чую ее сарказмом... Пан Ментлевич, - прибавил он вдруг, - мы только завтра получим деньги? - Около полудня. - И подумать только, - с жаром продолжал Сатаниелло, - и подумать только, что мы могли дать два концерта по сто рублей и третий ну хоть за пятьдесят... Чуть не три месяца отдыха! - Сомневаюсь, - прервал его Ментлевич. - Город бедный, а деревенскую публику не расшевелишь... - И городских явилось бы больше, да и деревенских, - говорил Сатаниелло. - Разве не сказал мне сегодня кто-то из публики: сударь, я бы что-нибудь отнес в заклад, только бы услышать еще раз вашу декламацию... Но, что поделаешь, нам протежировала панна Бжеская, личность непопулярная... - Довольно, Франек! - вскипела Стелла, видя, что Ментлевич, который показался ей сперва рассеянным, начинает с удивлением прислушиваться к его словам. - Довольно! Если бы не пан Ментлевич, пан Круковский и панна Бжеская, мы бы ничего не сделали. У тебя и виолончели-то не было, а у меня фортепьяно... Ментлевич поглядел на нее стеклянными глазами, простился и вышел вон. Глава одиннадцатая Отголоски концерта Ментлевич не многое понял из того, что говорили актеры, он только чувствовал, что все их жалобы и пени не могут сравниться с его сожаленьями. Он шел по тихим немощеным улицам, на которых горели два чадных фонаря, и думал: "И зачем я впутался в это дело? Для чего мне понадобился этот концерт? Для того, чтобы Круковский своим пиликаньем кружил голову панне Магдалене, а потом представлял ей всяких важных птиц, якобы своих приятелей? Ну, и выхватит он ее у меня из-под носа! Он богат, он франт, он родовитый барин, а я бедный хам!.. Всегда так бывает: пулярки для господ, мослы для бедняков!" Чем темней становилось на улицах, тем мрачнея становились и мысли, роившиеся в уме Ментлевича. Ему казалось, что он погружается в пучину безнадежной печали, волны которой бьются вместе с сердцем, унося прочь все замыслы, планы, виды на будущее. К чему эта контора, к чему деловые связи с Эйзенманом и шляхтой, к чему ловкость и деньги, если за все это нельзя получить Мадзю? Придет со скрипкой в руке этакий франт, живущий у сестры из милости, и заберет девушку - как пить дать! А девушка, ясное дело, предпочтет большой дом, красивый сад, тридцать тысяч рублей и знакомство со шляхтой кровным денежкам какого-то Ментлевича. Первый раз он разочаровался в делах, даже в жизни. Когда он был жалким чиновником в уездной управе, он мечтал о независимом положении. Завоевал независимость, стал помышлять о состоянии, о переезде в Варшаву, о большой конторе, которая вела бы посреднические дела со всеми Эйзенманами и со всей шляхтой. И вдруг на его жизненном пути встала Мадзя с желтой розой в волосах и пунцовой у пояса, и прахом пошли все его благие намерения. Около самого своего дома он заметил в темноте какую-то фигуру. - Это вы, Ментлевич? - услышал он голос. - А, Цинадровский! Что это вы бродите по ночам? - Жду почты. - Гм! Той, которая меняет лошадей у заседателя. Почтовый чиновник подошел к Ментлевичу и сказал сдавленным, но страстным голосом: - Если бы вы знали, как мне хочется иногда пустить себе пулю в лоб! Не удивляйтесь, если я когда-нибудь это сделаю. - Неизвестно, кто первый, - ответил Ментлевич. - Вы тоже? - Эх! Они разошлись, не прощаясь, как два человека, которые затаили друг на друга обиду. Весь следующий день после концерта Мадзю преследовала странная тревога: она все выглядывала в окошко, словно в ожидании какой-то беды; всякий раз бледнела, когда кто-нибудь входил, ей казалось, что это уже пришла неприятная весть. Отец молчал и неизвестно почему пожимал плечами, мать избегала Мадзи. В полдень пришел Ментлевич, не то невыспавшийся, не то сердитый: он представил счет по концерту, отдал Мадзе деньги, которые причитались костелу, и холодно простился с нею. Через час слуга принес от пана Круковского чудный букет и письмо; в письме пан Круковский просил у Мадзи извинения за то, что не может лично засвидетельствовать ей свое почтение, так как ухаживает за больной сестрой. Наконец под вечер показался майор: он хотел сыграть в шахматы, но не застал заседателя и с удивлением узнал, что тот сегодня вообще не появлялся. - Болен или с ума спятил! - проворчал майор и, даже не кивнув Мадзе, выбежал вон с незажженной трубкой. "Боже, что творится?" - думала Мадзя, боясь спросить у кого-нибудь, что же случилось: все казались ей врагами. Сатаниелло и Стелла тоже не показывались; впрочем, на их отсутствие Мадзя не обратила бы внимания, если бы мать не заметила язвительно: - Хорошо отблагодарили тебя твои протеже!.. - Что случилось? Почему вы так говорите? - с испугом спросила Мадзя. Но пани Бжеская вышла в кухню, явно не намереваясь входить в объяснения. Тяжело прошел для Мадзи весь этот день, полный страхов, и бессонная ночь, когда минуты тянулись как часы. На