ько же вы получаете за уроки? - Двадцать пять рублей в месяц. - И на эти деньги живете, платите за квартиру? Ха-ха-ха! - Даже хожу в театр, если вздумается. Старый шляхтич все расхаживал по кабинету, пожимал плечами и злился. Наконец он снова спросил: - Где вы кормитесь? - Где придется. В "Гоноратке", в "Попугае", в дешевой кухне, по деньгам. - И едете за границу. - Еду. - С этим полоумным еще удар хватит! - вскричал толстяк. И вдруг остановился перед студентом и сказал: - Так вот, без дальних слов. Приходите, сударь, завтра в двенадцать часов обедать в Европейскую гостиницу. - В двенадцать не могу, у меня клиника. - Когда же? - После часу. - Ну, тогда приходите после часу в Европейскую гостиницу, понятно? Я должен выбить вам из головы эту дурь. Целых штанов нету, а он за границу едет... ха-ха-ха! Жениться собирается и не умрет! Ну, знаете, отродясь я ничего подобного не слыхивал. Будьте здоровы, сударь, и не забудьте, сразу же после часу, никто из-за вас не станет морить себя голодом. Будьте здоровы. С этим словами толстяк, не глядя, ткнул студенту два жирных пальца, а третьим слегка пожал его руку. Когда Котовский удалился, в кабинет вошла улыбающаяся пани Ляттер и окинула шляхтича томным взглядом. - Хорошую, верно, проповедь прочитали вы этому юнцу, - сказала она, - даже ко мне в комнату долетали отдельные слова. - Какое, сударыня! Теперь-то я понял, что такая бестия, такой зверь мог вскружить девчонке голову. Представьте, он так говорит о будущем, как будто у него договор с господом богом! Поеду, говорит, за границу, не умру, говорит, - слыхали? - да еще, говорит, женюсь на панне Марии. Вот и толкуй с ним! Как послушал и его, сударыня, прямо скажу вам: страх меня взял, испугался я. Одно из двух: либо этот человек богохульствует и навлечет на всех нас гнев божий, либо... либо такая у него вера, что и гору с места сдвинет. Но если у него такая вера, а она у него и впрямь такая, - я это почувствовал, когда слушал его, - то что с ним поделаешь! Тут и руки опустятся, ведь он все сделает, что ему вздумается, да еще других за собой потянет. У пани Ляттер румянец выступил на лице и сверкнули глаза. - О да, - ответила она, - кто верит, перед тем никто не устоит... Шляхтич прищелкнул пальцами, схватил вдруг пани Ляттер за руки и воскликнул: - Поймались, сударыня! Вот и я, хоть и увалень, ну, и... чуточку постарше этого щенка, однако верю. Вы непременно должны выйти за меня замуж, а не пойдете, так я похищу вас, как римляне похищали сабинянок. Не смейтесь, сударыня. Против Пальмерстона, хотя он был старше меня лет на двадцать, одна дама возбудила дело за то самое... Стало быть, впереди у нас еще добрых двадцать лет, и, бог тому свидетель, мы совершили бы глупость, если бы не воспользовались... Он увлек ее на диванчик и, невзирая на легкое сопротивление, обнял за талию. - Не будем терять времени, сударыня, это грешно. Я в забросе, да и в хозяйстве все идет кое-как, а вы, сударыня, теряете здоровье, красоту и даже сон, мучаясь с этим пансионом, который ничего хорошего вам не принесет. Поверьте мне, ничего хорошего. Я знаю, какие разговоры идут в городе... Пани Ляттер побледнела и покачнулась. Старый шляхтич положил ее голову себе на плечо и продолжал: - Начнутся каникулы, и бросайте пансион! Дочку отдадим замуж; найдем ей такого, как Котовский, который лезет напролом, не спрашиваясь. Сын станет работать, и куда денется его франтовство. Ну, раз, два, три... - согласны? - Не могу, - прошептала пани Ляттер. - Как так, не можете? - возмутился шляхтич. - Вы так сложены... Что же у вас, обязанности, муж? Пани Ляттер вздрогнула и, подняв на него глаза, полные слез, прошептала: - А если... если... - Если у вас муж? - подхватил он, несколько удивленный. - Ну тогда к черту его! Муж, который целую вечность не кажет глаз, это не муж. В чем дело, развестись нельзя, что ли? А надо будет, так я и пулю в лоб сумею пустить. Скажите только откровенно, в чем дело? Пани Ляттер со слезами схватила вдруг и горячо поцеловала его руку. - Не сегодня, - сказала она, - не сегодня! Я все расскажу в другой раз. Сегодня ни о чем меня не спрашивайте, - говорила она, трепеща и рыдая. - Никто не подумал бы, никто не поверил, как я несчастна и одинока. Чуть не сотня людей меня окружает, и нет живой души, которой я могла бы сказать; взгляни, какие тяготы и страдания легли на плечи одной женщины... У шляхтича покраснели глаза. - Вот видите, - продолжала она, глядя на него со страхом, - не успели вы сказать мне два добрых слова, а я уже растревожила вас... Мне ли думать о замужестве! Ах, если бы вы знали, как нужен мне человек, которому я могла бы хоть изредка выплакать душу. Вот видите, сударь, убежите вы от меня, да и скажете себе на лестнице: и зачем я связался с этой несчастной? У Мельницкого слезы текли по седым усам. Он отодвинулся