для меня... - Но эти толки дошли из Рима, где живет несколько польских семейств, которые заметили, что пан Стефан увлечен панной Эленой. - Я ничего, решительно ничего об этом не знаю, - сказала пани Ляттер. - Можно подумать, что наш пансион - это крепость, куда не доходят никакие слухи. - Гм! - пробормотал Згерский. - Вероятно, все-таки дошли, и, надо полагать, из надежного источника, раз обеспокоили пана Дембицкого. - Дембицкого? - с удивлением повторила пани Ляттер. - Да нет, это только мое предположение, - поспешил прибавить пан Згерский. - Я рассказываю вам об этом исключительно из дружеских чувств. Пани Ляттер была вне себя от удивления. - Вот видите, сударыня, как хорошо иметь наблюдательных друзей. Пан Дембицкий, как известно, давно знаком с Сольским, сейчас они еще больше сблизятся, потому что пан Дембицкий берет на себя заведование библиотекой Сольских. - Я об этом ничего не знаю, - прервала его пани Ляттер. - Зато я все знаю и все слышу, - с улыбкой возразил Згерский. - Знаю я и о том, что панна Элена однажды была резка с паном Дембицким. - Ах, во время занятий по этой несчастной алгебре! - То-то и оно. Стало быть, я имею основания предполагать, что пан Дембицкий не питает особой симпатии к панне Элене и, пожалуй, не очень был бы рад служить у нее... Видите ли, сударыня, из мелочей складываются крупные события. - Я все еще ничего не понимаю. - Сейчас вы все поймете. Так вот, дня через два после того как до меня дошли слухи о том, что пан Сольский ухаживает за панной Эленой, один из моих друзей вспомнил, что пан Дембицкий расспрашивал его... - О чем? - Не более, не менее, как о размере суммы, которой я ссудил вас, и даже... о размере процента. Согласитесь сами, что это проявление заботы со стороны пана Дембицкого могло бы показаться странным, если бы мы не имели оснований причислять его к партии недоброжелателей. - Какой негодяй! - вспыхнула пани Ляттер. - А потом, что это за партия недоброжелателей? Вы меня просто пугаете... - Пугаться нечего, это дело естественное, - проговорил Згерский. - Знаете пословицу: где счастье, там зависть, где свет, там и тень... Так вот одни, - вы уж меня извините, я буду откровенен, - одни завидуют вам, потому что у вас Мельницкий. Другим ваш пансион все равно, что бельмо в глазу. Однако я не причисляю к ним панны Малиновской... - Вы знаете Малиновскую? - спросила пани Ляттер, положив руки на подлокотники кресла. - Да. Это хорошая женщина, и вы к партии недоброжелателей ее не причисляйте. Но об этом в другой раз. Далее, есть такие, которые завидуют панне Элене, потому что за нею ухаживает Сольский, и, наконец, такие, которые раздувают и преувеличивают шалости пана Казимежа. - А его-то они в чем упрекают? - прошептала пани Ляттер, закрывая глаза, - она чувствовала, что от этого вороха новостей у нее кружится голова. - Все пустое! - ответил Згерский, покачиваясь так, точно он хотел удержать в равновесии голову. - Упрекают, впрочем, не столько упрекают, сколько удивляются, как это... - Пан Згерский... пан Стефан, говорите прямо! - сложив руки, воскликнула пани Ляттер. - Без обиняков? Вот это мне нравится! Это в вашем стиле! - Итак? - Итак?.. Ах, да, - повторил Згерский, силясь собраться с мыслями. - Удивляются, как это ваш сын, одаренный многими талантами и достойный молодой человек, до сих пор не имеет никаких определенных занятий. - Казик в самом непродолжительном времени уедет за границу, - возразила пани Ляттер. - Ясно, к пану Сольскому. - В университет. - Ах, вот как! - бросил Згерский. - Кроме того, пана Казимежа осуждают за интрижки... Но любовь, вы сами понимаете, сударыня, свет нашей жизни, цветок души. Я, - прибавил он с глуповатой улыбкой, - меньше всего имею права негодовать на молодых людей за интрижки. Вы понимаете, сударыня? К несчастью, пан Казимеж впутал в это дело пансион... - Этой девушки уже нет у нас, - строго прервала гостя пани Ляттер. - Я всегда преклонялся перед вашим тактом, - произнес Згерский, целуя ей руку. - Что ж до других упреков... - Как, это еще не все? Згерский махнул рукой. - И говорить не стоит! - сказал он. - Многим не нравится, что пан Казимеж поигрывает в картишки. - Как? - Да вот так! - прибавил он, показывая, как тасуют карты. - Впрочем, сударыня, ему так везет, что за него можно не беспокоиться. Перед святками он занял у меня пятьдесят рублей на неделю, - ему надо было заплатить какой-то долг чести, - а вернул через три дня и вдобавок пригласил меня на завтрак. У пани Ляттер руки опустились. - Мой сын, - сказала она, - мой сын играет в карты? Это ложь! - Я сам видел. Но играет он с умом, и в таком избранном обществе... Лицо пани Ляттер неприятно исказилось, она стала прямо безобразной. - Я огорчил вас? - спросил Згерский соболезнующим голосом. - Нет. Но я знаю, что такое карточная игра... - Наверно, ваш