мне еще это сказать? - А у тебя, дядюшка, что? - У меня? Ты. В прихожей раздался звонок, и минуту спустя лакей доложил: - Пан Домбровский. В зал вошел молодой, красивый человек, все повадки которого обличали помещика. Густав бросился ему навстречу и, представив его дядюшке как своего старого друга, сказал: - Разрешите мне, господа, принимая во внимание, что у дядюшки как у человека делового никогда нет времени, сразу приступить к делу. - Просим! - сказал Гвоздицкий. Вновь прибывший смутился. - Дорогой дядюшка! - продолжал Густав. - У Домбровского сгорела усадьба, и он нуждается в деньгах... - Гуцек! - укоризненно воскликнул гость. - Сколько? - спросил дядюшка. - Около пятидесяти тысяч... - Ты меня ставишь в неловкое положение, - шептал гость. - Когда? - снова спросил дядюшка. - Да хоть сейчас, - ответил, смеясь, Вольский. - В два часа буду готов к вашим услугам, - сказал гостю Гвоздицкий и встал, намереваясь выйти. - Сударь! - воскликнул растроганный гость. - Я вам чрезвычайно обязан... но... на каких же условиях... - Ты что, собираешься нам проценты платить? - весело спросил Густав. - Но, Гуцек, не могу же я... - Что это, Густав! - не менее весело сказал Гвоздицкий. - Неужели ты хочешь сделать своему другу подарок, которого он не сможет принять? И, обращаясь к Домбровскому, он прибавил: - Срок возвращения и обеспечение зависят от вас, проценты - от нас; так вот мы требуем шесть процентов в год. И, не слушая ответа растроганного шляхтича, он пожал ему руку. Целый час провел Домбровский у художника, то и дело набрасываясь на него с поцелуями, восхищаясь дядюшкой и описывая радость своей матери и всей семьи. Наконец он покинул дом благословенного финансиста, а Вольский отправился к дядюшке. Он застал его прогуливающимся по кабинету и бросился ему на шею. - Добрый! Благородный!.. Бесценный дядюшка!.. - с увлечением восклицал художник. - Ты выручил человека из страшной беды!.. - Ах, ты все еще об этом займе?.. Что ж ты хочешь, я должен был ему помочь, во-первых, потому, что ты этого хотел, во-вторых, этот юноша до сих пор не влезал в долги. - Откуда ты это знаешь, дядюшка? - О, я знаю очень многое!.. - Ладно, оставим это!.. Как бы то ни было, а ты самый благородный человек на земле. - Прибавь только: за то, что даешь взаймы моим протеже из шести процентов, - пошутил Гвоздицкий. - И за это, и за множество других вещей... А кто помог Владиславу стать инженером? Разве не ты, дядюшка? Финансист сразу стал серьезным. - Владислав - сын женщины, которая три года тебя воспитывала. Об этом не следует забывать. - Ты... Тебя... Тебе... Ради тебя... Ах, дядюшка, мне прямо-таки надоели эти склонения, перейдем лучше к чему-нибудь другому! - воскликнул Вольский. - Слушаю, - сказал дядя. - Так вот, дело такого рода. Я предложил в одном обществе проект об основании ссудной кассы... - Что это значит? - спросил финансист, садясь на железную кровать. - Это значит, что я буду нуждаться в твоих, дядюшка, советах и деньгах, а прежде всего это значит, что пора бы наконец наложить узду на ростовщичество, сосущее кровь из наших неимущих классов... Гвоздицкий иронически улыбался. - Что касается денег, я их дам, - сказал дядюшка, - о советах подумаю, но оставьте вы в покое это несчастное ростовщичество!.. - Ты, дядюшка, защищаешь ростовщиков? - Ростовщиков?.. Нет! Я защищаю лишь свободную конкуренцию и свободу торговли, пусть даже торговли деньгами, - холодно отвечал финансист. - Дорогой дядюшка! - воскликнул Густав. - Я не экономист и не умею пользоваться аргументами, но, как человек, я чувствую, что ростовщичество - ужасная подлость. Гвоздицкий пожал плечами. Наступило молчание, во время которого молодой энтузиаст быстро ходил взад и вперед по комнате, а его хладнокровный дядюшка грыз ногти. - Скажи мне, дорогой мой, а как бы ты поступил, если бы я, например, был ростовщиком?.. Неужели тоже назвал бы меня подлым?.. - Ты, мой дорогой дядюшка, ростовщиком? Ты!.. Ха-ха-ха! - рассмеялся Вольский. - Нет, давай говорить всерьез. Как же ты поступил бы? - спрашивал финансист, глядя в землю. - Милый дядюшка! Ну, к чему приведут споры о том, что невозможно? - Гм!.. Ну, хотя бы к опровержению незрелых, а между тем весьма решительных суждений. - К опровержению!.. Незрелых!.. - повторял