от пани Ляттер, взял ее за руки и сказал: - Клянусь богом, я ничего не понимаю, но вы так говорите, что уж лучше бы мне нож в грудь всадили да растерзали ее на части. Что за черт, ведь не совершили же вы преступления? Говорите же! - Преступления? - повторила пани Ляттер. - Откуда эти мысли? Да, если горе и труд - это преступление, но и только, ничего более! - Ах! - махнул рукою шляхтич, - начитался я романов, вот и лезет в голову всякий вздор. Извините сударыня, но если совесть у вас чиста... - Видит бог, чиста! - ответила пани Ляттер, прижимая руку к сердцу. - Ха-ха-ха! - рассмеялся старик. - Тогда к чему эти слезы и эти страхи? Я ни о чем не спрашиваю, вы сами мне как-нибудь расскажете обо всем, что вас мучит, но... Стыдитесь, маловерная! Так вы думаете, что смелы только такие щенки, как Котовский? Только они могут сказать: я не умру, пока не совершу своего дела? Да что же это, провидения нет на свете, что несчастной женщине, особенно такой, как вы, некому довериться! Плюньте на все беды, сударыня, покуда я жив, волос не спадет у вас с головы. Выйдете вы за меня или не выйдете, на то ваша воля. Но с той минуты, как вы заплакали при мне, вы уже не скажете, что вы одиноки. Я с вами! Мое сердце, рука, состояние - все принадлежит вам. Если вам что-нибудь нужно, скажите. Я все сделаю, клянусь богом. Ну же? Пани Ляттер сидела, опустив глаза. Она сгорела со стыда, вспомнив, что не далее как час назад намеревалась занять у этого человека четыре тысячи, а взамен за эту услугу оставить в пансионе его воспитанницу. Откуда родился этот безумный план? - Может, вам нужны деньги? - допытывался старик. - Ведь деньги часто причина всех бед. Скажите, сколько вам нужно? Двести, пятьсот, ну, а если крайняя нужда, так найдется и тысяча... Щеки пани Ляттер покрылись ярким румянцем. Для этого человека тысяча рублей составляет солидную сумму, а она хотела занять у него четыре тысячи. - Так сколько же? - настаивал он. - Я чувствую, что деньги - причина всех бед, а ведь они не то что бессонных ночей, одной вашей слезы не стоят. Пани Ляттер подняла голову. - Деньги у меня есть, - сказала она, - а вот совета спросить мне часто не у кого, хорошего человека недостает мне, на которого хоть поглядеть можно было бы. А это похуже всякой нужды. - Не думайте вы об этом, сударыня, знайте, что я ваш слуга и готов за вас в огонь и воду. Я не настаиваю сегодня, раз в этом нет надобности, об одном только прошу: случись нужда, - ну, прямо не знаю какая, - вспомните обо мне. Дом у меня просторный, на нас двоих хватит, бросьте вы только этот свой пансион, который отравляет вам жизнь. Чем скорее вы с ним распроститесь, тем лучше, даже если останетесь в одной рубашке. Он поднялся с дивана, собираясь уходить. - Ну, а если когда-нибудь, - грустно сказала пани Ляттер - я и в самом деле постучусь в вашу дверь? Ведь я все могу потерять... - Теряйте поскорее и приезжайте, - ответил он. - Когда бы вы ни приехали, - днем ли, ночью ли, - вы всегда найдете приют. Не хотите быть моей женой, можете стать хозяйкой в моем доме, который требует женской руки. Плюньте на пансион, довольно уж этих забот, от которых вы теряете сон и, наверно, аппетит! Он поцеловал ей руки и, берясь за ручку двери, прибавил: - Помните, сударыня: у вас есть свой дом! Вы нанесете мне, старику, тяжелую обиду, если не будете надеяться на меня как на каменную гору. Верить можно не только таким молокососам, как Котовский. Ну и шельма же, ну и хват! Отнимет он у меня Маню, как пить дать отнимет! А вино я тотчас пришлю вам и пить прошу каждый день... - До свидания, - сказала пани Ляттер, пожимая ему руку. - Кланяюсь в ножки и прошу не забывать. Я могу поклясться, что исполню все, о чем говорил вам, и, видит бог, не изменю своему слову. Глава четырнадцатая Лекарство Был уже пятый час, когда Мельницкий ушел из кабинета. Солнце село, только розовый отблеск, отраженный снегами Праги, тускло освещал кабинет и в нем пани Ляттер. Она стояла посредине комнаты, подперев рукой подбородок, и в ее красивых глазах, на которых еще не высохли слезы, застыло удивленное выражение. Она чувствовала, что произошло какое-то событие, но усталая мысль не могла его постичь. Ей казалось, что до сих пор она жила не для себя, а только для других, всегда для других, и вот сегодня пришел этот смешной старик со своим предложением и недвусмысленно сказал, что хочет жить для нее. Неужели кто-нибудь может ею интересоваться? Может ли это быть, чтобы нашелся человек, который не только не требует от нее услуг, но сам хочет служить ей? Ведь это она всем служила: первому мужу, второму мужу, ученицам, учителям, прислуге, а главное, сыну и дочери. И вот сегодня, когда ей уже за сорок и красота ее увяла, когда все ее покидают или используют в своих целях и раздражают, является человек, который говорит ей... Что он ей