покойный второй муж? - почтительно осведомился Згерский. Пани Ляттер вскочила с диванчика. - Я не позволю сыну играть! - воскликнула она, подняв сжатый кулак. - Я люблю его, как только родная мать может любить единственного сына, но я бы отреклась от него... Блуждающие глазки Згерского остановились. Он взял пани Ляттер за руки, усадил ее и сказал совсем другим тоном: - Вот и отлично! Мы выиграли! Теперь можно поговорить и о деле. - О деле? - с удивлением повторила пани Ляттер. - Да. Минутку терпения! Акции сахарного завода, я хочу сказать, мои акции, можно и заложить, ведь ссудить вас - это, как я уже говорил, надежное помещение капитала... Вас и панну Элену. Мельницкий человек богатый, ну, а Сольский, о нем и говорить не приходится. - Я прошу вас не упоминать этих имен. - Гм! А я бы, сударыня, хотел услышать от вас эти имена. Вам нужны четыре тысячи рублей до середины июля, я вас понимаю и могу заложить свои акции. Но у меня должна быть гарантия вне пансиона. - Почему? - удивилась пани Ляттер. - Господи боже мой! Да потому, что после некоторых событий, которые разыгрались тут, у вас, пансиону грош цена. Не знаю, простите ли вы меня за откровенность? Чистый доход уменьшился еще в прошлом году, а сейчас, наверно, упал до нуля. Меж тем пану Казимежу все время нужны деньги, дело понятное, он человек молодой. Вы говорите, что образумите сына, что ж, это очень важное обстоятельство. Но если пан Казимеж и возьмется за какое-нибудь дело или как-то иначе себя обеспечит, этого еще мало. Расходы сократятся, но доходы не увеличатся. - Я решительно ничего не понимаю, - в гневе прервала его пани Ляттер. - Жаль, жаль! - прошептал он. Опершись головой на руку, Згерский прикрыл рукою глаза. Ему казалось, что у него все кружится в глазах. Нет, не кружится, а качается из стороны в сторону. Но это открытие придало Згерскому отваги, его потянуло на еще большую откровенность. - Простите, - сказал он, глядя на пани Ляттер, - я понимаю вашу щепетильность. Я понимаю, что женщина благородная не может отвечать на некоторые вопросы, особенно, если они заданы в неподходящее время. С другой стороны, вам до середины июля нужны четыре тысячи, я бы мог найти их; но... мне нужна гарантия! Пан Дембицкий и так уже разведывает, сколько процентов я получаю от вас за пять тысяч; он готов назвать меня ростовщиком за то, что я беру двенадцать процентов. Меж тем капиталец мой настолько невелик, а расходы настолько постоянны, что... при меньшем проценте я не мог бы просуществовать... - К чему вы клоните, пан Згерский? - Простите, сударыня, я хочу сказать, что не прочь одолжить вам четыре тысячи, но... под определенные гарантии. Я понимаю, что сегодня вы очень нуждаетесь в деньгах, но в июле легко вернете их. Однако... - Говорите яснее, пан Згерский... - Не покажется ли это вам неделикатным? - В деловых интересах хороший тон не требуется. - Вы меня потрясаете! - воскликнул Згерский, целуя ей руки. - Итак, я могу говорить без околичностей, так сказать, предъявить вам категорическое условие? - Прошу. - Отлично. Я не буду касаться вопроса о пане Казимеже... Правда, юноша он способный и симпатичный, но может существенным образом повлиять на ваше будущее. - Что это значит? - Это значит, что о пане Казимеже, кажется, слыхал уже кое-что пан Мельницкий и... похоже на то, что задумался... Надо полагать, поведение пана Казимежа может поколебать и пана Сольского... Вы меня поняли, сударыня? - Нет, сударь. - Тогда я буду еще точней, - ответил, несколько обидевшись, Згерский. - Я целый час жду этого. - Вот и чудесно! - улыбнулся Згерский. - Итак, я ссужу вас четырьмя тысячами до июля, если хотите, даже до декабря, если... - Вы опять колеблетесь? - Нет. Если я получу от вас записочку с уведомлением, что вы приняли предложение пана Мельницкого или пан Сольский сделал предложение панне Элене. Пани Ляттер сжала руки. - Вы очень уверены в моем добром отношении к вам! - сказала она с улыбкой. - Но ведь я только друзьям могу оказывать подобные услуги. - Вы требуете, чтобы я доверяла вам семейные тайны? - Я доверяю вам половину своего состояния. Пани Ляттер протянула руку, которую Згерский снова поцеловал, и сказала со смехом: - Странный вы человек, а впрочем, я вам прощаю... Итак, каков же итог нашего разговора? - Два итога, - сказал Згерский. - Я оставляю за вами пять тысяч до середины июля и... могу одолжить вам еще четыре тысячи, но... - Но? - Но только как будущей пани Мельницкой или как будущей теще пана Сольского. - Какую же роль вы хотите сыграть по отношению ко мне? - воскликнула в негодовании пани Ляттер. - Я полагала, мы будем говорить о том, что ваши деньги в надежных руках, о процентах, а вовсе не о браках, меж тем вы упорно возвращаетесь к этой теме. "Она очень самоуверенна", - подумал Згерский. И с сочувственным и в то же время