Когда Мадзя услышала из уст отца слово "эмансипированная", словно кто двери перед нею настежь распахнул. Это слово в такую минуту приобрело для нее особенный смысл; но времени у Мадзи не было, и она не стала над ним задумываться. Она бросилась отцу на шею, поцеловала ему руки и тайком ускользнула в город, чтобы не встретиться с матерью. Глава девятая Деятельность Мадзи Судьба благоприятствовала ей, послав тут же на площади Ментлевича. - Ах, как хорошо, что я вас встретила! Знаете, у нас будет концерт пана Сатаниелло и панны Стеллы... - Гм, гм! - пробормотал Ментлевич, с удивлением глядя на нее. - Да. Они берут у нас фортепьяно, папочка похлопочет насчет трапезной... А вы, миленький, займитесь устройством... - Концерта? - спросил Ментлевич. - Да, дорогой! Я буду вам очень, очень благодарна, если вы займетесь этим... Она говорила таким нежным голосом, так пожала ему руку, так умильно заглянула в глаза, что у Ментлевича голова закружилась. Он и впрямь увидел, что площадь начинает кружиться справа налево и при этом качаются даже башни костела. - Вы сделаете это... для меня? - настаивала Мадзя. - Я? - сказал Ментлевич. - Да я для вас готов на все! И в доказательство этого он хотел схватить за шиворот проходившего мимо еврейчика. Однако опомнился и спросил: - Что прикажете делать? Я украшу зал, расставлю стулья, могу продавать билеты... Но у этого Сатаниелло нет виолончели! - Правда! Ах, как жалко! - Ничуть! - воскликнул решительно Ментлевич. - Я привезу сюда его виолончель и подержу у себя, чтобы он ее еще раз не заложил перед концертом. - Так вот он какой! - машинально сказала Мадзя. - Как, вы его не знаете? - Откуда же? - Я думал, по Варшаве... - Нет, я случайно встретила их здесь на постоялом дворе. - Вы были у них на постоялом дворе? - Да. Они очень, очень бедны, пан Ментлевич! Надо непременно устроить им концерт. - Устроим! - ответил он. - Но вы в самом деле эмансипированная! - прибавил он с улыбкой. - Почему? - удивилась Мадзя. - Ни одна из наших дам не пошла бы к бродячим актерам и не стала бы устраивать для них концерт, если бы они даже умирали с голоду. Наши дамы - аристократки. А вы - ангел! - закончил Ментлевич, глядя на Мадзю такими глазами, точно хотел съесть ее тут же, на площади. Смущенная Мадзя попрощалась с ним и побежала к сестре пана Круковского, а Ментлевич все стоял, стоял, стоял и смотрел ей вслед. А когда ее серое платьице и перышко на шляпке совершенно скрылись за забором, пан Ментлевич вздохнул и направился на постоялый двор навестить бродячих актеров и поговорить с ними о концерте. Тем временем Мадзя бежала к дому пана Круковского, вернее его сестры, и думала: "Он тоже назвал меня эмансипированной, и папочка назвал меня эмансипированной... Что-то тут да есть! Может, я и впрямь эмансипированная? Все равно: что в этом дурного? Пусть себе называют, как хотят, только бы удалось устроить концерт!" Если назначение Мадзи заключалось в том, чтобы пробудить сонные души иксиновской интеллигенции и вообще вызвать в уездном городе какие-то бурные проявления жизни, если ей суждено было волновать умы, изумлять и потрясать людей самых спокойных, то началом ее деятельности следует считать пятнадцатое июня 187... года, когда ей пришла в голову мысль устроить концерт. В этот день за какой-нибудь час она изумила собственного отца, окончательно вскружила голову пану Ментлевичу, потрясла и совершенно покорила пана Круковского, и все это - без малейшего намерения достичь подобных результатов. День, как мы уже сказали, был июньский, ясный, даже знойный, четыре часа пополудни. Всякий, у кого нет определенных занятий, а при доме есть собственный сад, сидит в такую минуту под деревом, вдыхает аромат цветов и внимает жужжанью насекомых. И если он не может любоваться образами своего воображенья, то смотрит на землю, где скользят тени листьев, при легком дуновении ветерка подобные маленьким, причудливым и веселым созданьицам, которые пляшут, целуются, прячутся и снова выскакивают, но уже с другой стороны, и такие изменившиеся, что кажется, это уж совсем новые созданьица. У сестры пана Круковского не было занятий и был прекрасный сад. Но именно потому, что день стоял чудный и словно манил на свежий воздух, экс-паралитичка решила - запереться в доме. Она надела атласное платье, набросила на голову кружевной чепец, нацепила половину своих брошей, цепочек и браслетов и уселась в кресле, вернее на подушке, подсунув другую подушку за спину, а третью под ноги. Затем она велела позапирать двери, чтобы не залетали мухи, и для защиты от зноя опустить шторы; в комнатах стало душно, и она велела брату освежать воздух одеколоном. Когда Мадзя вошла в гостиную, она услышала тихое шипенье и увидела пана Людвика, который, сидя с моноклем в глазу напротив