говорил?.. Память изменила пани Ляттер, быть может, от волнения. Она не может вспомнить, что говорил старый шляхтич, но это было нечто такое, точно человеку, которому со всех сторон грозит опасность, открылся выход. Пани Ляттер окинула взглядом кабинет. В нем только три двери, а она готова была поклясться, что минуту назад тут была четвертая дверь. Ну конечно, была, только сейчас, после ухода Мельницкого, она захлопнулась. Пани Ляттер схватилась за голову - с некоторых пор это движение стало у нее привычным - и силилась припомнить что-то забытое, но тщетно. "Ах, да! - подумала она. - Я хотела занять у Мельницкого четыре тысячи". - Лучше смерть! - прошептала она через минуту. Одна цифра потянула за собой целую вереницу других. Пани Ляттер села за письменный стол и в тысячный раз стучала карандашом по бумаге, потому что писать уже было нельзя. "До каникул, - считала она, - только на пансион нужна двадцать одна тысяча. Да тысяча рублей долгу в банке... А Эля? А Згерский? С воспитанниц я не получу и двадцати тысяч, где же взять остальные?" Слуга зажег свет. В пять часов стали приходить посетители: родители, две дамы со сбором пожертвований на отстройку костела, учитель, англичанка на место мадам Фантош и опять две дамы с билетами на благотворительный вечер. В семь часов, когда кончился прием, пани Ляттер была так утомлена, что с трудом удерживалась от слез. Вошел Станислав и принес деревянный ящик. - От пана Мельницкого, - доложил он. - Да, да, хорошо! Пани Ляттер выхватила у него ящик и унесла в спальню. Она разрезала ножницами бечевку и приподняла дощечку, из-под которой показались бутылки, покрытые толстой, как шуба, плесенью. С лихорадочным нетерпением поддела она ножницами пробку на одной бутылке. Открыла и услышала приятный аромат. - Видно, чудное вино, - прошептала она. Она взяла стакан, стоявший на умывальнике, налила примерно треть и выпила с жадностью. - И после этого я буду спать? - произнесла она. - Но ведь вино совсем легкое. Однако она заметила вдруг, что усталость как рукой сняло, почувствовала полноту мыслей, которые текли быстро и логично. Вспомнила, что Мельницкий решительно советовал бросить пансион и переехать к нему в деревню. "Замуж я за него не могу выйти, - думала она, - разве только... Но кто меня предупредит, если даже это случится! Замуж выйти не могу, но служить у него могу; ведь и он старик, и я не молода... Ах, я чувствую себя так, точно мне уже сто лет, и просто смешно становится, как подумаю, что у меня было два мужа... О, этот пансион... Может ли быть на свете горшее рабство и горшее проклятие, чем пансион! А Эля? А Казик? Что ж, Эля выйдет замуж, Казик женится. А что будет со мною? Если сейчас они оба могут обойтись без меня, то будут ли тогда тосковать по мне? Нет, я не настолько наивна! Дети растут не для родителей, ведь и я обходилась без матери. Да, дети до тех пор хороши, пока они маленькие; подрастут, совьют собственные гнезда и занимаются уже не стариками, а собственными птенцами. Так что мне, наверно, придется искать приюта у Мельницкого, и, кажется, он один только меня не обманет. Можно обойтись без родителей, но без ромашки, без кофе со сливками, свежих булочек и масла обойтись трудно", - закончила она с улыбкой. Прошло несколько часов, и пани Ляттер снова почувствовала усталость, и снова ее одолели думы. До начала каникул, даже еще раньше, надо занять тысячи четыре. Все напрасно! Нельзя обманываться, об этом упрямо напоминают счета за день, за неделю, за месяц. Каждый вечер надо давать деньги панне Марте, каждый понедельник булочникам и мясникам, каждое первое число учителям и прислуге и в договорные сроки хозяину и кредиторам. Это было бы ужасно не иметь под рукой каких-нибудь две тысячи! Около одиннадцати пани Ляттер снова выпила вина и легла спать. Сон и впрямь стал смыкать ей глаза, и в то же самое время нашлось средство спасения, которое она так давно искала. "Займу денег у Згерского, - подумала она. - Он будет кривиться, но если я посулю пятнадцать процентов, сдастся. Должны же когда-нибудь кончиться мои беды. Я подниму пансион, поступят новые ученицы, Эля выйдет за Сольского. Тогда она займется Казиком, а я весь доход обращу на уплату долгов. Года за два расплачусь с кредиторами, и тогда... Ах, как я буду счастлива тогда!" "Бесценный человек этот Мельницкий!" - думала пани Ляттер, чувствуя, что засыпает. Постель, которая за столько бессонных ночей стала для нее орудием пыток, теперь кажется удивительно мягкой. Она не просто прогибается под тяжестью ее тела, а опускается и летит вниз, доставляя ей неизъяснимое наслаждение. "Куда это я так лечу? - улыбаясь, говорит про себя пани Ляттер. - Ах, это я лечу в прош... в будущее", - поправляется она и чувствует, что говорит бессмыслицу. Потом она видит, что слово "будущее" оборачивается сказочным зверем, который