смущенным видом ответил: - Сударыня!.. я не смею сказать: дорогой друг мой! Какую роль я хочу сыграть по отношению к вам?.. Это большая смелость с моей стороны, но я скажу вам какую. Я хочу сыграть роль друга, который выводит узника из его темницы, хотя тот упирается и сердится... Сударыня, - прибавил он, целуя пани Ляттер руки, - не думайте обо мне худо. Вы переживаете сейчас важную эпоху в своей жизни, вы колеблетесь, а посоветоваться вам не с кем. Так вот, я буду вашим советчиком, мало того, исполнителем вашей воли, и я уверен, что пройдет полгода, и вы скажете мне спасибо. Впрочем, что говорить о благодарности!.. - вздохнул он. Воцарилось молчание, потом хозяйка заговорила с гостем о делах безразличных, но разговор обрывался. Пани Ляттер сердилась. Згерский чувствовал, что наговорил лишнего и засиделся. Он простился и вышел недовольный собой. У него была страсть удивлять всех своей искушенностью и необычайной осведомленностью, и сегодня он хотел изумить пани Ляттер и вырвать у нее семейные тайны. Однако ничего из этого не вышло. Она молчала, как каменная, и, вместо того чтобы изумляться, упорно возвращалась к вопросу о деньгах и процентах, а он сердился, потому что предпочитал слыть не мелким ростовщиком, а демоном лукавства. "Ах, эти женщины, эти женщины! Коварные созданья!" - думал он, чувствуя, что сделал ложный шаг. Но когда Згерский вышел на улицу и после превосходных вин его овеяло свежим воздухом, бодрость влилась в его сердце. - Стой! - проговорил он. - За что же я себя-то корю? Я решительно предупредил ее о том, что пять тысяч должны быть возвращены. Четыре тысячи только посулил. Могу надеяться, что удастся завязать деловые отношения с Мельницким, Сольским, Малиновской, а ведь всякий новый деловой интерес - тот же лотерейный билет: пусть маленький, но шанс на выигрыш... Боже мой, да я удовольствуюсь маленькими выигрышами, только бы их было побольше!.. Вот только напрасно я упомянул о Риме, о Дембицком и об обожаемом Казике. Но не терять же мне двести рублей? Да ничего особенного я и не сказал, намекнул только, что парень в картишки поигрывает и что следует услать его за границу. Он сам мне за это спасибо скажет... Зачем я говорил о Риме? Лучший метод: дать понять, что факт известен, но не ссылаться на источники. Да, тут я допустил ошибку... Если Згерский и был грешником, то, во всяком случае, стоял на пути к спасению, потому что все время давал себе отчет в своих действиях. Тем временем в кабинет пани Ляттер, которая в возбуждении расхаживала из угла в угол, вошла хозяйка пансиона, панна Марта. - Ну, как, пани, - спросила она, улыбаясь, - хорош был завтрак? - Да, хорош... Ну и мошенник же! - Згерский? - подхватила любопытная хозяйка. - Какой там Згерский. Это Дембицкий - интриган! Панна Марта всплеснула руками. - Ну не говорила ли я? - воскликнула она. - Никогда не верю я вот таким простачкам. Как будто тихенький да смирненький, а на деле подлец. Он и с виду смотрит интриганом, ручаюсь головой, что готов совершить преступление. Болтовня панны Марты несколько отрезвила пани Ляттер, она поспешно прервала хозяйку: - Только прошу вас, никому об этом ни слова. - Ах, пани, ах, голубушка, и за кого вы меня принимаете? Господи помилуй, да, по мне, лучше языка лишиться, чем выболтать то, что вы сказали под секретом. Да разве я!.. Но, может, как-нибудь приструнить этого негодяя, ведь это позор для пансиона, да и вам он отравляет жизнь. - Панна Марта, прошу без лишних слов. Ступайте к себе и ничего не болтайте, вы окажете мне этим самую большую услугу. - Ухожу и молчу. Но вы не можете запретить мне помолиться богу об его смерти, ведь молитва - это беседа угнетенной души с богом. Пани Ляттер снова осталась одна, охваченная возбуждением. "Что же мне теперь делать? - думала она, быстрыми шагами расхаживая по кабинету. - Итак, пансиону грош цена, и Згерский уже навязывает покупателя. Готова поклясться, что он уже уговорился с нею о своих деньгах! Конечно, между Эленкой и Сольским что-то есть... Дай-то бог, на Эленку у меня последняя надежда... Но какой негодяй этот Дембицкий! Теперь я понимаю, почему он не торговался, когда я предложила ему рубль за урок. Нищий, вынужден был принять предложение, но не простил мне этого... Да, вся надежда на Элену". Под вечер панна Говард затащила Мадзю к себе в комнату и, захлопнув дверь, с торжеством воскликнула: - Ну не говорила ли я, что Дембицкий подлец? - Что такое? - Да, да! Успокоиться не могу после того, что рассказала мне Марта. Ну, панна Магдалена, поклянемся, что его здесь не будет. - Что он сделал? - удивленно спросила Мадзя. - Все, на что только способен такой человек! О, я никогда не ошибаюсь, панна Магдалена! Романович - это совсем другое дело, это энергичный, прогрессивный, преподаватель естественных наук, ну, и тонкий человек. Я