со мною. У меня такой богатый опыт, что хоть моих детей он должен уберечь от разочарований. А ты настолько рассудительна, что должна верить мне. Панна Элена обняла мать и, прижавшись головой к ее плечу, тихо сказала: - Так у нас с вами, мамочка, нет никаких недоразумений? Вы не сердитесь на меня? - С чего ты это взяла? Мне будет грустно, очень грустно. Но если ты найдешь счастье... В кабинет постучали. Вошел служитель и доложил, что приехали кареты. - Камердинер пана Сольского здесь? - спросила пани Ляттер. - Тот, что должен ехать с барышнями за границу? Он ждет. - А Людвика готова? - Она прощается со слугами, а вещи ее уже отосланы на вокзал. - Попроси панну Аду сесть с панной Магдаленой и камердинером, а мы приедем сейчас с Людвикой. Служитель вышел, а пани Ляттер увлекла дочь в свою спальню, где над аналойчиком висело распятие из слоновой кости. - Дитя мое, - произнесла пани Ляттер изменившимся голосом. - Ада благородная девушка, ее любовь много для тебя значит, но не заменит тебе материнского глаза. В минуту, когда ты выходишь из моей опеки, я вверяю тебя богу. Поцелуй крест! Эленка коснулась губами распятия. - Стань на колени, дитя мое! Эленка медленно опустилась на колени, с удивлением глядя на мать. - О чем мне молиться, мама? Разве я уезжаю далеко или надолго? - Обо всем молись: чтобы бог тебя не оставил, хранил, тебя от бед и... мне ниспослал утешение. Молись, Эля, за себя и за меня. Может, бог скорее услышит детскую молитву. Панна Элена все больше удивлялась. Опустившись на одно колено и опершись об аналойчик, она с беспокойством смотрела на мать. - Разве человек всегда настроен молиться? - робко спросила она. - К чему это, мама? Бог и без молитвы поймет наши желания, если... если он слышит нас. И она медленно поднялась. - Боже милостивый, боже праведный! - хватаясь за голову, шептала пани Ляттер. - Что с вами, мамочка? Мама! - Несчастная я, - тихо произнесла пани Ляттер, - самая несчастная из матерей, я даже не научила вас молиться. Казик ни во что не верит, смеется, ты сомневаешься, услышит ли бог молитву, а я... я даже не знаю, как убедить тебя. Приходит для меня час расплаты за вас и за все. Она схватила дочь в объятия и со слезами целовала ее. - Лучше уж мне остаться, - сказала Эленка с отчаянием в голосе. Пани Ляттер отстранила ее и вытерла глаза. - И думать об этом не смей! Поезжай, развлекись и возвращайся, умудренная опытом. О, если бы вы преуспели в жизни, я была бы счастлива, даже если бы мне пришлось стать хозяйкой в каком-нибудь пансионе. Едем! У меня нервы разыгрались, и я говорю бог знает что. - Ну конечно, мама, у вас разыгрались нервы. Я так испугалась! А вам припомнились, наверно, старые времена, когда люди, уезжая из Варшавы в Ченстохов или даже Прушков, заказывали молебны о путешествующих. Нет сегодня ни таких опасностей, ни такой наивной веры. Вы, мама, сами это прекрасно понимаете. Мать слушала ее, опустив глаза. Они вышли в кабинет, и пани Ляттер нажала кнопку звонка. Через минуту появилась заплаканная Людвика, готовая уже в дорогу. - Помоги барышне одеться, - велела пани Ляттер. - Чего ты плачешь? - Страшно уезжать так далеко, барыня, - ответила та, всхлипывая. - Барышни говорили, что где-то там загибается земля. Если бы я раньше знала, не решилась бы ехать на край света. Одно меня утешает, что паспорт уже в руках и святого отца увижу. Через несколько минут пани Ляттер с Эленкой и Людвикой сели в карету, простившись с пансионерками, которые, по совету панны Жаннеты, преподнесли Эленке букет цветов и, по собственному почину, пролили потоки слез, хотя и без достаточных к этому оснований. По дороге пани Ляттер была молчалива, Эленка упоена. Проезжая по улицам, освещенным двумя рядами фонарей и витринами магазинов, глядя на движение карет, извозчичьих пролеток и омнибусов, на вереницы прохожих, ни лиц, ни одежды которых нельзя было разглядеть в темноте, Эленка воображала, что она уже в Вене или в Париже, что уже исполнилась давнишняя ее мечта! Около вокзала и на самой вокзальной площади сбилось столько экипажей, что карета раза два останавливалась. Наконец она подъехала к подъезду, и дамы вышли, верней утонули в темной людской волне, кипевшей у входа. Пани Ляттер, которой редко случалось видеть толпу, была обеспокоена, а Эленка была вне себя от восторга. Ей все нравилось: продрогшие извозчики, потные носильщики, пассажиры в тяжелых шубах. С любопытством смотрела она на толпу, в которой одни пробивались вперед, другие озирались назад и, наконец, третьи чувствовали себя как дома. Как радовал ее этот шум, давка, толчея - после той тишины и порядка, которые до сих пор царили в ее жизни. "Вот он, мир! Вот то, что мне нужно!" - думала она. Камердинер Сольского выбежал навстречу дамам и проводил их в зал первого класса. Они вошли в тот самый момент, когда