уносит ее в край, где рождаются и зреют события будущего. Пани Ляттер понимает, что это сонное виденье, но не может противиться и соглашается обозреть будущее. И вот она видит себя совершенно свободной. Она одна на улице, без гроша в кармане, в одном платье; и все же она испытывает безграничную, беспредельную радость, потому что пансиона уже нет. Она не огорчается уже оттого, что обед был плох, что кто-то из воспитанниц заболел, что перессорились классные дамы и у одного из учителей была кислая физиономия. Она не боится уже, что какая-нибудь воспитанница может не заплатить, не бледнеет, увидев домовладельца, не вздрагивает, услышав слова Марты: "Пани начальница, завтра у нас большие расходы". Ничего этого уже нет, ничто уже ее не сердит, не тревожит, не парализует способность мышления... Только теперь она видит, чем был для нее пансион. Он был чудовищной машиной, которая каждый день, каждый час вколачивала в ее тело булавки, гвозди, ножи. И за что? За то, что она взялась учить чужих детей, чтобы воспитать своих собственных! Боже правый, мыслимое ли это дело, чтобы мать и начальница пансиона терпела пытки, каким не подвергают ни одного преступника? Но так оно было на самом деле, и все получалось очень просто: она принимала участие в судьбе всех, за всех страдала. Страдала за своих детей, за чужих детей, за классных дам, за учителей, за прислугу - за всех! Они обязаны были только трудиться определенное число часов в день, а она должна была думать о том, чтобы прокормить их и обеспечить жильем, должна была заботиться об их здоровье и ученье, платить жалованье и следить за тем, чтобы все жили в мире. Все знали, что в определенное время получат сполна все, что им причитается, а она не знала, откуда взять на это деньги. Учениц надо было регулярно кормить, а их опекуны не думали о том, что за это надо регулярно платить. Прислуга работала спустя рукава, а спешила получить жалованье. Учителя и классные дамы строго критиковали малейший непорядок в учебном заведении, а сами и не помышляли о том, чтобы потрудиться и поддержать порядок. Неужели так оно было, неужели и впрямь так было? И все эти требования предъявляли ей, женщине, обремененной двумя детьми? "И я терпела целую неделю?" - "Нет, ты терпела долгие годы". - "И никто надо мною не сжалился, никто даже не знал, как я тружусь и страдаю?" - "Никто не подозревал и даже не пробовал догадаться, что ты страдаешь; напротив, все завидовали твоему счастью и судили тебя беспощадней, чем преступника. Ведь тот совершил преступление, а за тобой нет никакой вины, тот имеет право на защиту, а тебе нельзя даже пожаловаться". Но сегодня она уже свободна. Она имеет право просить подаяние, упасть на улице, лечь в больницу, даже умереть под забором со сладостным ощущением свободы, сознанием того, что сброшено бремя, которое сокрушало ее много лет! Что же это: новое рождение или воскресение из мертвых? И когда она проникается этим чувством свободы, когда она утопает в блаженстве на мягкой постели, то видит, что кто-то внезапно преграждает ей путь и грубо хочет вернуть ее в пансион. В пансион? Да. И это делают ее собственные дети: Казимеж и Элена! Они молчат, но лица их суровы, и глаза устремлены на нее с укоризной. "Дети мои, деточки, разве вы не знаете, как намучилась я с пансионом?" "Нам нужны деньги, много денег!" "Да, вы ничего не знаете, я все скрывала от вас. Но неужели вы так безжалостны, что еще раз приговорите мать к медленной смерти. Я жизнь отдам за вас, но спасите меня от мук, на которые не осудил бы меня самый жестокий тиран". "Деньги, нам нужны деньги!" Пани Ляттер просыпается и, плача, садится на постели. - Дети, - говорит она, - это немыслимо! Она вспоминает их маленькими, слышит их тоненькие голоса и видит слезы, которые они проливали над мертвой канарейкой. - Дети мои! - повторяет она, уже совсем очнувшись, и вытирает глаза. Она зажигает свечу. Только час ночи. - Ах, это вино! - шепчет пани Ляттер. - Какие оно приносит страшные сны. Она тушит свечу и снова ложится, а тревожная мысль бьется над вопросом: "Что лучше: совсем не спать или видеть такие страшные сны?" И в это самое мгновение странное чувство овладевает ею: в сердце ее пробуждается как бы неприязнь к детям, злоба против них. То, чего многие годы не сделали въяве, сделал сон. - Мыслимо ли это? - шепчет она. Да, это так: сонные виденья подсказали ей, что она и сегодня могла бы быть свободной, если бы не дети, - и холод обнял ее, тень пала на душу, мать увидела детей в новом свете. Они уже не были детьми. В действительности они давно перестали быть детьми, но в ее сердце - всего минуту назад, во время сна. Она все еще любила их, нежно любила, но они уже были взрослыми, они лишали ее свободы и покоя, и как знать... не следовало ли ей защищаться от них? На следующий день пани Ляттер проснулась