обложенной подушками сестры, с выражением обреченности во всей фигуре, нажимал на пульверизатор и освежал воздух. - Потише, Люцусь, - говорила экс-паралитичка. - Полегче, полегче! Ах, это ты, Мадзя? Не правда ли, какой ужасный день? Мама здорова? Папа здоров? Счастливые! Я уверена, что, если не станет прохладней, мне не дожить до восхода солнца. - Что вы, сестрица! - прервал ее пан Людвик, по-прежнему орудуя пульверизатором. - Не прерывай меня, Люцусь!.. Умру, и никто обо мне не пожалеет! Никто! Напротив, все обрадуются... Но что с тобой, Мадзя? Ты какая-то взволнованная! - Я быстро бежала, сударыня. - Мне кажется, ты чем-то встревожена. Уж не случилось ли чего, а вы от меня скрываете? - воскликнула больная. - Нет, сударыня, это, наверно, от жары. - Да, да, от жары! Люцусь, обрызгай Мадзю! Послушный пан Людвик поправил моноколь в глазу и направил на Мадзю такую сильную струю одеколона, что сестра его закричала: - Потише, Люцусь! Довольно! Теперь немного меня. У экс-паралитички в эту минуту был приступ словоизвержения. Как корабль, который, выплывая в открытое море, развертывает парус за парусом, так больная дама из прошлого, настоящего, будущего и вероятного извлекала все новые и новые истории. Пан Людвик боялся, что упадет в обморок, Мадзя опасалась, как бы с дамой не случился удар. Девушка сгорала от нетерпения. Она пришла сюда поговорить с паном Круковским о концерте, а меж тем его сестра, проговорив полчаса, казалось, только расправила крылья, как орел, который тяжело поднимается среди утесов и, только увидев под собой их вершины, взмывает кверху. "Надо как-то дать понять, что у меня к нему дело", - подумала Мадзя. Вспомнив из рассказов о магнетизме, что взглядом можно внушить другому лицу свою мысль, она стала быстро поглядывать на пана Круковского. Пан Людвик заметил молниеносные взгляды Мадзи. Сперва он решил, что это от жары и, сладко улыбнувшись, с непередаваемой грацией направил на Мадзю новую струю из пульверизатора. Но когда щечки Мадзи покрылись ярким румянцем, когда серые глаза ее запылали, а влажные полураскрытые губы стали совсем карминовыми, пан Круковский сам вспыхнул и скромно опустил глаза. "Какая страсть!" - подумал он. Ему вспомнились всякие дамы, которые были к нему неравнодушны, и он почувствовал, что Мадзя переживает одну из таких минут, после которых обычно следует признанье. "Нет, я не могу допустить, чтобы она объяснилась мне!" - сказал он про себя и решил бросить на Мадзю один из тех взглядов, которые выражают успокоение, надежду, взаимность, словом совершенную гармонию душ. Итак, он бросил такой взгляд. Но кто опишет его изумление, когда он увидел, что Мадзя подмигивает ему и делает глазами какие-то знаки. Пан Круковский так любил Мадзю, что в первую минуту ему стало неприятно. "Зачем она это делает?" - подумал он. Но взгляды ее были такими пылкими, а на лице рисовалось такое страстное нетерпение, что пан Круковский ощутил в сердце необычайное волнение. "Боже! - в страхе подумал он. - Выдержу ли я!" Он понял, что не выдержит, и в ту же минуту им овладело то безумие отчаяния, которое в последнюю минуту овладевает, наверно, самоубийцами. "Будь что будет!" - сказал он себе и поднялся, готовый на все. - Панна Магдалена, - сказал он, - не пройтись ли нам по саду? - Ах, с удовольствием! - радостно воскликнула она. "Я должен объясниться, - подумал пан Людвик. - Выхода нет". - В сад, в такую ужасную жару? - вознегодовала экс-паралитичка, которая вынуждена была прервать необыкновенно интересный рассказ. - Мы, сестрица, пройдемся с панной Магдаленой, я вижу, ей совсем нехорошо... Здесь жарко и душно, - ответил пан Людвик таким решительным тоном, что больная дама умолкла, как овечка. - Подождите, возьмите меня с собой! - сказала она с нежным упреком в голосе. - Я пришлю кого-нибудь, и вас привезут к нам. Валентова! - крикнул он с крыльца. - Ступайте к пани... Не успели они войти в сад, как Мадзя схватила пана Круковского за руку и прошептала: - Знаете, я думала, что умру! - Сокровище! - воскликнул пан Круковский, сжимая ей руку. "Концерт будет!" - подумала Мадзя, а вслух прибавила: - Мне казалось, что я никогда уже не смогу поговорить с вами. Никогда! - Нужно ли это? - прошептал в свою очередь пан Людвик. - Я все уже знаю... - Как, вы все уже знаете? Кто вам сказал? - Ваши глаза, панна Магдалена! Ах, эти глаза!.. Мадзя вырвала у него руку и, остановившись на дорожке, всплеснула руками. - Вот так история! - воскликнула она в неподдельном изумлении. - Даю слово, сударь, я все время думала: догадается он или нет, что я хочу ему сказать? Так вы, может, знаете и о том, как их зовут? - Кого? - воскликнул пан Людвик, разводя руками. - Ну, тех, кто должен дать концерт: Стеллу и Сатаниелло. Его зовут Сатаниелло, и он, конечно