Ада и пан Сольский усаживали на диван свою тетушку, с ног до головы закутанную в бархаты и меха, из-под которых ее почти совсем не было видно, только доносились обрывки французских фраз; это тетушка выражала опасения, не будет ли ночь слишком холодна, можно ли будет спать в вагоне и тому подобное. Пани Ляттер присела рядом со старухой, а Эленку, едва она успела поздороваться с тетушкой, окружили молодые люди, которые хотели проститься с нею. Первым подбежал к ней учитель Романович, красивый брюнет. Он преподнес Эленке букет роз и, меланхолически глядя ей в глаза, вполголоса произнес: - Так как, панна Элена? - Да вот так! - смеясь ответила разрумянившаяся Эленка. - Ну, если так... - начал было пан Романович, но вынужден был уступить место пану Казимежу Норскому, который преподнес сперва букет Аде, а затем коробку конфет сестре. - Я не прощаюсь с тобой, - сказал он Эленке, - мы увидимся не позже чем через месяц. - Не позже чем через месяц? - с удивлением повторила Эленка. - Ведь ты не в Рим едешь, а в Берлин. - Берлин, Рим, Париж, - все они, раз уж ты уезжаешь за границу, расположены под одной крышей. И он отступил на шаг перед панной Сольской, которая вполголоса спросила Эленку, не слишком ли та легко одета, и шепнула, краснея, что пан Казимеж преподнес ей, Аде, очень красивый букет. Раздался первый звонок, пассажиры второго класса начали проталкиваться на перрон, в зале первого класса тоже открыли дверь. Эленка увлекла Мадзю в сторону. - Знаешь, - торопливо заговорила она. - У меня с мамой только что разыгралась сцена, ну прямо тебе эпизод из драмы! Она велела мне стать на колени и молиться, слышишь! - Но ведь мы каждый день молимся даже перед отходом ко сну, что же говорить о таком путешествии, - заметила Мадзя. - Ах, ты да пансионерки, подумаешь! Не в этом дело... Мне показалось, что мама очень расстроена, прошу тебя, присмотри за нею и, если что-нибудь случится, напиши мне. - Эля! - позвала пани Ляттер дочь. Все стали прощаться. Пан Сольский - на этот раз он был в пальто - преподнес букет цветов Элене, на которую, поглаживая черные усы, бросал грозные и вместе с тем меланхолические взгляды пан Романович. Ада бросилась на шею Мадзе, пан Казимеж занялся отправкой в вагон тетушки в бархатах. Давка, движение, шум стали еще больше, и Мадзя, утирая слезы, которые она проливала по Аде, очутилась в хвосте провожающих, рядом с паном Романовичем. - Теперь я понял, - сказал красивый учитель, - почему панна Элена издевается над старыми поклонниками. У нее появился Сольский. - Что вы говорите! - возмутилась Мадзя. - Неужели вы не видите, какой букет он ей преподнес? Sapristi*, такого букета на нашем вокзале еще никому не преподносили. ______________ * Черт возьми (франц.). - В вас говорит ревность. - Нет, не ревность! - с гневом возразил он. - Я просто знаю женщин вообще и панну Элену в частности. Одно только меня утешает: если я сегодня стушевался при пане Сольском, то он стушуется при каком-нибудь заграничном магнате, или... Поезд тронулся. К Мадзе подошла пани Ляттер и тяжело оперлась на ее руку. Сольский весьма почтительно простился с обеими дамами, вслед за ним стал прощаться и пан Казимеж. - Ты не отвезешь меня, Казик? - спросила мать. - Как прикажете, мама... Правда, я договорился с графом... - Раз договорился, что ж, ступай, - прошептала пани Ляттер, еще сильнее опираясь на руку Мадзи. Пан Романович, который смотрел сбоку на пани Ляттер, вежливо, но сухо поклонился и со вздохом ушел. В душе Мадзи пробудилось сомнение, об Эленке он вздыхает или, может, ему жаль потерянных уроков у пани Ляттер по десять злотых за час. Однако она тут же сказала себе, что глупо и некрасиво подозревать пана Романовича, и успокоилась. Когда они возвращались домой, пани Ляттер опустила окно и раза два высунулась из кареты, точно ей не хватало воздуха, потом она торопливо и оживленно заговорила: - Ничего, пусть девочка рассеется. Ты ведь знаешь, Мадзя, она никуда не выезжала, а сегодня и женщина должна повидать свет. В путешествии жизнь течет быстрее; наблюдая людей, путник узнает ей цену. Как приятно отдохнуть в постели после бессонной ночи в вагоне и как в гостинице путник тоскует по дому! Ему хочется вернуться раньше, чем он думал перед отъездом... Последние слова она произнесла со смехом. Но всякий раз, когда в глубь кареты падал свет от фонаря, мимо которого они проезжали, Мадзя замечала на лице пани Ляттер выражение горечи, которое не вязалось ни со смехом, ни с многоречивостью. - Я очень довольна, - продолжала пани Ляттер, - что ты возвращаешься со мной. Присутствие хорошего человека приносит облегчение, а ты хорошая девочка... Если бы у меня могла быть еще одна дочь, я бы хотела, чтобы это была ты... Мадзя молча жалась в угол кареты, чувствуя, что ужасно краснеет. И за что ее хвалит пани Ляттер, глупую и скверную, ведь она принимает от подруг золотые часы в подарок и не любит Элены! - Ты, Мадзя, любишь своих родителей? - спросила вдруг пани Ляттер. - Ах, сударыня! - прошептала Мадзя, не зная, что сказать. - Ведь ты уже семь лет не живешь у них. - Но как бы мне хотелось жить дома! - прервала ее Мадзя. - Сейчас я даже на праздники не люблю ездить, потому что всякий раз, когда приходится возвращаться в Варшаву, мне кажется, что я умру от горя. А ведь у вас мне очень хорошо. - Ты плачешь, уезжая из дому? - с беспокойством спросила пани Ляттер. Мадзя поняла, в чем дело. - Я плачу, - сказала она, - но это потому, что я рева. А если бы я была умной, так чего же тут плакать? Теперь я бы, наверно, не заплакала. - И ты по-прежнему любишь родителей, хотя так редко видишь их? - Ах, сударыня, я еще больше люблю их. По-настоящему я поняла, что значат для меня родители, только тогда, когда меня отвезли в пансион и я не смогла видеть их каждый день. - Мать ласкала тебя? - Как вам сказать? А потом разве ребенок любит только за ласку? Моя мама не ласкает нас так, как вы Эленку, - дипломатично говорила Мадзя. - А ведь она не работает, как вы. Но когда я вспомню, как мама готовила для нас обед, как с утра давала нам булочки с молоком, как по целым дням шила да штопала наши платьица... Нет, она не могла нанять для нас учителей и гувернанток; но мы любим ее и за то, что она сама научила нас читать. По вечерам мы усаживались подле нее: Здислав на стуле, я на скамеечке, Зося на коврике. Это был простенький коврик, мама сшила его из лоскутков. Так вот, по вечерам мама рассказывала нам обо всем, учила нас священному писанию и истории. Мало чему мы научились, мама не была настоящей учительницей, и все же мы никогда этого не забудем. Наконец она сама смотрела, хорошо ли постланы наши постельки, становилась с нами на колени, чтобы прочесть молитву, а потом, укрывая и целуя нас, говорила: "Спите спокойно, шалуны!" Я ведь была так же шаловлива, как Здись, даже по деревьям лазала. Однажды упала... Ну а Зося, та совсем другая, ах, какая она милая девочка! Мадзя вдруг смолкла, бросив взгляд на пани Ляттер, которая шептала, закрыв руками лицо: - Боже! Боже! "Разве я что-нибудь не то сказала? - в испуге подумала Мадзя. - Ах, я ужасно..." Карета подкатила к дому. Когда Мадзя, поднимаясь по освещенной лестнице, посмотрела на пани Ляттер, ей показалось, что лицо у начальницы словно изваянное, таким оно было холодным и безразличным. Только глаза казались больше, чем обыкновенно. "Наверно, я сказала ужасную глупость... Ах, какая я скверная!" - говорила про себя Мадзя. Глава одиннадцатая Снова скандал На следующий день пани Ляттер вызвала к себе Мадзю. - Панна Магдалена, - сказала она, - приведите сюда Зосю Вентцель и сами приходите с нею. - Хорошо, пани начальница, - ответила Мадзя, и сердце забилось у нее от страха. Плохо дело, если пани Ляттер называет ее панной Магдаленой и лицо у нее строгое, как тогда, когда она делает выговоры воспитанницам. "Конечно, дело тут в Зосе", - подумала Мадзя, вспомнив, что, когда пани Ляттер делает замечание учительнице, выражение лица у нее другое. Тоже не очень приятное, но другое. Когда Мадзя, не сказав ничего о своих опасениях, передала Зосе, что начальница велела ей явиться, та отнеслась к этому равнодушно. - Понятно, - сказала она, пожав плечами. - Это он на меня нажаловался. - Кто? Пан Казимеж? - воскликнула Мадзя. - Конечно. Догадался, что я его презираю, и теперь мстит мне. Они все такие; мне панна Говард постоянно твердит об этом. На лестнице мимо них прошла панна Иоанна, бросив на Зосю ядовитый взгляд. - Вот видите! - всплеснув руками, воскликнула Зося. - Ну, не говорила ли я вам, что это дело рук этой ведьмы? - Зося, ты только что говорила, что во всем виноват пан Казимеж. - Говорила о нем, а думала о ней. Когда они постучались к пани Ляттер, внизу раздался шум: это младшие классы возвращались с панной Говард с прогулки. Мадзя заметила мимоходом, что Зося бледнеет и украдкой крестится. - Не бойся, все обойдется, - прошептала Мадзя, чувствуя, что ее самое тоже берет страх. Молча, не глядя друг на друга, они минут десять ждали в кабинете начальницы. Наконец пани Ляттер вышла. Она плотно притворила за собою дверь, протянула Мадзе руку, а на Зосю, которая сделала изящный реверанс, даже не взглянула, сделав вид, что совсем ее не замечает. Затем пани Ляттер села за письменный стол, указала Мадзе на диванчик и начала шарить в ящиках стола. Однако ни в правом, ни в среднем, ни в левом нижнем ящике, видимо, не оказалось нужной вещи; задвинув ящики, пани Ляттер взяла со стола несколько листов почтовой бумаги, исписанных мелким почерком, и спросила: - Что это такое? Бледная Зося вспыхнула и снова побледнела. - Что это значит? - повторила пани Ляттер, холодно глядя на Зосю. - Это... это о "Небожественной комедии" Красинского. - Вижу. Догадываюсь, что "единственная" и "любимая" это и есть "Небожественная комедия"; но кто же он, "верный до гроба"? Надо полагать, не Красинский, тогда кто же? Зося нахмурилась, но молчала. - Я хочу знать, каким путем к тебе попадает этот курс истории литературы? - Я не могу сказать, - прошептала Зося. - А кто автор? - Я не могу сказать, - повторила Зося немного смелей. - Но клянусь вам, - прибавила она, подняв глаза и скрестив руки на груди, - клянусь вам, что это не пан Казимеж. И она залилась слезами. Пани Ляттер, сжав кулаки, вскочила с кресла, а у Мадзи все поплыло перед глазами. Но в эту минуту с шумом распахнулась дверь, и на пороге выросла панна Говард; грозная, пылающая, она держала за руку Лабенцкую, у которой на лице застыло унылое и упрямое выражение. - Простите, что я вторгаюсь к вам, - громко сказала панна Говард, - но я догадываюсь, что здесь творятся хорошенькие дела. - Что это вы говорите? - овладев собою, спросила пани Ляттер. - Одна из классных дам, - сказала панна Говард, - небезызвестная панна Иоанна в эту минуту бахвалится наверху, что она... как бы это выразиться?.. что она вытащила у Зоси Вентцель из-под подушки письма и что Зося, которую я вижу у вас, должна за это ответить. - Уж не хотите ли вы освободить ее от ответственности? - спросила пани Ляттер. - Это вы освободите ее по справедливости, - в ярости ответила панна Клара. - Зося призналась, чьи это письма? - Нет! - энергично заявила Зося. - Ты благородная девушка, - воскликнула с воодушевлением панна Говард, не обращая внимания на то, что начальница начинает терять терпенье. - Эти письма, - продолжала она, - принадлежат не Зосе, а Лабенцкой, которая и пришла со мною, чтобы сознаться во всем и освободить невинную подругу... Пани Ляттер смешалась. Искры в ее глазах потухли, голос стал менее тверд. - Почему же Зося сама мне об этом не сказала? - спросила она. - Зося слышала, что это письма ее подруги Лабенцкой, которая и исполнит свой долг, как надлежит женщине, сознающей свое личное достоинство! - декламировала панна Говард. - Если учительница залезает под чужую подушку... - Вы сами протежировали панне Иоанне, вы встали на ее защиту, - прервала панну Клару начальница. - Я встала на защиту независимой женщины, женщины, которая борется с предрассудками. Но такую, какой эта учительница стала сейчас, я презираю! - закончила панна Говард. Несмотря на все эти филиппики, пани Ляттер успокоилась; показывая на письма, она сказала Лабенцкой: - Я вижу, это краткое изложение содержания "Небожественной комедии". Но кто дал тебе эти письма? - Я не могу сказать, - прошептала Лабенцкая. Панна Говард с торжеством посмотрела на Лабенцкую. Послышался тихий стук в дверь. - Войдите! - сказала пани Ляттер. Вошла Маня Левинская. Лицо ее было бледно, испуганные глаза потемнели и наполнились слезами. Она остановилась посредине кабинета, сделала реверанс пани Ляттер и едва слышно сказала: - Это мои письма, я дала их Лабенцкой. С длинных ресниц девушки покатились крупные слезы. Мадзя думала, что от этого зрелища у нее сердце разорвется. Панна Говард несколько секунд пристально смотрела на Маню Левинскую. Наконец она подошла к Мане и, положив ей на плечо большую костистую руку, спросила: - Это твои письма? Кто тебе их писал? Не дождавшись ответа, она подошла к столу и из-за кресла пани Ляттер посмотрела на письмо. - Ах, вот оно что! Я поняла, - воскликнула она с судорожным смехом. - Это почерк пана Котовского. Не думала я, что для этого вас познакомила... - Панна Клара, - прервала ее пани Ляттер, отодвигая письма, - кажется, читать чужие письма не полагается. Да это и не письмо, а какое-то сочинение. - Я тоже не читаю чужих писем, - ответила панна Говард. - И сделаю еще больше! Маня, - обратилась она к Левинской, - я тебя прощаю, хотя ты нанесла мне рану! Пойдем со мной, панна Магдалена, - прибавила она, - я чувствую, что мне нужна будет дружеская рука. По знаку пани Ляттер Мадзя поднялась с диванчика и, взяв панну Клару под руку, повела ее из кабинета; панна Клара покачивалась при этом, как подрезанный цветок. - Ступайте наверх, - довольно мягко сказала пани Ляттер пансионеркам. - Я думала, - прошептала в коридоре панна Клара, - что я выше толпы, но сегодня вижу, что я только женщина... И она заморгала глазами, силясь выдавить слезу, что очень позабавило Мадзю. Около лестницы навстречу им шагнул Станислав. - Пан Котовский уже поднялся наверх, - сказал он панне Говард. Панна Клара выпрямилась, как пружина. Вместо того чтобы опираться на Мадзю, она дернула ее за руку и сказала вполголоса: - Пойдемте, вы увидите, как я уничтожу этого негодяя! - Но, панна Клара! - запротестовала Мадзя. - Нет, вы должны поглядеть, как мстит изменникам независимая женщина. Если этот человек, услышав мою речь, проживет до завтра, я получу доказательство, что он подлец, не заслуживающий даже моего презрения. Несмотря на сопротивление Мадзи, она затащила ее к себе; по комнате широкими шагами расхаживал студент, растрепанный больше обыкновенного. Увидев панну Клару, он вынул руку из кармана и хотел поздороваться. - Посмотрите, панна Мадзя, - глубоким голосом сказала панна Говард, - этот человек протягивает мне руку! - В чем дело? - спросил оскорбленный студент, смело глядя на панну Клару, которая стояла перед ним, бледная и неподвижная. - Вы, сударь, за моей спиной переписываетесь с Маней и спрашиваете у меня, в чем дело? Это я должна вас спросить: что вы делаете в доме женщины, которую вы обманули? - Я вас? Господи Иисусе... - Разве вы не расставляли мне сети? Разве не завлекали? - Честное слово, я и не помышлял об этом! - воскликнул студент, ударив себя в грудь. - Какую же цель преследовали тогда ваши посещения? - в гневе спросила панна Клара. - О какой цели вы говорите? Вы слышите, сударыня? - обратился он к Мадзе, разводя руками. - Ту же цель, что и сегодня, что и всегда. Я принес вам корректуру, но... - Корректуру? Моей статьи о незаконных детях? - воскликнула панна Говард. Мадзя изумилась, увидев, как внезапно переменилась панна Клара. За минуту до этого она была подобна Юдифи, которая рубит голову Олоферну, а сейчас напоминала пансионерку. - Но если мне будут устраивать такие скандалы, - продолжал студент, - то увольте, благодарю покорно! Я не желаю вмешиваться... К панне Говард снова вернулось торжественное настроение, и голос ее снова стал глубоким. - Пан Владислав, - сказала она, - вы нанесли мне смертельную рану. Но я готова простить вас, если вы поклянетесь, что никогда... не женитесь на Мане. - Так вот, клянусь вам, что я только на ней и женюсь, - отрезал студент, размахивая руками и ногами самым неподобающим образом, никак не отвечавшим важности момента. - Значит, вы изменяете прогрессу, предаете наше знамя. - Очень мне нужен ваш прогресс, ваше знамя! - проворчал студент, трепля и без того растрепанную гриву. - Вот вам доказательство мужской логики! - высокопарно произнесла панна Говард, обращаясь к Мадзе. - Мужская логика, мужская логика! - повторил пан Котовский. - Во всяком случае, разработали ее не женщины. - Я вижу, пан Котовский, с вами нельзя серьезно разговаривать, - проговорила панна Клара таким непринужденным тоном, как будто в эту минуту случилось что-то ужасно забавное. - Впрочем, довольно об этом! - прибавила она. - Поможете ли вы мне просмотреть корректуру, несмотря на все то, что произошло между нами? - Независимая женщина, а даже корректуру читать не умеете, - все еще мрачно буркнул оскорбленный студент. - Позвольте мне проститься, - прошептала Мадзя. Пан Котовский угрюмо протянул Мадзе правую руку, а левой достал из потертого мундира сверток бумаг и стал озираться в поисках стула. Глава двенадцатая Скучные святки В жизни Мадзи еще не бывало таких унылых святок, как в этом году. Печально было и пусто. Пусто в комнате Эли и в квартире Ады, которую никто не занимал, пусто в дортуарах, столовых и классах, пусто в квартирах учительниц. Панна Говард целые дни проводила у знакомых, панна Жаннета у старой родственницы, Иоася уехала на несколько дней, мадам Мелин вывихнула руку и лежала в больнице, а мадам Фантош на самый Новый год подала заявление об уходе и перешла в другой пансион. Слыша в классах и коридорах раскатистое эхо собственных шагов, Мадзя порой пугалась. Ей казалось, что ни одна пансионерка уже сюда не вернется, что столы и парты всегда будут покрыты пылью, а на кроватях всегда будут лежать голые матрацы. Что вместо детских голосов она будет слышать эхо собственных шагов, а вместо учителей и классных дам встречать только пани Ляттер, когда она, сжав губы, проходит по коридорам или заглядывает в пустые дортуары. А может, и она думает, что после каникул сюда никто уже не вернется, может, странный ее взгляд выражает опасенье? С пани Ляттер творилось что-то неладное. Станислав и панна Марта говорили, что она не спит по ночам, доктор посылал ее на воды, предписывал продолжительный отдых и качал головой. Мадзя не раз заставала начальницу в кабинете сидящей без движения, уставясь глазами в стену; раза два она слышала, как пани Ляттер выбегала в коридор и спрашивала Станислава, не приехал ли пан Казимеж из деревни, нет ли от него письма. Мадзе казалось, что пани Ляттер очень несчастна и как начальница пансиона и как мать. Видя ее страдания, которых та не обнаруживала ни единой жалобой, Мадзя легче переносила свое одиночество и плохие вести от родных. Мать все жаловалась на тяжелые времена, отец не переставал обманывать себя надеждами, брат писал о величии пессимистической философии и пользе массовых самоубийств, а Зохна спрашивала, когда ей можно будет переехать в Варшаву. Однако около десятого января наступила перемена. Приехали первые пансионерки; родители их вели переговоры с пани Ляттер, которые всякий раз кончались тем, что начальница вырезала из квитанционной книги очередную квитанцию об "уплате денег; с почты тоже пришло несколько денежных переводов. Один из них очень удивил и обрадовал пани Ляттер, хотя это был перевод всего лишь на полтораста рублей; деньги со множеством благодарностей прислала старая ученица, она сообщила, что вышла замуж и возвращает деньги, которые задолжали пани Ляттер ее родители. Но радость была недолгой. На следующий день, когда пансионерки готовили в классах упражнения и повторяли пройденное, в один из дортуаров вошла панна Марта со служанками и велела вынести две кровати. Услышав лязг железа, Мадзя заинтересовалась и вошла в дортуар. Она наткнулась там на панну Говард и Иоасю, которые стояли, отворотясь друг от друга. Панна Марта вполголоса рассказывала, что выбыли обе Коркович, у родителей которых в провинции большой пивоваренный завод. - Помните эту толстую Коркович, она была здесь осенью и хотела, чтобы ее дочерей учили рисовать пастелью? - сказала Мадзе панна Говард. - Вот вам первое следствие того, что некоторые ученицы переписываются со студентами, - вмешалась панна Иоанна. У панны Говард даже волосы потемнели и покраснела шея. - Вот вам, панна Магдалена, - сказала она Мадзе, - следствие того, что некоторые классные дамы залезают под подушки учениц и выкрадывают чужие письма. - А я говорю тебе, Мадзя, - заявила Иоася, не глядя на панну Говард, - что мы потеряем еще больше пансионерок и приходящих учениц, если у нас останется Левинская. Ну, и те особы, которые разносят по городу сплетни. На этот раз панна Говард повернулась лицом к панне Иоанне и, глядя на нее белесыми, как лед, глазами, сказала чуть не басом: - Вы правы, сударыня. Особы, которые разносят сплетни, должны быть изгнаны из пансиона точно так же, как и те, которые по ночам шатаются по ресторанам. Я с такими особами не могу служить. Мадзя заткнула уши и убежала из дортуара, где, по счастью, не было никого из прислуги. Она вспомнила, что в пансионе вот уже дня два назревают какие-то события и что может случиться скандал. Маня Левинская была уже в Варшаве, но все еще жила у знакомых со своим опекуном, который дважды посетил пани Ляттер. Видимо, пани Ляттер не хотела принимать Маню, потому что и третьего дня, и вчера, и сегодня к панне Говард прибегал Владислав Котовский, наверно, с просьбой о поддержке. Мадзя оказалась провидицей. В это самое время пани Ляттер сидела у себя в кабинете, обложившись книгами и заметками, и обдумывала план, в котором не последнюю роль играла Маня Левинская со своим опекуном. Вот уже несколько дней голову пани Ляттер сверлила одна мысль, вечером она не давала ей уснуть, ночью лихорадочно билась в мозгу, будила на рассвете и поглощала всю ее днем. Просматривая свои заметки, пани Ляттер сотый раз говорила себе: "Я сделала ошибку, взяв у Ады только шесть тысяч рублей, надо было взять десять тысяч. Зря я церемонилась: Ада так богата, что для нее это ничего не стоит. А как обстоят мои дела сегодня? Я считала, что у меня останется две тысячи четыреста рублей, а меж тем осталось каких-нибудь тысяча триста, которые я должна дать Казику. За помещение надо заплатить полторы тысячи, а откуда их взять? Выбыли сестры Коркович. Невелика потеря! За полугодие у меня урвали бы на них сто рублей. Но сколько еще выбудет приходящих учениц? И все это из-за Мани! Дорогая воспитанница у пана Мельницкого! Как же быть теперь? У Сольских я больше брать не могу. У них Эля, она имеет виды на Сольского. Не обманывается ли только? Ах, как она неосторожна! Занимает деньги у Ады (это спустя несколько недель!) и мне этим вредит и собственные замыслы может разрушить. Как я ее просила: Эленка, будь бережлива!.. Итак, на Аду я не могу рассчитывать. Кто же тогда остается? Ясное дело, я имею право, даже просто обязана обратиться к Мельницкому. Скажу ему без обиняков: сударь, вашу воспитанницу я не исключаю из пансиона, потому что мне жаль ее; однако прошу вас обратить внимание на то обстоятельство, что из-за нее я понесла тяжелые потери. В данную минуту я говорю не как пани Ляттер, а как руководительница общественного учреждения, которое все мы обязаны поддерживать. Мне нужны на год четыре тысячи рублей, я дам шесть, даже семь процентов, но вы должны снабдить меня этой суммой. Буду говорить смело, это ведь не мое личное, а общественное дело". Она встала вдруг из-за стола и схватилась руками за голову. "Я просто теряю рассудок! Что я думаю? Ведь это хуже попрошайничества, это попрошайничество с угрозами. Он человек благородный, привязан ко мне, что он подумает?" Краснея, прошлась она по кабинету, но затем, пожав плечами, прошептала: - Какое мне дело, что он подумает? Я права, а он настолько деликатен, что не откажет мне. Слишком много он говорил о своей готовности пойти ради меня на жертвы, - прибавила она с улыбкой. В это мгновение в дверь постучали, и в кабинет, не ожидая приглашения, вошла панна Говард. "Опять какая-нибудь драма!" - глядя на учительницу, подумала пани Ляттер. - Я пришла по важному и... щекотливому делу, - сказала панна Говард. - Я вижу. Слушаю вас. - Позвольте мне прежде всего задать вам один вопрос: правда ли, что вы не хотите оставить в пансионе Маню Левинскую? Пани Ляттер насупила брови, но по лицу ее было видно, что она не сердится. - Умоляю вас, - говорила панна Клара, - не губите девочку! Переписка с паном Котовским была, как вы знаете, совершенно невинной и ограничивается двумя письмами, вернее... статьями. Одна о "Небожественной комедии", другая об "Иридионе". Быть может, в этих статьях содержатся некоторые намеки, но вспомните, как они написаны? Если вы исключите Маню, бедный юноша покончит с собой. А ведь он такой способный, такой учтивый... Он ждет у меня вашего приговора. - Ах вот как, пан Котовский наверху? В третьем часу он должен увидеться у меня с опекуном Мани, - сказала пани Ляттер. - Он ждет этого свидания у меня в комнате и в три часа будет у вас. - Да, да, посмотрим, - ответила пани Ляттер. - Я еще колеблюсь, но если вы знаете этого юношу и ручаетесь, что больше это не повторится... Выражение лица пани Ляттер показалось панне Кларе каким-то необычным, и все же она протянула начальнице руку и решительно сказала: - За то, что вы оставляете в пансионе Левинскую, вы найдете во мне самого верного друга. - Это вознаградит меня за все, - ответила пани Ляттер. - Сейчас я дам доказательство своей верной дружбы, даже два. Прежде всего Малиновская после каникул хочет открыть собственный пансион, я же постараюсь убедить ее принять иное решение. Пани Ляттер побледнела и безотчетно сжала руку панны Говард. - Во-вторых... во-вторых, я скажу вам то, чего не сказала бы ни в каком другом случае. Когда я шла сейчас к вам, я хотела поставить вопрос так: я или Иоанна. Но сейчас я поставлю его иначе... Она подошла к пани Ляттер и, глядя ей в глаза, медленно произнесла: - Сударыня, увольте Иоанну. Ей нельзя оставаться, это крайне вредит пансиону. Пани Ляттер опустилась на диванчик. - Разве... разве вы что-нибудь слышали? - вполголоса спросила она. - Трудно не слышать, если об этом говорят в городе и в пансионе, причем у нас не только учительницы и прислуга, но даже ученицы. Она умолкла, глядя прямо в лицо начальнице. - Ах, как у меня болит голова! - прошептала пани Ляттер, сжимая руками виски. - Бывают ли у вас, панна Клара, такие мигрени, что, кажется, сама необходимость думать причиняет физическую боль? Она закрыла глаза и сидела, думая о том, что визит панны Говард, пожалуй, слишком затянулся. Почему никто не позвонит, не придет и не заговорит с нею о других делах, пусть даже своих собственных? - Вам нездоровится? - спросила панна Клара. - Я уже забыла, что значит быть здоровой. Глава тринадцатая Старый и молодой - оба на ту же стать В прихожей позвонили, и панна Клара вышла из кабинета. Увидев, как исчезает между портьерами высокая фигура учительницы, пани Ляттер вздохнула с облегчением. "Мельницкий!" - подумала она, услышав, как кто-то грузно ступает в прихожей и снимает тяжелую шубу. В кабинет вошел толстый румяный господин, в светлых панталонах и расстегнутом сюртуке, с толстой цепочкой на жилете и жирной складкой на затылке. - Ах-ха! - начал господин, обтирая обмерзшие седые усы. - Целую ручки, обожаемая, ха-ха!.. Но что это значит? Вы плохо выглядите! Прихварываем, а? Что за черт, три дня гляжу на вас и, что ни день, вижу перемены. Если бы это я худел, было бы понятно: влюблен. Но вы... Пани Ляттер улыбнулась и, играя глазами, сказала: - Плохо выгляжу, потому что не сплю. Не могу заснуть... - Ах, как нехорошо. Если бы это я не спал... А вы с кем-нибудь советовались? - Я не верю в лекарства. - Еще одна добродетель! - воскликнул господин, с жаром целуя ей ручки. - А я думал, что в таком сокровище, каким, безусловно, являетесь вы, сударыня, что в такой сокровищнице добродетелей я не найду ничего нового, разве только - после свадьбы. - Ах, опять вы говорите, не подумавши! - прервала толстяка пани Ляттер, обжигая его такими взглядами, что он извивался, как на огне. - Где уж мне думать, сударыня, когда я сохну по вас. Однако довольно обо мне. Что ж, сударыня, раз вы не пользуетесь услугами докторов, я пропишу вам лекарство от бессонницы. Только, чур, выполнять мои предписания. - Посмотрю, если они не будут слишком строгими. - Они будут замечательными. Лекарство мое, сударыня, состоит из двух доз, как пилюли Моррисона. - А именно? - А именно: замужество - это для вас радикальное средство от