часов в восемь утра освеженная и успокоенная. Но она помнила свой сон и в сердце чувствовала холод. Ей казалось, что в горе она пролила одну лишнюю слезу, и эта слеза пала на дно души и оледенела. На лице ее не было заметно тревоги, которая томила ее уже несколько недель, а только холод и как бы ожесточение. В следующие два дня вернулись все ученицы, за исключением четырех приходящих, и начались занятия. В пансионе царило спокойствие, только однажды панна Говард, красная от возбуждения, увлекла к себе в комнату Мадзю и сказала ей: - Панна Магдалена, дадим друг другу клятву спасти пани Ляттер! Мадзя воззрилась на нее в удивлении. - Пани Ляттер, - торжественно продолжала панна Клара, подняв кверху палец, - благородная женщина. Правда, старые предрассудки борются в ней с новыми идеями, но прогресс победит. Мадзя еще больше удивилась. - Не понимаете? Я не стану излагать вам мой взгляд на эволюцию, которая происходит в уме пани Ляттер, потому что мне надо идти в класс, но я приведу два факта, которые бросят свет... Панна Говард на минуту прервала речь и, убедившись, что ее слова производят достаточно сильное впечатление, продолжала своим густым контральто: - Знайте, что Маню Левинскую приняли в пансион. - Но ведь она здесь уже два дня. - Да, но ее не исключили только благодаря мне. Я просила об этом пани Ляттер, она исполнила мою просьбу, и я должна отблагодарить ее. А я умею быть благодарной, панна Магдалена... Мадзе пришло тут в голову, что она где-то слышала похожий голос... Ах, да! Таким голосом говорит один из комических актеров, и, быть может, поэтому панна Клара показалась Мадзе в эту минуту очень трагической. - А знаете ли вы об этой... ну, как ее... Иоанне? - продолжала панна Говард. - Знаю, что вчера она не хотела разговаривать со мной, а сегодня не поздоровалась, впрочем, это меня совсем не трогает, - ответила Мадзя. - Вчера пани Ляттер предупредила эту... классную даму, эту... нашу сослуживицу, - о, я содрогаюсь от отвращения! - что с первого февраля она увольняется. Конечно, пани Ляттер уплатит ей за целую четверть. - Так все это неправда с паном Казимежем? - воскликнула Мадзя, краснея. - Вечно на него наговаривают. Панна Говард бросила на Мадзю величественный взгляд. - Пойдемте, - сказала она, - я тороплюсь на урок... Меня поражает ваша наивность, панна Магдалена! И ни слова больше. Так Мадзя и не узнала, насколько несправедливы сплетни о пане Казимеже. Глава пятнадцатая Пан Згерский пьян На пятый день после визита Мельницкого, около часу дня, Станислав и панна Марта под личным наблюдением пани Ляттер сервировали в столовой изысканный завтрак. - Сельди и кофе, - говорила пани Ляттер, - поставьте, панна Марта, с той стороны, там, где стоит водка. - Устрицы на буфете? - спросила панна Марта. - Нет, нет. Устрицы Станислав откроет, когда войдет пан Згерский... А вот, кажется, и он! - прибавила пани Ляттер, услышав звонок, - Михал в прихожей? Она вышла в кабинет. Станислав бросил взгляд на панну Марту, та опустила глаза. - Хорошо такому вот, - пробормотал лакей. - Никто, пан Станислав, вас не спрашивает, кому здесь хорошо, кому плохо, - проворчала в ответ хозяйка пансиона. - Нет ничего хуже, когда прислуга распускает язык, сплетен от этого, как блох в опилках. Надо быть поумнее и не тыкать носа в чужое просо. - Ну-ну! - воскликнул старый лакей, хватаясь руками за голову, и выбежал вон. Тем временем в кабинет пани Ляттер вошел долгожданный гость, пан Згерский. Это был невысокого роста, уже несколько обрюзглый мужчина, лет пятидесяти с хвостиком; огромная лысина все заметней оттесняла у него на голове остатки седеющих волос. Одет он был скромно, но элегантно; красивое когда-то лицо выражало добродушие, но его портили маленькие и подвижные черные глазки. - Я, как всегда, минута в минуту? - воскликнул гость, держа в руках часы. Затем он сердечно пожал пани Ляттер руку. - Я не должна была бы с вами здороваться, - возразила пани Ляттер, окинув его огненным взглядом. - Три месяца! Слышите: три месяца! - Разве только три? Мне они показались вечностью! - Лицемер! - Что ж, будем откровенны, - с улыбкой продолжал гость. - Когда я не вижу вас, я говорю себе: хорошо, а увижу, думаю: а так все же лучше. Вот почему я до сих пор не был у вас. К тому же на святки я уезжал в деревню. Вы, сударыня, не собираетесь в деревню? - спросил он с ударением. - В какую деревню? Когда? - Ах, как жаль, сударыня! Когда я летом бываю в деревне, я говорю себе: деревня никогда не может быть прекрасней; но сейчас я убедился, что деревня прекраснее всего - зимой. Это волшебство, сударыня, настоящее волшебство! Земля подобна сказочной спящей королевне... Можно было бы поверить искренности этих речей, если бы не бегающие черные глазки Згерского, которые вечно чего-то искали и вечно старались что-то утаить. Можно было бы