недавно видела его у Малиновской, и, должна вам сказать, он представился мне в совершенно новом свете. Он понимает нужды женщин. О, нам многое придется изменить в пансионе, но прежде всего мы должны спасти пани Ляттер. - А не ошибаетесь ли вы? - сказала Мадзя, умоляюще глядя на панну Говард. - В том, что дела пани Ляттер плохи? - с улыбкой спросила панна Говард. - Нет, с Дембицким? - с сожалением произнесла Мадзя. - Вы всегда останетесь неизлечимой идеалисткой. Вы готовы сомневаться в вине преступника, которого поймали с поличным. - Но что он сделал? Панна Говард смутилась. "Что он сделал? Что сделал?" - повторяла она про себя, не в силах понять, как это можно не осуждать человека, к которому она питает неприязнь. - Признаюсь, - прибавила она вслух, - подробности мне неизвестны. Но панна Марта говорила, что пани Ляттер так возмущена, так негодует, так... презирает его, что нельзя и подумать, что этот человек не причинил неприятности... - Простите, но кому он причиняет неприятности? - настаивала Мадзя, силясь удержать слезы. "Кому он причиняет неприятности?" - подумала панна Клара. И, не найдя ответа, вспыхнула гневом. - Можно подумать, панна Магдалена, что вы питаете к нему слабость! - воскликнула она. - Как, у вас не вызывает отвращения это одутловатое лицо, эти бараньи глаза, эта загадочная ухмылка, с какой он разговаривает ну хотя бы со мною? Поверьте мне, это нахал и... простофиля! Она отвернулась от Мадзи, смущенная и рассерженная. Ничего дурного о Дембицком она не знала, это-то и сердило ее ужасно. Опечаленная Мадзя собралась уходить. - Ах, да, панна Магдалена, вы не знаете Малиновской? Мы непременно должны побывать у нее и уговорить войти в компанию с пани Ляттер. Я должна спасти пани Ляттер, особенно за то, что она уволила Иоанну... Несносная девчонка! - Я тоже хотела бы помочь пани Ляттер, если это мне удастся, но что я могу сделать для нее у панны Малиновской? - Я все сделаю. Я уже готовлю почву, но панна Малиновская еще не соглашается. Если вы пойдете к ней со мною, мы убедим ее, что весь пансион хочет, чтобы пани Ляттер осталась, ну, Малиновская и сдастся. Мадзя ушла, обуреваемая неприятными мыслями, она стала сомневаться, так ли уж умна и справедлива панна Говард. "Что это ей мерещится? - говорила про себя Мадзя. - Разве я что-нибудь значу для панны Малиновской, я, бедная классная дама? Если мы даже все пойдем к ней, разве нам удастся уговорить ее войти в компанию с пани Ляттер? Да и не знаю я, хочет ли этого пани Ляттер. А тут еще с Дембицким беда! Чего они от него хотят? Ведь если бы он был плохим человеком, его не любили бы так пан Сольский и Ада". После ужина у классных дам только и разговору было, что о Дембицком; все они решили или совершенно с ним не разговаривать, или только холодно отвечать на приветствия. Мадзю так рассердила эта беспричинная злоба против невинного человека, что, сославшись на то, что ей надо написать письма, она удалилась за свою ширмочку, неохотно отвечая ученицам, которые засыпали ее вопросами. Все острее чувствовала она, что в пансионе неладно, но не могла уяснить себе, в чем же заключается зло и что грозит пансиону. Глава семнадцатая Первое пожатье На следующую субботу приходилось тридцать первое января. Этот день навсегда запечатлелся в памяти Магдалены. Утром, часов около одиннадцати, когда ученицы сидели по классам, носильщики вынесли из дортуара вещи панны Иоанны и, спустившись через черный ход, погрузили их на извозчика, который ждал у флигеля, прячась от любопытных глаз. Панна Иоанна, бледная, но с поднятой головой, сама уложилась и сама распоряжалась носильщиками. Когда все вещи были вынесены и панна Иоанна надела шляпу и пальто, в дортуар вошла Мадзя с письмом от пани Ляттер. Глядя в лицо ей с дерзкой улыбкой, Иоанна вырвала из рук у Мадзи письмо. - Ты ни с кем не прощаешься, Иоася? - спросила Мадзя. - С кем мне прощаться? - грубо ответила та. - Уж не с пани Ляттер, которая присылает мне деньги через моих бывших сослуживиц, или с этой сумасбродкой Говард? - И тебе никого не жаль? - Все вы дуры, - воскликнула Иоанна, - а Говард глупее всех вас! Апостол независимости женщин, ха-ха! Не женщина, а флюгер: недавно она преклонялась передо мной, потом стала рыть мне яму, а теперь делает вид, что незнакома со мной. - Зачем же ты вытащила из-под подушки это злополучное письмо! - прошептала Мадзя. - Захотела и вытащила! Я не позволю, чтобы мне наступали на ногу! А Говард я не стану мстить, я знаю, что эта сумасбродка всем наделает неприятностей и сама себя погубит. Погубит пансион и Ляттер. С этими словами разъяренная панна Иоанна вышла в коридор, демонстративно уходя от Мадзи. - Ты и со мной не хочешь проститься? - спросила Мадзя. - Все вы дуры, - крикнула панна Иоанна и разразилась слезами. Она опрометью бросилась бежать по коридору и исчезла