бессонницы. Радикальное! Ведь вам, сударыня, не дают спать ваши собственные глаза! Ей-ей, я при них мог бы впотьмах читать газеты. Они так и горят, так и обжигают... - Ну, а второе лекарство? - Второе, временное, я, если позволите, пришлю вам сегодня. Есть у меня в запасе несколько бутылок отменного вина, такого, сударыня, вы не найдете и у Фукера. Одна рюмочка на сон грядущий, и кончено дело! Пушками не разбудишь вас до утра. Этот совет произвел на пани Ляттер сильное впечатление. - Только прошу не отвергать моего подарочка, иначе я буду думать, что вы хотите порвать со мной знакомство. - Нет, нет, я не отвергаю, я принимаю и сегодня же попробую, - со смехом ответила пани Ляттер, протягивая старику руку, которую тот поцеловал. "Вот если бы ты проявил такую настойчивость да заставил меня взять у тебя денег взаймы, то-то поклонник был бы из тебя! Дороже Ромео!" - подумала пани Ляттер. - Кажется, в переднюю вошел этот молодой человек, - прибавила она вслух. Толстяк сразу насупился. - Стало быть, явился. Ну, вижу, он малый не промах. Я ведь по дороге к вам так бесился, что, верите, сударыня, за себя боялся. Только ваш сладостный образ... - Я вас оставлю с ним, - произнесла пани Ляттер, вырывая у толстяка руку. Затем она позвонила и, когда в дверях появился Станислав, спросила у него: - Что, там ли молодой барин? - Пан Котовский? Да. - Попросите. Пани Ляттер удалилась в другие комнаты, а в кабинет через минуту вошел студент. Он был бледен, на усердно напомаженной голове густые волосы все же кое-где торчали вихрами. Студент мял в руках фуражку, кланялся и покашливал. Толстяк, лицо которого сейчас совсем побагровело, поднялся с дивана, сунул руки в карманы панталон и окинул взглядом потертый мундирчик, худое лицо и напомаженную шевелюру студента. - Что скажете, сударь? - спросил он наконец громовым голосом. - Вы меня звали... - Я его звал, скажите на милость! Да знаете ли вы, кто стоит перед вами? Я Мельницкий, Изидор Мельницкий, опекун и дядя Мани... панны Марии Левинской. Ну, каково? Студент понурился и махнул рукой, но хранил молчание. - Я вижу, вы красноречивы только в письмах пансионеркам. - Это не совсем так, - возразил студент, но, опомнившись, снова умолк. - Вы, сударь, погубили девушку. Тут студент поднял голову и с неловким поклоном произнес: - Я прошу... руки панны Марии. Он снова поклонился и провел рукой по напомаженной шевелюре, отчего на ней осталось несколько лоснящихся полос и встал торчком еще один вихор. - Вы, сударь, с ума сошли! - воскликнул толстяк. - Да кто вы такой? Юноша поднял голову. - Я, Котовский, не хуже Мельницких. А осенью уже буду врачом. - Дурацкая профессия! - Что делать, сударь, всякие бывают профессии. Не у каждого есть имение. - Зато многие зарятся на чужое. Тут студент надулся. - Прошу прощения, сударь, но я не зарюсь на имения, тем более на ваше. Я знаю, что панна Мария девушка бедная, и женюсь на ней, а не на имении. - А если я не позволю? - И все-таки я женюсь на панне Марии. Старый шляхтич покачал головой. - Как же вы смеете, сударь, - сказал он, - кружить девушке голову, если вам самому не на что жить? - Будет на что. Я уеду на время за границу. - Фью! А денежки откуда возьмете? - Из тех же капиталов, на какие я жил в гимназии и в университете, - сердито отрезал студент. Старый шляхтич заходил по кабинету, напевая: - Тру-ля-ля! Уедет за границу... денег у него нет... тру-ля-ля! Ну, - внезапно сказал он, - а если я не позволю Мане выйти за вас? - У нас есть время. - Ну, а если я выгоню ее на все четыре стороны? - Как-нибудь не пропадет. Да и я, когда начнутся каникулы, могу заняться практикой. - И морить больных. - А я для того и собираюсь за границу, чтобы не морить их. - И чтобы отнять потом у меня ребенка, которого я воспитал, нет, пан, пан, как вас там?! - взорвался шляхтич. - Как знать, что ждет нас впереди. Может, я и панна Мария отблагодарим вас за все, что вы для нее сделали. Толстяк задумался. - Сколько вам лет? - спросил он. - Двадцать пять. - Два года за границей! Какое счастье! Ведь за это время вы, сударь, забудете девушку, а она вас. - Нет. - Как так нет? А если не кончите курс? - Кончу. - Сумасшедший! Но ведь вы можете умереть. - Не умру. - Господи помилуй! - воскликнул шляхтич, воздевая руки. - Вы так говорите, как будто заключили договор с господом богом. Каждый может умереть... - А я вот не умру, пока не женюсь на панне Марии, - возразил студент с такой уверенностью, что Мельницкий смутился. Старик расхаживал по кабинету и фыркал, как лошадь. Однако он не мог найти аргумент против этого человека, который с непоколебимой уверенностью утверждал, что поедет за границу для завершения образования, не умрет и женится на панне Марии. - На какие средства вы живете? - Даю уроки... Пишу кое-что. - Хорошенькие штуки вы сейчас пописываете! Скол