Вольский. - Ну хорошо, давай говорить!.. Так вот, дядюшка, если бы ты был ростовщиком, я сказал бы тебе так: сперва откажись от своих операций, а потом отдай свое имущество. - Отдай?.. И кому же это? - спросил финансист. - Людям, конечно. - Но каким, смею спросить?.. Ростовщикам, или же тем, кто у них занимает, или, наконец, тем, кто не нуждается в деньгах? - Ну, об этом мы бы еще поговорили! - ответил Вольский. - А если бы я, например, не отдал этих денег? - продолжал допрашивать финансист. - Ну... я очень просил бы тебя непременно отдать, а если нет, то... - То? - То пальнул бы себе в лоб! - ответил Густав решительно. Желтое лицо финансиста посерело, но он продолжал спрашивать. - Ну, дорогой мой, допустим, что я отдал бы каким-то там людям мои, понимаешь, мои деньги, ну а ты, что ты бы им дал? Этот вопрос привел Густава в смущение, но Гвоздицкий, притворяясь, что не заметил этого, продолжал: - Ты назвал ростовщичество подлостью, так вот, заметь себе, что если бы я оказался ростовщиком, а ты тем, кто ты есть, то все твои знания, все твое светское воспитание, твой талант, известность, твоя нравственность и благородство, - словом, почти вся твоя душа с ее отвращением к ростовщичеству были бы плодом, выросшим на этом удобрении... Никто бы не заподозрил, глядя сейчас на лицо Вольского, что этот человек мгновение назад смеялся. Каждое слово падало на впечатлительный ум художника, как капля расплавленного свинца. - Да! - шепнул Густав. - Если бы ты, дядюшка, был ростовщиком, то я был бы твоим сообщником... - Не так! - ответил Гвоздицкий. - Если бы ростовщик был преступником, обязанным вознаградить кого-то за свои мнимые преступления, то ты оказался бы сообщником, который ничего не может вернуть!.. - А мой труд?.. - спросил Вольский. - Твой труд! - грустно ответил финансист. - Твой труд! Хватило ли бы твоего труда хотя бы на содержание нас обоих? Густав сел на стул и, закрыв лицо руками, сказал: - Бог указал бы мне, что делать. Дядюшка потрепал его по плечу. - Хорошо сказано! Вот и предоставим это богу. Он один может справедливо решать такие загадки, мы же станем пользоваться тем, что имеем. Ну, - прибавил он, - к счастью, ты не поставлен в необходимость терзаться такими вопросами. - О да, дядюшка! К счастью!.. - восторженно воскликнул Густав, сжимая его руку, и тотчас, переключившись в совершенно другой ход чувств и мыслей, весело спросил: - И так, дядюшка, сколько же ты мне дашь на основание ссудной кассы, сиречь на подрыв ростовщичества? - Сперва тысяч десять, пятнадцать, потом посмотрим! - Ура! - воскликнул Вольский, неведомо в который раз бросаясь на шею доброму дядюшке. Глава двенадцатая, из которой видно, что в кругу очень знаменитых людей труднее всею сохранять мир - Янек! Янек!.. Ты, висельник этакий! - кричала рассерженная кухарка Пелуновича. - Сколько раз тебе говорить, чтобы сходил за углем в подвал, а? - Ну да! Как же... Буду я ходить за углем, когда дождь как из ведра, - проворчал парень. - Не бойся, не растаешь, не сахарный! За девчонками вчера так бегал как бешеный, хотя вон какая была гроза. - Что вы мне будете голову морочить! - ответил возмущенный Янек. - На дворе темно, как в бочке дегтя, хозяин не велит ходить с огнем, что же мне делать? Буркалами светить, что ли? - Знаю я тебя!.. Небось когда вчера простоял целый вечер с Иоаськой на лестнице, так тебе не было темно, а теперь тебе в подвале прикажешь люстры повесить, что ли? Выкрикивая все это, хозяюшка передвигала тяжелые чугуны и огромные кастрюли по раскаленной докрасна английской плите. - Черти несут к нам этих гостей, что ли? Сползаются каждый день со всех концов света, как клопы, а ты жарься у плиты до полуночи, да еще этот урод тебе углей принести не может!.. Ну, жизнь! - Понравились им ваши ужины, вот они и сползаются, - буркнул Янек. - Заткни пасть, сопляк! - рявкнула кухарка. - Вот я им ужо приготовлю ужин, так ни один потом носа сюда не покажет. Канальи! Вот как смотрела прислуга пана Пелуновича на его знаменитых коллег, которым сегодня снова предстояло совещаться о всеобщем благе вообще и о ссудной кассе в частности. Однако, благодарение небу, эти пристрастные взгляды не доходили до слуха членов научно-социально-филантропического общества, которые, не глядя на ненастье, по одному, по двое и по трое постепенно сходились к месту своих совещаний, как добрые и терпеливые труженики вертограда господня. Каждые несколько минут кто-нибудь из гостей, оснащенный калошами и зонтиком, входил с улицы в ворота и по пути наталкивался на какого-то, сидевшего на камне старика, который качал на руках белый сверток и монотонно бормотал: - Пойдем тпруа, Элюня, пойдем тпруа!.. Но ни один из них не спросил этого странного пестуна, зачем он мокнет под дождем, не обратил даже на него и внимания. Головы их были слишком забиты вопросами большого общественного значения. Последним из вошедших в ворота исполненных задумчивости мыслителей был пан Дамазий. Он вскарабкался наверх, оставил в прихожей свои противодождевые приборы и, войдя в комнаты, услышал следующие слова: - Я всегда говорил, что эти варшавяне величайшие хвастуны на земном шаре! Не будь я Файташко и предводитель шляхты! Собравшиеся гости с величайшим восторгом кинулись приветствовать пана Дамазия, стремясь хоть таким образом лишить наконец слова предводителя шляхты, который с момента своего прихода не говорил ни о чем другом, кроме как о варшавском бахвальстве. Присутствующие торопливо признали, что предводитель Файташко совершенно прав, и заседание началось. - Предлагаю нотариуса в председатели, пана Зенона в вице-председатели и пана Вольского в секретари, - произнес Пелунович. Кандидатуры были единодушно утверждены, и два позавчерашние противника очутились на председательском диване. Нотариус сел под Сенекой, пан Зенон под Солоном, Вольский рядом с ними перед огромным ворохом бумаги. Пан Дамазий взял слово. - Нынешний день, господа, - сказал этот удивительный человек, - это прекраснейший и наиболее плодотворный по своим последствиям день изо всех проведенных нами вместе дней. Ибо сегодня мы должны обдумать средства основания, создания и организации ссудной кассы. Сегодня мы являемся свидетелями примирения двух до сих пор взаимно враждебных принципов, олицетворенных в уважаемом пане нотариусе и ученом пане Зеноне. Наконец, сегодня уважаемым паном Зеноном будет нам прочитан меморандум о пауперизме, в котором автор постарался из уважения к своему благородному противнику, господину нотариусу, примирить прогрессивные теории с консервативной точкой зрения, кои доныне были враждебны. Этой речи сопутствовал громкий храп лежащего в кресле предводителя шляхты. Но несравненный пан Дамазий, не обращая на это внимания, закончил так: - По этим-то причинам мы попросили бы уважаемого пана Зенона и нынешнего нашего вице-председателя, чтобы он соблаговолил прочесть нам свой меморандум. - Но какой? - спросил с чарующей улыбкой вице-председатель. - Ну, этот, о пауперизме. - А то, может, вы предпочли бы, господа, послушать кое-что о сырых квартирах? - Нет! Просим последний, о пауперизме. - У меня есть еще о дренажных работах... - напомнил Зенон. - Мы восхищаемся вашей плодовитостью, - вставил нотариус, - но хотели бы покончить наконец с этим злосчастным пауперизмом. Заметив, что полиловевший пан Клеменс стал в эту минуту подавать ему отчаянные знаки, нотариус умолк, а ученый пан Зенон приступил к чтению. - "Из всех катастроф, сопутствующих цивилизации, нет страшнее тех, что проистекают из сырости в квартирах..." - Но, позвольте... - прервал Дамазий. - Покорнейше прошу прощения за ошибку! - оправдывался Зенон и взял в руки другую рукопись. - "Из всех средств, которыми пользуется цивилизация для осушения почвы, нет более превосходного, чем дренажные канавы..." - Прошу слова! - воскликнул пан Петр. - Протестую! - закричал Зенон. - Я снова ошибся, но сию минуту исправлю ошибку. - "Из всех катастроф, сопутствующих цивилизации, нет страшнее тех, что проистекают из все более распространяющегося пауперизма..." - Весна самое прекрасное время года... Лафонтен был величайшим поэтом... Турений был знаменитым воином... Но, послушайте, сударь, ваши меморандумы чертовски пахнут вторым классом гимназии! - выкрикнул нотариус. - Господа! - отозвался бледный от гнева Зенон. - Я прошу освободить меня от обязанностей вице-председателя!.. - И, сказав это, он так стремительно поднялся с дивана, что едва не сшиб бюст Солона. - Пан Зенон, благодетель!.. - умолял его Пелунович, боявшийся поединков как огня. - Нет!.. Я должен уйти!.. - говорил разгоряченный Зенон. - И, может, вторично вызвать меня на дуэль?.. Э?.. - с издевкой спросил нотариус. - Несомненно! Несомненно! - повторял Зенон. - Милый, дорогой пан Зенон!.. Сдержитесь, сударь, успокойтесь!.. - со слезами на глазах просил пан Клеменс. - Хорошо, сдержусь, успокоюсь, но не раньше, чем пан нотариус выслушает мой меморандум о пауперизме! - дрожащим голосом кричал пан Зенон. А между тем несчастный старик все сидел у ворот, на камне. Дождь стекал ручьями с его одежды и волос, а он, укачивая на руках белый сверток, монотонно бормотал: - Пойдем тпруа, Элюня... Пойдем тпруа!.. Пелунович старался смягчить Зенона, а Дамазий уговаривал нотариуса спокойно выслушать меморандум. Но оскорбленный нотариус патетически ответил: - Дорогой мой пан Дамазий! Я предпочитаю сто раз пасть от пули Зенона, чем умереть от скуки, выслушивая его школярские меморандумы! Кончилось тем, что оба противника потребовали освобождения от своих высоких постов, на что присутствующие и согласились. А так как пан Зенон честью поручился, что не вызовет нотариуса на поединок, обоих предоставили самим себе и выбрали новый президиум. Теперь взял слово Вольский. - Мне думается, господа, что больше уж ничто не помешает нам поговорить о ссудной кассе? - Просим, слушаем! - ответили все хором. - Итак, тут придется иметь дело с четырьмя вопросами. Первый касается разрешения. - Об этом мы поговорим позже, - вставил нотариус. - Согласен! Второй - установление процентов; я предлагаю четыре процента в год... - Восемь не слишком много, а между тем это привлекло бы капиталы, - заметил нотариус. - Пусть будет восемь, - сказал Вольский. - Пункт третий касается обеспечения... - Обеспечение представляют поручители, разумеется достойные доверия... - И на это согласен! Четвертый пункт касается величины наших вкладов. - Это не так важно! - отозвался молчавший до сих пор пан Антоний. - Вовсе не так уж неважно! - вмешался Пелунович. - Я вкладываю... две тысячи рублей... - Господа! - начал Дамазий. - Такое прекрасное начало внушает мне надежду, что этот новейший наш проект даст благословенные плоды. Господа! Пожертвование уважаемого председателя указывает нам, что мы должны сделать, и поэтому разрешите, сударь, - обратился он к нотариусу, - узнать, как велик будет ваш вклад. - Я тоже дам две тысячи рублей. А вы, сударь? - спросил нотариус пана Дамазия. - А вы, благодетель? - обратился, в свою очередь, Дамазий к Петру. - Пятьсот рублей, - ответил Петр. - А вы, благодетель? - Два да два - четыре... Четыре тысячи пятьсот рублей. А вы, пан судья? - спросил Дамазий. - Сто пятьдесят рублей. Ну, а вы, сударь, - допытывался судья у Дамазия. - Четыре тысячи шестьсот пятьдесят рублей, - считал Дамазий. - А почтеннейший пан Вольский? - Десять тысяч рублей, кстати сказать, не от меня, а от моего дядюшки, - ответил Вольский. - Четырнадцать тысяч шестьсот пятьдесят рублей, - говорил Дамазий. - Сколько вы, почтеннейший пан Антоний? - Я не забавляюсь филантропией, - сказал великий пессимист, не вынимая изо рта зубочистку. - Дорогой вице-председатель, а сколько же вы, сударь, жертвуете? - снова спросил пан Петр Дамазия. Эта назойливость наконец надоела нашему оратору, и он ответил: - Я полагаю, мы уже собрали достаточный капитал, и дальнейшие вклады были бы излишни... Я же со своей стороны в крайнем случае могу добавить сумму, недостающую до полных пятнадцати тысяч... - То есть триста пятьдесят рублей, - заметил пан Петр, стараясь придать этим невинным словам возможно более язвительный оттенок. Услышав это, пан Дамазий принял величественный вид. - Сударь, - сказал он, - я очень рад, что вы соблаговолили заметить мое скромное участие в этом предприятии... Я не люблю заниматься попреками, и лишь напоминаю, что планы, развиваемые мною лично, вообще как-то не находили поддержки среди уважаемых присутствующих. - Дорогой мой пан Дамазий!.. - умолял оратора Пелунович, видимо опасаясь нового инцидента. - Я что-то не припоминаю, чтобы вы развивали тут какие-нибудь планы, - нагло ответил Петр. - Вы не припоминаете? - с иронической улыбкой продолжал великий оратор. - А мой проект устройства дешевых квартир, на которые я предлагал дать пять тысяч... - Был