на боковой лестнице, откуда донеслись ее судорожные рыдания. В пять часов пополудни в канцелярии пансиона, на третьем этаже, должен был состояться ежемесячный совет. Учителя уже собрались, а пани Ляттер все не появлялась, и панна Говард шепнула Мадзе, чтобы та напомнила начальнице о совете. Сбежав на второй этаж и войдя в кабинет, Мадзя не обнаружила там пани Ляттер. Она заглянула в смежные комнаты и наткнулась на пана Казимежа. Он был возбужден и красив. - Что, пани Ляттер нет? - спросила, смутившись, Мадзя. - Мама пошла на совет, - ответил пан Казимеж. Видя, что Мадзя покраснела и хочет уйти, он схватил ее за руку и сказал: - Погодите минутку, панна Магдалена, я хочу поговорить с вами. Вам ведь не надо идти на совет. Мадзя так перепугалась, что слова не могла вымолвить. Она боялась пана Казимежа, но не могла противиться его желанию. - Панна Магдалена, я хочу поговорить с вами о маме... - Ах, вот что! - Мадзя вздохнула с облегчением. - Присядьте, панна Магдалена. Она присела, робко глядя ему в глаза. - У меня к вам две просьбы. Исполните ли вы их? Не пугайтесь: обе они касаются моей мамы. - Для пани Ляттер я все готова сделать, - прошептала Мадзя. - Но не для ее сына, - прервал ее Казимеж с горькой улыбкой. - Впрочем, не будем говорить обо мне, - прибавил он. - Обратили ли вы внимание, что в последнее время мама стала очень нервна? - Мы все это заметили, - ответила она после минутного колебания. - Одно из двух: либо маму угнетают какие-то заботы, о которых я не знаю, либо... ей грозит тяжелая болезнь, - закончил он, понизив голос и закрыв рукой лицо. - Что вы об этом думаете? - внезапно спросил он. - Я думаю, это, пожалуй, заботы... - Но какие? Выбыло несколько учениц, так ведь для пансиона это ровно ничего не значит. Тогда что же?.. Элена уехала за границу, и за нее маме не надо беспокоиться. Она не пропадет! - с улыбкой воскликнул он. - Что же тогда остается? Уж не я ли?.. Но я тоже готов уехать и не знаю, почему мама оттягивает мой отъезд. Мадзя потупилась. - Нет, серьезно, меня очень беспокоит состояние мамы, - продолжал пан Казимеж не озабоченным, а скорее недовольным тоном. - Даже со мною она стала нервна, а о лечении не дает и заикнуться. Притом с нею происходит какая-то перемена. Сколько помню себя, она всегда поощряла меня в моем стремлении добиться высокого положения в обществе, ну, я и делаю карьеру, у меня есть связи. Между тем сегодня, когда мне надо ехать, мама разразилась такой филиппикой о труде и своем куске хлеба, что я просто испугался. Но больше всего меня беспокоит то, что мораль она читала насмешливым тоном, была как-то возбуждена, смеялась... Не заметили ли вы каких-нибудь перемен в маминых привычках? Не кажется ли вам, например, что мама... что мама... злоупотребляет эфиром? Иногда она прибегает к эфиру, чтобы унять приступы невралгии. Вообще я ничего не понимаю! Жестом, полным отчаяния, он схватился за голову, но лицо его выражало только недовольство. - Пожалуйста, никому не говорите об эфире, быть может, я ошибаюсь. Но, прошу вас, панна Магдалена, обратите внимание на маму, - прибавил он, взяв девушку за руку и просительно глядя ей в глаза. - Я считаю вас самым близким человеком нашей семьи, как бы второй дочерью мамы. Если вы что-нибудь заметите, сообщите мне, где бы я в это время ни находился: здесь ли, или за границей. Вы сделаете это? - спросил он печально и нежно. - Да, - тихо ответила Мадзя, которую в трепет приводили звуки голоса пана Казимежа. - А теперь еще одна просьба. Напишите Эленке письмо в таком духе, что мама раздражена, что в пансионе дела идут плохо. Прибавьте еще в шутливом тоне, что в Варшаве много болтают об ее шалостях и кокетстве. Ну и девушка, скажу я вам! Хочет понравиться Сольскому, а кружит головы другим! Хороший способ, но не со всяким. Сольский слишком блестящая партия, и не стоит отпугивать его легкомысленным поведением. Мадзя с беспокойством смотрела на пана Казимежа. Ей вспомнились опасения Ады. - Так вы выполните мою просьбу? Ради моей матери, панна Магдалена, - говорил пан Казимеж. - Да. Но я не могу писать Эле о пане Сольском. Гримаса нетерпения пробежала по красивому лицу пана Казимежа, но тотчас пропала. - Ладно, бог с ним, с Сольским, - сказал он. - А мне вы будете писать за границу о здоровье мамы? - Напишу, если случится что-нибудь серьезное. - Только в этом случае? Что ж, ничего не поделаешь, спасибо и на том. Он снова взял руку Мадзи и, заглядывая девушке в глаза, приник к ее руке в долгом поцелуе. Мадзя затрепетала, но не в силах была отнять руку. Пан Казимеж снова и снова целовал эту руку, и поцелуи были все более долгими и страстными. Но когда он взял другую руку, девушка вырвала обе. - Это лишнее, - сказала она с возмущением. - Когда речь идет о здоровье пани Ляттер, я могу написать даже вам... - Даже