердяю и скажу ему: или давай, или я у тебя из глотки вырву, потому я твой зять и твоей дочери муж, и так далее!!!" Окончив чтение, пан Лаврентий пробормотал: - Способный парень, ничего не скажешь! Обладает слогом, да ведь что с того?.. Он поднял свои темно-синие очки на лицо недвижно сидящей Констанции, но, не дождавшись ответа, прибавил: - Можно сделать и так: ничего не давать, дожидаться, чтобы он сам пришел, а пока уведомить полицию. Женщина вздрогнула. - Старые вещи покупаю, старые вещи, старые вещи! - раздался на улице гнусавый голос. - Покупаю, продаю, меняю!.. - Надо позвать старьевщика, - сказала, вставая, женщина. Пан Лаврентий вскочил с места. - Зачем? Я знаю человека, который даст вам в долг под расписку. В окне на улицу промелькнул еврей. Констанция постучала ему в окно. - Пани Голембевская, ну что это, зачем? - уговаривал ее гость. Еврей вошел и зорко оглянул комнату. - Какая порывистая женщина! - пробормотал Лаврентий, прохаживаясь взад и вперед и грызя ногти. Констанция опустила руки и молчала. - Может, старые платья? - спрашивал еврей. - И зачем это нужно? - разговаривал сам с собой гость. - Старая обувь, старое белье, бутылки? - Как только человек начинает неумеренно желать чего-нибудь, так тотчас становится беспокойным в душе своей. - Может, мебель или постель? - Постель, - ответила Констанция. Лаврентий окончил свой монолог и по