подумать, что и пани Ляттер слушает его с упоением, если бы в ее томных глазах не мелькала порой искра подозрительности. Оптимисту Згерский мог показаться гостем, который является на завтрак с некоторым запасом поэтических банальностей; пессимисту он мог показаться темным человеком, который опутывает все сетью тайных интриг. Первый осудил бы пани Ляттер за то, что она боится от дружеского расположения перейти к любви, второй подметил бы, что она не очень доверяет Згерскому, даже опасается его. Но если бы кто-нибудь мог уловить голоса, звучавшие в их душах, то поразился бы, услышав следующие монологи. "Я уверен, что под маской симпатии она побаивается меня и что-то подозревает. Но она изящная женщина", - говорил про себя довольный Згерский. "Он воображает, что я верю в его ловкость и хитрость. Что поделаешь, мне нужны деньги", - говорила пани Ляттер. - Если вам представится возможность уехать в деревню, а у меня предчувствие, что так оно и будет, уезжайте на годик, чтобы увидеть деревню зимой, - сказал Згерский, подчеркивая отдельные слова и многозначительно поглядывая на собеседницу. - Я в деревню? Вы шутите, сударь! А пансион? - Я понимаю, - продолжал Згерский, нежно заглядывая ей в глаза, - что на вас возложены великие гражданские обязанности. Нет нужды объяснять, как я к ним отношусь. Но боже мой, всякий человек имеет право на маленькое личное счастье, а вы, сударыня, больше, чем кто-либо. В глазах пани Ляттер мелькнуло выражение удивления, даже беспокойства. Но тут же ее словно осенило: "Понятно!" - а потом из груди вырвался короткий возглас: - А! И пани Ляттер бросила на Згерского взгляд, не скрывая своего изумления. - Итак, мы поняли друг друга? - спросил Згерский, испытующе глядя на нее. А про себя прибавил: "Поймалась!" - Вы страшный человек, - прошептала пани Ляттер, а про себя прибавила: "Он у меня в кармане!" И опустила глаза, чтобы скрыть торжествующий блеск. Во взоре, который устремил на нее Згерский, светилось холодное сочувствие и непоколебимая уверенность в том, что сведения, которыми он располагает, совершенно точны. - Позвольте задать вам один вопрос? - спросил он внезапно. - Никаких вопросов! Я разрешаю вам только подать мне руку и пройти со мной в столовую. Згерский встал с левой стороны, взял пани Ляттер за руку, как в полонезе, и, глядя своей даме в глаза, повел ее в столовую. - Я буду хранить молчание, - произнес он, - однако взамен вы должны пообещать мне... - Вы думаете, что женщина может что-нибудь обещать? - опуская глаза, спросила пани Ляттер. "Как она лезет в ловушку! Как она лезет в ловушку!" - подумал Згерский, а вслух прибавил: - Вы одно только можете обещать: всякий раз, когда случится что-нибудь приятное для вас, я буду первым, кто вас поздравит. Едва ли не самой большой победой, которую пани Ляттер одержала в жизни над собой, было то, что она не дрогнула, не побледнела и вообще ничем не выдала той тревоги, которая овладела ею в эту минуту. По счастью, Згерский был настолько самоуверен, что не обратил на нее внимания, он думал только о том, как бы показать, насколько он всеведущ. - Всякий раз, - проговорил он с ударением, - когда с вами случится что-нибудь приятное, здесь ли, или в Италии, я буду первым, кто поздравит вас... Они вошли в столовую. Пани Ляттер слегка отстранилась и, показывая на стол, произнесла: - Ваша любимая старка. Прошу пить и за хозяина и за гостя. Поглядев на бутылку, Згерский удивился. - Да ведь это моя старка, которую мне удалось купить у князя. - Именно у князя Казик достал несколько бутылок я одну дал мне. А я не могла найти для нее лучшего применения, как... Слова эти сопровождались томным взглядом. Згерский молча выпил рюмку, желая подчеркнуть молчанием, сколь величественна эта минута. Однако первая рюмочка навела его на некоторые новые размышления. "Если она, - говорил он себе, - выходит замуж за Мельницкого, человека богатого, то во мне она совершенно не заинтересована. Если же она во мне не заинтересована, то зачем же тогда?.. Гм... а не влюблена ли она в меня?.." В эту минуту в его душе, которая была вместилищем самых противоречивых чувств, проснулась потребность в излияниях. - Сельди бесподобные! - проговорил он. - Икра... икра... нет, я просто в восторге от икры! А может ли быть что-нибудь выше восторга? - вопросил он, испытующе глядя на пани Ляттер, чтобы узнать, поняла ли она его намек. Он увидел, что поняла. - Пан Стефан, - сказала она, - я не вижу, чтобы вы пили как гость... - Так эту рюмку бесподобной старки я пил за... - За хозяина, - закончила пани Ляттер, глядя на скатерть. - Сударыня! - воскликнул гость, глядя на нее с таким чувством, которое могло сойти за любовь, и наливая себе вторую рюмку. - Сударыня, - повторил он, понизив голос, - сейчас я пью как гость... Как гость, который умеет молчать даже тогда, когда его сердце хочет... я бы сказал, заплакать, но скажу: воззвать... Сударыня, если это нужно для вашего счастья и покоя, то позвольте мне поднять такой же бокал... за здоровье двоих... ну хотя бы на берегу Буга... Я кончил. Он поставил выпитую рюмку и сел, опершись головою на руку. В эту минуту вошел Станислав с блюдом устриц во льду. - Как? - воскликнул Згерский. - Устрицы? Он прикрыл рукою глаза, как человек глубоко взволнованный, и подумал: "Она выходит замуж и дает мне понять, что влюблена в меня... Это очень приятно, но в то же время очень... Нет, не опасно, а сложно... Я бы предпочел, чтобы она была лет на двадцать моложе..." Он набросился на устриц и ел торопливо, в молчании, драматическими жестами запихивая в рот кусочки лимона, как человек, который страдает, но хочет показать, что ему все безразлично. - Пан Стефан, - томно сказала пани Ляттер, - вот шабли... - Я вижу, - ответил Згерский, который после второй рюмки старки чувствовал потребность доказать, что он обладает дьявольской проницательностью. - Но, может, вы попробуете вот этого вина... Пани Ляттер налила рюмочку. Он попробовал и строго на нее посмотрел. - Сударыня, - сказал он, - бутылку, покрытую такой плесенью, я не мог не заметить сразу... Вы сами понимаете. Но сейчас я убедился, что такое вино не могла выбрать женщина... - Это подарок пана... пана Мельницкого, дяди и опекуна одной из моих воспитанниц, - ответила пани Ляттер, опуская глаза. - Вы хотите, чтобы я пил это вино? - торжественно спросил Згерский. - Прошу вас. - Чтобы я пил из чаши пана Мельницкого, который может быть самым достойным человеком... Молчание. Но в эту минуту Згерский почувствовал, что его ноги касается чья-то нога. "Можно подумать, что я ей очень нужен по важному делу, - подумал он, выпивая кряду две рюмки вина. - Но если она выходит замуж за Мельницкого..." Згерский сидел как изваянный; он не придвигал, но и не отодвигал своей ноги, только выпил третью рюмку вина, съел кусочек какой-то рыбы, выпил четвертую рюмку, взялся за жаркое и, совершенно позабыв о пани Ляттер, погрузился в воспоминания о далеком прошлом. Он вспомнил о том, как тридцать с лишним лет назад кто-то коснулся под столом его ноги; ему показалось тогда, что молния ударила, он был совсем без памяти и чуть не уронил вилку. Когда такая же история повторилась двадцать лет назад, он, правда, не был уже так потрясен, но все же почувствовал, что небо открывается у него над головой. Когда такой же случай произошел десять лет назад, он не видел уже ни молний, ни неба, открывающегося над головой, но душу его еще наполнили самые прекрасные земные надежды. А сегодня он подумал, что попал в щекотливое положение. Да и как же иначе мог чувствовать себя мужчина его лет с такой страстной женщиной. Он опустил глаза, ел за троих, пил за четверых, причем большая его лысина покрылась каплями пота. "Этому Мельницкому, должно быть, уже лет шестьдесят, - подумал он, - а какая прыть! Нет ничего лучше, чем жить в деревне!" Завтрак кончился. Згерского разобрало, вид у него был озабоченный и даже смущенный; пани Ляттер сохраняла спокойствие невозмутимое. - Я пьян, - сказал он за черным кофе и превосходным коньяком. - Вы? - улыбнулась пани Ляттер. - О, у вас голова крепкая, я о ней более лестного мнения. - Это верно. Не помню, чтобы мне когда-нибудь случалось терять голову, но старка и вино действительно крепкие... Могло и разобрать... - К несчастью, сударь, вы даже в этом случае не забываетесь, - с легкой горечью заметила пани Ляттер. - Страшны те люди, которые никогда не теряют способности логически мыслить! Згерский печально кивнул головой, как человек, который, даже если ему и не хочется, должен нести бремя железной логики, и подал хозяйке руку. Они прошли в кабинет, где пани Ляттер показала гостю на коробку сигар, а сама зажгла свечу. - Чудная сигара! - вздохнул Згерский. - Можно... можно попросить еще чашечку кофе? В эту минуту вошел Станислав, неся на подносе серебряную спиртовку, бутылку коньяка и чашки. - О сударь, неужели вы думаете, что после трехмесячной разлуки я забыла о ваших привычках? - с улыбкой сказала пани Ляттер, наливая кофе. Затем она пододвинула Згерскому коньяк. Черные глазки его уже не бегали беспокойно, один все стремился направо, другой налево, а их обладатель прилагал неимоверные усилия, чтобы заставить их смотреть прямо. Пани Ляттер заметила это, сама выпила залпом рюмку коньяку и вдруг сказала: - A propos...* Хотя еще не февраль, позвольте, сударь, привести в порядок наши расчеты. ______________ * Кстати (франц.). Згерский отшатнулся, как будто на него вылили ушат воды. - Простите, сударыня, какие расчеты? - Триста рублей за следующее полугодие. Згерский остолбенел, у него мелькнула мысль, что это он, со всей своей ловкостью и дьявольской изворотливостью, пал жертвой интриги, которую сплела эта женщина! Он вспомнил тут старое изречение, что самого искушенного мужчину может надуть самая обыкновенная женщина, и совсем растерялся. - Мне кажется, - промямлил он, - мне кажется... Но слова застряли у него в горле, в голове не было ни одной мысли. Он почувствовал, что попал в ловушку, которую отлично знает, но в эту минуту не представляет себе достаточно ясно. "Анемия мозга!" - сказал он про себя и для исцеления от недуга выпил новую рюмку коньяку. Глава шестнадцатая Пан Згерский трезв Лекарство возымело свое действие. Згерский не только обрел утраченную энергию в мыслях, но и загорелся желанием схватиться с пани Ляттер. Она хочет застигнуть его врасплох? Отлично! Сейчас он покажет, что застигнуть его не удастся, потому что он всегда и везде остается хозяином положения. - Раз уж вы, - начал он с улыбкой, - хотите говорить о делах, хотя я полагал, что у нас с вами нет никаких срочных дел, что ж, давайте рассуждать последовательно. Не потому, упаси бог, что я хочу оказать какое-то давление, ведь между нами... Просто мы оба привыкли к точности... - Разумеется, - прервала его пани Ляттер, - о деньгах мы должны говорить как финансисты. - Мы с вами понимаем друг друга... Итак, за вами должок, о котором не стоило бы и вспоминать, если бы мы оба не любили порядка в денежных делах и точности в расчетах. Этот должок в пять тысяч рублей переходит у нас с вами из года в год... да-с... Но в прошлом году я напомнил вам в середине августа, недвусмысленно заявил, что желал бы получить с вас эту сумму в феврале текущего года. Поэтому я не могу взять у вас проценты за следующее полугодие. - Ну, а если я заупрямлюсь и не верну вам долг в феврале, что вы со мной сделаете? - со смехом спросила пани Ляттер. - Ясное дело, оставлю деньги за вами до половины июля, - с поклоном ответил Згерский. - Но в июле я решительно должен получить с вас этот долг, в противном случае мне грозит неприятность, вы же, насколько я вас знаю, никогда до этого не допустите. - Ну разумеется! - Я в этом уверен, помню даже ваши слова, которые потрясли меня до глубины души и пробудили величайшее уважение к вам: "Даже если мне придется, сказали вы, продать всю собственную мебель и весь школьный инвентарь, я в срок верну вам эти пять тысяч". - По нашему условию, вся мебель и весь инвентарь уже принадлежат вам, - прибавила пани Ляттер. Згерский махнул рукой. - Пустая формальность, на которой настаивали вы, сударыня. Я бы прибегнул к подобной мере лишь в том случае, если бы это представляло выгоду для вас. - Итак, вы переносите срок уплаты пяти тысяч на середину июля? - спросила пани Ляттер. - Да. Вот когда надо мною повиснет дамоклов меч! Верите, сударыня, могут описать мою мебель! Пани Ляттер налила гостю новую рюмку. - Скажите, сударь, - начала она через минуту, - а что, если в этом или в будущем месяце мне понадобятся еще четыре тысячи тоже до середины июля? - Как еще? Невероятно! - возразил Згерский, пожимая плечами. - Отчего же? Все может быть. Ведь многие ученицы уплатят мне только в конце июня. Згерский задумался. - Трудно вам приходится, - сказал он. - Весьма сожалею, что поместил весь свой капитал в акции сахарного завода... Да, как говорится, весьма сожалею... Вы знаете, сударыня, сахарные заводы дают сейчас восемнадцать и двадцать процентов дивиденда. Если бы не это, пришлось бы мне порядком жаться... Ясное дело, я сожалею не о том, что у меня есть акции, а о том, что не могу ссудить вас на такой небольшой срок. Пани Ляттер покраснела. - Жаль, - сказала она. Згерский допил рюмку и почувствовал непреодолимое желание щегольнуть своей осведомленностью. - Я уверен, - начал он, - что вы не подумаете, будто я не хочу оказать вам услугу. Не буду говорить о моем самом искреннем расположении к вам, - когда речь идет о деловых интересах, об этом не говорят, - скажу только, что я по справедливости горжусь теми чувствами, которые питаю к вам. Не буду говорить о них, но если бы даже я выступал как человек сугубо деловой, то я ведь знаю, сударыня, что ссудить вас деньгами - это значит, выражаясь языком финансистов, надежно поместить капитал. Будем откровенны, сударыня! Даже Мельницкий представляет солидную гарантию, что же говорить о Сольском! Боже мой! Згерский вздохнул, пани Ляттер опустила глаза. - Я не понимаю и не хочу понимать вас, - произнесла она, понизив голос. - Прошу вас вовсе не касаться этого вопроса! - Я понимаю вас и преклоняюсь перед вашей деликатностью, но... Разве мы повинны в том, что Мельницкий рассказывает на всех перекрестках, что получил отказ, и толкует при этом о своей любви к вам. В конце концов никто этому не удивляется, а я меньше всего, - прибавил он со вздохом. - Мельницкий чудак, - улыбнулась пани Ляттер. - Но пан Сольский никаких, решительно никаких оснований не давал... и, признаюсь, подобные толки оскорбительны