мне! - вскочив со стула, повторил пан Казимеж. - О, как вы безжалостны! Однако вы должны признаться, что я выиграл пари, - прибавил он с усмешкой, - я поцеловал вашу ручку, правда, на несколько месяцев позже, чем бился об заклад... Теперь Мадзя вспомнила, как они спорили в октябре, в присутствии Эленки. - Ах! - воскликнула она изменившимся голосом. - Так вы поэтому разговаривали со мной о своей матери? Это остроумно, но... не знаю, благородно ли... Мадзя не могла удержаться, и по лицу ее покатились слезы. Она хотела уйти, но пан Казимеж загородил ей дорогу. - Панна Магдалена, - с улыбкой сказал он, - ради бога, не сердитесь на меня! Разве в моем поступке не чувствуется юмор висельника, шутка человека, который впал в отчаяние? Я не могу объяснить вам, что со мною творится. Я боюсь, что с мамой или с Элей случится какая-то катастрофа, и я так несчастен, что смеюсь уже над самим собою. Ведь вы простите меня, правда? Я вас считаю своей второй сестрой, вы лучше и умнее моей родной сестры... А братья, знаете, любят иногда приставать к сестрам... Ну, вы не сердитесь? Вы пожалеете меня хоть немножко? Забудете о моем безумстве? Да?.. - Да, - прошептала Мадзя. Он снова схватил ее руку, но Мадзя вырвалась и убежала. Пан Казимеж остался один посреди комнаты. "Девочка с темпераментом, - подумал он, прижав палец к губам. - Странный народ эти девчонки. У каждой шельмочки своя повадка! Жаль, что надо уезжать... Ну, да ведь не навечно". Мадзя побежала в дортуар, спряталась за ширмой и весь вечер пролежала, зарывшись лицом в подушки. Когда пришли ученицы и стали допытываться, что с нею, лицо у Мадзи пылало, глаза горели, она жаловалась на сильную головную боль. Девушка не понимала, что с нею творится: она была оскорблена, смущена, но счастлива. На следующий день, в воскресенье, в первом часу дня, панна Говард предложила Мадзе прогуляться на выставку. Однако, когда они вышли на улицу, панна Клара сказала: - Вы думаете, мы в самом деле идем на выставку? - А куда же? - со страхом спросила Мадзя, боясь услышать имя пана Казимежа. - Мы идем к Малиновской, - заявила панна Говард. - Надо раз навсегда с этим покончить! Вчера на совете я окончательно убедилась, что у пани Ляттер нет уже ни планов, ни энергии. Она производит впечатление человека сломленного. Я должна спасти ее. Панна Малиновская жила с матерью в районе Маршалковской и занимала три комнаты на четвертом этаже. Мать вела хозяйство, а дочь по целым дням давала ученицам дома уроки. Когда панна Говард и Мадзя вошли к ней в комнату, панна Малиновская сидела за проверкой упражнений. Она прервала работу и поздоровалась с Мадзей без представлений, крепко пожав ей руку. Панна Малиновская была худая тридцатилетняя блондинка, с красивыми глазами, гладко причесанная, прилично, но без особого вкуса одетая. Голос у нее был мягкий, лицо спокойное, с тем выражением непреклонности, которое появлялось порой на лице пани Ляттер. У Мадзи тотчас сложилась теория, что всякая начальница пансиона должна обладать непреклонным характером и взгляд у нее должен быть внушительным. Сама она не отличалась ни непреклонностью, ни внушительностью и поэтому не могла мечтать о том, чтобы открыть пансион. Когда панна Малиновская предложила гостям присесть, панна Говард произнесла менее решительно, чем обычно: - Мы пришли к вам как депутатки... Панна Малиновская молча кивнула головой. - И хотим попросить вас окончательно решить вопрос о том... - Чтобы стать сотоварищем пани Ляттер? - прервала ее панна Малиновская. - Я уже решила. Я не пойду на это. Панна Говард была неприятно удивлена. - Не можете ли вы объяснить нам почему? Правда, мы не имеем права... - проговорила она еще менее решительно. - Что ж, хотя несколько странно, что с этим предложением ко мне не обратилась лично пани Ляттер. - Мы хотели подготовить почву для соглашения, - прервала ее панна Говард. - Почва уже есть, - возразила панна Малиновская. - Как вам известно, полгода назад я была готова стать сотоварищем пани Ляттер. Она этого не пожелала. А сегодня ваше предложение не представляет для меня интереса. - Пани Ляттер человек с большим опытом, - заметила, краснея, панна Говард. - А как она добра! - прибавила Мадзя. - У нее определенное реноме, - с жаром подхватила панна Говард. Панна Малиновская слегка пожала плечами. - Придется мне, видно, - произнесла она, - рассказать вам то, о чем я должна была бы молчать. Так вот, невзирая на все ваши уверения, что пани Ляттер хороший и опытный человек, с прекрасным реноме, а я новичок на педагогическом поприще, я не могу стать ее сотоварищем. Роль пани Ляттер кончилась, она женщина не нынешнего века. Мадзя заерзала на стуле и, сверкая глазами, сказала: - Пани Ляттер работает уже много лет. Панна Малиновская холодно на нее посмотрела. - А вы, сударыня, разве не работаете? - спросила