следующий день пан Круковский прислал букет с преобладанием красных цветов. Ментлевич только прошел под окнами, но не зашел к доктору в дом и вообще смотрел на другую сторону улицы. Перед обедом в кабинете, где доктор принимал больных, между супругами произошел крупный разговор, причем доктор раза два даже повысил голос, что не было у него в обычае. Мадзя трепетала. Часа в четыре майор с ксендзом пришли сыграть в шахматы, они отправились в беседку, куда пани Бжеская подала им кофе, и сразу засели за партию. - Вы не ждете пана заседателя? - удивилась Мадзя. Надо было видеть в эту минуту майора! Он вынул изо рта огромную трубку, встопорщил седые брови, на лбу у него вздулись жилы. Он стал похож на старого дракона. - Знать не хочу никаких заседателей! - гаркнул он, хлопнув кулаком по столу так, что подпрыгнули шахматы и зазвенели стаканы. - Я не играю с колпаком, у которого бабы перемешали все в голове, как в свином корыте! Мадзя недоумевала, за что это майор так возненавидел заседателя; но не успела она прийти в себя от удивления, как служанка подала ей письмо. "От Фемци", - подумала Мадзя, уходя в глубь сада и дрожащими руками вскрывая конверт. Письмо было действительно от панны Евфемии, и вот что писала Мадзе союзница: "Сударыня! Считаю своим долгом сообщить вам, что наш проект открытия пансиона я по крайней мере более поддерживать не собираюсь. Я отказываюсь от союза с вами, полагая, что если одна сторона не уважает самых святых своих обязанностей, то и другая не может связывать себя ими. Полагаю также, что о дальнейшей дружбе между нами не может быть и речи. Евфемия". Вверху на письме были нарисованы слева два целующихся голубка. Этот прелестный символ дружбы или любви панна Евфемия перечеркнула крестом, давая понять, что все кончено. Когда Мадзя прочла письмо, и особенно когда оценила все значение перечеркнутых голубков, ей показалось, что молния ударила в сад. На минуту она закрыла глаза и ждала, не дыша, что на ее голову вот-вот обрушится дом и земля разверзнется под ногами. Но дом, земля и сад остались на месте, солнце светило, пахли цветы, и майор с ксендзом играли в шахматы так, точно ничего особенного не случилось ни в природе, ни в Иксинове, ни даже в сердце Мадзи. Игра кончилась. Ксендз проиграл и потому отнес шахматы в кабинет, майор набил новую трубку, всадив в нее по меньшей мере четвертушку табаку. Тогда Мадзя вошла со сжавшимся сердцем в беседку и, подняв на старика глаза, полные тоски, сказала: - Пан майор, со мной случилась ужасная беда, а я ничего не понимаю. Все на меня сердятся. У майора глаза загорелись: он выглянул из беседки, не видно ли кого, затем схватил Мадзю в объятия и жарко поцеловал в шею. - Ах ты... ты... шалунья! - пробормотал он. - Могла бы хоть мне, старику, не кружить голову... От этих отеческих ласк, в которых не было ничего отеческого, Мадзя пришла в неописуемое удивление. - Я кружу вам голову? - Ну конечно! Ясное дело! Почему твои гадкие глаза полны таких чар? Почему у тебя такие локончики на лбу и такая аппетитная шейка? Все это соблазн для кавалеров. - Да разве вы кавалер, пан майор? Старичина посмотрел на нее с удивлением и смутился. Дрожащими руками он начал поправлять трубку. - Кавалер, не кавалер! - проворчал он. - Посмотрела бы ты на меня, когда я был подпоручиком! Не такие девчонки, как ты, сходили с ума. Однако же довольно глупостей. Что тебе нужно? - Со вчерашнего дня все меня преследуют, не знаю за что? - моргая глазами, ответила Мадзя. - Не знаешь за что! И надо же было тебе устраивать концерт этим бродягам, которые сегодня еще в претензии на тебя за то, что ты испортила им все дело? - Они ведь были так бедны... - Бедны? Ты о себе подумай, а не о чужой беде. Ну, неужели ты не могла попросить заседательшу принять участие в устройстве концерта? Заседательша, аптекарша да жена нотариуса - вот кто занимается у нас спектаклями; не надо становиться им поперек дороги. - Я не посмела просить этих дам... Я не думала, что они захотят заняться этим делом, тем более, что... - тут Мадзя понизила голос, - актеры ходили к пани заседательше, а она отказалась даже дать им фортепьяно. - Старая ведьма! - проворчал майор. - Никогда я не терпел этой бабы и ее Фемци, у которой уж совсем ум за разум зашел! Ну, а зачем ты таскаешься по постоялым дворам? - Да я, пан майор, хочу открыть здесь небольшую школу и ищу помещение, - прошептала Мадзя. Майор выпучил глаза и поднял вверх трубку. Однако, увидев, что приближается ксендз с докторшей, пожал плечами и сказал: - Плюнь! Все обойдется! - Нынешние барышни, - со строгим видом говорила пани Бжеская, - сами разъезжают, сами ходят в город, сочиняют без матерей проекты и даже знакомятся бог знает с кем... - Эмансипация, милостивая государыня, эмансипация! - заметил ксендз. - Часто барышни за спиной у родителей сводят