же, будет играть на виолончели, потому что пан Ментлевич ее выкупит... - О чем вы говорите, панна Магдалена? - спросил пан Круковский. У него было такое чувство, точно он на полном бегу вдруг ослеп. "Что со мной?" - подумал он, потирая лоб. - Я говорю о концерте, - ответила Мадзя. - О каком концерте? - Так вы ничего не знаете! - воскликнула Мадзя. - Зачем же вы говорите, что знаете? И она сызнова начала бессвязно рассказывать о концерте, о Стелле, о трапезной, даже о Ментлевиче, который так добр и так мил, что взялся все устроить. - Но весь концерт будет испорчен, - закончила она наконец, - если вы, дорогой пан Людвик, нам не поможете! Вы такой благородный человек... Я сперва хотела к вам пойти, потому что знаю, что вы лучше всех поймете, в каком положении эти бедняки... Знаете, им нечего есть! Ведь вы поможете, правда, пан Людвик? Вы сделаете это? Вы должны это сделать! И она так сжимала ему руку, так заглядывала ему в глаза, чуть не бросалась на шею, что на мгновение у пана Круковского мелькнула мысль: схватить ее и бежать на край света, а там - хоть смерть... - Вы сделаете это, пан Людвик, сделаете? - спрашивала Мадзя сладким голосом, в котором звучала такая мольба и такая тревога, что пан Людвик совсем ошалел. - Я все сделаю! - сказал он. - Вы же знаете, я исполню все ваши желания... - Ах, как это хорошо, какой вы благородный человек, какой милый! "Милый!.." Это слово, которое Мадзя уже употребила один раз, говоря о Ментлевиче, поразило пана Круковского в самое сердце. По счастью, он вспомнил, что она произнесла его другим тоном, что он, пан Людвик Круковский, может придать этому слову иное значение. - Что я должен делать? - спросил он с улыбкой. - Приказывайте! - Что? - Мадзя задумалась. - Трапезная есть, - говорила она, - фортепьяно есть, виолончель есть... Знаете что? Прежде всего мы будем продавать билеты... - Мы с вами? Отлично. - Потом вы преподнесете Стелле букет, когда она будет выходить на сцену. Я знаю, дамы не могут выступать на эстраде без букета. - Нет, панна Магдалена. Я могу дарить букеты только одной женщине, больше никому. Но если вы хотите, чтобы у концертантки был букет, я велю его сделать, а вручит его кто-нибудь из здешней молодежи. - Ладно, - согласилась Мадзя. - Но за это вы должны сделать для меня одну вещь. - Я весь к вашим услугам. - Видите ли, - говорила она в задумчивости, - это будет очень однообразный концерт, только виолончель и пение, маловато, особенно, если мы назначим высокие цены... Не правда ли? - Конечно. - Я вот и подумала сейчас, что нехорошо получится... Знаете, что мы сделаем? Вы сыграете на скрипке! Вы так хорошо играете, пан Людвик, мне Фемця говорила! - Я? - воскликнул пан Людвик и попятился. - Пан Людвик, дорогой мой! Ведь я знаю, что вы прекрасно, что вы восхитительно играете! Все будут плакать... - Я с бродячими актерами? - Но ведь это концерт с благотворительной целью! Они так бедны! О, вы должны играть, если любите меня хоть немножко... Пан Круковский побледнел при этих словах. - Если я вас люблю? Панна Магдалена! - произнес он торжественно. - До сих пор Круковские грудью становились против пушек, пистолетов и шпаг, и ни один не становился на эстраде, рядом с бродячими актерами! Но если я должен таким образом доказать свою привязанность к вам, я буду играть на концерте. И он поклонился. - Ах, как хорошо! Нет, вы самый благородный человек из всех, кого я только встречала в жизни. Знаете, назначим цены: три рубля первый ряд, два второй, а остальные билеты по рублю. Пан Людвик меланхолически улыбнулся. - Однако довольно! Благодарю вас, пан Людвик, благодарю от всей души, - говорила Мадзя, заглядывая пану Круковскому в глаза и пожимая ему руку. - Еще раз большое спасибо, я бегу, а то мне влетит от мамы. Пан Круковский молча поцеловал ей руку, а когда Мадзя попрощалась с его сестрой, проводил ее на крыльцо и еще раз поцеловал ей ручку. Когда он вернулся в сад, больная сестра посмотрела на него в золотой лорнет. - Милый Людвик, - строго сказала она, - что все это значит? Магдалена возбуждена, ты смущен - клянусь богом, в городе что-то случилось! Кто умер: ксендз или майор? Ничего не скрывай, я все знаю... Этой ночью мне снились страшные сны... - Никто не умер и ничего не случилось... - Люцусь, не убивай меня, - дрожащим голосом продолжала она. - Люцусь, признайся во всем! Ты знаешь, я многое тебе прощала. С тобой что-то творится... - Нет. Я просто счастлив. - Во имя отца и сына! Как это счастлив? Час назад, когда я велела запереть балкон и опустить шторы, ты сказал, что нет человека несчастней тебя, а сейчас... Уж не получил ли ты письмо? Или телеграмму? - Я счастлив, потому что нас навестила панна Магдалена, - усталым голосом произнес пан Людвик. Больная дама разразилась смехом. - Ах, вот оно что! Ты сделал Мадзе предложение, и она приняла его? Так бы и сказал! Ну, женись, женись же! Я хочу увидеть наконец в доме молодое лицо, потому что с вами можно с ума сойти. Вот это жена для тебя, она сумеет поухаживать за мной. Какая доброта, какое отсутствие эгоизма, какое нежное прикосновенье! Никто так легко не поднимает меня, как она! Из всех, кто водит меня под руку, никто не смотрит так, как она, чтобы я не споткнулась на дороге о камень!.. - Но, сестрица, это дело еще не решенное, я едва начал разговор! - нетерпеливо прервал ее пан Людвик. - Стало быть, она тебе отказала? - Нет. - Так что же? - Дала мне понять, что знает о моей любви, и во имя этой любви потребовала жертвы... - Во имя отца и сына, какой жертвы? - воскликнула потрясенная дама. - Она хочет, чтобы я играл в концерте на скрипке, - приглушенным голосом ответил пан Людвик. - Только и всего? Играй, разумеется, играй! Женщина имеет право требовать жертв от мужчины, потому что и сама приносит немалые жертвы. Уж я-то об этом кое-что знаю! - прибавила она со вздохом. - Так вы хотите, сестрица, чтобы я выступил на концерте? - Ну, разумеется. Разве Контский не играл на скрипке в концертах, и, однако, у него было прекрасное реноме! Пусть наконец все узнают, что и ты умеешь кое-что делать. Пан Людвик не хотел сказать о самом важном обстоятельстве: о бродячих актерах. Он сидел поэтому молча, а больная дама разглагольствовала: - Дай концерт, раз она хочет, и... женись, только поскорее, а то я чувствую, что умру среди этих сморчков, а главное, черствых сердец... Не знаю, как быть: отдать ли вам другую половину дома, или лучше уж вам жить со мной на этой половине?.. - Мыслимо ли это, сестрица? - А почему же немыслимо? Комната рядом с моей спальней, та, которую ты занимаешь, такая большая, что в ней не то что молодая пара, поместились бы четыре человека. Не могу же я оставаться ночью одна, чтобы рядом не было ни живой души! Да меня еще убьют! - Но, сестрица!.. - Ах, ты вот о чем!.. Да, да! - поразмыслив, ответила дама. - Понимаю, у вас должна быть отдельная квартира... Но должна тебе сказать, что и я одна в этой пустыне не останусь. Кто-нибудь из вас - ты или она, должен бодрствовать около меня: одну ночь ты будешь спать в комнате рядом, а другую она. Это вовсе не трудно, напротив, так и должно быть, чтобы супруги не только поровну пользовались моими доходами, но и делили свои обязанности по отношению ко мне... Экс-паралитичка говорила таким резким тоном, что пан Круковский, не желая вступать в пререкания с нею, воспользовался приходом Валентовой и удалился в глубь сада, чтобы предаться мечтам о прекрасном будущем. Благодаря быстроте действий пана Ментлевича город еще до наступления вечера знал о предстоящем концерте. Местная молодежь тотчас взяла двух актеров под свое покровительство. Одни нанесли визит панне Стелле и преподнесли ей при сей оказии несколько букетиков и две коробочки дешевых конфет, другие познакомились с Сатаниелло и устроили ему маленький заем. В результате под вечер к Стелле на квартиру, которую она занимала с Сатаниелло, явились прачка и швея. Около полуночи Сатаниелло в обществе местной молодежи так усердно развлекался у Эйзенмана, что внезапно снова оказался в голосе и с бокалом в руке начал декламировать "Траурный марш" к музыке Шопена. Впечатление он произвел колоссальное, и молодежь отнесла бы, может, знаменитого декламатора домой на руках, если бы посреди марша голос не перестал его слушаться. - Проклятая форточка! - просипел декламатор. - Опять меня продуло. - Может, это вам дым повредил? Уж очень здесь дымно, - вмешался кто-то. - А я думаю, это пунш, - заметил помощник нотариуса. - И вообще он слишком много пил, - прошептал Ментлевич. - Впрочем, дня через два все пройдет, и на концерте он будет декламировать, как сам Трапшо. - Да здравствует Трапшо! Вот это декламатор! - со слезами воскликнул один из собутыльников; в клубах дыма его невозможно было разглядеть, но за столом у Эйзенмана он всякий раз готов был пролить слезу. На следующий день к Мадзе прибежала панна Евфемия; она была немного бледна, но в сочетании с блеском глаз эта бледность только подчеркивала ее красоту. - Милая Мадзя, - сказала она обиженным голосом, - что это значит? В городе говорят, что ты устраиваешь концерт - без меня... Но ведь если мы должны быть союзницами, то во всем! - Я не смела утруждать тебя, ведь это... бродячие актеры, - ответила Мадзя. - Они про нас тебе ничего не говорили? - в испуге спросила панна Евфемия. - Я ничего не слыхала, - краснея за ложь, ответила Мадзя. - Видишь ли, эта певица вчера была у мамы и просила дать ей на время фортепьяно. Мама ее не знает и, ты сама понимаешь, не могла дать решительного ответа. Но сегодня я пришла сказать тебе, что... мы дадим ей фортепьяно. - Они хотели взять фортепьяно у нас, но ваше лучше. - Ну конечно, гораздо лучше, - сказала панна Евфемия. - Я слышала, Круковский хочет играть на скрипке. Не знаю, прилично ли это, что аккомпанировать ему будет какая-то бродячая актриса. Было бы удобнее, если бы аккомпанировал кто-нибудь из общества. Мы всегда играли с ним, и со мной все прошло бы замечательно. Если он стесняется попросить меня аккомпанировать, так ты намекни ему, скажи, что я соглашусь. - Ах, как это хорошо! - воскликнула Мадзя. - Значит, ты будешь играть на концерте? - С Круковским - да. - Я сейчас же скажу ему об этом, и он явится к тебе с целой депутацией. Кого ты предпочитаешь: майора с нотариусом или майора с моим папой? - Я говорю о Круковском, - ответила панна Евфемия. - А майор тоже принимает участие? - Конечно. Он даже будет продавать билеты, он и ксендз, потому что часть дохода мы отдадим на костел, - с увлечением говорила Мадзя. - Ты сама понимаешь, что для тебя и пана Людвика даже удобнее выступать с благотворительной целью. - Ах, вот как! Нет, ты просто прелесть! - воскликнула панна Евфемия. - Должна тебе сказать, - продолжала она, понизив голос, - только не проговорись, что ты узнала от меня об этом: Ментлевич от тебя без ума. Он говорит, что по твоему приказу готов броситься в огонь, слыхала? - Пан Ментлевич очень хороший человек, - спокойно ответила Мадзя. Панна Евфемия погрозила ей пальцем. - Какая ты кокетка, Мадзя! Умеешь кружить головы кавалерам. Только смотри не вскружи пану Людвику, а остальных я всех дарю тебе! Глава десятая Концерт в маленьком городке Неделю в Иксинове шли приготовления к концерту. Все цветы из сада ксендза были заказаны для дам; портнихи, которым платили, как певицам сопрано, не спали по ночам; из губернского города был привезен воз шляп и вееров, Эйзенман, на этот раз как торговец шелками, вписал в книги чуть ли не две страницы новых должников. Барышни не выходили из дому, занятые переделкой платьев; аптекарша заказала по телеграфу накидку, обшитую лебяжьим пухом; аптекарь, стоя на пороге аптеки, громко жаловался на низкую таксу, которая не дает возможности угодить жене. Чудеса рассказывали о новом туалете панны Евфемии и ее экзерсисах на фортепьяно. Только Мадзе некогда было думать о нарядах. Не успевала она кончить аккомпанировать Стелле (Сатаниелло был болен и лежал в постели), как прибегал пан Ментлевич с коробкой жетонов, на которых надо было написать номера кресел. Не успевала она кончить писать, как надо было продеть в жетоны нитки. Не успевала она кончить дела дома, как ее звали в трапезную, чтобы спросить, хорошо ли убран зал. Если бы ей самой пришлось думать о наряде, то она, наверно, пошла бы на концерт в сером платьице. Но о ней помнила мать и потихоньку, без особых примерок, сшила дочери газовое платьице кремового цвета. В день концерта докторша причесала Мадзю и кое-где подогнала на ней платье. И когда Мадзя около восьми часов вечера вошла с отцом в зал с желтой розой в прическе и красной у лифа, Ментлевич остолбенел, а по трапезной пробежал шепот: - Какая красавица! Пустая трапезная некогда славного монастыря превратилась в концертный зал. Стены были украшены гирляндами из дубовых листьев и керосиновыми кенкетами; с потолка свешивались две люстры, каждая на двадцать свечей, сделанные из неизвестного материала и тоже украшенные гирляндами. В одном конце зала стояло фортепьяно заседателя, два кресла и два столика с цветами; в нескольких шагах от фортепьяно теснились до главного входа ряды кресел, полумягких и венских стульев, табуретов и даже садовых скамей. Если бы у кого-нибудь было время рассматривать это собрание мебели, оно могло бы произвести странное впечатление. К счастью, на мебель никто не обращал внимания, все собравшиеся сюда иксиновцы были заняты тем, что глазели друг на дружку. Прежде всего каждый бросал взгляд на собственное отражение в одном из четырех зеркал и обнаруживал с удивлением, что стал каким-то если не совершенно новым, то, во всяком случае, весьма обновленным. Затем он бросал взгляд на своих ближних и замечал ту же перемену: все были так красивы и веселы, так милы и любопытны, так новы или обновлены, что зритель был вне себя от изумления. Неужели это и впрямь пани аптекарша, а это пан почтмейстер, а вон там супруга пана нотариуса? Каждая барышня словно луч света; каждая дама само великолепие; каждый господин в летах сущий граф или дипломат, каждый молодой человек сущий Аполлон в узких панталонах. Глядя на все эти прелести и чудеса, можно было подумать, что Эйзенман, по совету Ментлевича, обменял обыкновенных иксиновцев на некую высшую расу, вывезенную из губернского города, а может, из самой Варшавы. Сюрпризы ждали зрителей на каждом шагу. Вот пан Круковский ввел сестру, которая двигалась так свободно, как будто никогда и не жаловалась на паралич; вскоре в сопровождении родителей вплыла панна Евфемия, при виде которой Цинадровский воскликнул: "А-а-а!", а майор прибавил вполголоса: "Фу-ты, ну-ты!" Едва публика успокоилась, встретив приветственными возгласами панну Евфемию, как на одной из люстр наклонилась свеча и стеарин стал капать на фрак помощника мирового посредника. При появлении Мадзи общий восторг, казалось, достиг зенита, но вдруг со двора донеслось через окно щелканье кнутов, а из коридора испуганный возглас: - Шляхта едет! И вот показался ясновельможный пан Белинский с супругой и дочкой, ясновельможный пан Чернявский с двумя дочками и племянницей, а за ними целая вереница достопочтенных и достославных вельможных панов Абецедовских, Бедовских, Цедовичей, Эфовских, Фецких с супругами и дочками, окруженными толпой крепких молодых людей. Это общество разместилось главным образом в первых рядах кресел и полумягких стульев. У всех были трехрублевые билеты, все дамы говорили по-французски, кое-кто из молодых людей вооружился биноклем для скачек. Панна Евфемия, блиставшая в первом ряду, заметила, что большая часть биноклей и взоров обращена на четвертый ряд, где сидел доктор Бжеский с дочкой, и с бледной улыбкой шепнула матери: - Ах, как Мадзя себя компрометирует! Все на нее смотрят! - Я замечаю, что и на тебя кто-то заглядывается, - тихо ответила мамаша. - Вон там, под стеной... Не вижу только, то ли молодой Абецедовский, то ли молодой Цедович... Хорошие партии... Панна Евфемия поглядела в указанном направлении и торопливо отвернула прелестную головку. - Кто же это? - спросила заседательша. - Не знаю, - неохотно ответила красивая барышня, заметив Цинадровского. Чтобы подчеркнуть разницу между бескорыстными любителями и платными актерами, комитет по устройству концерта решил: primo* - любители выступают первыми, secundo** - они выходят на эстраду из зала и возвращаются снова в зал, актеры же будут входить и выходить в боковую дверь, которая когда-то соединяла трапезную с кухней. ______________ * Во-первых (лат.). ** Во-вторых (лат.). За минуту до начала ясновельможный пан Чернявский, который в знак уважения и благосклонности сел рядом с сестрой пана Круковского, преподнес от ее имени букет панне Евфемии. Заседательша была в восторге от такой чести; но панна Евфемия заметила, что гораздо более красивый букет Круковский самолично преподнес Мадзе, и с лица ее так и не слетела меланхолическая улыбка. К тому же пан Круковский так оживленно болтал с Мадзей, что Ментлевич напомнил наконец ему, что пора начинать. Тогда пан Круковский, словно пробудившись ото сна, подошел к панне Евфемии, с поклоном подал ей руку и подвел к фортепьяно. Ропот пробежал по залу: панна Евфемия в белом платье с шлейфом была подобна Венере, сосланной на вечное поселение в Иксинов. Она грациозно села за фортепьяно и с таким изяществом стала снимать длинные, как вечность, перчатки, что даже пан Круковский, несмотря на безграничную любовь к Мадзе, подумал: "Любопытно, отчего христианину нельзя иметь двух жен? Роскошная женщина Фемця!.." Панна Евфемия заиграла что-то такое же красивое и грациозное, как она сама, но что именно, пан Ментлевич не знал. Стоя у первого ряда кресел, он заметил, что заседательша проливает слезы материнской радости, что у Цинадровского такой вид, точно он сейчас падет к педалям фортепьяно. Но все внимание Ментлевича было поглощено обрывками разговора, который вполголоса вели сестра пана Круковского и ясновельможный пан Чернявский. - Да! - говорил пан Чернявский, показывая глазами на фортепьяно. - Да! Хороша! Какая фигура, глаза, грудь, бедра! А лодыжка какая тоненькая, какая узенькая пятка! Да, не удивительно, что Людвик захотел на ней жениться... - Поздно, - ответила сестра пана Круковского и, наклонившись к соседу, шепнула ему несколько слов. Что она шепнула, пан Ментлевич не слышал. Но он видел, как ясновельможный пан Чернявский повернулся и стал рассматривать доктора Бжеского. - Да, - сказал он затем экс-паралитичке, - вы правы, дорогая: она прелестна! Да, не удивляюсь, что Людвик... От сожалений пану Ментлевичу подкатило к самому горлу, и, боясь расплакаться посреди зала, он ушел в самый конец трапезной и стал позади жестких стульев, даже позади садовых скамей. Какое ему было дело до того, что панне Евфемии без конца кричали браво, что противный Круковский два раза пропиликал что-то на своей унылой скрипке? Гораздо важнее было то, что во время антракта пан Круковский представил Мадзе ясновельможного пана Чернявского, вслед за ним ясновельможного пана Белинского, а потом уже всех достопочтенных и достославных панов Абецедовских, Бедовских и Цедовичей, старших и младших, с цветками в петлицах или с огромными биноклями в футлярах, висевших через плечо. Ему, пану Ментлевичу, в эту минуту пришлось направиться в кухню, занятую двумя актерами, чтобы сказать им несколько ободрительных слов. Но какое ему было дело сейчас до Стеллы, или Сатаниелло? Ведь не ради них объезжал он помещичьи усадьбы и продавал билеты по три рубля; не ради них он, как кошка, карабкался по лестнице, чтобы развесить на стенах трапезной гирлянды из дубовых листьев; не ради них на собственные деньги купил десять фунтов стеариновых свечей, по четыре штуки на фунт. Весь концерт пропал для пана Ментлевича. Он почти не слышал, что пела Стелла и что играл на виолончели Сатаниелло; он не понимал, почему им кричат браво и за что их вызывают. Во всем зале он видел только желтую розу, а рядом - пана Круковского, который, позабыв о приличиях, бросил панну Евфемию и, как репей, прицепился к Мадзе. Только в конце концерта его вызвал из глубокой задумчивости шум голосов: - Сатаниелло будет декламировать! Сатаниелло! Великий артист и в самом деле стал около фортепьяно, провел рукой по длинным кудрям, которые ниспадали на ворот взятого на прокат фрака, поднял кверху бледное лицо и огненные глаза и глухим, но проникновенным голосом начал: Я воротился из краев печальных, Из царства мертвых, из угрюмой бездны, - Я грешников видал многострадальных И бесконечность муки бесполезной... И там утратил я - у врат предвечных И память счастья, и богов беспечных.{347} Свечи в люстрах догорали, кое-где уже гасли. В зале было так тихо, точно зрители отказались даже от права дышать. Оставил я за страшными вратами Любовь мою, следы моих борений, И шел я с болью, мучимый слезами. Ведя с собою тень по царству теней, Я вел ее, не смея обернуться, Боясь, что жизни наши оборвутся. Вдруг зарыдал мужской голос, и Ментлевич увидел, что Цинадровский бросился бежать из зала. Кое-кто отвернулся, у дам забелели в руках платочки, но никто не нарушил тишины. Длиннокудрый декламатор продолжал читать стихи, и каждое его слово все мучительней пронзало сердце Ментлевича. Не ждите песен, ибо непреложно Меж мной и вами вознеслися стены, Ведь на обломках прошлого неможно Земли цветущей славить перемены, И, перед вашим богом пав без сил, Исторгнуть то, чем прежде дорожил. Говоря "вашим", Сатаниелло показал на первый ряд кресел, точнее на ясновельможного пана Белинского или ясновельможного пана Чернявского, во всяком случае, на кого-то из шляхты. По тому, как закашлял пан Абецедовский-старший, горожане догадались, что партия шляхты почувствовала отравленный заряд, пущенный в ее грудь. Все ваше - вожделения и цели, И чад и опьяненье вашей лести. И ваших душ бесстыдное веселье, - Претит уму, противно чувству чести. Я презираю ваше божество И ложное роскошество его. Артист охрип, поклонился и выбежал в дверь, ведущую на кухню. Тишина... Но вот ясновельможный пан Чернявский крикнул: "Браво!" - ясновельможный пан Белинский хлопнул в толстые ладоши, а за ними вся шляхетская партия и вся городская молодежь: провизоры, секретари, помощники и прочий чиновный люд - все начали кричать браво и хлопать в ладоши. Сатаниелло снова вышел на эстраду, поклонился и показал на горло. Молодежь обоих лагерей ждала сигнала, и ясновельможный пан Белинский расставил уже было руки, чтобы снова захлопать в ладоши, когда вдруг раздался чей-то голос: - Стеарин капает! Никто не стал хлопать, все повскакали с мест. Но тут послышался другой негодующий голос: - За что вы ему кричите "браво"? За то, что он обругал нас? За то, что показал на нас пальцем? Это вознегодовал аптекарь, а уж его, одобрительно покашливая, поддержал кое-кто из важных иксиновских птиц. - Что он там болтает? - шепотом спросил ясновельможный пан Чернявский у ясновельможного пана Белинского. - Дело говорит! - ответил ясновельможный пан Белинский ясновельможному пану Чернявскому. - А тут еще стеарин на голову капает, - прибавил достопочтенный и достославный пан Абецедовский-старший. После этого обмена мнений вся шляхетская партия с дамами и молодыми людьми двинулась к выходу. Замешкался только на минуту пан Цедович-младший, у которого никак не закрывался огромный бинокль. Но и он ринулся вслед за остальными. Пан Круковский с сестрой и доктор Бжеский с Мадзей тоже вышли. Но аптекарь с супругой и многочисленные их друзья остались. - Что это такое? - кипятился аптекарь, отодвигаясь подальше от люстр, с которых капал стеарин. - Разве вы, милостивые государи, не слышали, как этот актеришка выговаривал: вас, ваших, вам? Разве вы не заметили, как он показывал на нас пальцами? "Ваше бесстыдное, - говорил этот бродяга, - веселье!" Если человек раз в день поест мяса, так это уже бесстыдство? А когда он сказал: "ваше лживое божество", то разве не посмотрел на мою жену? - Он на меня посмотрел, - вмешалась супруга пана нотариуса. - А разве не задел он почтенного доктора Бжозовского? - продолжал аптекарь. - Я не помню слов, но они были оскорбительны. Прибавьте к этому, что он показывал пальцем на личности... - Ну, что он мог этим сказать? - робко вмешался заседатель. Пан аптекарь понизил голос: - Как, вы все еще не понимаете? Панна Бжеская устроила ему концерт, вот он, в благодарность, и опозорил доктора Бжозовского. Заседатель хотел что-то сказать, но жена взяла его за руку. - Не спорь, - сказала она. - Пан аптекарь прав. Заседатель заметил, что и супруга и дочка ужасно возмущены, поэтому, даже не пытаясь узнать, чем вызван этот порыв негодования, понурил голову и вышел, делая вид, что разглядывает свои белые перчатки, которые решительно были ему велики. Ментлевич удивился и даже встревожился, услышав в коридоре разговор в другой кучке иксиновцев. - Кто они такие? Они муж и жена? - спрашивала какая-то дама. - Муж и жена, да венчались без ксендза! - со смехом ответил какой-то господин. - Откуда же у них такая дружба с панной Бжеской? - Как откуда? Панна Стелла эмансипированная, да и панна Магдалена тоже, вот и свели дружбу. Эмансипированные друг за дружку держатся, как евреи или фармазоны. На улице Ментлевич встретил почтового чиновника. Пан Цинадровский был в крайнем возбуждении. - Вы сегодня видели панну Евфемию? - сказал он, схватив Ментлевича за полу. - Даю слово, я либо Круковскому, либо ей пущу пулю в лоб, если он будет играть с нею на концертах. - Ах, дурачок! - со вздохом воскликнул Ментлевич. - Да Круковский о ней столько же думает, сколько и я... - Вы уверены? - с радостью в голосе спросил Цинадровский. Ментлевич пожал плечами и: не отвечая на вопрос, заговорил как будто про себя: - И в чем перед ними провинился Сатаниелло? Чего они привязались к панне Магдалене? - Ни в чем Сатаниелло перед ними не провинился, - прервал его Цинадровский, - и панна Магдалена тоже... Они уже несколько дней готовили этот скандал. Тут кое-кто из барышень и дам рассердился на панну Магдалену за то, что она устроила концерт без них. А аптекарь в ложке воды утопил бы доктора Бжеского. Порядочные люди, вот все на них и ополчились! Так всегда бывает, - со вздохом закончил почтовый чиновник. Простившись с Цинадровским, который пошел в ту сторону, где жил заседатель, Ментлевич направился на старый постоялый двор. В темных сенях он столкнулся с мужчиной и узнал провизора, пана Файковского. - Что вы здесь делаете? - спросил у него Ментлевич. - Ничего... Я был у них, только ради бога никому об этом не говорите... - Чего это ваш старик поднял сегодня такой шум на концерте? Пан Файковский сжал кулаки и прошептал: - Дурак он, старый торгаш! Ему бы мыло продавать, торговать селедками, а не держать аптеку! Что он понимает в декламации, в пении! Панна Стелла пела, как соловей, как Довяковская, а он толкует, будто у нее плохая школа. Слыхали? О школе пения судит мужлан, который едва кончил начальную школу! Боже, как бы мне хотелось уйти от него! Провизор был в таком отчаянии, что Ментлевич и не пытался его успокоить. Он простился с паном Файковским и постучался к актерам. - Войдите! - хриплым голосом крикнул Сатаниелло. Большая комната показалась Ментлевичу огромной при тусклом свете двух свечей, которые напомнили ему, что для концерта он на собственный счет купил десять фунтов свечей. В полутьме Ментлевич все же разглядел Сатаниелло, который широким шагом расхаживал по комнате, и Стеллу, которая сидела на диванчике около своих привялых букетов. На комоде между свечами лежал лавровый венок из жести, окрашенной в зеленый цвет. Это был дар поклонников Сатаниелло, преподнесенный ему не то в Соколове, не то в Венгрове. Стелла вытирала платочком глаза; Сатаниелло довольно грубо спросил у Ментлевича: - Ну, сколько выручили за концерт? - Около ста рублей, - ответил Ментлевич. - Вы, сударь, тоже думаете, что нам не удастся устроить еще один концерт? Ментлевич пожал плечами. У него не было никакой охоты устраивать новый концерт для того, чтобы пан Круковский, снискав себе славу, еще назойливей стал ухаживать за Мадзей. - Вот видишь! - крикнул Сатаниелло своей подруге. - Я тебе говорил, что мы заплатим боком за непрошеное покровительство панны Бжеской. Вооружили против себя более сильную партию и теперь получили за свое... - Но, милый, они ведь на тебя рассердились! Ты слишком живо жестикулируешь. - Что? Так я плохо декламирую? - прервал ее Сатаниелло. - Ты замечательно декламируешь, но своими жестами так потрясаешь публику, что ей кажется, будто ты бранишься... - Потрясать - это призвание артиста! - воскликнул Сатаниелло. - Я только тогда властвую над толпой, когда поднимаю ее в небеса и свергаю в пропасть, ласкаю ей звуками ухо или би