она. - И, однако же, сколько вы зарабатываете? Мадзю так смутил этот вопрос, что она, как ученица, которую вызвал учитель, поднялась со стула и проговорила: - Пятнадцать рублей в месяц, квартира, стол и выходные часы три раза в неделю. Панна Говард пожала плечами. - Вот видите, сударыня, - произнесла панна Малиновская, - как вознаграждается в наш век женский труд. Мы можем вести лишь скромный образ жизни, не имеем права мечтать о том, чтобы составить себе состояние, и ни под каким видом не можем иметь детей, ибо... кто же выкормит и воспитает их? - Общество! - вмешалась панна Говард. - А вот пани Ляттер, - продолжала панна Малиновская, - придерживается совершенно других взглядов. Дом у нее на широкую ногу, работает она одна, а тратит за пятерых, а может, и за десятерых обыкновенных тружениц. Мало того: своих детей пани Ляттер воспитала барчуками... - Она ведь для них и работает, - прошептала Мадзя. - Вы ошибаетесь, сударыня, - прервала ее панна Малиновская, - она уже не работает, она уже не может работать. В смертельном страхе она только помышляет о завтрашнем дне, чувствуя, что завтрашний день не для нее. Она видит, что капитал, который она вложила в воспитание детей, загублен зря. Ведь дети не только не помогают ей, не только проматывают ее деньги, не только разрушают ее будущее, но и сами не могут устроить свою жизнь. - Вы говорите ужасные вещи, - прервала ее Мадзя. Панна Малиновская удивилась. - Но ведь это не я - весь город говорит, - возразила она, глядя на панну Говард. - Вот и панна Говард свидетель. От себя же я только прибавлю, что за свой труд я получала бы пятьсот - шестьсот рублей в год, а потому не могу стать сотоварищем женщины, которой нужны тысячи. Правда, у меня есть небольшой капитал, но проценты от него, если пансион даст их, принадлежали бы моей матери. - Мы ничего не можем требовать от вас, - сказала смущенно панна Говард. - Да я и не говорю о требованиях, я только объясняю вам, как обстоит дело, чтобы не быть превратно понятой и чтобы впоследствии меня не судили слишком строго, - снова возразила панна Малиновская. - Я нахожусь в щекотливом положении, ведь пани Ляттер может все потерять, а я до некоторой степени вовлечена в ее дела и вынуждена буду купить у нее пансион. К тому же пансион запущен, нужны большие перемены, в том числе и в личном составе. Мадзя была вне себя от негодования, панна Говард то бледнела, то краснела, насколько это было возможно при ее вечно розовом лице. После тягостной паузы панна Говард поднялась и стала прощаться с хозяйкой дома. - В таком случае, - сказала она напоследок, - мы должны искать других путей спасения. - Надеюсь, панна Клара, - произнесла Малиновская, - все, что я сказала, для вас по крайней мере не является неожиданностью? Мы ведь уже несколько месяцев ведем об этом разговоры. - Да, но мои взгляды на этот предмет изменились, - холодно ответила панна Говард. Мадзя была в таком смятении, что чуть не забыла проститься с панной Малиновской. Когда, покинув квартиру будущей начальницы, они вышли с панной Говард на улицу, та сердитым голосом заговорила: - Ну, моя Малинося, вижу я, что ты за птица! Нет, каким тоном она сегодня разговаривала! Личный состав... Слыхали, панна Магдалена? Она нас с вами причисляет к личному составу? Я ей покажу личный состав! Хотя в том, что она говорит о пани Ляттер, она права. Трудящаяся женщина не может расходовать столько денег на себя и на детей, да и в конце концов воспитывать детей, давать им фамилии должно общество. - Но дети пани Ляттер носят фамилию своего отца, - заметила Мадзя. - Это верно, ну а если бы у них не было отца? - Боже, боже! - прошептала Мадзя. - Какой ужас! Неужели пани Ляттер уже нельзя спасти? - Конечно, можно, - энергически ответила панна Говард. - Мы пойдем к ней и скажем: сударыня, в принципе мы против замужества, но при таких исключительных обстоятельствах советуем вам выйти замуж за дядю Мани Левинской. Он даст денег, и мы поведем пансион без Малиновской. - Панна Клара! - в изумлении воскликнула Мадзя, останавливаясь посреди улицы. - Для нее нет другого выхода, кроме как выйти замуж за этого старика, - настаивала панна Говард. - Что это вы говорите! Откуда этот разговор о свадьбе? На этот раз изумилась панна Клара. - Как! - воскликнула она. - Вы не знаете даже о том, о чем кричат все? Нет, вы положительно дичаете в пансионе! И по дороге домой она успела пересказать Мадзе все сплетни, которые ходили о пани Ляттер в различных кругах общества. Она прибавила, что консервативные круги решительно стоят за то, чтобы пани Ляттер вышла замуж за Мельницкого, что радикальная молодежь смеется над браком, который в будущем должен быть уничтожен, а умеренное крыло сторонников эмансипации женщин советует временно сохранить брак как переходную форму. Напоследок она заявила, что хотя