такие знакомства, которые приводят к неподходящим бракам. - Э! - вмешался майор. - Нет ничего более неподходящего, чем заседательская дочка и почтовый чиновник... - Да, но браки без родительского благословения... - заметил ксендз. - Мадзя, - обратилась докторша к дочери, - в гостиной тебя ждет пан Ментлевич, он опять пришел со счетами по этому концерту, о котором мне уже и слышать не хочется. - Это почему же? - спросил майор. - Концерт был вполне приличный. Мадзя направилась к дому, думая: "Что это значит? Неужели Цинадровский уже сделал Фемце предложение? Она ведь так над ним насмехалась..." В гостиной, куда вошла Мадзя, стоял Ментлевич с пачкой бумаг в руках. Он был бледен, и усики, которые обычно стояли у него торчком, теперь обвисли, зато встопорщились волосы. - Вы, вероятно, ошиблись при подсчете! - воскликнула Мадзя. - Нет, панна Магдалена! Я только вашей маме сказал, что пришел со счетами, а на самом деле... Голос у него пресекся, он покраснел. - Панна Магдалена, - понизив голос, но решительно сказал он, - это правда, что вы выходите за Круковского? - Я? - крикнула Мадзя, покраснев гораздо больше, чем ее собеседник. - Кто вам это сказал? - Цинадровский, - с отчаянием в голосе ответил молодой человек. - Да и на концерте все видели, что пан Круковский пренебрегал панной Евфемией и все время обращался к вам. - Так она за это сердится на меня? - сказала Мадзя как бы про себя. - Однако на каком основании, - прибавила она громко, - пан Цинадровский рассказывает такие вещи? - Он, наверно, слышал об этом от панны Евфемии. - Она с ним никогда не разговаривает! - воскликнула Мадзя. - О! - вздохнул Ментлевич. - Впрочем, не будем говорить о них... Панна Магдалена, это правда, что вы выходите за Круковского? - Что вы говорите? - удивилась, отчасти даже оскорбилась Мадзя. Но глаза Ментлевича светились такой печалью, что в сердце ее проснулась жалость. - И не думаю выходить ни за пана Круковского, ни за кого другого, - сказала она. Ментлевич схватил ее за руку. - Неужели? - с восторгом спросил он. - Вы не смеетесь надо мной? Нет, скажите... - Даю слово, - с удивлением ответила Мадзя. Ментлевич опустился на колени и страстно поцеловал ей руки. - Бог вас вознаградит! - воскликнул он, торопливо вскакивая с колен. - Если бы вы сказали мне, что это не сплетня, через четверть часа меня не было бы в живых. У меня так: либо пан, либо пропал. Мадзю охватил панический страх, она отскочила, хотела было бежать, однако ноги у нее подкосились, и она опустилась в кресло. Ей казалось, что Ментлевич все еще думает убить ее или себя. Безумец заметил это и, опомнившись, мрачно сказал: - Не бойтесь! Я не хочу ни пугать, ни связывать вас. Если бы вы выходили за человека достойного, что ж, воля божья, я бы слова не сказал. Но меня возмущает этот Круковский. Он вам не пара: старый, истасканный, живет у сестры из милости и отказов от невест получил больше, чем во рту у него искусственных зубов. Я и подумал: если такая девушка, как вы, может продаться такому мертвецу, то не стоит и жить на свете... Мадзя дрожала, а Ментлевич говорил умоляющим голосом: - Панна Магдалена, клянусь вам, я не хочу связывать вас! Хоть завтра выходите замуж, я ничего с собой не сделаю. Только уеду отсюда в Варшаву. Выходите за шляхтича, за городского, только не по расчету, а по любви. Пусть он будет богат или беден, образован или необразован, только бы это был человек молодой, дельный, который сам выбился в люди и не жил ни у кого из милости, это же гадость - фу! Вы уж извините меня, я вас очень прошу, извините за смелость, - закончил он, целуя Мадзе руку. - Я вам не навязываюсь. Я знаю, что недостоин вас. Вы для меня святыня, я потому и не мог стерпеть, не мог вынести, что вы можете продаться такому старику, да еще ради денег его сестры! - Вы меня в этом подозревали? - тихо спросила Мадзя. - Извините! Я до гроба себе этого не прощу, но ведь... у девушек всякие бывают вкусы. Сегодня Круковский, завтра Цинадровский... Всякие прихоти бывают у барышень! Услышав за окном голос докторши, Ментлевич торопливо развернул бумаги и заговорил обычным голосом, хотя по временам он у него срывался: - Так что все в порядке, только лишку еще пять... нет, десять рублей. Может, вы будете так добры и отдадите эти де... нет, пятнадцать рублей тоже на костел? В гостиную из сада вошли гости. Ксендз обрадовался, что получился лишек, а докторша, что кончились концертные дела. Только упрямый майор не мог скрыть своего удивления по поводу того, что оказалось столько лишку. - У нас, - толковал он, - всякий недодать норовит, а насчет того, чтоб передать... - Верно, кто-нибудь из шляхты или сестра пана Круковского, она это может, - вмешался ксендз. Ментлевич торопливо объяснил, что лишек получился не потому, что передали пан Круковский или его сестра, а просто все понемножку прибавили. Затем он демонстративно сложил бумаги и попрощался, объяснив, что должен немедленно идти по делу о молотилке пана Белинского. - Сдается мне, что ли, или Мадзя в самом деле плохо выглядит? - заметил ксендз. - Голова у меня что-то побаливает. - Верно, этот Ментлевич какую-нибудь сплетню принес, - сердито вмешался майор. - Вот уж длинный язык! - И поделом, пусть ей все расскажут! - заметила докторша. - Вперед наука: ничего не делай без ведома матери!.. Глава двенадцатая Экс-паралитичка начинает действовать Оставшись одна в саду, Мадзя схватилась за голову. "Боже! - думала она. - Эти мужчины сущие звери! Круковский такой благородный, такой деликатный человек, такой добрый друг, и все же думает, что я могу выйти за него замуж... Бр-р-р!.. Майор со своими нежностями просто противен, Ментлевич страшен. Только подумать, что он покончил бы с собой, если бы я в шутку сказала, что выхожу за Круковского! И что мне делать с этим народом, куда скрыться, кому хоть рассказать обо всем?" Она подумала об отце, самом достойном человеке, который так ее любит, что ради нее жизни не пожалел бы. Но у отца пациенты, заботы, да и стыдно наконец говорить о таких вещах с отцом. Как бы он на нее посмотрел! Чего доброго, порвал бы с майором, Круковским и Ментлевичем, а может, даже поднял бы шум, вот и готов скандал из-за пустяка. Конечно, из-за пустяка! Ну, разве она, Мадзя, что-нибудь значит? Ничего. Просто глупенькая девушка, с которой знакомые обходятся, как с существом легкомысленным, а она не может с этим мириться. Если бы она была такой же богатой и умной, как Ада Сольская, или такой же важной, как покойная пани Ляттер, или такой же красивой, как Эленка Норская, с нею наверняка обходились бы иначе. При мысли об Эленке Мадзя вспомнила пана Казимежа. Как непохож он на здешних молодых людей. Как говорил он с нею о своем чувстве, как просил присмотреть за матерью! Правда, он над всем смеялся, но и самые язвительные его шутки были какие-то необыкновенные. А как пожал он ей тогда руку! Так пожимать может не человек, а только ангел или демон! Мадзя встряхнулась, чтобы отогнать воспоминания о пане Казимеже; ей было стыдно перед самой собою, стыдно за свою безнравственность. - Я очень испорчена! - невольно прошептала она и закрыла руками лицо, чувствуя, что краснеет до корней волос. - Я очень испорчена! - повторила она. Сознание, что она испорчена, принесло Мадзе облегчение: теперь, когда она постигла свою в корне безнравственную натуру, она знает по крайней мере, почему ее не любит мать. Что греха таить: мать строга была с детьми, но с нею она всегда обходилась особенно сурово. Больше всего она любила Здислава, и правильно: ведь он - сын. Она очень любит и Зосю; Зося самая младшая. Но ее, Мадзю, мать никогда особенно не любила. Называла ее упрямой и своевольной и всегда ссорилась из-за нее с покойной бабушкой, для которой Мадзя была дороже глаза. Вопреки воле матери бабушка отправила Мадзю в пансион пани Ляттер и платила за нее. Обойдя двоих внучат, бабушка завещала Мадзе все свое состояние - три тысячи рублей. Нет ничего удивительного, что мать, когда Мадзя окончила пансион, не препятствовала ее намерению стать учительницей. - Пусть, - сказала она, - поработает, если хочет, среди чужих людей; они отучат ее от самоволия и помогут избавиться от пороков, которые укоренились в ней при попустительстве бабушки. Только когда Мадзя, вернувшись из Варшавы, заболела тифом, мать так плакала, так дрожала за дочь, что вся ее суровость пропала. Даже после болезни все шло хорошо: в сердце матери проснулось чувство нежности к Мадзе; но вот случился этот злополучный концерт, и мать снова охладела к дочери. Она, быть может, осыпала бы дочь упреками, но отец решительно попросил ее не касаться с дочерью вопроса о концерте и вообще ни в чем ее не стеснять. - Она уже взрослая, - говорил отец, - умная и хорошая девушка и успела даже доказать, что может заработать себе на жизнь. Незачем изводить ее поучениями. Надо, чтобы в матери она нашла не строгую надзирательницу, а друга. Мадзя знала обо всем, а если и не знала, то догадывалась. Она чувствовала, что отношения с матерью обостряются у нее больше, чем когда бы то ни было, но не знала, что предпринять. От всех этих печальных размышлений у Мадзи разыгралась мигрень. Происшествие небольшое, но оно имело свою хорошую сторону: пани Бжеская немного смягчилась. Повязывая Мадзе голову платком, она поцеловала дочь в лоб и сказала: - Ну-ну, довольно уж, не огорчайся! Только в другой раз не заводи таких знакомств и не устраивай концертов. Барышня твоих лет не должна выставлять себя напоказ, а то попадешь кумушкам на зубок! Так окончились двухдневные тревоги Мадзи, впрочем, ненадолго. Хотя пани Бжеская сама наряжала дочь на концерт и радовалась ее успеху, все же она считала своим долгом сердиться на Мадзю. Ведь на следующий же день после концерта ей донесли, да еще из нескольких источников, что весь город в волнении. Что взволновало его, на кого он негодует и по какой причине - докторша толком не знала да и не интересовалась этим. Достаточно того, что Мадзя ввязалась в такую историю, которая возмутила город, и что такое общее недовольство может испортить будущность молодой девушки. "Кто женится на девушке, которая возмущает весь город?" - думала пани Бжеская, теша себя надеждой, что, может, бог отвратит беду и что пан Круковский, пожалуй, имеет серьезные намерения, раз каждый день присылает Мадзе букеты цветов. На деле из десяти тысяч жителей Иксинова девять тысяч девятьсот семьдесят пять не только не вознегодовали, но вовсе и не думали о концерте. Из остальных двадцати пяти жителей - некоторые молодые люди приуныли оттого, что уехала Стелла, некоторые отцы семейств повесили носы оттого, что пришлось влезть в долги из-за этого концерта, а он так и не принес вожделенных перемен в судьбе их дочерей, и только некоторые пожилые дамы волновали в Иксинове умы. Одной из возмутительниц спокойствия была заседательша. Почтенная дама была уверена, что раз ее дочь Фемця будет на концерте аккомпанировать пану Круковскому, то он непременно, если только у него есть хоть крупица чести, должен предложить Фемце руку и сердце. Но пан Круковский не только не сделал предложения Фемце, но во время концерта скандальным образом увивался за Мадзей. Стало быть, одно из двух: Либо пан Круковский подлец, на которого не должна смотреть ни одна порядочная женщина, в том числе и Мадзя; либо пан Круковский человек благородный, но попал в сети, расставленные Мадзей, Стеллой, Сатаниелло и всеми местными и загородными интриганами. В этом убеждении заседательшу утвердила другая почтенная матрона, супруга пана нотариуса, которую Мадзя лишила возможности принять участие в устройстве концерта. С тех пор как стоит Иксинов, никто не устраивал концерта без участия супруги пана нотариуса: это сделала только панна Бжеская, дочка доктора, который, как удачно выразился пан аптекарь, свою способность плести интриги передал и потомству. Нет ничего удивительного, что при выходе из концертного зала заседательша столковалась с супругой пана нотариуса. Затем обе дамы отправились со своими благоверными и детьми на ужин к пану аптекарю и там всесторонне обсудили положение. В результате было решено, что заседательша должна порвать отношения с семейством Бжеских, невзирая на сопротивление благородной Евфемии, которая так любила Мадзю, так ей доверяла! Кроме того, некая доброжелательница должна помочь не менее благородному пану Круковскому выпутаться из сетей, расставленных Мадзей, а именно: предупредить обо всем его сестру. На следующий день после концерта, около восьми часов утра, когда пан Круковский еще непробудно спал, к его достойной сестре, которая пила в саду кофе, явилась с визитом супруга пана нотариуса. Без всяких околичностей она в немногих словах рассказала следующее: Сатаниелло своей декламацией оскорбил самых почтенных иксиновцев; Стелла и Сатаниелло вовсе не женаты, а меж тем живут в одной комнате; наконец, если бы не сестра и славное имя, пан Круковский был бы навсегда скомпрометирован участием в концерте бродячих скоморохов. - А кто все это натворил? - закончила супруга пана нотариуса. - Натворила панна Бжеская, которая неизвестно почему свела дружбу с такими безнравственными людьми, как Стелла и Сатаниелло. Еще вчера, даже еще сегодня в шесть и семь часов утра сестра пана Круковского была довольна скрипичными успехами своего брата. Но в восемь часов, когда экс-паралитичка узнала от такой почтенной особы, как супруга пана нотариуса, что весь город погрузился в траур по поводу компрометации имени Круковских, ее схватили спазмы. Это был страшный день, это были страшные два дня, когда больная дама слегла в постель, велела всему дому ухаживать за собой, вызвала доктора Бжозовского и принимала только его лекарства, приказав предварительно выбросить все рецепты отца Мадзи. Больная даже почувствовала, что конец ее близок, хотела позвать ксендза и, задыхаясь от спазмов, объявила брату, что лишит его наследства за то, что он опозорил их имя. Но пан Круковский знал свою сестру, он послал сперва букет Мадзе, а затем привел к больной ксендза. Увидев ксендза, паралитичка испугалась: она подумала, что и в самом деле больна. Однако веселый старичок успокоил ее, и в награду она выслушала его рассказ о вчерашнем концерте. - Какая это заслуга перед богом, милостивая государыня, - говорил ксендз, - пожертвовать столько денег на костел, да и помочь таким беднякам, как эти певцы... - А знаете ли вы, ваше преподобие, - прервала его больная, - что они не женаты? - Может быть. - И несмотря на это, спят в одной комнате! - прибавила больная в величайшем негодовании. Ксендз махнул рукой. - Вспомните, сударыня, что и мы с вами спали в корчме в одной комнате, когда нас на богомолье застигла буря. Ну и что из этого? Экс-паралитичка раскрыла рот и упала на подушки. Аргумент показался ей таким сильным, что с ксендзом она о концертах уже больше не говорила. Так прошел еще один день после концерта. Под вечер сестра пана Круковского уже не говорила о смерти, зато очень много говорила о компрометации и неблагодарности брата. Ночью состояние ее здоровья ухудшилось: ей пришло в голову, что известие о том, что один из Круковских концертировал с бродячими певцами, может быть опубликовано в газетах. Эта ужасная мысль так ее потрясла, что она разбудила брата и объявила ему, что если о его позоре напишут газеты, она непременно умрет, а все состояние завещает на благотворительные цели. Но когда наступило утро, - это был третий день, - открылись новые возможности. Ведь газеты могут написать, что талантливый пан Л.Круковский соблаговолил принять участие в концерте, часть дохода от которого была предназначена костелу. К тому же пан Круковский выступал как любитель, не входил в зал из кухни и если и играл на скрипке, то под аккомпанемент панны Евфемии, дочери одного из самых почтенных семейств в городе. Ведь супруга пана нотариуса тоже засвидетельствовала, что аккомпанемент дочери заседателя спас честь Круковских. "Хорошая девушка!" - подумала экс-паралитичка, кликнула брата и сказала ему: - Фемця красивая девушка. Сам Чернявский был от нее в восторге. Ты обратил внимание на ее плечи, бюст, ножку? У нее аристократические ножки. Надо послать ей букет, а когда я выздоровею, ты должен сделать им визит. - Не знаю, прилично ли сызнова возобновлять отношения. Ведь вы сами, сестрица, велели мне порвать с ними из-за этого... ну, как его... с почты... Больная нахмурилась; тогда пан Круковский, чтобы ублажить ее, послал панне Евфемии букет цветов посветлей, а через минуту - Мадзе букет побольше и поярче. Панна Евфемия вовсе не была ему противна, напротив, он очень ценил красоту ее плеч и бюста и хорошо помнил венгерские башмачки, но... Мадзя нравилась ему больше. Вот если бы Мадзи не было в Иксинове... Но тут около полудня случилось неожиданное происшествие. Заседательша, гордая заседательша, собственной персоной пожаловала к одру больной сестры пана Круковского и собственноручно принесла ей в фарфоровом чайничке целительную ромашку от паралича, приготовленную прелестными ручками панны Евфемии. - Пе-еравда, сударыня, вы первая с нами порвали, - говорила больной заседательша, поджимая губы и сопровождая речь картинными жестами. - Я должна была чувствовать себя оскорбленной и была оскорблена... Но, узнав о ваших ст-е-ераданиях, я не могла выдержать и сказала мужу: я должна навестить эту достойную женщину, хотя это и нарушение приличий... Во время краткого визита сестра пана Круковского была так растрогана добротой заседательши, что выпила целый чайник теплого питья, пролила с полчайника слез и объявила, что питье панны Евфемии возвращает ей здоровье. После ухода заседательши больная стала так решительно восхвалять панну Евфемию и ее питье, что обеспокоенный пан Круковский счел необходимым снова напомнить о почтовом чиновнике. Но сестра прикрикнула на него: - Мой милый, Фемця слишком хороша собой, чтобы по ней не вздыхали молодые люди из самых различных слоев общества. У меня самой было столько поклонников, что покойник все время устраивал мне сцены ревности. А разве он был прав? Пан Людвик пришел в отчаяние и, чувствуя, что сестра снова готова посватать ему панну Евфемию, начал в утешение представлять себе ее бюст, плечи и венгерские башмачки. Но, несмотря на все старания, он не мог забыть Мадзю: одно ее слово, один взгляд имели над ним большую власть, чем все явные и тайные прелести панны Евфемии. Он уже решил воспротивиться новой прихоти сестры или по крайней мере отказаться от Мадзи только после упорной борьбы, когда судьба неожиданно порадела о нем. Экс-паралитичка почувствовала тупую боль в боку и так перепугалась, что, сорвавшись с постели с легкостью шестнадцатилетней девушки, потребовала, чтобы к ней немедленно вызвали доктора Бжеского. - Но, сестрица, - промолвил пан Людвик, - ведь вчера вы изорвали рецепты Бжеского и решили лечиться только у Бжозовского... - Какой толк от твоего Бжозовского! - ответила сестрица. - Я хочу Бжеского, я тяжело больна, может, мне повредило питье этой... этой... Евфемии! Глава тринадцатая Предложение Привели Бжеского, который просто растер бок, отчего тупая боль прошла за несколько минут. Экс-паралитичка, рассыпаясь в благодарностях, снова воспылала к семье Бжеских такой горячей любовью, что начала упрекать доктора: - Почему это Мадзя не была у меня два дня? Я не видела ее после концерта. - А зачем ей было приходить к вам, ведь вы, насколько мне известно, обиделись на нее за концерт, - ответил доктор. - Я? Это ложь! Кто мог вам так насплетничать? Наверно, жена пана нотариуса или заседательша. Сделайте одолжение, велите Мадзе завтра же навестить меня. Доктор пожал плечами и обещал прислать Мадзю. А пан Круковский выбежал в соседнюю комнату и велел слуге вылить себе на голову кувшин холодной воды. - Я с ума сойду! - ворчал он. - Я непременно сойду с ума! У этой женщины что ни день, что ни час, то новые симпатии, новые планы! Боже, за что ты меня так наказываешь! Уж лучше было бы мне дрова рубить... На следующий день экс-паралитичка получила по почте анонимное письмо "в собственные руки", от которого сильно пахло аптекарскими товарами. В письме "благожелатель" доносил, что вся шляхта негодует на пана Круковского за то, что он принял участие в концерте, устроенном панной Бжеской. Больная дама поняла, что это за проделка, и начала доискиваться, кто бы мог состряпать письмо. Однако она не могла раскрыть анонима и решила поэтому получить удовлетворение иным путем. - Мадзя хорошая девушка, - сказала она брату, - я не могу забыть, что она спасла мне жизнь и относится ко мне с гораздо большей сердечностью, чем все остальные знакомые. Но я должна надрать ей уши за этот концерт, который принес мне столько неприятностей, что я даже тяжело заболела. - Ради бога, сестрица, не делайте этого! - взмолился испуганный пан Людвик. - Ну, какая вам от этого польза, да и какое наконец вы имеете право? - Я не имею права сделать выговор особе, которую принимаю в мой дом, в мою семью? Ты с ума сошел, Людвик! - Ну, если так, тогда позвольте мне, сестрица, сделать панне Магдалене предложение. Жену родного брата вы можете упрекать, но не постороннюю особу. - Хочешь делай, хочешь не делай, мне все равно. Я должна сказать ей, что думаю, иначе я умру... - Тогда я иду, - решительно сказал пан Людвик. - Ступай. Если бы ты сделал это раньше, не было бы этого глупого концерта и всех этих скандалов. Ни один художник, ни один поэт, ни один музыкант не мог бы описать то смущение, которое овладело в эту минуту душой пана Круковского. Он не помнил себя от радости, думая о том, что сестра разрешила ему сделать предложение Мадзе, и холодел от ужаса, думая о том скандале, который больная дама учинит его возлюбленной. "Я вознагражу ее за это!" - говорил он себе, лихорадочно натягивая свежую рубашку, мышиного цвета панталоны и черную визитку. Однако у него то и дело подкашивались ноги: он знал, что в таких случаях легче пообещать награду, чем выполнить обещание. Он нежно простился с сестрой и, элегантный, надушенный, с цветком в петлице, полетел на сорокапятилетних крыльях любви к Бжеским, чтобы там осуществить, как он выражался, свои самые прекрасные мечты. Он застал докторшу; Мадзи не было дома, она ушла к его сестре. Больная дама поздоровалась с Мадзей довольно холодно. Затем она взяла свой дорогой веер, флакон одеколона и анонимное письмо и сказала: - Пойдем в беседку, милочка. Мадзя подала ей руку и с такой заботливостью повлекла свою будущую золовку, так осторожно свела ее со ступенек, так внимательно выбирала самые ровные места на очень ровной дорожке, что гнев экс-паралитички порядком поостыл. "Если она, выйдя замуж за Людвика, будет так ухаживать за мной, как сегодня, ему трудно найти жену лучше..." Они уселись на скамеечке в тени дикого винограда. Один листочек, под дуновением ветерка, так защекотал Мадзе шейку, что она вздрогнула, вспомнив майора. - Посмотрите, милочка, какие ужасные последствия имел этот концерт, - сказала больная дама, подавая Мадзе анонимку. Мадзю бросило в жар, в глазах у нее потемнело, однако она пробежала письмо и молча вернула его больной даме. - Вот видишь, - говорила сестра пана Круковского, - как осмотрительна должна быть женщина, если она не хочет навлечь беду на себя и на тех, кто ее любит. Независимость! Неужели ты думаешь, что только ты независима. А твоя мать, которая ведет весь дом, а я? Больная дама остановила совиные глаза на огорченном личике Мадзи и продолжала: - Я не сводила знакомств с людьми подозрительной репутации, хотя была независимой женщиной! Надо было видеть, как я укротила своего покойного мужа, эгоиста, да простит его господь бог, и ревнивца, который подозревал, что у меня роман с конторщиком имения! А что мне пришлось вытерпеть с Людвиком! Один бог знает, сколько стоили мне его карты и лечение... Это был степной конь, однако и его я укротила, потому что женщина должна властвовать над мужчиной, иначе они оба погибнут. Всеми победами я обязана не только моему независимому характеру, но и такту, который спасал меня от неприличных знакомств. Эмансипация! Это новое слово, но само дело старо, как мир: женщина должна быть повелительницей в доме, вот тебе и эмансипация. Девушка, которая водит дружбу с актерами и попадает людям на зубок, никогда не будет повелительницей. Вся наша сила заключается в нашей невинности, в том, что мы имеем право каждый день и каждый час твердить мужьям и братьям: ты гуляка, изменник, бродяга, а я - блюду дом, его честь и я чиста, как слеза... - Но, сударыня, что же плохого в том, что я устроила концерт? - прошептала Мадзя. - Прежде всего ты слишком молода для концертов, а потом, что за люди эти актеры? Их общество могло бы скомпрометировать даже... меня! Ведь они, не будучи женатыми, спали в одной комнате. - Это неправда! - воскликнула Мадзя, обратив на экс-паралитичку дерзкий взор, в котором сверкала сдерживаемая слеза. - А ты откуда знаешь, что это неправда? - изумилась больная дама. - Я видела. У них в комнате стояла только одна кровать. Гнев больной дамы внезапно остыл. Она всплеснула руками и ответила очень спокойно: - Пресвятая богородица!.. Мадзя, милая, какая же ты глупая! Мадзя расплакалась и, поднявшись со скамьи, сказала: - Ах, вот как! Спасибо! Вот уж не ждала, что услышу от вас такое слово! Ах, вот как! Экс-паралитичка живо поднялась и, схватив Мадзю обеими руками за голову, начала ее целовать: - Ты уж прости меня, деточка, но... я отродясь не слыхивала ничего более наивного! Если бы ты была замужем, то знала бы, что это обстоятельство больше всего их изобличает. Но ты еще так наивна, что мне неудобно объяснять тебе это. - Вы совсем неверно обо мне думаете! Я вовсе не так наивна. О нет! - сердито говорила Мадзя. - Наивна, милочка, наивна, - повторяла больная дама, осыпая ее поцелуями. - И в этом твоя главная прелесть: уж я-то в этом знаю толк, я тоже была в твоем возрасте! Не знаю, право, чем этот гуляка Людвик заслужил у господа бога такую награду! - Простите, сударыня, но я сама уговорила пана Людвика. Я не хочу таиться перед вами. Если бы не я, пан Людвик не играл бы на концерте... - Милая моя девочка, дорогая моя! Не будем говорить о концерте и об этих актерах, я вижу, мы ни до чего не договоримся, невзирая на весь твой опыт, - со смехом говорила больная дама. После этой прелюдии экс-паралитичка хотела перейти к главному вопросу и намекнуть девушке, что обожаемый брат, пан Людвик Круковский, может в любой день и даже в любой час сделать ей предложение. Но Мадзя хмурилась, а больная дама была так впечатлительна, что подумала: "Эта девчонка еще будет тут мне гримасничать? Видали! Сказала ей правду, так она сразу обиделась. Ну, милашечка, хочешь знать, какое ждет тебя счастье, приходи ко мне в другом настроении..." Она насупилась, и Мадзя, заметив это, стала прощаться. Она была уже в прихожей, когда дама крикнула: - Мадзя, будь так добра... - Что вы говорите? - спросила Мадзя с такой холодностью, что экс-паралитичка еще больше разгневалась. - Ничего, милочка, - ответила она еще холодней. Мадзя была уже на полдороге к дому, когда в сердце больной дамы проснулось к ней такое нежное чувство, что она хотела послать слугу воротить девушку. Однако через минуту она снова передумала. "Как Людвик ни хорохорился, - решила она, - как ни вырядился, а не хватит у него храбрости сделать ей предложение. Столько раз уже ему отказывали! Лучше всего мне самой сходить к Бжеским. Так будет верней и приличней. Я ему все равно как мать, стало быть, мне и следует сделать этот шаг..." Кроме того, она испытывала угрызения совести за сегодняшний разговор с Мадзей. Концерт - это глупости, а она безо всякой нужды обидела девушку, добрую, как ангел. Да, диапазон чувств у сестры пана Круковского был необыкновенно широк: он вмещал все тона, полутона и четверти тонов от любви - до ненависти, от презрения - до преклонения, от отчаяния - до восторга. Фортепьяно ее души так часто и внезапно меняло тон, что недоброжелатели могли заподозрить знаменитую даму в том, что она, если не с придурью, то, уж конечно, крайняя истеричка. По счастью, у сестры пана Круковского почти не было недоброжелателей, так как все ее избегали; лица же заинтересованные уверяли, что она - воплощение ума и энергии, подавляемой иногда приступами невралгии. Только майор называл ее старой сумасбродкой; но все его суждения об иксиновцах отличались резкостью, так что в обществе согласились не обращать на них внимания. Между тем взволнованная Мадзя прибежала домой. В прихожей ее встретила мать; на лице пани Бжеской пылал яркий румянец, а глаза светились неописуемой нежностью. Минуту мать и дочь смотрели друг на друга: мать думала о том, что в недалеком будущем ей предстоит разлука с дочерью, а дочь недоумевала, по какому поводу мать так расчувствовалась. - Сними скорее шляпу, - дрожащими губами сказала докторша. - Круковский сделал тебе предложение. У Мадзи дух захватило и глаза раскрылись. - Что? - воскликнула она. - Ничего. Входи. Она легонько подтолкнула дочь к двер