непрактичен, - сказал нотариус. - Я обращаю внимание уважаемого пана Дамазия, - отозвался ученый Зенон, - что я хотел войти с ним в компанию. Пан Дамазий бросил взгляд на довольно потертый сюртук мудреца и продолжал: - Я предлагал основать высшее учебное заведение для женщин, своего рода университет, на который давал две тысячи рублей... - Это тоже было непрактично, - заметил нотариус. - Напоминаю уважаемому пану Дамазию... - снова воскликнул Зенон. - Дешевые квартиры непрактичны, учебное заведение непрактично! - гневно прервал его Дамазий. - Но обращаю ваше внимание, господа, что я также предлагал основать на паях фабрику искусственного удобрения и давал на нее... - Позвольте, пан Дамазий... - волновался Зенон. - И давал на нее тринадцать тысяч, - говорил Дамазий, не обращая внимания на Зенона. - А кто меня поддержал? Кто пожелал войти со мной в компанию?.. - Я, пан Дамазий, я! - крикнул Зенон. - Я даже писал по этим вопросам меморандум... - Мы говорим о деньгах, а не о меморандумах... - Но талант, пан Дамазий, талант! - восклицал Зенон. - Вот почему я не вижу резона поддерживать чужие проекты, но охотно поступлюсь еще тысячей рублей, если вы меня убедите, что хоть какая-нибудь из моих идей будет осуществлена, - громко говорил Дамазий. - Все они никуда не годятся, - уверял нотариус. - А раз никуда не годятся, то я и те триста пятьдесят рублей беру назад! - крикнул вице-председатель. - Сейчас вы можете взять назад хоть триста тысяч, - сказал пан Петр. - Раз так, то и я беру назад свои сто пятьдесят рублей, - отозвался пан судья. - А я добавлю сто миллионов! - прибавил нотариус. - Если мы хотим сделать из серьезного дела детскую игру, пожалуйста, пожалуйста!.. С этими словами энергичный нотариус забегал по гостиной, словно разыскивая свою трость. Эти эволюции, хотя и имевшие целью лишь розыски шляпы, удивительно охладили собравшихся. Настала минутная тишина, среди которой до слуха членов научно-социально-филантропического общества донесся какой-то шум с лестницы. - Что это значит? - выкрикнул Пелунович и ринулся к дверям, в которых появилась Вандзя с каким-то свертком в руках. - Дедушка! - с громким плачем воскликнула девочка. - Они говорят, что этот ребенок умер!.. Она быстро прошла через гостиную и положила свою промокшую ношу на председательский столик. - Мой меморандум! - в ужасе закричал Зенон. Но было уже поздно. На приснопамятном меморандуме в самом деле покоился бледный, холодный и окостеневший детский трупик... - Кто это принес?.. Чей это? - спрашивал в величайшем ужасе пан Клеменс. - Того господина, который спас твою трубку, дедушка, - рыдая, ответила Вандзя... - Как?.. Гоффа?.. Ребенок Гоффа?.. Янек! Янек!.. - в отчаянии кричал старик. Вбежал Янек. - Говори сейчас, что случилось?.. Что это значит? - Дело было так, ваша милость: стою я это в воротах с Иоась... то бишь стою я это в воротах, глядь, а этот господин сидит на камне... Я сейчас к барышне, барышня скорей спустилась, взяли у него ребенка и говорят: "Пойдемте со мной!.." А он взял да ушел прочь, на улицу! - Так это был Гофф, Вандзя, Гофф?.. - снова спрашивал Пелунович прижавшуюся к нему и неутешно рыдающую внучку. - Он, дедушка, он!.. Я сразу узнала его. Разбуженный предводитель Файташко стоял среди других, окаменев от ужаса, хотя и не понимая в чем дело. - Несчастье! - стонал старый Пелунович. - Надо искать его... Он еще, того и гляди, на самоубийство решится. - Нужно прежде всего отправиться к нему на квартиру, - отозвался помертвевший от ужаса Вольский. - Идемте, идемте! - повторило несколько голосов. Пан Клеменс вбежал в свою комнату, чтобы переодеться. - Господа, устроимте складчину, - сказал вдруг Дамазий. - Немыслимо же идти туда с пустыми руками!.. Присутствующие схватились за кошельки, и в мгновение ока собралось около ста рублей. - Идемте! - вскричал одетый уже Пелунович, вбегая в гостиную. Все двинулись, Вольский пошел со всеми. Через минуту гостиная совершенно опустела; в ней покоились лишь останки бедной Элюни, лежащие на меморандуме о пауперизме и прикрытые протоколами заседаний филантропического общества. Это был последний и единственный долг, выполненный пессимистом Антонием по отношению к семейству злополучного Гоффа. Мизантроп боялся покойников и накрыл ребенка тем, что оказалось под рукой. Глава тринадцатая Без заглавия Очутившись на улице, члены филантропического общества бросились бежать, словно стадо овец, подгоняемых собакой и бичом пастуха. Дождь капал им за воротники, из-под ног брызгала грязь, а они между тем забрасывали друг друга упреками. - Наш формализм убил это несчастное дитя! - говорил Пелунович, опираясь на руку Вольского. - Э, что там формализм! Это ваша нерешительность больше всего виновата... - ответил Дамазий. - Моя нерешительность! Ты слышишь, Густав! - жаловался пан Клеменс. - Ну, разумеется, - уверял Дамазий. - Вы были у Гоффа, вы его видели, разговаривали с ним... Надо было предпринять что-нибудь на свой риск, а мы бы потом охотно это утвердили. - Правда! Правда!.. - повторяли спутники, которые стали смелей среди окружающей темноты. - И ты им веришь, Густав? - чуть не со слезами спрашивал задетый обвинением председатель. - Разумеется, я бы ему сразу помог, если бы вы меня одного послали; но Антоний все парализовал... все! - Ах, уж этот Антоний со своей зубочисткой и своим пессимизмом!.. Я к нему чувствовал антипатию с первого же момента, - вставил Дамазий. - Невыносимый субъект! - прибавил некто в плаще. - Эгоист! - бросил некто в пальто. - Только и думает о хорошем ужине!.. - Все мы понемногу виноваты, господа! - сказал нотариус. - Надо было заняться тем, что у нас было под руками, а не широкими проблемами и выслушиванием нелепых меморандумов... - Пан нотариус! Вы, сударь, вечно ко мне придираетесь! - выкрикнул Зенон. - Вы меня систематически преследуете... Вы заставите меня потребовать объяснений!.. - Ах, беда... заблудились! - прервал вдруг Пелунович. - Вместо того чтобы идти налево, мы идем направо. Густав, может, я слишком сильно на тебя опираюсь? - Будьте покойны, сударь! - изменившимся голосом ответил Густав. Путешественники свернули налево. - Я вижу в окнах Гоффа свет, - шепнул пан Клеменс. Густав так ослабел, что его даже дрожь охватила. Заметив это, дедушка оставил его руку и выдвинулся вперед. - Мы уже у цели, - сказал пан Клеменс следовавшим за ним спутникам и с трудом открыл тяжелую, скрипучую дверь. Первая комната, в которую толпой ввалились пришельцы, была открыта. На столе не слишком ярко горела лампа, а посреди комнаты стоял небольшого роста человечек в синих очках. Это был Лаврентий. Густав, входивший последним, взглянул на Лаврентия, побледнел и отступил в сени. Этого никто не заметил, ибо все заговорили сразу. - Здесь господин Гофф?.. - Какой ужасный случай! - Принесли мертвого ребенка... - Господа! Пусть один кто-нибудь скажет, - сдерживал их Дамазий. Собравшиеся утихли. Слово взял Пелунович: - Дома пан Гофф?.. - Увы, сударь! Его нет с сегодняшнего полудня, - ответил Лаврентий, набожно складывая руки. - Этот человек принес ко мне мертвого ребенка, - продолжал Пелунович. - Неужели? - удивлялся Лаврентий. - Бедная Элюня отправилась за своей матушкой, вечная ей память! В этот момент пан Зенон шепнул на ухо судье, что этот пожелтевший человек, должно быть, когда-то был актером. Судья согласился и прибавил, что его манера говорить и движения кажутся ему неестественными. - Вы знали это семейство? - продолжал допрашивать Пелунович. - Я был его единственным другом, - ответил Лаврентий. - Это, должно быть, были люди очень бедные?.. - Бедные, сударь, но богобоязненные. Они придерживались принципа: "Терпи со Христом и ради Христа, если хочешь царствовать со Христом", - ответил ростовщик. - Но ведь у Гоффа был участок? - Участок продан за долги. - И как это никто не помог им!.. - Бедные люди, как мы, могут помогать друг другу единственно советом, а советов несчастный Гофф не принимал, ибо... И ростовщик указал пальцем на лоб. - Больше никого из семьи у Гоффа нет? - Никого. Вчера господь призвал к себе дочь, внучка, вы говорите, умерла сегодня, а зять... Он оборвал речь жестом, обозначающим, что на зятя рассчитывать нечего. - Есть у вас надежда еще увидеться с Гоффом? - Я буду искать его и надеюсь, бог поможет мне найти. - В случае, если вы его найдете, очень просим вас передать ему эти деньги, - сказал Пелунович, кладя на стол пачку банковых билетов. - Мы займемся похоронами его внучки, - прибавил он, - а теперь мы простимся с вами, сударь. - Да наградит вас всемогущий господь, сударь! - ответил, кланяясь чуть не до земли, ростовщик. - А можно узнать, как ваша фамилия? - спросил вдруг Дамазий. - Фамилия моя... Гжибович! - запнувшись, ответил ростовщик. Общество покинуло лачугу. Они прошли уже полулицы, когда Пелунович позвал: - Густав! Густав!.. Где же Вольский? - Я что-то его не вижу, - отозвался Дамазий. - Должно быть, вышел раньше, - добавил Зенон. - Может, заболел? - с тревогой говорил пан Клеменс. - Я уже, когда сюда шли, заметил, что ему как-то не по себе... - Благородное сердце! - сказал Дамазий. - Видимо, это расстроило его, и он сбежал... вероятно, домой. Выяснив этот вопрос, все направились к дворцу под знаком бараньей головы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . По уходе гостей Лаврентий подошел к столу и стал считать деньги. В эту же минуту какой-то сдавленный, доносившийся словно из-под земли голос произнес: - Ой!.. Пожалуй, я уж вылезу... - Вылезайте, вылезайте, дорогой мой пан Голембевский, - ответил ростовщик, все еще считая деньги. Из-под кровати, на которой умерла Констанция, показались две жилистые руки, косматая голова и давно не бритое лицо, затем широкая спина и, наконец, весь человек, огромного роста, одетый в изодранную куртку и сермяжные штаны. Ноги его были грязны и босы. - Фуу... - передохнул бандит. - Я весь в поту. - Верю, верю! - с улыбкой ответил пан Лаврентий. - Пан Голембевский решил было, что это уже за ним... Голембевский тяжело упал на скамью и, исподлобья глядя на деньги, сказал: - Это для старика принесли эти банкнотики? - Вы же слышали. - Вот, кабы вы, сударь, немножко мне из них уделили. - В самом деле? - насмешливо спросил ростовщик. - А то нет?.. Ей-богу, они бы мне пригодились! - Старику тоже пригодятся. - Ну, что мне старик!.. - возмутился бандит. - Как это, что мне старик? Да ведь ему некуда голову приклонить, а вам стоит только захотеть, даром крышу над головой получите... Эти произнесенные со спокойной улыбкой слова разъярили бродягу. - О пан Лаврентий, какой вы жалостливый! - крикнул он. - Не надо было отнимать у старика дом и участок, вот и было бы ему куда голову приклонить!.. - Я у него не отнимал, а купил, дорогой мой пан Голембевский, - сладеньким голосом ответил ростовщик. - Знаю! Купили за двадцать рублей... - За тысячу, дорогой пан Голембевский. - Да, и расплатились расписками, под которые давали рубль, а брали десять, мне это известно. Костка говорила... Ростовщик пожал плечами и, завернув деньги в бумагу, спрятал их в карман. Глаза бродяги заискрились, но он подавил бешенство и снова дрожащим от волнения голосом стал просить: - Дайте мне, пан Лаврентий! - Не могу. - Хоть немножко... - Ни чуточки... - Хоть несколько рублей... - Ни копейки. Это не мои деньги. - Ну, так дайте из своих. - Не могу! Я истратил тридцать рублей на похороны вашей покойной жены, вечная ей память, оплатил недоимки по налогам. - Не обеднели бы, сударь, если бы и мне еще что-нибудь пожертвовали, - сказал бродяга. - Я человек бедный, пан Голембевский, я не могу бросать деньги в грязь. Оборванец вскипел от гнева: - Бедный! Бедный!.. Знают люди, какой вы бедный! Знают, что когда надо, так пан Гвоздицкий и в карете ездит! Слова эти произвели в ростовщике страшную перемену. Он выпрямился, вызывающе взглянул в глаза бандита и сказал: - Так, говоришь, знают меня люди? Голембевский уже не владел собой. - А что ж им тебя не знать! - крикнул он. - Да и я тебя знаю, ты... мошенник! В этот момент против открытых дверей комнаты, в темных сенях мелькнуло бледное, полное ужаса лицо Густава, но ссорящиеся его не заметили, и ростовщик тем же резким и решительным голосом продолжал: - Так ты, значит, знаешь меня, Ендрусь, знаешь? - Знаю, Лаврусь, знаю! - крикнул бандит. - А я тебе говорю, - ответил Лаврентий, - ты меня еще не знаешь и узнаешь только сейчас. С этими словами он снял свои синие очки, из-за которых показались умные черные глаза, такие зоркие и пытливые, что бродяга попятился, не в силах выдержать его взгляда. - Знаешь ли ты, - продолжал ростовщик, - почему твоя жена умерла с голоду? Так вот, потому что на ее крестинах у вас здесь умерла с голоду другая женщина... А знаешь ли, почему я вас вышвырнул из этого домишки?.. Да потому, что вы меня из него вышвырнули двадцать пять лет назад... В сенях раздался глубокий вздох, но Лаврентий не слышал его и продолжал: - А знаешь ли ты, кто тебя заставил кандалы таскать? - Миллериха, чтоб ей пять лет помирать - не помереть!.. - буркнул бродяга. - Не Миллериха, сынок, нет, это я... Я, слышишь? А может, сказать тебе за что? Бандит медленно опустил руку в карман холщовых штанов и молчал. - Слушай, помнишь ты маленького Гуцека, с которым вы вместе играли, когда ты еще мальчишкой был? - Это такого белоголового? - с виду спокойно спросил бродяга, становясь против дверей в сени. - Вот-вот, того самого!.. Того, которого ты толкнул в колодец... У него до сих пор шрам на лбу от края колодца, но зато у тебя на руках и на ногах шрамы от кандалов... Он сейчас барин, а ты пес, которого завтра поймают и снова посадят на цепь... В руках бандита сверкнул длинный складной нож. Увидев это, Лаврентий рассмеялся: - Что это, Ендрусь, иголка... а? - Не уйдешь живой! - буркнул бродяга, делая шаг вперед. - Осторожно, Ендрусь, не то я потушу тебя, как свечку! - предупредил Лаврентий, опуская руку в карман пальто и пятясь к другой комнате. Полсекунды молчания. Голембевский еще колебался. В комнате что-то щелкнуло. В этот миг разъяренный бандит бросился на ростовщика с ножом. Одновременно грянул выстрел. - А-аа!.. - простонал кто-то в сенях и рухнул на землю. Голембевский, увидев в руках Лаврентия револьвер, как безумный, прыгнул в сторону, высадил окно и исчез во дворе. Комната была полна дыма. Лаврентий словно окаменел посередине. Потом медленно подошел к сеням и, глядя во тьму, страшным голосом спросил: - Кто здесь?.. Ответа не было. На сырой земле, плавая в крови, лежал какой-то человек. - Гуцек!.. Мой Гуцек!.. Убит!.. - вскрикнул ростовщик. - Я убил свое дитя! Он кинулся туда, упал на колени и с душераздирающим стоном стал целовать ноги Вольского. Раненый шевельнул губами, судорожно сжал пальцы и умер. Эпилог Читатель имеет полное право заинтересоваться дальнейшей судьбой лиц, принимавших то или иное участие в описанных нами событиях. Чтобы удовлетворить эту как-никак похвальную любознательность, мы прибавим следующие замечания. После смерти Густава научно-социально-филантропические сессии прозябали еще некоторое время, но уже на квартире пана Дамазия. Справедливость заставляет сознаться, что скромные бутерброды, которые великий оратор предлагал на этих собраниях, успешно охлаждали усердие его коллег. Дело кончилось тем, что идее работы ради общего блага остались верны лишь пан Дамазий да его поклонник судья. Первый из них целый вечер болтал, а другой дремал, и оба были взаимно друг другом довольны. Старика Пелуновича теперь и не узнать. Он забросил гимнастику, отказался от душа, порвал с научно-филантропическим обществом, а уж молодых художников избегает как огня. В летнее время его любимое занятие - ходить с красивой, уже полнеющей Вандзей на Повонзское кладбище и украшать цветами могилу Густава, о котором он всегда вспоминал со слезами. Тем, кому случалось посещать больницу св. Яна, некоторое время особо бросались в глаза среди обитателей этого благотворительного заведения три резко выделяющиеся на общем фоне субъекта. Один из них целые дни проводил за писанием меморандума о пауперизме и за обдумыванием такой экономической теории, которая удовлетворила бы все партии. Другой субъект - целыми днями сидел неподвижно, лишь время от времени бормоча: - Пойдем тпруа, Элюня, пойдем тпруа! Третий вел себя сдержаннее всех. Обычно он читал религиозные книги или производил какие-то бесконечные вычисления, но когда шел дождь и наступал вечер, он вскакивал со своей постели и нечеловеческим голосом кричал: - Гуцек, мой Гуцек убит! Я убил свое дитя!.. ПРИМЕЧАНИЯ ДВОРЕЦ И ЛАЧУГА Рассказ впервые опубликован в сентябре 1875 года в "Газете польской". Стр. 143. ...а всем казалось... - строка из поэмы "Пан Тадеуш" А.Мицкевича. Перевод С.Map. Стр. 188. Выходим на простор степного океана - начальная строка сонета "Аккерманские степи" А.Мицкевича. Перевод И.Бунина. Стр. 199. Павяк - одна из тюрем в Варшаве. Стр. 204. Орден камедулов - монашеский орден с чрезвычайно строгим уставом, запрещающим монахам произносить какие бы то ни было слова, кроме слов: "Memento mori!" - "Помни о смерти!"