и придерживается радикальных взглядов, но может отнестись с уважением к убеждениям почтенных консерваторов, даже готова подчиниться решению умеренного крыла сторонников эмансипации женщин, если на жизненном пути ей встретится необыкновенный мужчина. Ради обыкновенного она собой не пожертвует, ведь мужчины глупцы и негодяи, и ни один из них не может оценить ее, существо высшее, и постигнуть ее потребности. Никогда панна Говард не была так красноречива и никогда в голове Мадзи не царил такой сумбур, как после этой прогулки. Словно зигзаги молний вспыхивали в ее уме мысли то о толстяке Мельницком, то о панне Малиновской, то о трудящихся женщинах, которым нельзя иметь детей, то о различных кругах общества: консервативных, радикальных, умеренных. Голова у нее горела, стон и звон стоял в ушах, творя хаос, а в сердце таилась тревога за пани Ляттер. "Боже, что станется с нею и ее детьми?" - думала девушка. Вечером, уже в постели, Мадзя вознегодовала на панну Малиновскую. "Что это она толкует, будто трудящаяся женщина не должна иметь детей? А разве деревенские женщины не трудятся, и, однако же, они становятся матерями. Дети - это такие милые, такие чудные создания. Нет, лучше уж умереть, чем..." Она закрыла глаза, и ей приснился пан Казимеж. Глава восемнадцатая Тюфяк наказан Предавшись мыслям о будущем пани Ляттер, Мадзя ни на другой день, ни во все последующие дни не заметила, что в пансионе назревают какие-то события. Она видела, что панна Говард сердится, слышала, как шепчутся классные дамы, до слуха ее то и дело долетали словечки, которые ронял кто-нибудь из воспитанниц: "Интриган", "Тюфяк!" - но она не придавала им значения. Душа ее была охвачена тревогой за пани Ляттер, Эленку, даже... за пана Казимежа, которым, как думала панна Малиновская, грозило разорение... Так какое ей было дело до того, что кого-то называют интриганом и тюфяком, что весь пансион о чем-то шепчется? Разве в душе ее не звучал таинственный шепот, в котором ей особенно явственно слышалось: "Роль пани Ляттер кончилась бесповоротно". "Трудящиеся женщины не должны иметь детей". Эти слова казались Мадзе жестокими, тем более жестокими, что она любила пани Ляттер, как вторую мать, причем больше всего любила ее за то, что у нее есть дети. "Как можно, - думала она, - с таким страшным равнодушием отказывать в праве на жизнь этим крошечным невинным существам, чьи души, быть может, витают над нами, моля нас о рождении, крещении и вечном спасении? Как можно для них, нерожденных, закрывать вечность только ради того, чтобы нам было хорошо?" При воспоминании о панне Малиновской, которая так спокойно изрекла приговор нерожденным, душу Мадзи наполняла тревога. Ей казалось, что смиренная, но непреклонная блондинка объявляет войну самому богу. "Нет, уж лучше умереть, чем такое подумать", - говорила Мадзя в душе. А тем временем вокруг нее шептались о каком-то интригане и тюфяке. Но, когда Мадзя подходила к кучке учениц, девочки умолкали, хотя по глазам было видно, что они говорили о чем-то важном. Однажды до слуха Мадзи долетел шепот: - Ей панна Говард ничего не сказала: она такая добрая, что может испортить все дело. Мадзя машинально взглянула на воспитанницу, которая обронила эти слова, но та убежала. Однако и эти слова отскочили от Мадзи, как мяч от стены. В следующую субботу Мадзя дежурила в четвертом классе, где от десяти до одиннадцати у Дембицкого был урок ботаники. В классе царила тишина, и Мадзя, сидя на стуле, вышивала, погрузившись в размышления. После звонка учитель немецкого языка вышел из класса, и минуты через две вошел Дембицкий. Он, как обычно, казался озабоченным и на ходу высоко поднимал колени; обойдя кафедру, старик споткнулся о ступеньку, насмешив девочек, и сделал запись в дневнике. Затем он тихим голосом сказал: - Панна Кольская... - Ничего не говори! Ты ничего не знаешь! - послышался шепот в классе. Мадзя окинула взглядом класс. Большая часть учениц сидели, опустив головы, только на задних партах были видны пылающие лица и горящие глаза. Дембицкий задумался, стал перелистывать дневник, поиграл пером, однако отметки ученице не поставил. - Панна Северская! - вызвал он через минуту. - Ничего не говори! Ты не приготовила! - раздались голоса девочек, на этот раз громче и сильнее. Дембицкий поднялся с кресла и, глядя на ряды склоненных головок, спокойно сказал: - Что это значит, дети? - Мы ничего не понимаем! На уроках скучно! - Вы не понимаете ботаники? - Ничегошеньки не понимаем! - крикнул тонкий голос. А вслед за ним раздался целый хор: - Не понимаем! Не хотим! У Дембицкого лицо стало серым и посинел нос. Старик покачнулся, перевел дух, точно ему не хватало воздуха, в глазах его сверкнула тревога. Однако он совладал с собою, сошел с кафедры, остановился перед первыми партами и, покачав головой, с улыбкой произнес: